Текст книги "Человек находит себя"

Автор книги: Андрей Черкасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Таня слушала, закрыв глаза, и вспоминала ту промозглую ночь в эшелоне, когда Георгий укутывал ее, продрогшую, своим пальтишком, а у самого зубы стучали от холода. Ксения Сергеевна вскоре тогда проснулась и, ругая Георгия за то, что не разбудил ее, сняла с себя и пальто и жакет, укрыла сына…

В Москве они живут с этой весны. Георгий – артист филармонии и даже лауреат Всесоюзного конкурса исполнителей (Как! Разве Таня не знала об этом из газет?). Он кончил консерваторию в Свердловске.

– Танюша, родная, сколько ты для него сделала тогда, в детстве! Ты даже не представляешь себе. – Голос Ксении Сергеевны почему-то болезненно дрогнул. Она взяла Таню за руки, крепко сжала их. – Ты даже не представляешь себе, – повторила она и добавила: – Я так хочу, чтобы он скорее увидел тебя! Это такое счастье, что мы встретились. Наверно, ты кончала консерваторию здесь…

Ксения Сергеевна произнесла это утвердительно, не спрашивала, и Таня только было собралась сказать ей все, как в прихожей щелкнул замок. Андрей Васильевич, куривший у окна в кресле, сказал:

– Это он вернулся.

Послышались шаги за дверью. И все в комнате вдруг исчезло. Остались только бьющий в окно и затопляющий пространство солнечный свет, слепящая звездочка на чем-то блестящем в нише буфета да еще гулкие удары в груди и висках.

Георгий вошел. Таня поднялась навстречу.

Здравствуйте, – учтиво проговорил он, не узнавая Таню.

– Теперь не узнаёшь, а помнишь, покою мне не давал, спрашивал все: когда найдется? – срывающимся голосом сказала Ксения Сергеевна.

– Татьянка! – Георгий протянул руки.

Таня шагнула к нему. Она улыбалась, и крупные слезы стояли в ее глазах:

– Георгий… Георгий…

– Татьяночка… Как это ты… как это ты, – растерянно и радостно повторял Георгий. – Как это ты… – И сжимал Танины руки.

А у Тани перед глазами все колыхалась зыбкая и светлая пелена, похожая на теплый грибной дождик. Она без конца моргала, улыбалась Георгию и… не могла говорить.

Георгий отпустил наконец Танины руки, подбежал к роялю и, схватив скрипку, вскинул ее к плечу. Взлетел смычок…

«Песня без слов»! Таня не успела ни сказать хоть что-нибудь, ни подумать, ни даже пошевелиться. Она стояла как окаменелая и чувствовала то, что может чувствовать только человек, вдруг понявший, что он слеп.

– Татьянка! – Играя, Георгий повернулся к ней и шаг за шагом стал приближаться. Скрипка его пела. Летал по струнам смычок. То скользили, то метались по грифу пальцы. – Татьянка! Ну что же ты? Садись, подхватывай же скорее! ― Он глазами показывал на раскрытый рояль.

А Таня опустила руки и молчала. Все самое большое и важное из того, что она еще не потеряла в жизни, она теряла сейчас, в эту вот самую минуту. Георгий играл, и Таня по глазам его видела: он ждет.

– Танюша, ну что же ты? – почти в один голос сказали Ксения Сергеевна и Андрей Васильевич.

Таня на вдруг отяжелевших, словно льдом налитых ногах подошла к роялю и осторожно закрыла его.

Георгий опустил смычок. В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают часы на руке Георгия.

– Музыки нет больше, – проговорила Таня непослушными, каменеющими губами.

Ксения Сергеевна замерла, обхватив щеки ладонями. Андрей Васильевич выронил на ковер сигарету из мундштука, ковер тлел и дымился, но этого никто не видел.

– Нету больше, – повторила Таня. – Я все сейчас расскажу.

5

…Таня кончила рассказ.

Георгий молчал. Ксения Сергеевна сидела, опустив голову. Андрей Васильевич бесшумно барабанил пальцами по ручке кресла.

Потом Георгий долго смотрел Тане в лицо. Растерянный, потрясенный и виноватый, подошел к ней. Взял руку. Спрятал в своих ладонях. Сжал.

– Прости, Татьянка.

Он сказал это совсем как тогда, в детстве, когда просил прощения за разбитый елочный шарик, за первый отчаянный мальчишеский поцелуй.

Страшная, сокрушающая слабость вдруг охватила Таню. Словно от пожатия горячих ладоней Георгия разом исчезли у нее все силы, которых когда-то хватило, чтобы выстоять в несчастье. И, тоже вдруг, наступила мучительная ясность: именно его, вот этого пожатия горячей родной руки, ждала всю жизнь, именно этого и не хватало постоянно; и всё ее воспоминания, раздумья, давние ее сны о музыке, так тесно переплетавшиеся с мыслями о Георгии, – все это было неосознанным и смутным предчувствием чего-то необыкновенного. Может быть, счастья.

И вот теперь, когда счастье это она ощутила близко, совсем рядом, оно представилось недоступным, немыслимым. Будто все, что произошло сейчас, – от опущенной крышки рояля до растерянного «Прости, Татьянка», – разом отодвинуло от нее Георгия.

Он увидел, как побелело Танино лицо.

– Татьянка, что с тобой?

Таня качнулась. Он поддержал ее за плечи. Подбежала Ксения Сергеевна, вскочил с кресла Андрей Васильевич.

– Что? Что, Танюша?

Но Таня уже овладела собой: никто не знал, каких сил это ей стоило.

– Пустяки. Просто разволновалась. – Она с трудом улыбнулась.

В передней позвонили. Ксения Сергеевна пошла открыть.

В комнату вошел высокий человек в очках, не старше Георгия, с шапкой светлых курчавых волос и очень длинными, как показалось Тане, руками. Он поздоровался. Знакомясь с Таней, назвался попросту Мишей. Так его и звали у Громовых. Это был товарищ Георгия, пианист Коринский. Чувствовал он себя здесь довольно свободно. Это бросилось в глаза сразу: никого и ни о чем не спрашивая, он подошел к роялю, уселся и открыл клавиатуру.

Однако Георгий тут же молча опустил крышку. Миша удивленно взглянул на него.

– Отложим, – сказал Георгий.

Ксения Сергеевна вполголоса объяснила Тане, что Коринский пришел готовиться с Георгием к очередному концерту, что он постоянно аккомпанирует Георгию.

Таня встала. Подошла к роялю. Ни слова не говоря, взяла скрипку и протянула Георгию. Он растерянно взял инструмент.

– Татьянка…

– Я понимаю, – перебила Таня. – Спасибо тебе. – И, повернувшись к удивленному, ничего не понимающему Коринскому, сказала: – Играйте, пожалуйста.

…Георгий играл Сен-Санса. Но, странное дело, Тане, которая только что слышала его скрипку без Мишиного аккомпанемента, сейчас почудилась в звучании ее какая-то скованность. Отчего это было?

Руки Коринского– худые, с длинными кистями, неестественно далеко вылезшие из рукавов пиджака, – легко и стремительно летали по клавишам, аккомпанемент казался безупречным… Вот сейчас у рояля будет пассаж. Он начнется на самых басах, взлетит и, как порыв ураганного ветра, должен вынести на себе пение скрипки. Вот переход. Пассаж начался. Выше, выше… Взлет!

Да что же он делает? Он же гасит скрипку! Таня даже подалась вперед, словно хотела сейчас же бежать к роялю, смахнуть с клавишей руки Коринского и… дать скрипке Георгия то, что никто, кроме нее, кроме Тани, – она твердо сейчас была уверена в этом, – дать бы не смог. Никто!

О, если б могла она дать это!

Таня откинулась на спинку дивана, закрыла глаза.

– Танюша, водички… – услышала она возле самого уха.

Холодное стекло стакана коснулось Таниных губ. Она открыла глаза.

– Не нужно, Ксения Сергеевна. Я просто слушаю…

6

К Громовым Таня приезжала почти ежедневно. С утра, если работала во второй смене, под вечер – если в первой. Когда же случалось пропустить день или два из-за каких-нибудь неотложных дел на фабрике, ей казалось, будто не видела Георгия чуть не месяц. И всякий раз она спешила, боялась, что не застанет его. Стремительно взбегала по лестнице, торопливо нажимала кнопку звонка. И, входя, первым делом спрашивала:

– Георгий дома?

Но видела она его редко. Георгий или часами играл у себя в комнате упражнения и этюды, или вместе с Коринским готовился к очередному концерту. И всякий раз Мишины руки, стремительные и несуразно длинные, вызывали у Тани досаду и в то же время зависть.

Часто она не заставала Георгия: он был то на репетиции, то на концерте. Лишь изредка сходились они ненадолго за столом, когда Таня оставалась обедать или ужинать. И тогда Георгий заботился о ней, как о маленькой.

– Татьянка, ты почему плохо ешь?

– Ты опять без масла?

– Мама, налей, пожалуйста, Татьянке еще чаю…

Он подвигал ей то тарелку с ломтиками сыра, то вазу с печеньем, то целыми ложками накладывал ей на блюдечко варенье и осторожно отводил ее руку, если сопротивлялась.

Но говорил он мало, был странно замкнут, и, сколько ни пыталась Таня заговорить о музыке, расспросить о годах учения в консерватории или поделиться мыслями об игре Миши Коринского, Георгий или отвечал очень неохотно и скупо, или сам начинал расспрашивать о чем-нибудь– о фабрике, о всевозможных тонкостях мебельного дела. Это вызывало у Тани острую досаду, даже протест, но она – лишь бы только говорить с Георгием – рассказывала ему и о фабрике, и об искусстве Авдея Петровича. И всякий раз замечала, что слушает Георгий рассеянно; он даже по нескольку раз расспрашивал об одном и том же.

И день ото дня Таня все острее и острее чувствовала: что-то разделяет ее и Георгия. Но от этого острее становилось и другое чувство, главное: она должна видеть его постоянно, должна делать что-то, от чего исчезало бы все, разделявшее их. Но что делать? Этого она не знала.

Оставаясь вдвоем с Ксенией Сергеевной (Андрей Васильевич целыми днями пропадал в своем лесопитомнике под Москвой), Таня помогала ей по хозяйству – готовила вместе с нею обед, мыла посуду, прибирала в комнате – и осторожно расспрашивала о Георгии, стараясь понять, почему он задумчив и замкнут. Может быть, он… любит? Но Ксения Сергеевна обстоятельно говорила лишь о его музыкальных делах, и ничего больше узнать Тане не удавалось.

Иногда, если Ксения Сергеевна уходила куда-нибудь, Таня, оставаясь одна, подолгу перебирала ноты на этажерке. Приводила их в порядок. Подклеивала корешки…

Случалось, Таня приезжала, когда дома никого не было. Тогда она отпирала дверь ключом, который дала ей на такой случай Ксения Сергеевна, сразу усаживалась за рояль, брала с этажерки ноты, ставила их на пюпитр и перелистывала, перелистывала… Словно читала книгу. Иногда осторожно, словно украдкой, проигрывала несколько тактов и замолкала, вздрагивая и оглядываясь на дверь. Желание сесть за рояль по-настоящему, хоть немного поиграть, пускай только для себя, хотя бы затем, чтобы не чувствовать себя чужой Георгию, становилось все сильнее, все неотступнее… И Таня не выдержала.

7

Это случилось на другой день после концерта Георгия, на котором Таня была вместе с Громовыми.

Она слушала с закрытыми глазами, чтобы не видеть Кюринского. А когда шли все вчетвером с концерта, спросила Георгия:

– Скажи, тебе аккомпанировал когда-нибудь кто-то другой?

Георгий промолчал. Лицо его стало строгим. А Ксения Сергеевна, с тревогой посмотрев на него, почему-то заговорила о какой-то своей знакомой, которая страдает болезнью печени и все никак не может решиться на операцию.

Георгий молчал всю дорогу, до самой остановки троллейбуса, на котором Тане нужно было ехать домой. Рассеянно попрощался, так ничего и не сказав.

Утром она застала его, когда он уже собирался уходить. Сказала:

– Я обидела тебя вчера? Прости…

– Ты не виновата ни в чем, Татьянка. Не надо об этом, – ответил Георгий.

Когда он ушел, Таня сказала Ксении Сергеевне:

– Как неуклюже у меня вчера получилось…

– Да… – Ксения Сергеевна рассеянно взглянула на Таню. – Мне тоже кажется, что Миша аккомпанирует как-то не совсем…

– Давно он играет с Георгием?

– Да… Впрочем, нет… Садись завтракать, Танюша; через полчаса мне нужно ненадолго уйти.

Едва ушла Ксения Сергеевна, Таня села за рояль. Она взяла с этажерки толстую нотную тетрадь. Полистала. «Соната Грига для скрипки и фортепиано»…

Таня поставила ноты на пюпитр. Сонату Грига она слышала не раз, и музыка эта всегда особенно волновала ее, в ней слышалось что-то свое, близкое. Таня начала проигрывать аккомпанемент. Сперва только правой рукой, потом понемногу, где было полегче, и левой. Давала отдохнуть руке и снова играла. Изредка она прерывала игру, оглядывалась на дверь, прислушивалась, не идут ли – не хотелось, чтобы застали ее за роялем, – и опять играла…

С тех пор она садилась за рояль всякий раз, как только оставалась одна. Такт за тактом, останавливаясь, покачивая опущенной утомившейся рукой и начиная снова, одолевала она аккомпанемент сонаты Грига. И всякий раз мысленно упрекала себя: «Дура! Зачем бросила музыку тогда, зачем не заставила себя играть каждый день, наперекор всему!» Ведь, может быть, тренировкой пальцев она уже вернула бы себе все, может, играла бы уже по-настоящему.

Порою Таня пыталась пересилить себя, не приезжала по нескольку дней кряду, нарочно подолгу задерживалась на фабрике. Но в конце концов не выдерживала. Она просто не могла не видеть Георгия хотя бы те несколько минут в день, когда он бывал дома, так же, как, оставаясь наедине с роялем, не могла удержаться и снова принималась за Грига.

Играя, она думала о том, что бы случилось, если б ее застал за роялем Георгий. Как он отнесся бы к этому? Обрадовался бы? Или пожалел? А может быть, осудил бы?..

Часто, если заставала Георгия одного, когда он играл у себя в комнате, Таня, стараясь не помешать, осторожно отворяла дверь к нему, входила и подолгу стояла, прислонившись к косяку. Слушала. Глядела на забавную и такую знакомую светлую прядку на затылке; привычка играть, стоя спиной к двери, сохранилась у Георгия с детства. Таня стояла так до тех пор, пока он наконец не оборачивался.

– Татьянка? – удивлялся он всякий раз. – А я и не заметил…

Однажды Таня, войдя к нему так же незаметно, выстояла чуть не час у косяка. Она устала, не выдержала и села на стул возле двери.

Георгий обернулся.

– Татьянка?.. А я и не заметил…

Он положил скрипку. Глаза его показались Тане грустными.

– Я не помешала тебе?

– Что ты, Татьянка! Просто мне пора собираться… Ну как у тебя дела на фабрике?

– На фабрике?.. Боюсь, что это тебе будет не интересно.

Георгий не ответил. Таня заметила его рассеянный взгляд, словно он вспоминал что-то.

– Ты о чем-то подумал сейчас? Скажи.

– Я?.. Да. Ты знаешь, я почему-то вспомнил, как ты однажды вымыла за меня посуду. Помнишь?

– А как шарик елочный разбила?

– Шарик… Да, да, помню. А Ваня тогда подарил тебе снегиря. Принес в шапке… Интересно, где он сейчас.

– Снегирь? – Таня чуть заметно улыбнулась.

– Да нет, Ваня.

Мучительно хотелось сказать Георгию: «Неужели ты ие понимаешь, неужели не догадываешься, что я люблю тебя? Я хочу, чтобы ты знал это! Я не хочу говорить ни о каких пустяках. Только об одном: люблю, люблю, люблю! На всю жизнь люблю – слышишь?» Но сказала Таня совсем другое:

– А помнишь, как тебя насильно заставляли играть со мной на скрипке и ты однажды обозвал меня змеей?

– Татьянка, ну зачем ты об этом!..

– Ни за чем. – Таня вдруг рассмеялась. – Просто мне хочется поболтать о пустяках…

8

Утром в выходной день, когда Таня только что собралась ехать к Громовым, в коридоре раздался нерешительный звонок. Она пошла отворить.

На пороге стоял военный в форме пограничника и с погонами лейтенанта.

– Ванек! Боже мой, это ты! – сразу узнала Таня. – Ну проходи же, проходи скорее!

Савушкин перешагнул порог и долго жал Танину руку. Прошел в комнату. Лицо его выражало радость. Светлые, еще сильнее поголубевшие глаза улыбались.

– Вот и нашел я тебя… Вот и нашел… – несколько растерянно повторял он.

Таня усадила его к столу.

– Такой и ждал я увидеть тебя, Таня, – сказал он после непродолжительного молчания, завороженно вглядываясь в ее лицо и все улыбаясь. Было видно, как рад он встрече.

Савушкин рассказывал, как попал в Москву, как прямо с вокзала отправился разыскивать Таню по адресу, который дали ему в Новогорском детдоме: он заезжал туда по пути. Там же он узнал и о Танином несчастье: наверно, Авдей Петрович писал брату об этом… Служит Савушкин на Дальнем Востоке с того дня, как окончил военную школу. Отпуск вот решил посвятить розыскам Тани…

О себе Савушкин рассказывал скупо. Таня заметила шрам на его щеке. Он сказал: «Так, было там одно дело, вот и осталась память…» Промолчал, что больше месяца вылежал после этого «дела» в госпитале, что неделю метался между жизнью и смертью и выжил, может быть, потому, что думал о Тане, жил ею, видел только ее… Медсестра наклонялась к его изголовью, трогала его горячечный лоб или поправляла подушку, а он чувствовал Танину руку, видел Танины глаза, волосы и, кажется, слышал даже теплое имя Ванек…

– Почему ты не написал мне ни разу? – спросила Таня.

Савушкин помедлил, достал портсигар.

– Не знаю… Так как-то получилось, – неопределенно сказал он. – У меня часто получается все не так, как надо.

Он задумался. Наверно, вспоминал тот день, когда на вокзале в Новогорске, провожая Таню в Москву, долго шел за поездом, как перечитывал после и комкал так и не отданную Тане записку. И будто снова сейчас улетал в бездонную синеву освобожденный, опьяневший от радости стриж…

– Ты, наверно, голоден, Ванек? – вдруг забеспокоилась Таня. – Ты же прямо с дороги, а я, бестолковая, и не подумаю!

Она засуетилась, распахнула буфет, задвигала ящиками…

Ваня попросил разрешения закурить. Спички упрямо не хотели зажигаться. Наконец он закурил… А Таня все шарила по ящикам и полкам: в буфете ничего не было.

– Ты знаешь, Ванек, – сконфуженно призналась Тани, – за последнее время я до невозможности распустилась: не завтракаю и не обедаю дома… Вот разве чаем тебя напоить?.. Нет, постой, я сбегаю сейчас в магазин и…,

– Сядь, посиди лучше, – попросил Савушкин.

Он долго искал глазами, куда бы выбросить недокуренную папиросу, не нашел и заткнул ее под донышко спичечного коробка. Повторил:

– Посиди. Мы потом съездим с тобой куда-нибудь… Ну, в столовую, что ли, или в кафе. Ты ведь тоже не ела?.. Сядь.

Таня села к столу. Тепло улыбнулась.

– Вот так, – сказал он и глубоко вздохнул. – Ты знаешь, мне до сих пор не верится, что я отыскал тебя. Вот хочу насмотреться и поверить. – Он тихо засмеялся.

– Ванек…

Таня нашла и крепко стиснула его руку.

– Как хорошо, когда вдруг встречаешь друзей, – сказала она и добавила – Да, ты ведь не знаешь еще: Громовы-то в Москве. Помнишь, ты тогда предсказывал? Мы у пруда в парке стояли…

– И звезды в воде были. Крупные-крупные, – задумчиво проговорил Савушкин.

– Ты все пророчил, что я Георгия встречу. Вот… встретила. Совсем недавно. Он артист филармонии, лауреат уже. А у меня так вот сложилось все.

Ваня молчал.

– Знаешь что, – неожиданно предложила Таня, – поедем сейчас к ним. Они тебя помнят… Поедем?

– В такую-то рань?

– Скоро девять. Какая же это рань? Поедем, Ванек!

– Если тебе так хочется, – вздохнул Ваня…

Георгий, конечно, Савушкина сперва не узнал. Не узнала и Ксения Сергеевна. Но, узнав, обрадовались неожиданной встрече с земляком. Усадили Савушкина завтракать. Он стеснялся. Ел мало и неохотно. А Таня, вдруг почувствовав себя хозяйкой, все время буквально пичкала его и почти не ела сама. Украдкой поглядывала на Георгия; ей казалось, что он внимательно наблюдает за ней.

После завтрака она предложила:

– Давайте поедем куда-нибудь вместе. Георгий, ты согласен?

Георгий помотал головой:

– Если бы не концерт вечером. Заниматься надо.

«Не хочет. Я ему совершенно безразлична», – подумала Таня. И вдруг, задорно блеснув глазами, улыбнулась Савушкину.

– Ну, а у меня нет сегодня концерта! Давай поедем, Ванек, хорошо? Я тебе Москву покажу. Будем кутить! Весь день! Поехали!

Георгий ничего не сказал. Ксения Сергеевна сосредоточенно помешивала ложечкой в стакане давно остывший чай.

9

…Уже ныли ноги, уже голову кружило от бесконечной ходьбы и езды по Москве и отчаянно сосало под ложечкой, когда Таня сказала наконец Савушкину:

– Обедать, Ванек! Я страшно проголодалась.

В ресторане они выбрали уединенный столик, слегка заслоненный портьерой.

– И шампанского закажем, обязательно! – заявила Таня, усаживаясь. – Ведь мы же собирались кутить. – Она засмеялась.

За обедом Таня ела плохо. Зато много пила шампанского. Она то и дело подвигала свой фужер Савушкину.

– Выпьем еще, Ванек. За нашу встречу.

На щеках ее выступил румянец, глаза блестели. Она говорила много и без умолку – вспоминала Новогорск, свой отъезд в Москву, подруг, которые провожали ее тогда. Оказалось, что Ваня одну из них встретил в Новогорске. Таня расспрашивала про нее…

Савушкин не сводил взгляда с Таниного лица, с густых и пушистых ее волос. Ему было хорошо от ее голоса, от ее улыбки, от живого блеска больших серых глаз.

Таня снова подвинула ему свой фужер. Ваня налил вина. Оно слабо пенилось.

– Интересно, где-то он летает сейчас, – проговорила Таня, просматривая вино на свет.

– Кто?

– Стриж, которого ты выпустил тогда на вокзале. Помнишь?

– А малиновка? – улыбнулся Савушкин.

– Которую ты дал мне подержать… во дворе, – сказала Таня, снова подвигая фужер. – Ты меня тогда назвал обманщицей.

– Может быть, не надо больше? – спросил Савушкин и положил руку на бутылку с шампанским.

– Мы же собирались кутить. – Таня приглушенно засмеялась, но Савушкину почудилось в ее смехе что-то очень далекое от радости. – Не наливаешь? Ну тогда я налью сама.

Таня налила себе немного вина, налила Савушкину, взяла еще один свободный фужер и наполнила его до краев.

– Зачем это? – удивился Ваня.

– Ему….

Она чокнулась с этим фужером и поставила его на свободный край стола. Выпила свое вино, подперла рукою лоб и закрыла глаза. Голова уже основательно кружилась. Таня долго молчала, потом подняла глаза на Савушкина.

– Ванек… Ты слышал когда-нибудь, как поет… стружечка? Скажи…

– Тебе нужно домой, Таня, – озабоченно проговорил Савушкин. – Поедем. Ты отдохнешь, а утром я снова приеду к тебе и мы опять отправимся куда-нибудь. Хорошо?

– Ты скажи, – настаивала Таня.

– Поедем…

Таня усмехнулась.

– Ты думаешь, я опьянела?.. Это тебе кажется, Ванек. Просто я… счастливая. Сча-стли-ва-я… Я нашла его. Я люблю. На всю жизнь, Ванек. Ты сердишься, что я тебе говорю это? Не сердись. Кому же мне еще сказать… Теперь только ты и знаешь об этом. – Таня долго водила тупым концом вилки по тканому узору белой скатерти. – Только ты и знаешь. Ты да я. И никто больше. Даже он не знает. – Она недолго смотрела куда-то мимо плеча Савушкина. Повторила:

– Ты не знаешь, какая я счастливая.

Савушкин заметил, как дрогнули ее губы.

– Как хорошо, что ты со мной, Ванек, – сказала она сникающим голосом. Помолчала. И произнесла медленно и раздельно: – Как хорошо… что у меня нет… сегодня… концерта.

Она закрыла лицо ладонями и все ниже и ниже опускала голову. Плечи ее вздрагивали.

– Не надо, Таня. Не надо, – говорил Савушкин, подавшись к ней через стол. Он крепко, по-дружески, сжал ее запястье и, глядя, как выплескивается растревоженное вино из фужера на краю стола, повторял: – Возьми себя в руки… Возьми себя в руки…

Впрочем, может быть, он говорил это и самому себе.