Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Алексей не слышал ни шума дождя, ни того, как стучала к Тане и говорила с нею Варвара Степановна. Он просматривал книги, которые принес от Ярцева, старался отыскать хоть что-нибудь, что могло бы помочь вытащить его из тупика, в котором он оказался со своим переключателем. Но о том, что интересовало его, в книгах говорилось или очень скупо или так было затуманено расчетами, рассуждениями, выкладками и формулами, что разобраться нечего было и думать.
Он перелистал наконец последнюю книгу. Отложил. «Вот, не слушал добрых-то советов, не учился, – подумал он, – сиди и майся теперь… Книг целая груда, а что толку, если взять из них ничего не можешь».
Алексей покосился на книгу, лежавшую в сторонке, притянул к себе, раскрыл. Это была книга по пневматике, которую недавно передала ему Валя, та самая книга, за которой он бегал в библиотеку. Подперев руками голову, он снова начал читать…
Если бы пятнадцать лет назад кто-нибудь предсказал Алексею Соловьеву профессию станочника-деревообделочника, он бы наверняка счел это недоброжелательством. Возню с деревом он всегда считал занятием, недостойным настоящего человека, столяров пренебрежительно называл колобашечниками, а под горячую руку и гроботесами. Откуда пошла такая нелюбовь, сказать трудно. Если бы копнуть родословную Алексея, там обнаружились бы почти одни столяры. Разве только отец, с некоторых пор занявшийся скрипками, составлял исключение. Однако и он начинал со столярного дела, к тому же музыкальное свое мастерство всегда считал сродни мебельному.
Из трех сыновей Ивана Филипповича Алексей был младшим. Старшие пошли по лесному делу. Оба они погибли в первый же год войны.
Учился Алексей плохо. Слесарное дело интересовало его куда больше, чем все школьные науки. Он вечно возился с какими-нибудь машинами. То чинил швейную, то ремонтировал чей-нибудь велосипед. Раз взялся даже за арифмометр. Впрочем, после этого ремонта арифмометр приобрел совершенно неожиданные свойства: сколько бы ни считали на нем, сколько бы ни крутили ручку, в окошечках под издевательское позвякивание звоночка неумолимо выстраивалась грозная шеренга девяток.
Доучившись с грехом пополам до восьмого класса, Алексей удрал в город. Его приняли учеником слесаря на домостроительный комбинат. А через полгода он уже работал самостоятельно, и по пятому слесарному разряду.
«Колобашечником» Алексей стал незаметно. Ремонтировал станки в строгальном цехе. Как-то переделал по-своему крепление режущей головки; станок заработал куда лучше прежнего. А потом изобрел оригинальную фрезу, потом – новый резцовый патрон. И пошло, и пошло… И поскольку создавалось все это в конечном счете для презираемых прежде колобашек, он полюбил в конце концов станочную обработку дерева простой, но сильной любовью, настолько сильной, что вскоре перешел в станочники.
Через неделю после начала войны, в тот самый день, когда Алексею исполнилось семнадцать лет, он самовольно уехал на фронт. Родители узнали об этом из его единственного письма с дороги. Больше за всю войну писем от Алексея не было. Дома его считали погибшим. Но в сорок пятом он вернулся. О своих военных делах он рассказывал неохотно и скупо, говорил о них так, словно все они были чем-то простым и обыкновенным. Был в окружении. Вырвался. Партизанил где-то в тылу врага. С секретным заданием командования ушел на вражескую сторону. Все, кто знал Алексея, считали его изменником. Даже друзья были убеждены в этом. Среди них была двадцатилетняя Женя Сафронова, боец партизанского отряда. Алексей жил надеждой, что правда о нем станет известна, когда снова встретятся. Но, вернувшись в часть весною сорок пятого, узнал, что почти вслед за ним ушла на задание и Женя и что ее повесили гитлеровцы. Может, оттого и говорил Алексей о себе так скупо. Ни отец, ни мать, которым неожиданное возвращение сына вернуло жизнь, не расспрашивали его. Да и нужно ли было, если ясней всяких слов говорили за Алексея строгие задумчивые его глаза, возмужалое лицо, похудевшее и утратившее черты былой мальчишеской свежести, да еще две Красные Звезды на линялой, горьковато пахнущей гимнастерке.
Алексей вернулся на комбинат, к своему станку. Снова начались раздумья – то над каким-то особенным резцом, то над новым устройством к станку. В трудную минуту помогали друзья. «Учиться тебе нужно», – говорили они. Но Алексей отмахивался: «Некогда! За учением и дела не сделаешь, и время упустишь!» – «Смотри, парень, – предостерегали его, – жалеть будешь!» – «Ерунда! – отвечал он. – Неученую голову руки выручат, а ученых голов и без моей довольно!»
Позже, уступив просьбам отца, Алексей переехал в Северную Гору, поступил на фабрику, строительство которой было тогда в самом разгаре. Работал в бригаде монтажников, а когда фабрику пустили, стал к станку. Он задумал большое дело, ушел в него, но вскоре понял: знаний недостатает! Забеспокоился, навалился на техническую литературу. Но выручала она плохо. Страницы книг пестрели бесчисленными и непонятными формулами. Они врывались в текст и превращали его, даже самый простой, в туманный и непонятный. Алексей приходил к главному механику фабрики Горну. Александр Иванович, добродушный, живой, уже заметно лысеющий человек, несмотря на то, что вечно был занят сам, помогал сколько мог, но советы его Алексей выполнял слепо, не понимая, почему делает так, а не иначе…
Александр Иванович качал головой:
– Учиться, учиться нужно, Соловьев! При твоей голове да работа в темную! Ай-я-яй, юноша, разве же это дело?
Алексей уходил от него, кусая губы и еще сильнее досадуя на себя. Часто беспокоить Горна он не решался, но не терпелось скорее закончить задуманное, и он по-прежнему ночи напролет просиживал за книгами. Бессистемные занятия поглощали время и почти не давали пользы. Вера в себя исчезала…
2
…Алексей листал книгу и вспоминал Валины слова: «Если б хоть эта книга тебе помогла, Алеша, если б хоть чем-нибудь…» Алексей горько усмехнулся. Ну чем она поможет? И в этой, как назло, все формулы, формулы… Нет! Не поможет она, так же как не помогла и сама Валя в ту пору, когда он так надеялся на ее помощь, на помощь инженера Вали Светловой.
Это было в прошлом году. Настраивая станок, Алексей увидел незнакомую девушку с русыми вьющимися волосами. Она нерешительно ходила по цеху. Вид у нее был растерянный, а на лице застыло выражение того обиженного беспокойства, какое бывает у школьника, который не выучил урок, но вызван к доске первым.
Заметив, что Алексей наблюдает за нею, Валя сконфузилась и покраснела. Алексей улыбнулся. Может, от этой улыбки и зародилось у Вали то новое для нее чувство, которое после часто заставляло ее хоть ненадолго задерживаться где-нибудь неподалеку от карусельного фрезера, как бы по делу, чтобы втихомолку наблюдать за Алексеем…
То чувство захватывало ее все неотступнее, все сильнее влекло ее к Алексею, с которым она даже не была еще знакома.
Познакомились они в выходной день. Кончался июль. Жаркий, безветренный, с застоявшейся, парящей духотой, он сушил травы, мелкими трещинами иссекал землю, серую и пыльную. Далеко за желтоватой дымкой горизонта бродили грозы, может быть, шли дожди, а здесь, в поселке, все изнывало от жары.
Валя ушла к реке. Елонь, отступившая от берега, обнажила мыски, сердито ворчала на перекатах, не то пугала, не то звала к себе. Валя выбрала место, где лозняк был погуще, положила под кусты книгу, маленький букетик нарванных по пути ромашек. Разделась, убрала под ярко-желтую косынку волосы и, подняв снопы сверкающих брызг, шумно бросилась в воду. Она не подозревала, что рядом, защищенный спасительной тенью высоких кустов, сидит над книгою Алексей.
Он слышал воплеск неподалеку, а потом увидел над водой, на самой середине реки, голову девушки. В желтой косынке она походила на большую, необыкновенных размеров кувшинку. Девушка плыла к заводи. Она вышла на тот берег и стояла там в черном купальнике, стройная, мокрая, блестевшая на солнце.
Алексей отложил книгу и долго любовался Валей.
Потом она поплыла обратно. Алексей слышал, как она выходила из воды и, должно быть, одеваясь, напевала что-то вполголоса.
Вдали над серым облачком глухо прогремело, и Алексей ясно различил тихо произнесенные Валей слова:
– Вот бы гроза налетела, а то до чего сухо… – Она помолчала и добавила: – Просто даже сердце высохло!
Валя накинула на плечи влажную косынку, поднялась наверх и пошла по пыльной дороге к старой вырубке, совсем забыв о ромашках, так и оставшихся на песке под кустом.
Нагретая трава щекотала икры. По серым растрескавшимся пням суетливо ползали пауки. Где-то тяжело гудел шмель. Легким порывом налетел ветер, встряхнул метелки трав и замер. Валя легла и раскрыла книгу. Но читалось плохо: нестерпимо жгло солнце. Наверху застыло спокойное, синее, горячее небо, такое, что даже глазам было больно. Она накрыла лицо косынкой и лежала с открытыми глазами. Откуда-то набежала тень. Валя сдернула косынку с лица и подняла голову. Рядом стоял Алексей с ее букетиком ромашек. Валя поспешно села, не понимая, чему он улыбается, и как будто чуть-чуть насмешливо.
– Ваши? – Алексей протянул ромашки.
– Спасибо, – сказала Валя, взяла цветы и сконфузилась.
– Отдыхаете? – спросил Алексей.
Валя промолчала, не зная что ответить.
– После купания хорошо, – продолжал Алексей.
Русые прядки Валиных еще не совсем просохших волос шевелил ветер. Он дул теперь без перерыва, не сильно, но настойчиво. Валя почему-то покраснела.
– Откуда вы знаете, что я купалась? – спросила она, поправляя платье.
– Видал, как вы к заводи плыли, – сказал Алексей и, нагнувшись, поднял с травы книгу. – «Анна Каренина»… хорошая вещь. – Он полистал, захлопнул книry. – В той стороне не купаются, омутов много. В них вода холодная.
Валя не ответила. Ей было тревожно и радостно оттого, что Алексей рядом, что говорит с нею. Она встала, стряхнула с платья травинки.
– Вы к поселку? – спросил Алексей.
– Да, – машинально ответила она, хотя вовсе не собиралась домой.
…Валя шла рядом с Алексеем и следила, как задетые ногою катились по дороге маленькие высохшие комочки земли, скатывались в колею и рассыпались крохотными облачками буроватой пыли. Алексей расспрашивал про институт, про учение… Но именно об этом говорить Вале не хотелось. Она отвечала неохотно и скуповато, не зная, как заговорить о чем-нибудь другом.
…Училась Валя в Свердловске. С детства ее увлекала профессия врача, но в медицинский институт не удалось пройти по конкурсу. Подружки сманили в лесотехнический. Так началось учение чужому, нелюбимому делу. Она даже пыталась уйти с третьего курса. Но мать отговорила: «На строительство пойдешь, что ли? Кирпичи таскать? Куда ты без диплома годишься? Замуж только!» И Валя продолжала учиться: в самом деле, кем-нибудь все равно нужно быть.
Но кем она будет, Вале не приходило в голову. Все, к чему она стремилась во время учения, – это что-то заучить, запомнить, вызубрить, наконец, и хоть как-нибудь, хотя бы на тройку, ответить. А узнать, открыть для себя что-то новое – такого желания у нее никогда не было.
Когда с трудом, с осложнениями и слезами Валя сдала экзамены и с грехом пополам защитила диплом, она вдруг ощутила в себе какую-то пустоту: напряжение кончилось, готовиться ни к чему уже было не нужно, а о будущей своей работе Валя в ту пору не задумывалась.
На фабрике бывший директор Гололедов назначил Валю технологом. Квартиры ей не дали, и она больше недели спала в конторе на стульях. Уже потом ей уступил отдельную комнатку бухгалтер материального стола Егор Михайлович Лужица. Домик его стоял на отшибе, в самом конце маленькой боковой улочки. В Валиной комнате было светло, уютно и тихо, только при ходьбе уныло поскрипывала старая половица.
Работа на фабрике Валю угнетала. Она толком не знала обязанности технолога. Выполняла отдельные поручения Гречаника, иногда даже не представляя себе, что и для чего она делает. Это было скучно и неинтересно, а оттого что не хватало знаний, еще и трудно. Иногда она просила помощи у кого-нибудь из мастеров. Нередко ей отвечали: «Ты технолог, тебе и знать, – мы-то причем?» И Валя старалась спрашивать как можно реже. Но еще тяжелее было оттого, что никто ни с чем к ней не обращался; спрашивали у мастеров, у механика, друг у друга – у всех, а ее будто и вовсе не замечали…
Но, разговаривая с Алексеем, Валя обо всем этом молчала. А он, как на беду, все расспрашивал и расспрашивал– про математику, про механику, про то, как управлялась Валя со всякими техническими расчетами.
– Трудно, наверно, да?.. Формулы эти трехэтажные?
– Очень, – призналась Валя. – Они мне по ночам снились.
– Полжизни отдал бы тому, кто в мою голову их вложить бы мог! – признался Алексей. – Да что там половину! Всю отдал бы!
Ветер усиливался. Совсем недалеко загремело. Валя и Алексей оглянулись разом. Сзади надвигалось облако. Оно было громадным и наверху светилось. В середине цвет его переходил в пепельный, а в самом низу – в свинцово-синий. За облаком шла лохматая туча.
– Гроза будет, – сказал Алексей, прибавляя шаг.
Валя тоже пошла быстрее, но хотя боялась грозы, уходить от нее не хотелось. Пусть бы налетела, взорвалась бы молниями, исхлестала дождем, вымочила бы обоих до нитки! Они бы укрылись под деревом, укрылись бы именно потому, что нельзя укрываться от грозы под деревьями. Это было бы страшно и… хорошо: ведь рядом был бы он, Алеша.
Чтобы сократить путь, Алексей свернул с дороги и повел Валю через густой ельник. Сухая ветка попала ему за ворот и пропорола плечо рубашки.
– Осторожно! – предупредил он Валю, останавливаясь и разглядывая разорванную рубашку. – Ишь, напоролся. – Он пошел дальше.
– Постойте! – окликнула Валя.
Она достала из пояса платья булавку и заколола рубашку на плече Алексея. Закалывая, она коснулась его горячего крепкого плеча и, может быть, от этого нечаянно наколола палец.
– Еще авария, – улыбнулся Алексей. – Извините… – Он взял Валю за руку и потащил на тропку. – Скорее, а то вымокнем.
Они побежали. Миновали ельник. Вышли к поселку. Алексей выпустил Валину руку и спросил:
– Вам куда?
– В тот переулок… У Егора Михайловича, – ответила запыхавшаяся Валя, и собственный голос показался ей чужим, прозвучавшим откуда-то со стороны.
На углу Алексей остановился, сказал:
– Ну, пока! – и протянул руку.
Валя неловко и, как показалось ей, слишком наспех пожала его руку и густо покраснела.
– До свидания, – едва слышно произнесла она и быстро пошла к дому по утоптанной тропке, но вдруг, сама того не замечая, замедлила шаг и… оглянулась.
Алексей стоял на углу и, кажется, улыбался ей.
Резко повернувшись, Валя пошла дальше, а лицо с карими, немного насмешливыми глазами неотступно стояло перед ней. Она закрывала глаза, но и в бурой мгле перед ней было все то же лицо. Спотыкалась о камень, открывала глаза: лицо не исчезало.
Налетел вихрь. Над домами заклубилась желтая пыль. Туча мгновенно закрыла все небо. Стало темно. Молния с фиолетовыми краями распорола мглу, и все кругом загремело: воздух, земля…
Егор Михайлович, старичок с сердитым лицом и выпяченными из-под щетинистых усов губами, словно он постоянно дул на что-то очень горячее, торопливо затворял окна. Валя ворвалась в дом и, не глядя на хозяина, пробежала в свою комнату, не затворив за собою дверь. Она бросила книгу на стол и, подбежав к окну, настежь распахнула его. В комнату с дождем и пылью шумно ворвался ветер. Захлопали створки. Испуганный Егор Михайлович кинулся па шум.
– Валя! Ты что это? Этак ведь и стекла расхлещет!
Он спешил закрыть окно, ловил створки, а они вырывались из рук. Фиолетовая вспышка ослепила глаза. Из штепсельной розетки брызнули голубые искры. В невероятном треске, казалось, надвое раскололось небо. Ветер спутал Валины волосы.
Изловчившись, Егор Михайлович закрыл наконец окно. Лицо его стало серым от испуга, а губы выпятились сильнее обычного.
Валя и сама перепугалась. Она виновато опустила глаза.
– Вы не сердитесь, Егор Михайлович, здесь душно, а воздух во время грозы такой чистый… Я хотела…
– Хотела, хотела… – бормотал Егор Михайлович, отдуваясь.
…Туча опустилась низко и стала серо-зеленой. Дождевые струи слились, казалось, в сплошной поток, за которым исчезли дома, деревья, заборы – все расплылось серыми пятнами. Их озаряли ослепительные вспышки молний. Навстречу потокам ливня взлетали с дороги каскады мутных от грязи брызг. Громовые раскаты слились в один оглушительный рев, сквозь который временами, как щелчки гигантского бича, всхлестывали короткие, сухие удары – молния вонзалась в землю где-то рядом.
Ливень внезапно стих. Туча скручивалась и уходила, но сразу следом за нею, наваливаясь, словно груда огромных темно-серых камней, подошла другая. Грохот ненадолго прекратился; точно гроза выбирала место поудобнее. Опять хлынул ливень, но тут же сменился мелким и частым дождем. Ветер ослабел. А гроза возобновилась с удвоенной силой. Молнии вспыхивали ежесекундно и били из разных мест тучи в одну и ту же точку на горе – в середину прижавшегося к ней насмерть перепуганного леска. Гроза, казалось, не хотела прекращаться. И Валя радовалась: ей хотелось, чтобы гроза не проходила подольше.
Но вот на горизонте посветлело. Ветер, окончательно обессилев, утих совсем.
Валя распахнула окно. В комнату хлынул запах мокрой земли и пахучая медовая свежесть тополей. В тишине с едва уловимым звоном лопались на лужах пузыри. Голопузый мальчонка выскочил на улицу без штанов и с визгом, вздымая фонтаны мутной воды, врезался в лужу.
Валя дышала прерывисто и часто. Гроза прошла, а сердце стучало взволнованно, горячее, неуспокоенное.
3
Так началась любовь. Но одновременно начались и несчастья.
Валя напутала в режимах склеивания – двести шкафов оказались браком. Она получила выговор. Неделей позже то же повторилось с отделкой. Валя ошиблась в рецепте грунтовки. На третий день лаковая пленка начала отставать отвратительными серыми клочьями. Начальник цеха вызвал Валю. Она увидела испорченную мебель и похолодела.
Потом она понуро стояла перед главным инженером, уставившись на графин с водой.
– Чего же стоит ваш диплом, товарищ технолог? – Голос Гречаника прозвучал мягко и даже несколько грустно, и Вале от этого сделалось до противного стыдно. Она понимала: ее диплом не стоит ровно ничего.
Решение Гололедова испугало Валю неожиданным милосердием:
– Пойдете мастером в станочный цех, – объявил он.
Мороз пробежал по спине. Сменным мастером! Это была гибель наверняка!
А вечером в Валино окно постучал Алексей. Она увидела его и обомлела от страха. Неужели он узнал о ее позоре и пришел соболезновать?
Алексей вошел в комнату с растерянным лицом, держа под мышкой сверток чертежей. Долго молчал, потом развернул чертежи.
– Мне бы тут расчетик один, Валентина Леонтьевна…
– Что это? – спросила Валя, чувствуя себя вовсе уничтоженной тем, что он еще назвал ее по имени и отчеству.
Алексей объяснил. Это его проект – небольшая полуавтоматическая линия. У самого расчеты не получатся, а Горн слишком занят.
– Я-то сам, понимаете, как темная бутылка, насчет математики, —виновато проговорил он. – Вот и заело…
Валя растерялась. Это в тысячу раз ужаснее всего, что уже произошло с нею. Так хотелось помочь ему, Алеше, милому, желанному и, наверно, самому хорошему на земле человеку, но она понимала, что не сможет помочь ровно ничем, а признаться было стыдно.
– Оставьте, пожалуйста, чертежи, – сдавленно проговорила она. – Я посмотрю и…
– Да здесь для вас сущий пустяк! – с радостной уверенностью сказал Алексей.
Валя закрыла глаза, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Он верит в нее, в беспомощного человека, в инженера-пустышку!
– Я принесу вам завтра… Алеша, – назвала она Алексея по имени и ужаснулась своему неожиданному нахальству.
– Да хоть не завтра, хоть когда сможете… – Алексей улыбнулся, и его улыбка резнула Валю по сердцу больнее всякой обиды.
Над чертежами и расчетами Валя просидела до полуночи. Она перерыла свои конспекты, переворошила учебники, лихорадочно перелистывая страницу за страницей, и не сделала ровно ничего. От нудной стучащей боли разламывалась голова. Валя снова и снова хваталась то за конспект, то за учебник, но так и не находила ничего нужного и ничего не видела перед собой, кроме лица Алексея.
– Вот тебе и сущий пустяк!.. Вот тебе и пустяк… – твердила она про себя, и слезы бежали по щекам. Она бросилась на кровать и уткнулась лицом в подушку.
Наплакавшись вдоволь, поднялась, в сердцах сгребла в чемодан бесполезные учебники и конспекты. А чертежи бережно свернула в трубку…
Легла, не раздеваясь. За стеной громко, как и всегда, храпел Егор Михайлович. И от его храпа, на который раньше она не обращала внимания, Вале делалось как-то особенно тоскливо и одиноко. «Бестолковая… Бестолковая… – мысленно упрекала она себя. – Бестолковая…»
Пять лет почти подневольного учения, страхи перед экзаменами, «везение» на счастливые билеты, которому так завидовали многие однокурсницы, позорный провал, пересдача и милостивая тройка под конец – все это обернулось сегодня такой непоправимой горечью.
Валя вспомнила слова профессора на студенческом вечере. О, эти слова! Они жгли, стучали в висках!
«Не забывайте, друзья мои, – говорил профессор, – иные из вас, вступая в жизнь, склонны рассчитывать на «счастливые билеты». Их ждут горькие разочарования. Нет у жизни таких билетов! Но нет и более строгого экзаменатора, нежели она сама. Один билет ждет вас – творческий труд! Ему вы должны отдать все три ваших богатства: голову, руки, сердце – сто процентов себя! Но не забывайте, к этим процентам нужно приложить мечту! А человек плюс мечта – это тысяча процентов. Такими, только такими вы должны быть!»
«А сколько же процентов я? – спрашивала себя Валя. – Что я могу и чего я стою? До чего же мало… А моя мечта? О! Это тысяча недоступных процентов! Разве может полюбить он, Алеша, такого жалкого человечишку, как я?»
– Нет. Никогда! Слышишь ты, Валька! – Это Валя уже крикнула, да так, что за стенкой проснулся Егор Михайлович.
– Кто там? – сонно спросил он, помолчал и повторил: – Кто, говорю?
Валя не ответила.
На другой день после смены она возвратила чертежи Алексею.
– Не смогла я, Алеша… Алексей Иванович… Вы извините…
– Мне извиняться надо, Валя, – ласково и с сожалением сказал Алексей – Это я вчера не вовремя сунулся с этой чепухой. Если б знал, что стряслось с вами… Но вы не огорчайтесь, на работе еще не то бывает…
Валя хотела сказать, что все ее неприятности ни при чем, что просто сама она такой инженеришко, что не справилась с пустяком. Но Алексей неожиданно предложил:
– Сегодня картина хорошая, пойдемте в кино. Забудетесь хоть немного.
Серый, неуютный барак, который временно, пока строился клуб, занимали под кинопередвижку, показался Вале в этот раз едва ли не лучшим кинотеатром на свете. Они сидели рядом. Валин локоть касался руки Алексея, и от этого было так хорошо!
А потом бродили по поселку, по окраинным улочкам. Все острее, прохладнее, гуще становился вечерний воздух. Все гульче звучали шаги по дощатым мосткам безлюдного квартала. За домиком, обшитым белыми строгаными досками, мостки кончились. Дальше была темная, мокрая от росы трава.
– Дальше некуда, – сказал Алексей, останавливаясь, и сконфуженно улыбнулся, словно это он был виноват в том, что кончился тротуар.
Вале вдруг захотелось сбросить туфли и помчаться босиком по обжигающей ледяной росе туда, к берегу Елони, к синим высоким елям. Алексей окликал бы ее, а она бы все бежала, бежала…
Алексей взял Валю под руку. Они повернули назад.
Впереди в окнах домика зажегся свет, и за низенькой изгородью палисадника вдруг вспыхнули пунцовые георгины.
– Красиво как… – проговорила Валя.
Они подошли ближе.
Валя долго любовалась цветами. Георгины покачивались на высоких стеблях. И оттого, что рядом был Алексей, были цветы, свет из окна, а главное оттого, что можно было не думать о своих нескончаемых фабричных неурядицах, Валя почувствовала себя счастливейшим человеком на свете. Алексей видел, как блестели ее глаза…
Темный георгин на тонком, видно, послабее остальных, стебле свешивал махровую головку на улицу сквозь просвет в изгороди. Алексей осторожно поправил цветок, и тот, попав в полосу света, вдруг стал светлее и ярче остальных.
– А ведь совсем темным казался, – сказал Алексей с улыбкой и обернулся к Вале.
Глаза ее уже не блестели, только маленькая брошка на платье переливалась радужными капельками. Медленно пошли дальше. Молчали.
– Какой светлый стал, – вслух продолжая мысль, сказала думавшая о цветке Валя. – Алеша, – спросила она, – а в чем, по-вашему, счастье?
– Счастье? – переспросил Алексей и, помолчав, ответил – Не задумывался я как-то. Все времени не было… Только для каждого оно, наверно, свое, особенное.
– Я про настоящее, Алеша. – Валя замедлила шаг.
– И я тоже…
– Совсем-совсем не задумывались?
– Кто его знает.
– Ну как же, Алеша? Ну, может… вы только не обижайтесь… может, вы завидовали хоть кому-то, счастливому?
– Вот завидовал – это точно! – словно находке обрадовался Алексей Валиным словам. – Еще как завидовал! И завидую… Да, пожалуй, и всю жизнь завидовать буду.
– Кому?
– Сверлу.
– Как… сверлу? – Валя даже остановилась.
Алексей улыбнулся.
– Конечно, сверлу. Врезается в твердущий металл, нагревается так, что каленым становится, – и металлу и рукам – всему от него жарко! Да еще если б живое было, если б радоваться умело тому, что делает, и хоть капельку могло бы чувствовать, тогда б…
– А любовь, Алеша? – перебила Валя, чувствуя, как вспыхнуло у нее лицо.
– Это само собой. Только настоящая… Такая, чтоб ты словно ослеп сперва, а потом… потом вдруг увидел, что не ослеп, а, наоборот, зорче других стал, чтобы как открылось тебе что-то…
– А если человек места в жизни не нашел? Если ничего другому не открыл? Имеет он право любить?
Они медленно пошли дальше.
– Право, оно право и есть, – сказал Алексей. – Вот и у сверла – право. А пока в ящике лежит, пока не крутится, пока синей каленой стружкой из-под него не брызнет, оно – только для себя сверло…
Прощаясь с Валей, Алексей пожал ее руку и почувствовал, как впились в его ладонь Валины пальцы.
«Славная она, – думал Алексей, засыпая в эту ночь, – только потерянная какая-то. Впрочем, от нескладной-то жизни чего не бывает!»
Валя долго сидела у окна в своей комнате. Думала об Алексее. И все спрашивала себя об одном и том же: «Неужели я люблю только себя? Что я могу открыть ему? Что?»
Под утро, когда порозовело окно, она вновь спросила себя: «Неужели люблю только себя?» И ответила вслух, шепотом: – Нет, себя я, кажется, ненавижу! – и расплакалась.
