Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
10
…Через два дня Таня провожала Савушкина.
Был солнечный июльский день. Совсем как тогда, в Новогорске, когда она уезжала в Москву. Только теперь на площадке вагона стоял Ваня, а она – внизу, у подножки. И она так же, как он тогда, долго шагала рядом с вагоном, когда поезд тронулся. Ваня улыбался и махал ей. Она отстала, но все шла, шла… И остановилась только в конце перрона. Глядела вслед поезду.
«Снегирьки-снегирики – аленькие грудки…» – без конца почему-то вертелись в голове слова детской песенки. И опять вспоминался тот зимний день, когда увидела заколоченную дверь флигелька, где жил с отцом Ваня, увидела заснеженную рябину, на которой уже не было снегирей, и следы от полозьев на снегу…
«Уехать… Уехать…» – застучала в мозгу неожиданная мысль. Надо уехать! Уехать от самой себя, от своей любви….
Но уехать значило потерять даже те короткие минуты, когда она видит Георгия, потерять то, без чего она не может жить. Да и куда уедешь?
Таня поехала к Громовым прямо с вокзала. Долго звонила, пока не вспомнила наконец про ключ. Отперла дверь…
Дома никого не было. Она устало опустилась на винтовую табуреточку у рояля и облокотилась о крышку.
Зачем она, собственно, пришла сюда? Все равно никого нет, через два часа нужно на фабрику. На смену.
А руки сами поднимали крышку, сами брали ноты с этажерки. И толстая тетрадь сама открылась на сонате Грига. Таня поставила ноты на пюпитр…
Порывистая тревожная мелодия. И опять в ней свое, близкое. И представляется даже, что Георгий рядом, что звучит скрипка…
Но так как скрипки не было, Таня стала напевать мелодию там, где могла. Она играла все громче, все глубже погружалась в звучание сонаты, и не думала больше ни о чем, и снова прощала себе шероховатости, довольно частые из-за левой руки.
Она не слышала, как отворилась дверь, как вошел Георгий.
Наконец устала. Опустила руки. И обернулась.
Георгий стоял бледный. У него были странные глаза. Такие глаза бывают у людей, которые кричат от боли
Таня кинулась к нему.
– Ты слышал, да? Слышал?.. Я не могла, я не могу больше! Я…
Георгий, не глядя на нее, молча прошел к себе.
…Когда вошла возвратившаяся Ксения Сергеевна, Таня, все еще ошеломленная, стояла посреди комнаты. Ксения Сергеевна сразу заподозрила неладное.
– Что, Танюша?.. Что случилось?
– Я пробовала сонату Грига, – сказала Таня упавшим голосом. – Георгий слышал и… не знаю, что с ним… Я играла плохо, конечно, только я…
– Сонату Грига… Сонату Грига, – как-то отрешенно проговорила Ксения Сергеевна. И вдруг подошла к Тане, взяла за плечи и долго-долго смотрела в ее повлажневшие глаза. – Девочка ты моя… Ведь это я, я виновата, что не рассказала тебе всего.
Она отошла, села на диван и повторила несколько раз в раздумье:
– Может, было бы лучше… Может, было бы лучше...
Потом позвала Таню.
– Сядь, Танюша.
Таня села.
– Ты все поймешь сейчас, – продолжала Ксения Сергеевна. – Соната Грига – это… Впрочем, нужно по порядку. Дело в том, что Георгий…
Ксения Сергеевна замолчала, отвернулась. Потом заговорила снова:
– …Георгий любил девушку. Нет, я сказала неточно. Он любит.
У Тани дрогнуло сердце.
– Любит девушку, которая… которой нет.
– Как нет? – не поняла Таня.
– Она умерла.
Ксения Сергеевна приложила платок к губам и отвела взгляд.
– Ее звали Верой… – сказала она, все не отнимая платка.
И Ксения Сергеевна рассказала Тане.
…Вера училась в консерватории и должна была кончить ее нынче, на год позже Георгия. Он подружился с нею после одного студенческого концерта, на котором собирался играть сонату Грига. Выступление его тогда едва не сорвалось: заболел аккомпаниатор, тот самый Миша Коринский, которого Таня уже знает. Георгий, расстроенный, хотел уже уходить домой, когда к нему подошла девушка, которую он до этого не раз видел в консерватории. Она часто, бывало, стояла у окна в коридоре, по которому проходил Георгий, и провожала его глазами. Она подошла к нему, когда он уже укладывал в футляр скрипку, и сказала, что хочет заменить аккомпаниатора. «Не бойся, я не подведу, – сказала она. – Вот увидишь…»
Георгий согласился. И не пожалел. Несмотря на то, что до этого он не играл с Верой ни разу, соната Грига звучала с ее аккомпанементом необыкновенно, совсем по-особенному. После Георгий, взволнованный, поблагодарил Веру. Признался ей, что никогда ему еще не игралось так легко.
С тех пор Вера аккомпанировала ему постоянно, во всех студенческих концертах. Она оказалась простым, душевным и очень одаренным человеком. Георгий полюбил ее. Позже Вера призналась ему, что сама была влюблена в него, и давно. Потому и стояла так часто в коридоре у окна, чтобы только увидеть, как он прошел…
Они должны были пожениться нынешней весной.
А в феврале Вера погибла. Они отправились вдвоем на лыжах за город. На крутом спуске Вера налетела на засыпанный снегом пень, сломала лыжу, перевернулась и с размаху ударилась затылком о ствол ели. Георгий подбежал. Вера лежала навзничь, раскинув руки. Он приподнял ее. «Вера! Верочка! Вера!» – не говорил, а почти кричал он. Голова ее откинулась. Из уголка рта выбежала тоненькая, яркая и зловещая струйка крови.
Георгий на руках донес Веру до тракта, на случайной машине увез в больницу. Врачи сказали: сотрясение мозга.
Ксения Сергеевна двое суток продежурила тогда имеете с Георгием в приемной больницы. Врачи делали все, но Веру не спасли. Она умерла утром на третьи сутки. Известие о ее смерти Георгий выслушал спокойно. Но Ксения Сергеевна видела, каким серым сделалось его лицо. Домой он шел молча. Молча поднялся по лестнице. И лишь в квартире, когда услышал от матери единственное за всю дорогу слово «успокойся», дошел до него страшный смысл нелепой смерти. Он разрыдался тут же, уткнувшись лицом в дверной косяк…
– Ты многое, наверно, понимаешь теперь, Танюша, – закончила Ксения Сергеевна свой рассказ. – Понимаешь, почему замкнут, почему его обжег твой вопрос тогда, помнишь, когда шли с концерта? Ты спросила, аккомпанировал ли ему кто-нибудь, кроме Миши… – Она снова приложила к губам платок и добавила глухим, надтреснутым голосом: – После того как не стало Веры, он не играет… сонату Грига. И он все время думает о ней, о Вере. Тут как-то, незадолго до нашей встречи с тобой, Танюша, он вернулся с концерта. Поздно вернулся. И долго не ложился. Я вошла к нему. Он сидел на кровати. В руках у него была Верина фотография… Он взял мою руку, прижался к ней лбом и так прижался, что у меня сердце заболело…
Таня молча приникла лицом к плечу Ксении Сергеевны, обняла ее и долго сидела так, потрясенная ее рассказом. Только сейчас дошел до нее смысл слов Ксении Сергеевны, сказанных в первый день их встречи: «…Ты столько сделала для него в детстве…» Конечно, она думала о том, что теперь Таня сделает еще больше, что сумеет восполнить то, что утратил Георгий со смертью Веры. И вот… все вышло совсем иначе.
Таня крепко стиснула в объятиях Ксению Сергеевну. Встала. Уже надо было ехать на фабрику. Но уехать так, ничего не сказав Георгию, Таня не могла. Она вошла в его комнату.
Георгий сидел на кровати, обхватив голову и уперев локти в колени. Таня постояла в нерешительности. Села возле. Тронула за плечо. Георгий не пошевелился.
– Прости, если можешь, – сказала Таня.
Он долго молчал.
– Прости, – повторила Таня. – Я знаю все.
Он поднял голову. Едва выговаривая слова, точно губы его окоченели на морозе, произнес:
– Не трогай сонату Грига… Никогда не трогай.
Он даже не назвал Таню по имени. Глаза его снова стали такими, какими были, когда он стоял там, посреди комнаты, ошеломленный музыкой, – это снова были глаза человека, который кричит от боли.
И вдруг простая, отрезвляющей ясности мысль пронзила мозг. Сегодня, только что, совершилось непоправимое: теперь она сама, Таня, постоянно будет живым напоминанием того, что хранила в себе музыка Грига и что растревожено теперь непрошеным прикосновением. Эта мысль заслонила все.
Георгий не видел, как вышла Таня.
Она попрощалась с Ксенией Сергеевной: молча обняла ее, потом сказала:
– Мне пора…
Наверно, в глазах ее было что-то такое, чего нельзя спрятать, потому что Ксения Сергеевна долго и внимательно вглядывалась в ее лицо. Спросила:
– Ты приедешь завтра, Танюша? Обязательно приезжай, слышишь? Я целый день буду дома.
Таня молча кивнула…
Но не приехала она ни на другой день, ни на следующий. Прошла неделя. А Тани не было. Ксения Сергеевна встревожилась. «Надо бы съездить, узнать…» – сказала она Георгию, который и сам уже раскаивался, что резко обошелся с Таней, обидел ее.
Он поехал к ней вечером. Вернулся растерянный и виноватый.
– Татьянка уехала, – сказал он матери. – Говорят, совсем.
Он узнал это от Авдея Петровича, который отворил емy дверь. Старик объяснил – Таня уехала вчера, говорила: в Новогорск, работать. Адрес не оставила.
А на другое утро пришло письмо, судя по штемпелю, отправленное Таней с вокзала. «Дорогая Ксения Сергеевна, – писала она, – обстоятельства сложились так, что я уезжаю. Вероятно, насовсем: меня направили работать в Новогорск. Адрес сообщу после. Не сердитесь, что не зашла проститься. Повторяю, так все сложилось. Обнимаю вас крепко и крепко жму руку Георгию в надежде, что он простит мне когда-нибудь все, в чем я перед мим виновата. Передайте привет от меня Андрею Васильевичу. Ваша Таня».
– Что это значит, мама? – спросил Георгий, когда Ксения Сергеевна прочитала ему письмо.
– Может быть, это значит больше, чем мы предполагаем, сынок, – в раздумье ответила Ксения Сергеевна.
– Больше?
– Таня… любит тебя.
…Одного только не написала Таня в письме. После того, что произошло у Громовых, она на другой же день поехала в управление кадров министерства просить и добиваться, чтобы ее перевели работать в какой-нибудь другой город, подальше. Просьба пришлась кстати: Новогорской мебельной фабрике в Северной Горе специалисты нужны были до зарезу.
Она уехала вечером, на исходе недели.
За стеклом вагонного окна уплывала, никак не могла кончиться Москва.
На душе было одиноко, тоскливо и пусто.
…Так же пусто и одиноко было и сейчас. Так же болело сердце.
Передав смену Шпульникову, который по обыкновению скреб щеку и ворчал, что вот, дескать, опять осталось возле станков столько необработанного, Таня ушла. Но уже за проходной вспомнила о письме Авдея Петровича. Она остановилась под фонарем и достала исковырянный пером листок.
Неровный почерк с очень наклонными буквами разбирать было трудно. Местами буквы наползали одна на другую, а оттого, что в чернилах, вероятно, попадалась какая-то грязь, иные были мохнатыми и расплылись. На восьмом десятке зрение стало заметно изменять Авдею Петровичу. Таня вспомнила, как он всегда отказывался от замены очков, шутил: «Глаза мне, Яблонька, все равно не поправить, видали больно много. Что было – и без очков вижу, а что будет… В общем, и в этих разглядеть можно его, полное-то благоустройство в человеческой жизни, какое будет».
Авдей Петрович не писал ничего особенного. Сообщил, что скучает и что, будь у него «подпорки» покрепче, на недельку обязательно прикатил бы к ней в гости. Писал, что на московской фабрике все по-прежнему. Спрашивают про Таню, просят писать. Настёнка с Федей посылают по большущему привету.
«Будь здорова, Яблонька, – читала Таня. – Желаю тебе мебельных радостей побольше и такого преогромного счастья, чтобы и на руках не унести! Твой… а уж кто твой, хоть убей, не придумаю. В общем, все равно, пускай твой дед Авдей Петрович».
В конце была приписка: «Да, чуть не забыл. На другой день, как ты уехала, приходили про тебя спрашивать молодой человек, приглядный такой. Расстроился, видать было… Ну я сказал, что уехала, мол, что адрес вышлешь… Вот и все, Яблонька. До свидания. А. П.»
«Приходили тебя спрашивать…» – перечитала Таня еще раз. Георгий приходил! Приходил к ней!.. Уже одной этой мысли было достаточно, чтобы немедленно сорваться с места, ехать, лететь, мчаться в Москву, мчаться, бросив все… Она снова пробежала глазами последние строки. Невольно улыбнулась ласковому: «Вот и все, Яблонька». Вздохнула и убрала письмо.
– Да, вот и все, – сказала она вслух. – Вот и все, Яблонька…
«Вот и все, – повторяла она про себя, шагая по ночной улице. – Вот и все…»
Тянуло прохладой с Елони. Глухо скрипели под ногами дощатые мостки. Таня снова вспоминала тот последний вечер у Громовых, последние слова Георгия: «Не трогай сонату Грига…» И вместе с болью от всего этого где-то в глубине души поднималась неожиданная хорошая гордость за Георгия: преданный, настоящий! И Таня вдруг обнаруживала немыслимое: она завидует, завидует той, которой уже нет в живых.
Неожиданное это чувство обожгло. Но тут же вместе с ним, будто кто вплеснул в нее, возникло другое: из жизни Георгия ушло большое и невосполнимое – первая его любовь, и, наверно же, не уезжать надо было Тане, а остаться там, в Москве, возле него. Не от него ждать чего-то, а ему отдать все. Что еще, кроме ее любви, могло помочь ему одолеть горе? «Приходили тебя спрашивать…» Может быть, он понял, что она нужна ему?
Таня давно уже прошла боковую улочку, которая вела к дому. Она спохватилась, когда свесившийся за изгородь мокрый от росы подсолнух задел ее щеку. Таня вздрогнула и остановилась. Впереди мерцали желтые огоньки станционных стрелок. Значит, она вышла на дорогу, по которой не так давно привел ее к дому Алексей.
Надо было возвращаться. Но домой идти не хотелось. И она не спеша пошагала дальше. К станции. К мерцающим впереди огням. Миновала изгороди, огороды, березнячок… Опять, как и тогда, намокли от росы ноги.
Вот и переезд… Вот знакомая будка. Рядом все еще валяется слетевшая с петель дверь; Таня едва не споткнулась об нее. Почему ее никто не поднял?
Вон там она увидела Алексея.
И мгновенно, едва взглянула сейчас в ту сторону, над рельсами вдалеке вспыхнул яркий зеленый огонь. Скоро поезд! Поезд в Москву… А минутой позже загорелся зеленый свет и в другой стороне, за станцией: значит– встречный!
Таня стояла возле вдавленной в песок двери и ждала. Прямой белый луч паровозного прожектора осветил ее, скользнул дальше. Рельсы вздрагивали. И почти в такт им вздрагивало Танино сердце. Подошел поезд. «Хабаровск-Москва» – различила Таня табличку на вагоне. А с другой стороны уже подходил встречный. «Москва – Хабаровск»! Он шел в город, откуда писал ей Савушкин. То был час, когда в Северной Горе встречаются эти поезда.
Встречный ушел раньше. Таня долго смотрела на убегающий красный фонарик. «Ванек, я получила твое письмо, – мысленно проговорила она вслед исчезающей вдалеке красной точке. – Я поняла все, Ванек, так же, как понял меня ты».
Тихо покатились мимо вагоны другого поезда. В Москву… Вот бы туда!
«Незачем!» – ответил кто-то неумолимый. За Таню…
Давно зажегся с той, московской, стороны красный сигнал. Давно затихли, успокоились рельсы. А Таня сидела на поваленной двери, обхватив колени, и глядела, глядела на огни стрелок.
Было тоскливо и одиноко.
И хотелось, чтобы кто-то участливый и добрый, «…ну, как Алексей, что ли…», подошел к ней, сказал бы: «Ну, что ты сидишь здесь одна? Что расстраиваешься? Пойдем домой: простынешь на ветру…» И, может, добавил бы: «Глупая…»
«Ну и пускай глупая, – ответила бы она. – Я буду сидеть здесь все время, пока не придет мой поезд. На Москву». И все-таки поблагодарила бы за участие: «Спасибо…»
«Спасибо, Татьяна Григорьевна!.. Большущее…» – вспомнились почему-то слова Алексея.
В разные концы разбегались дороги. Далекие. Не свои дороги. Своя шла через огороды к неярким огням не видного за темным березняком поселка.
Таня все сидела, обхватив колени, и боролась со слезами. Боролась изо всех сил. Но было их, наверно, в обрез, потому что по лицу изредка сбегали скупые, обжигающие капли.
А за станцией, в той стороне, где была Москва, горел и горел безразличный ко всему красный огонь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Все утро простояла бригада сборщиков: не хватило деталей. Гречаник вызвал к себе Костылева. Тот пришел, притащив на утверждение новые эталоны. Он положил стопку аккуратных, чисто обработанных брусков на край стола и вопросительно уставился на главного инженера.
– Вызывали, Александр Степанович?
Гречаник поморщился, показал на эталоны, спросил:
– Зачем принесли это? Я приглашал вас по другому делу. И потом… вы ведь знаете: утверждать эталоны я прихожу в цех.
– Виноват, конечно, – мягко ответил Костылев, чуть наклонив голову. – Ноги ваши пожалел, Александр Степанович, лишний раз в цех не сходите. Работки у вас побольше нашего, закрутитесь за день, да еще из-за пустяков в цех бежать…
– Почему из-за пустяков? Вы же знаете…
– Знаю, Александр Степанович, знаю, – сокрушенно вздохнул Костылев и добавил с ударением – Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву. Не игрушками промблему решать надо…
– Унесите в цех, – резко сказал Гречаник. – И поменьше заботьтесь о моих ногах.
Костылев промолчал, участливо разглядывая большой наморщенный лоб главного инженера.
Замечание Костылева покоробило Гречаника. До сих пор Костылев еще не высказывал открыто своего отношения к перестройке на фабрике. У Гречаника возникло неприятное чувство: в нем, в главном инженере, Костылев ищет единомышленника.
– Вы скажите лучше, – продолжал Гречаник, – что там с деталями, почему у сборщиков опять простой? И когда это кончится?
– Наша инженерная девица по-прежнему срывает задания, – сказал Костылев, усаживаясь поближе к столу. – Я вам докладывал.
– А пора бы уж ей привыкнуть, Николай Иванович, а? Как вы считаете?
– Само собой, – немедленно согласился Костылев. – Толковый бы инженер на ее месте…
– Как работает автоматический переключатель Соловьева? – сухо перебил Гречаник.
– Ну как… работает вообще-то… А что? – Вопрос явно обескуражил Костылева.
– Я о другом спрашиваю.
– Это в каком смысле? Насчет нормы, что ли? – Он растерянно пожал плечами, не понимая, чего от него хотят.
– В таком смысле, что автомат вообще-то заработал после подсказки этой, как вы назвали, «инженерной девицы», товарищ начальник цеха! Вся фабрика говорит, а до вас не дошло? Таким образом, Озерцова, по-видимому, серьезный специалист, и мне, знаете, как-то странно, что она не может наладить работу смены. Вы посмотрите-ка, подразберитесь, а потом доложите мне. Ясно?
Костылев вышел из кабинета. Постоял. Оглянулся на дверь и, оглядев ее для чего-то сверху донизу, покачал головой, потом пробубнил себе под нос, по обыкновению, коверкая любимое словцо:
– Промблема…
В цех он возвращался встревоженный: никогда главный инженер не разговаривал с ним таким тоном.
… С первых дней работы на фабрике Костылеву везло. Гречаник быстро продвинул его, назначив начальником цеха. Однажды на производственном совещании даже поставил в пример остальным как опытного и принципиального руководителя. Дело Костылев действительно знал, умел организовать работу, да и опыта у него было достаточно. Он знал оборудование, великолепно разбирался в капризах машин, чем в свое время снискал авторитет среди станочников и слесарей. Он мог сутками не уходить с фабрики, иногда сам становился к станку. Резкий тон и грубые окрики рабочие ему прощали: «Дело знает, ну, а что шумлив маленько, ничего! Крикнет – не стукнет». Когда же в цехе появилась замечательная фреза, которая даже твердое дерево резала быстро, гладко и легко, словно мягкую глину, авторитет Костылева вырос еще больше. О том, что фрезу придумал не Костылев, на фабрике знали только два человека: сам Костылев да еще Шпульников.
Особенно рьяно старался Костылев заслужить доверие директора. Он считал, что это самое главное в «укреплении устоев», и не упускал случая обратить на себя внимание Токарева.
Как-то директор в цеховой конторке выговаривал Шпульникову за беспорядок в смене. Костылев, быстро сообразивший, что влететь может заодно и ему, сокрушенно покачал головой и, придав лицу выражение хмурой скорби, сказал:
– Вот и поработайте с таким народом, Михаил Сергеевич! Пока сам не сунешься, никакого толку. Можно подумать, что у директора только и забот, что нянькаться с каждым.
А когда Токарев, проходя однажды по цеху, спросил, не видал ли Костылев главного инженера, начальник цеха принял независимый вид и самодовольно произнес:
– К нам Александр Степанович редко заходят, – (о начальстве Костылев привык говорить во множественном числе) – не беспокою, сам управляюсь…
Во всех листках по учету кадров или в анкетах, в графе «образование», Костылев писал: «Техник-практик, готовлюсь на инженера», хотя никто не знал, где, когда и каким образом он «готовится». Семь классов школы, которую кончил уже давно, казались ему пределом учености. «Был бы толк в голове, а остальное придет», – рассуждал он. У людей, работавших с Костылевым, постепенно складывалось мнение, что начальник цеха знает если и не все, то во всяком случае «здорово много» и никакими трудностями его не запугаешь.
Но кое-чего все-таки Костылев боялся. Он боялся чужих знаний, чужой учености, чужих опыта и умения. Поэтому к молодым специалистам – техникам, инженерам, с которыми приходилось ему работать, относился настороженно.
Появление Тани поначалу не обеспокоило Костылева. Легкая победа над Валентиной Светловой давала уверенность, что его до тонкостей разработанной системы «натиска» не выдержит и Озерцова. Однако, искусственно начав усложнять обстановку в ее смене, он вскоре заметил, что «девчонка» вовсе не собирается сгибаться.
Частенько, наблюдая за Таней, Костылев останавливался в сторонке, где-нибудь за колонной или за штабелем заготовок, и настороженно следил, как настраивала она станок, как учила рабочих быстро и точно устанавливать резцы на валу с помощью индикатора– хитрого прибора, которого сам Николай Иванович касаться по возможности избегал и до приезда Тани держал у себя в конторке.
И вот теперь к успеху «девчонки» прибавлялась еще удача с переключателем Соловьева…
Да, над спокойной и уверенной костылевской жизнью нависала угроза. Надо было принимать меры, и побыстрее.
«Ну, ничего-ничего, голубушка, – говорил он сам с собою, шагая в свою конторку. – Мы тебя быстренько к знаменателю приведем. Это для нас не промблема!»
Просидев с полчаса над цеховым журналом, Костылев искусно сфабриковал для второй, озерцовской, смены особенно сложное задание.
«Ну, теперь-то она обязательно напортачит», – подумал он, оставляя на столе подписанный бланк.
