Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
На станции Северная Гора Таня сошла одна. Красный фонарь последнего вагона быстро уплыл вперед. Облачко паровозного дыма повисло над лесом, но вскоре растаяло, и Тане показалось: вместе с ним исчезло последнее, что связывало ее с Москвой.
Было раннее июльское утро. Тускло желтели вдоль путей огни стрелок. Рельсы, мокрые от обильной росы, влажный песок в пятнах мазута, черные на фоне рассветного неба столбы и здание самой станции, темневшее поодаль, – все было неприветливое, чужое. И ни души вокруг. Таня стояла возле двух своих чемоданов, и чувство одиночества все больше и больше овладевало ею.
Неподалеку, возле складского навеса, под которым свалены были какие-то бочки и ящики, белела будка с дощатой дверью и крохотным, в радужных переливах, оконцем.
«У сторожа, что ли, спросить?» – подумала Таня, подходя к будке. Нужно было разузнать, как попасть на мебельную фабрику. Таня потянула дверь за ржавую скобу. Дверь подалась и… вдруг, соскочив разом с обеих петель, лязгнув железом запора, рухнула на влажный песок. Таня едва успела отскочить. Она оглянулась растерянно и беспомощно и даже вздрогнула от неожиданности: позади нее, почти рядом, стоял высокий парень в рабочей одежде. На большой прямой лоб его выбились из-под засаленной кепки вьющиеся русые волосы. Губы сложились в насмешливую улыбку.
– Ясен вопрос! – с деланной строгостью произнес незнакомец, запуская руки в карманы. – А я-то смотрю: кто там у склада орудует? Ладно, подоспел вовремя.
Он замолчал, окидывая Таню изучающим взглядом. Во всем ее облике: в стройной фигурке, в выражении лица, в больших серых глазах – была растерянность. Таня поправила пеструю косыночку, из-под которой виднелись тугие светлые косы, кольцами уложенные на затылке, и, поеживаясь от утренней сырости, одернула рукава тонкого серого плащика.
– Ясен вопрос, – повторил незнакомец, словно давая понять, что следствие по делу о сломанной будке закончено, и… улыбнулся.
– Мне нужно на мебельную фабрику, – сказала Таня, оглянувшись на упавшую дверь. – Ну и…
– Здорово, значит, эта будка похожа на фабрику. – Незнакомец прищурился.
Таня тоже улыбнулась, только чуть заметно, уголками губ.
– Не скажете, как пройти?
– Вы с московского, что ли? – не очень любезно спросил незнакомец. – Багаж-то – ваш? – Он по очереди приподнял чемоданы, покачал головой. – Шариковые подшипники везете? Хорошо! Это хозяйство у нас на фабрике постоянно требуется.
– Там книги, – не обращая внимания на иронию, ответила Таня. – А вы разве с фабрики?
– Так точно. Вам туда зачем?
– Я инженер-технолог, на работу приехала.
– Вот оно что! Ясен вопрос! Ну что ж, инженеры нам нужны, – сказал незнакомец таким тоном, будто именно он решал судьбы приезжих девушек. – Месяца два-три поработаете, если раньше не съедят.
– У вас что, людоеды водятся? – усмехнулась Таня.
– Людоеды не людоеды, а так…
– Вы на фабрике штатной гадалкой или людоедом по совместительству? – спросила Таня.
– По механической части я, – просто и почему-то задумчиво ответил незнакомец. – Ну как, понесем? – и шагнул к чемоданам.
– Сама унесу. Только объясните, как пройти в общежитие.
– В общежитие? – Незнакомец что-то старательно обдумывал. – Это через станцию. Первая улица налево и – до самого конца, где бараки. Только имейте в виду, теснотища там…
– Ничего, помещусь.
– Ерунда все это, вам на квартиру надо бы.
– Забавно! Кто же мне приготовил ее? – усмехнулась Таня.
– Есть на примете. Хотите, отведу? У нас тут в поселке музыкальный мастер живет, Иван Филиппович Соловьев. У него комната сдается. – Парень дернул за козырек свою кепку, надвинул ее на лоб. – Ну, решаете? Впрочем, как хотите, могу и до общежития проводить, – уже безразличным тоном заключил он.
Таня колебалась недолго.
– Ну что ж, ведите к музыкальному мастеру, если время у вас есть.
– Чего-чего, а времечка у меня вагон. – Незнакомец взглянул на ручные часы. – Сейчас пяти нет, а на работу к восьми. Я ведь так, ребятам третьей смены помочь шел… Ну, двинемся?
Он разом поднял оба чемодана, но тут же снова опустил.
– Постойте, девушка, на квартиру-то я вас приведу, а кого привел – и не знаю. – Он приподнял брови и улыбнулся.
– Моя фамилия Озерцова, Татьяна Григорьевна, двадцати четырех лет. Биографию рассказывать? А вас я тоже еще не знаю.
– Зовут Алексеем. А биография нехитрая: родился в стружках… Все рассказывать?
– Ладно уж, идемте, – улыбнулась Таня, – а то на работу опоздаете.
2
Алексей шел быстро, размашистым шагом. Таня едва поспевала за ним. На переезде, у шлагбаума, чтобы размять затекшие пальцы, он поставил чемоданы, потом снова подхватил их, сказал: «Ну, пошагали дальше» – и свернул с проезжей дороги. Через низкорослый березнячок, через мокрые от росы огороды он вывел Таню на главную улицу большого поселка.
Из-за синего ельничка над пологим склоном дальнего холма показался оранжевый краешек солнца. Оно поднималось все выше. И вот уже запылали окна дальних домов по ту сторону улицы. Потянул ветерок. Он принес запах хвои и печного дыма. Над невысокими изгородями покачивались желтые тарелки подсолнухов. По всем дворам голосисто орали петухи.
Алексей свернул в переулок, к домику с зеленой крышей, с палисадником.
На крылечке, вытирая полосатым фартуком таз, стояла пожилая женщина. Алексей поставил чемоданы и рукавом вытер лоб.
– Квартирантку привел, – коротко сказал он, как будто все было условлено заранее.
Женщина поставила таз на перила крыльца, вытерла руки о фартук и, сказав радушно: «Милости просим» – отворила дверь в дом.
Поднимаясь на крыльцо, Таня не видела, как Алексей за ее спиной приложил палец к губам и загадочно прищурил правый глаз. Она вошла в дом и остановилась у порога. Алексей втащил чемоданы и сразу вышел. Поэтому Таня не могла услыхать, как он говорил хозяйке:
– Ты, мама, приготовь комнату, только не говори, что я… Ну, в общем, сказал, что знаю квартиру. В общежитиях у нас уж больно тесно… Если проговоришься, не останется еще, пожалуй. Ясен вопрос?
– Да уж как не ясен, – с глубоким вздохом сказала женщина и покачала головой. Алексей вошел в кухню, затворил за собою дверь.
– Ну вот, теперь все в порядке, устраивайтесь, а я пошел. На фабрике, возможно, встретимся, – негромко сказал он Тане и уже собирался уйти, когда из соседней комнаты донесся старческий, но довольно бодрый, с нотками раздражения, голос:
– Ты, Алексей, пластинки для циклей мне когда-нибудь обдерешь? Или опять прикажешь самому подпилком елозить? Экой ты беспамятный стал: пустяковое дело для отца сделать не можешь!
Алексей сразу как-то съежился: неожиданно рухнул его маленький заговор.
– Сделаю сегодня, к обеду у тебя будут, – проговорил он растерянно.
Из сеней вернулась хозяйка и засуетилась около Тани.
– Вы, голубушка, раздевайтесь. Давайте пальто ваше, на вешалку его… Ох! Да у вас ноги-то мокрехоньки! Где это вам помогло? – всплеснула она руками, увидев мокрые Танины чулки и туфли. – Снимайте все, подсушим…
Не обратив внимания на растерянный вид Алексея, она сказала с нарочитой вежливостью:
– Вы бы, Алексей Иваныч, чемоданы-то в сторонку отодвинули, а то неловко, поставили тут на самой дороге.
– Ладно уж, мама, отменяется сеанс, – хмуро проговорил Алексей. – Разоблачил батя нас с тобой. – Он отставил чемоданы, снял кепку и, набросив ее на гвоздь у дверей, уселся на табуретку в стороне.
– Вы проходите в комнату… не знаю, как вас по имени-отчеству, – обратилась к Тане хозяйка.
– Таней зовите… А с квартирой я постараюсь сегодня же устроиться. Я совсем не предполагала…
– Да что вы это? Зачем же, – решительно перебила Таню женщина. – Только вот разве не поглянется вам у нас.
– Я не об этом. Хлопоты ваши…
– Полноте! Какие там хлопоты! – махнула рукой хозяйка. – До войны семья большая была, привыкли к хлопотам. – Она вздохнула и дотронулась до глаз краешком фартука.
Радушие ее тронуло Таню, и она не стала настаивать на своем.
Хозяйку звали Варварой Степановной. От этого имени на Таню сразу повеяло чем-то родным и теплым. Варвара Степановна!.. Это было имя ее матери, которая погибла в самом начале войны.
…Забыв про ранний час, Таня сразу же собралась на фабрику, но Варвара Степановна заявила:
– И не думайте. Голодную не отпущу, и все. И не ссорьтесь лучше со мной, порядок в хозяйстве не нарушайте. С меня этого чудушка довольно, – она кивнула на сына.
Алексей, как бы очнувшись от раздумья, встал, шагнул к двери, сдернул с гвоздя кепку.
– Куда же ты, Алешенька? – спросила Варвара Степановна. – Хоть бы разок вместе со всеми позавтракал. Да и Таню заодно на фабрику проводил бы.
– Пойду, мама. Дело у меня, – бросил он на ходу и, толкнув носком сапога дверь, вышел.
– Вот каждый божий день так, – сокрушенно вздохнула Варвара Степановна и направилась к русской печи. – Вы уж не сердитесь на него, чудной он… но уж зато честный. А с квартирами в поселке в самом деле плоховато, – говорила она, гремя посудой.
Таня хотела помочь Варваре Степановне по хозяйству, но та и слушать не стала:
– Сама, сама управлюсь, не в диковину! Вы лучше в комнаты пройдите, с дедом моим познакомьтесь. Иван Филиппыч! – окликнула она мужа. – Выглянул бы хоть на минутку!
– Повремени, Варюша, бросить никак нельзя – клей…
– Ну, тогда у себя принимай, – сказала Варвара Степановна и повернулась к Тане. – Проходите, Танечка, не стесняйтесь, он у меня дед общественный.
3
«Общественный дед» сидел, склонившись над столом. Из-за высокой спинки стула видна была только шапка седых волос да натянувшаяся на жилистой сухой шее темная лямка фартука. Таня остановилась у порога. В лицо ей пахнуло чудесным знакомым запахом древесной стружки, нагретого дерева, клея, острым ароматом спиртового лака и еще чем-то приятным и теплым, но чем именно, она не могла разобрать.
Здесь была мастерская Ивана Филипповича. В простенке над столом висел портрет Горького в простой липовой раме. Под ним, в рамке поменьше, – какая-то грамота с золотым тиснением. Вся левая стена была завешана скрипками. Они строго блестели коричневым и темно-вишневым лаком. Матовый грунт незаконченных отливал теплой желтизной. И тут же, меж скрипок, висели длинные смычки, издали похожие на шпаги. На другой стене, на светлых сосновых полках разложены были куски дерева: волнистый клен, мелкослойная уральская ель, бруски черного дерева, которое, казалось Тане, обязательно должно пахнуть морем, парусами бригов – романтикой дальних странствий. Здесь же торчали длинные заготовки для смычков из темного фернамбука. За стеклянными дверцами невысокого шкафа виднелись бутылочки и флаконы с лаком всех оттенков – от светлого, как вода, до темного – цвета крепкого чая, и багрового, похожего на старое вино. Обстановку дополнял большой шкаф с книгами. Но самым интересным и необыкновенным в этой комнате Тане показался рабочий стол Ивана Филипповича со множеством непривычного и диковинного инструмента. Здесь были рубаночки самых неожиданных форм и размеров; подпилочки, напоминавшие тончайшие хирургические инструменты; резцы; причудливо изогнутые стамески. Вперемешку с ними лежали детали скрипок: обечайки, шейки с улиткообразными завитками головок, деки…
Таня подошла к столу поближе и… залюбовалась руками Ивана Филипповича. Длинные и узловатые в суставах пальцы его действовали быстро и точно, как пальцы хирурга: ни торопливости, ни лишних движений… Не отрывая глаз от работы, он протягивал руку, и пальцы сами находили на столе нужное, брали инструмент или деталь, пригоняли, подтачивали, смазывали клеем…
Но вот, закончив работу, Иван Филиппович обернулся – теперь можно было и поздороваться. Он глянул на Таню поверх очков совсем еще молодыми глазами. На щеках вспыхнули и погасли морщинки. Густые усы, нависшие над гладко выбритым подбородком, дрогнули.
«Как он похож на Горького!» – подумала Таня, скользнув глазами по портрету в липовой раме.
Иван Филиппович встал и протянул руку.
– Будем знакомы: Иван Соловьев, скрипичный мастер. – Он указал на кресло возле стола. – Располагайтесь…
Таня назвала себя и послушно уселась.
– Вы скрипки чините? – спросила она.
– Да нет, новые делаю, – усмехнувшись, ответил он. – С малых лет деревцем балуюсь.
– И на стене это все вашей работы скрипки?
– Все, что здесь видите, своими руками делал, – с гордостью ответил Иван Филиппович и добавил задумчиво: – Люблю я из деревца душу добывать, чтобы пело по-настоящему. А вы, простите, сами-то по какой специальности?
– Инженер-мебельщик, – ответила Таня, – сюда на фабрику приехала.
– Так-так, значит, мы с вами вроде как бы родственники, – засмеялся Иван Филиппович. – Ну что ж, дел тут у нас на Урале много. Да и край хороший. Прежде-то бывали здесь или нет?
– Всю войну в Новогорске прожила, совсем недалеко от вас.
– Да, километров тридцать… А тут не бывали?
– Не приходилось… Я вас, наверно, Иван Филиппович, от дела отрываю? – вдруг забеспокоилась Таня.
– Ну от дела-то меня ничем не оторвать. Можно ведь и говорить и работать. А сейчас как раз передышка полагается. В пятом часу сегодня поднялся. А почему, думаете? Бессонница? Ничего подобного! Спать могу по двенадцати часов на одном боку.
Иван Филиппович запустил пальцы в свою густую шевелюру.
– Видите? Солома над чердаком начисто повыгорела, а сделано… сущие пустяки! Вот и поторапливаюсь.
– А я время у вас отрываю, – снова сказала Таня, поднимаясь.
– Сидите-сидите! Я ведь совсем не в том смысле…
Иван Филиппович снова склонился над столом. Укрепил в зажимах нижнюю деку скрипки, выбрал циклю и начал снимать с внутренней стороны деки тончайшую, похожую на шелк, стружечку. Таня долго и пристально наблюдала.
Наконец Иван Филиппович промерил толщину деки в нескольких местах каким-то особенным кронциркулем, улыбнулся.
– Вы замечали, наверно, – сказал он, снимая очки и сжимая их в руке, – частенько в пути бывает: сперва идешь – все хороню: и дорога не трудная, и расстояния вроде бы не замечаешь, и поклажа спину не давит. А как дорога к концу пошла, вроде бы уже к месту подходишь – и такое нетерпение вдруг: «Когда ж дойду?» А тут на беду и шажки помельче, и поклажа спину мозолить начала… Думаешь: чуть поднажать – и дома! Вот уж и крылечко показалось, а тебе все еще дальше далекого кажется… Так и у меня: вот-вот, кажется, разгадал секреты звука скрипки, почти дошел – крылечко видать. А еще не дома. Считанные метры остались, а дела сколько! Ведь как хочется открыть до конца да людям успеть передать, чтобы после распорядиться сумели.
Он нацепил очки, еще раз промерил деку и, будто не доверяя кронциркулю, прощупал ее пальцами. Потом склонился ухом к вычищенной деке и провел по ней кончиками пальцев, как бы прислушиваясь к еще неразбуженному голосу будущего инструмента.
Солнечный луч ударил в окно, осветил волосы и лоб старого мастера. В луче засуетились золотые древесные пылинки, а Тане показалось, что это из глаз Ивана Филипповича брызнула струйка света, тоже золотая…
– Вы, наверно, очень любите свое дело, – тихо сказала она.
– А вы свое?
Ответила Таня не сразу. Она закрыла глаза, словно заглядывала внутрь себя, словно спрашивала себя. Потом сказала:
– Трудной была эта любовь…
– А это, знаете, хорошо, когда любовь трудная, – сказал Иван Филиппович, выбирая на столе новую циклю, – у всего трудного корни глубже сидят. Для того и человек живет на земле, что трудного кругом полным-полно, а разобраться, кроме него, некому.
Разговаривая, он продолжал выскабливать деку. От легких, почти прозрачных стружек исходил тонкий и нежный запах.
Наконец Иван Филиппович освободил деку, отложил инструмент, откинулся на спинку стула.
– Люблю деревце, без меры люблю, – задумчиво проговорил он. – Музыку люблю… Над иной скрипкой, бывает, год сидишь, а думаете, жалко времени?
Иван Филиппович поднялся, взял с полки еловую заготовку и готовую деку со стола. Подал Тане. Она тоже встала, погладила шелковистое дерево.
– Да… Искусство.
– А в чем оно, по-вашему, заключается? – Иван Филиппович прищурился. – Да в том, чтобы из этого вот, – он потряс заготовкой в воздухе, – из куска дерева убрать все, что не поет. До последнего! А у того, что поет, единого волоконца не повредить. Прикиньте-ка, много ль осталось?
Рядом с грубой заготовкой дека казалась необычайно тонкой и хрупкой. Таня вернула ее Ивану Филипповичу,
В стену дома постучали. Иван Филиппович положил на место и заготовку и деку, высунулся в открытое окно.
– А, Тимофеич! День добрый.
Таня, стоявшая у соседнего окна, увидела сухопарого старика в простом пиджачишке поверх голубоватой выгоревшей косоворотки. Подергивая пальцами реденькую, совершенно белую бородку, он протягивал Ивану Филипповичу сложенную газету.
– Добрый, да не вовсе, Филиппыч. Почитай-ка вот…
– Чего больно рано газеты сегодня? – Иван Филиппович, перегнувшись через подоконник, взял газету.
– Гляди на второй странице… «Забытая слава» называется. Серега мой из Новогорска сейчас, так на станции купил, свеженькую, – пояснил старик.
Пока Иван Филиппович читал, Таня разглядывала Тимофеича. Худощавое доброе и простое лицо его, светлые глубоко запавшие глаза были озабочены, по-видимому, чем-то незаурядным. Но Таня невольно улыбнулась, наблюдая, как он беспрерывно выщипывал из бородки волосок за волоском, покатывал, тер в пальцах, выбрасывал и снова тянулся к бородке…
– Вот это выстегали, – сказал Иван Филиппович, сдергивая с носа очки и протягивая газету Тане. – Читайте! Как раз вам для начала.
«…Но померкла, видно, былая слава мебельщиков-умельцев Северной Горы, слава мастеров, еще в давние, дореволюционные годы участвовавших на Парижской выставке. Новая фабрика, недавно построенная на родине мебельной славы Урала, выпускает грубую и неуклюжую мебель, непрочную и неряшливо отделанную… Недавно в Новогорском универмаге снова была забракована крупная партия мебели последнего выпуска…» Дальше в статье говорилось о быстром росте населения области, о строительстве жилищ в городах, о том, что пора, наконец, понять мебельщикам, какую продукцию ждут от них.
Таня вернула газету Ивану Филипповичу.
– Ну и как? – спросил он и, не дождавшись Таниного ответа, добавил: – В общем, хлопот у вас будет ой-е-ей сколько! – Иван Филиппович протянул газету через окно. – Возьми, Тимофеич.
– Вот так оно… – принимая газету, ответил Тимофеич. – Я худого не скажу, только за это дело еще не так нас лупить требуется.
– Вот именно! – Иван Филиппович подхватил со стола заготовку и деку и, потрясая ими в воздухе, обратился к Тане:
– Ну скажите, разве мебельное дело не сродни вот этому? Эх, знали б вы, какие у нас в Северной Горе мастера были! Вот Илья Тимофеич порасскажет вам как-нибудь. Только мало от искусства осталось нынче в мебельном деле. Нет! Недоволен я вами, мебельщиками, недоволен!
В голосе Ивана Филипповича забурлили гневные нотки.
– И чего, думаете, не хватает? Просто-напросто позабыли вы, инженеры, что вы-то и есть первые вдохновители красоты, что человек, любой человек, «по натуре своей – художник»! Горький Алексей Максимыч сказал это. Или не помните?
Иван Филиппович снова потряс в воздухе куском дерева и, наверно, распалился бы еще больше, если б не остудил его неожиданный оклик жены, показавшейся в дверях.
– Ты чего ж это, Иван Филиппыч, перед гостьей-то поленьями размахался?
Иван Филиппович опустил руку и виновато уставился в растерянное лицо Тани, которая и в самом деле не ожидала столь энергичной атаки.
Варвара Степановна выглянула в окно.
– Не иначе, вы это моего опять раздразнили, Илья Тимофеич.
– Не говори, Степановна, – откликнулся Илья Тимофеевич – Я, голубушка, сам до того «раздразнился», что, не дай бог, назначил бы кто меня сию минуту директором… Ух, наломал бы дров!
Илья Тимофеевич потряс в воздухе крепким суховатым кулаком, сказал:
– Пойду почитаю столярству нашему… – Он засунул газету в карман пиджака, махнул рукой и зашагал вдоль улицы.
Иван Филиппович, который все еще испытывал неловкость от своей неожиданной атаки, сказал Тане:
– Вы уж не обижайтесь на меня…
– Ои у нас, Танечка, такой, – перебила его Варвара Степановна, – попадись ему свежий человек, зальет разговором, как из пожарной кишки. – И добавила: – Завтракать идемте.
Таня попыталась отказаться, но Иван Филиппович предостерег:
– Даже и не думайте, не в те руки попали. – Он кивнул на жену. – У супруги моей порядок строгий: пришло время – за стол! И никаких тебе возражений! Ну, а еще попадись нам свежий человек—беда! До потери сознания закормим. И к тому же, имейте в виду, пожаловаться некому. – Иван Филиппович рассмеялся, подмигнул жене, положил заготовку и, скинув запорошенный мелкой стружкою фартук, легонько подтолкнул Таню. – Пошли-пошли…
Сидя за столом, Таня все думала о том, что говорил ей Иван Филиппович, и вспоминала лето 1948 года, московскую свою квартиру и похожие слова об искусстве, о художестве – очень похожие слова. «Вот и сейчас, как тогда, – подумала Таня, – будто глоток ключевой воды в дорогу».
