Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
5
В Москву Таня не уехала.
Правда, наутро она пришла в кабинет к Гречанику и, пока он несколько удивленно разглядывал ее изодранный и припухший подбородок, объяснила, как все получилось. Выпросив еще один дополнительный день, она помянула заодно об отказе Костылева заменить ее.
Гречаник вызвал Костылева.
– Когда человеку нужно помочь, Николай Иванович, – сказал он, – полагается помочь. Найдите возможность заменить.
Костылев заикнулся было насчет «промблемы», но Гречаник сказал:
– Все. – И опустил ладонь на стол.
Костылев покосился на Таню, дернул усиками, но промолчал.
Пригородный поезд уходил в полдень. А в одиннадцать, когда Таня уже шла на станцию, возле самого дома ей отдали письмо. Адрес был написан рукою Ксении Сергеевны. Таня поспешно разорвала конверт…
«Танюша, родная, прости меня, – читала она, медленно опускаясь на деревянную еще сырую от недавнего дождя скамейку возле палисадника, – прости за то, что я прочла твое письмо. Это, наверно, один из тех грехов, которые не прощаются никому, кроме матери, но именно оно помогло мне понять состояние Георгия: дело в том, что он вот уже месяц на целине. Он уехал туда с концертной бригадой филармонии. Все это случилось так неожиданно. Правда, я как-то заметила, что с Георгием происходит что-то непонятное. Прежде его ничто и никогда не могло отвлечь от скрипки, а тут он вдруг целый день даже футляра не открывал. Сидел, думал о чем-то. Я беспокоилась, спрашивала. Он только стискивал мою руку и говорил: «Ничего». Тогда я подумала, что это из-за каких-то осложнений с концертной поездкой в Варшаву, куда он должен был ехать, а после узнала, что он едет на целину. Я пришла домой и услышала какой-то очень «воспаленный» голос Миши Корин-ского. Он возмущался, ругал Георгия, говорил, что не понимает, как это можно отказаться от заграничных концертов, и заявил, что на целину ни за что не поедет. Георгий уехал на другой день. А сегодня я получила от него письмо. Он пишет о необыкновенных концертах в недостроенных клубах, в общежитиях, об утомительных переездах под проливным дождем, иной раз ночью – на грузовых машинах, на телегах, а случается, и пешком… И вот, несмотря на все это, он собирается пробыть там до зимы. Говорит, что он и его новый, заменивший Мишу, аккомпаниатор уже решили: кончится их турне, проводят они бригаду, а сами останутся ждать приезда новой. Вот слова из его письма, Танюша: «Я буду здесь долго. Очень долго. Буду ездить. Ходить. Мокнуть. Высыхать. Мерзнуть. Отогреваться. И играть, играть… Я не вернусь до тех пор, пока досыта не напьюсь этой, мне кажется, самой настоящей жизнью». А мне трудно, Танюша, мне тревожно за него: все думаю – простудится, заболеет… Но пора кончать. Что-то не в меру я разговорилась. Жду, что ты напишешь мне. Пиши откровенно: я все пойму и все сохраню. Не бойся доверить: для меня ты, как дочка. А сын… Сыновья, они не очень-то бывают откровенны с матерью. До всего приходится сердцем доискиваться. Ну прощай, Танюша. Обнимаю. Пиши…»
Таня засунула письмо в конверт. Подышала на холодные покрасневшие пальцы. После всего, что открылось ей сейчас, появилось такое чувство, будто это она растревожила неведомые до того, скрытые силы. И как же захотелось ей оказаться там, на целине, разыскать Георгия и, дождавшись, когда кончится концерт в каком-нибудь недостроенном клубе, подойти, взять за плечи и сказать: «Я хочу, чтобы ты был счастлив!» А потом… Потом ездить вместе. Вместе ходить пешком. Дыханием своим отогревать перед концертом его закоченевшие на ледяном ветру пальцы. И… стоя у рояля, переворачивать ноты аккомпаниатору…
Таня не спеша поднялась на крыльцо.
Варвара Степановна озадаченно развела руками.
– Да что ж это? Неужто и на пригородный билетов не продают? – спросила она.
– Просто все поезда на Москву пока отменены, – со вздохом пошутила Таня, опуская чемоданчик на табуретку, и добавила: – Для меня.
А Варвара Степановна, гремя ведрами, ворчала про себя:
– И когда это наконец порядки на железной дороге наведут..»
6
Таня изредка писала Ксении Сергеевне, спрашивала у нее о Георгии. Но в ответных письмах не было ничего нового. Домой он пока больше не писал, если не считать редких, очень коротеньких открыток, в которых, кроме упоминания о том, что здоров, сообщал лишь, куда собирается ехать дальше. И Ксения Сергеевна жила в постоянной тревоге.
И все-таки после всего, что Таня узнала, сил у нее словно вдвое прибыло. Это было очень кстати, потому что работы все прибавлялось и прибавлялось. И не только на фабрике. Приходилось помогать Алексею, у которого постоянно что-нибудь «заедало» в его проекте. Бежать вечером к Горну ему, конечно, не было смысла, и Алексей либо сразу стучал к Тане, либо, если она была еще на смене, терпеливо дожидался ее.
Часто они вдвоем подолгу засиживались над чертежами.
А в шесть утра пронзительно и дерзко звонил будильник.
Осторожно, стараясь не шуметь ведрами, Таня тайком от Варвары Степановны приносила воды из колодца, всякий раз после выслушивая назидание, что вот опять берется не за свое дело. Иногда ведра оказывались спрятанными с вечера или уже полными, а у Варвары Степановны бывал при этом гордый победоносный вид.
Порядка в Таниной смене заметно прибавилось. Учет выработки по системе Егора Михайловича делал свое дело. Да еще Нюрку Бокова Таня перевела в подручные к Шадрину, и Рябов с Зуевым, лишившиеся «организаторского» влияния своего главаря, притихли. Работу между фрезерами Таня распределяла теперь так, что детали от Мишки Рябова попадали к Зуеву и лишь от того – на фрезер Новикова. Илья беспощадно возвращал осиротевшим боковцам всякую испорченную деталь, и они, злобно косясь на него, до одури грызлись между собой, доказывали, кто из них виноват. «Лавры делят!»– иронически замечал Вася Трефелов.
Тернин, заставший их как-то в самый разгар «дележа», стыдил:
– Эх вы! Несознательный элемент! Вот смотрите, Новиков-то еще при царе-косаре Бокова вашего в рамки ставил, а вы до сей поры все слабинку ищете.
Позже он говорил Тане:
– Их бы, на мой взгляд, разделить, двоих этих, больше, поди, толку-то будет, а? Как считаете?
– Пока пускай вместе, – ответила Таня. – Так они друг друга быстрей понимают…
Костылев, пока работали в третьей смене, Таню не беспокоил. О том, что Новиков переведен на станок, он узнал позже. Шпульников, принимая смену, видел Илью за станком и сообщил об этом Костылеву. Тот, откинув на этот раз весь свой показной такт, набросился на Таню:
– На каком основании? Кто разрешил? Кто вы такая здесь? – орал он, и верхняя губа у него дергалась. – Немедленно вернуть!
– Николай Иванович, – ответила Таня, стараясь подавить волнение, – жалуйтесь на меня, но я Новикова не сниму!
– Посмотрим! – Костылев выскочил из цеховой конторки и, лягнув дверь, жестким шагом направился к строгальному станку Шадрина. – Боков! – крикнул он. – Па фрезер! Быстро! Марш!
Широкое лицо Нюрки просияло. Но тут вмешался Шадрин:
– Товарищ Костылев, пойдем-ка, я тебе скажу кое-что…
– Боков, на фрезер! – повторил Костылев.
– Сейчас-сейчас, – вставил Шадрин. – Пригляни за станком, Боков, я быстро. Пошли, Николай Иванович, пошли.
– Говори здесь!
– Ну, воля твоя, только я хотел так, чтобы тебе при народе конфузно не было, – сказал Шадрин вполголоса. – Ну, как? Пойдем, что ли.
Костылев нехотя пошел к цеховой конторке.
– Ты вот чего, – сказал Шадрин, затворяя за собой дверь, – Бокова на станок к себе я сам потребовал. Ясно? Душа у меня не терпит при непорядках вроде как свидетелем состоять. Ты нам в смену шалопаев этих на что сунул? Шпульникову помешали? Ну, а мы размыслили сообща, как ловчее, и порядок вроде начался. Или тебе до него интересу мало, до порядка-то?
– Порядок в цехе – это беспрекословное исполнение моих указаний! – резко ответил Костылев. – Я начальник цеха! Я приказал Новикова…
– А я тебя подметалой и не назвал, кажись? – перебил Шадрин. – Только уж раз ты начальник, ты такие указания давай, чтобы по ходу дела ложились, а не впоперек.
Внутри у Костылева все кипело. Хотелось, ой как хотелось нашуметь, гаркнуть что есть силы, сделать по-своему! Но он стоял не шевелясь, расставив ноги и злобно уставившись в заросшее лицо Шадрина. Казалось, Костылев окаменел. Таня так и ждала: сейчас выкинет какой-нибудь номер. Но, к ее удивлению, он бросил лишь короткое и сухое: «Поговорим у директора!»– круто повернулся и вышел.
Таня ждала, что ее вызовет Токарев, но он не вызывал, и она даже несколько дней вовсе не вспоминала о Костылеве; тот уехал по каким-то своим делам в Новогорск. А за это время стала известна еще одна новость.
Поручая Новикову глубокую фрезеровку сложных деталей, Таня сказала ему:
– …Только поставь вместо этой костылевскую фрезу, чтобы сколов поменьше было.
И вдруг увидела в глазах у Ильи такую опаляющую ненависть, что даже растерялась.
– Что с тобой, Илюша? – спросила она, впервые назвав его по имени.
Он ничего не ответил, и все сразу погасло. Только – Таня заметила это – всю смену после работал Новиков с каким-то невиданным ожесточением. После смены он подошел к Тане и попросил разрешения сказать ей наедине только два слова. Они зашли в цеховую конторку, и Илья угрюмо и виновато проговорил:
– Вы меня извините…
– В чем? – удивилась Таня.
– Давеча я… Ну, помните?.. Только не от вас это.
– Да что ты, что ты! – успокоила Таня. – Я просто испугалась, подумала: обидела чем-нибудь.
– Вы? Обидели? Товарищ мастер… Татьяна Григорьевна! Да вы для меня такое… такое! Разве ж я когда про это забуду!
Он стоял перед нею, молодой, рослый, широкоплечий парень, и по смуглым скуластым щекам его вовсю бежали светлые, первые настоящие за всю жизнь слезы. Полные губы по-детски вздрагивали.
– Успокойся, Илюша, – ласково уговаривала Таня, – успокойся! Будем работать, и все пойдет хорошо. Все пойдет хорошо…
Илья вытер ладонью щеки и проглотил стоявший в горле комок.
– Не хочу я, – глухо проговорил он, – чтоб думали про то, давешнее… будто на вас…
И Новиков рассказал Тане историю изобретения фрезы.
– По дурости надеялся, – закончил он свой рассказ, – думал польза будет. От меня, от карманника бывшего, от блатного! А этот… Костылеву почет, а Ильюха Новиков как отбросом был, так и остался. – Илья замолчал, потом добавил: – И доказать нечем…
То, что услышала Таня, потрясло ее. Хотелось сейчас же, немедленно кинуться в бой за этого парня, но… что делать? Как доказать, что не Костылев автор, а Новиков? Таня понимала: это невозможно.
7
Смена работала с пяти вечера. Таня шла в цех. А через фабричный двор навстречу ей, не разбирая дороги, хлюпая по лужам, размашисто шагал донельзя возбужденный Новиков.
– Татьяна Григорьевна, – тяжело дыша от волнения, проговорил он, едва поравнявшись с Таней, и протянул ей записку. – Вот!
– Что это? – Таня развернула, прочла. – Кто дал вам это?
– Федотова… Там она, у станка, у моего фрезера… На смену пришла.
В записке было всего несколько слов: «Тов. Новиков, выйдете в ночь к Шпульникову. За вас у Озерцовой будет работать Федотова». Внизу стояла подпись Костылева. «Совсем уж не стесняясь, через мою голову орудует!» – подумала Таня.
– Спокойно, Илюша, – сказала она. – Пошли!
В цехе Таня извинилась перед Федотовой, объяснила ей, что произошло недоразумение и что Новиков остается в смене, а ей придется выходить на прежнюю работу.
– Это вы подумайте, а! – всплеснула руками Федотова. – Ну только бы ему, Костылеву этому, измываться над людьми! Только бы измываться! Ну на что с места сдернул? Сам ведь домой ко мне пришел, написал записку и велел выходить. Да ведь что сказал-то! Замаялась, говорит, Озерцова с этим вот… – Федотова показала на Новикова. – Вот ведь как! Я и ребенка на вечер с трудом пристроила. Кабы зараньше знать, а то ведь в три часа пришел – и все: выходи давай! Вот измыватель-то на мою голову! Нет, знать-то, нажалуюсь я в фабком! – закончила она, достала из шкафчика сумку с припасенной к ужину едой и ушла.
– Работайте, – сказала Таня Илье, – можете не волноваться, никуда я вас не отпущу.
Костылев налетел неожиданно. Он встретил Федотову на улице, узнал, что ее отправила со смены Озерцова, и сразу кинулся на фабрику.
Он не вошел, а ворвался в цеховую конторку, с такой силой распахнув дверь, что даже перегородка заходила, как парус под ветром.
– Вы что, совсем обнаглели? – накинулся он на Таню. – Почему отменили мое указание? Почему Новиков не отправлен? Отвечайте! Вас спрашивают!
– Я указаний не получала, – спокойно ответила Таня. – Их получил Новиков. Но я мастер и решила по-своему. Новикова я не отдам. Жалуйтесь!
– У меня достаточно собственной власти! – рявкнул Костылев и грохнул кулаком по столу.
Кровь хлынула Тане в лицо. Она поднялась из-за стола и, сдерживая рвавшийся гнев, медленно проговорила:
– Особенно когда дело касается присвоения чужих изобретений, товарищ начальник цеха?
Это было ударом в лицо. Костылев остекленело уставился на Таню. Но внезапная неподвижность его взгляда тут же сменилась непринужденностью. Однако от Тани не ускользнул чуть заметный этот переход, вроде короткой крысиной оглядки перед бегством. А Тане вдруг почему-то вспомнились зеленые костылевские носки и фиолетовые шлепанцы, в которых она видела его дома. Брезгливость, омерзение и нестерпимое желание ударить Костылева по лицу разом охватили Таню.
– Какие еще изобретения? – с неискренним удивлением спросил Костылев.
– Я не собираюсь объяснять вам то, что вы знаете лучше меня. Я объясню другим.
Костылев оказался в затруднительном положении. Что делать? Отступиться? Оставить Новикова? Но этим он только подтвердит, что обвинение справедливо. Переломить палку, настоять на своем? Но тогда эта наглая и самонадеянная девчонка, которую сам дьявол поставил поперек его пути, обязательно докопается до самых корешков скандальной истории. Черт бы ее побрал вместе с этим трудколоновцем!
На размышление ушла секунда.
– Удивляюсь я вам, товарищ Озерцова, – начал тактическое отступление Костылев, старательно приспосабливая на лице улыбку, – чего это вы так держитесь за этого Новикова?
– Я от вас хочу услышать, чем он мешает вам в моей смене?
– Ровно ничем. Но он нужен Шпульникову…
– Который не очень давно упросил вас прогнать парня ко мне? – перебила Таня.
– Я полагаю… – начал Костылев, но Таня не дала договорить;
– Я тоже полагаю, что Новиков останется в моей смене, – чеканя слова, проговорила она. – Все с вами, товарищ начальник цеха, можете идти отдыхать!
Костылев едва не взвыл от злобы и унижения: так с ним разговаривать! Но эмоции сами по себе, а обстановку стоило взвесить, и Костылев проделал это довольно быстро.
– Я, кстати, не очень и настаиваю на переводе, – старательно настраиваясь на примирительный тон, ответил Костылев. Более приличного бегства с поля боя он пока придумать не мог.
И Новиков остался в Таниной смене.
А Костылев затосковал. Скверно, очень скверно оборачивалась жизнь. Вместо продолжения все более рьяных атак, которые помогли бы смять, опрокинуть, уничтожить девчонку, приходилось по-серьезному задумываться над тем, как теперь сохранить себя.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Еще вытирая в сенях ноги о рогожку, Таня услышала необычно возбужденный голос Варвары Степановны. Вошла. И, снимая калоши возле дверей кухни, прислушалась.
– Будто уж без тебя там не обойдутся! – слышалось из соседней комнаты. – Ну добро бы просил кто или другая надобность была, а то ведь сам, сам насылаешься, будто своего дела нет.
– Ничего, Варюша, не убудет меня, не бойся, – отвечал успокаивающий голос Ивана Филипповича.
– То и есть, что убудет! Здоровье подрываешь, горюшко ты мое! И как только втолковать тебе! – Варвара Степановна вышла из комнаты и, увидев Таню, обратилась к ней. – У нас, Танечка, час от часу не легче, – сказала она, горестно махнув рукой. – Уж я молчу про то, что на обед да на ужин сроку нет – бог с ним! – так, мало того, отдыхать, когда положено, и то отказываемся. А на сердце обижаемся: то покалывает у нас, то дух перехватывает…
По тону Варвары Степановны и по тому, что она говорила о муже «мы», Таня поняла, что она расстроена чем-то всерьез. А Иван Филиппович, услышав, что вернулась с работы Таня, заговорил обычным шутливым гоном:
– А-а! Нашего полку прибыло! Танюша, приглашаю вас в союзники, помогайте отбиваться!
– Нет, Иван Филиппович, – укоризненно сказала Варвара Степановна, возвращаясь в комнату мужа. – Я не шутки шучу и, как хочешь, изводить самого себя не позволю. Вот не дам, и все!
– За что это вы сердитесь, Варвара Степановна? – спросила Таня, входя за нею к Ивану Филипповичу.
– Сержусь, сержусь! Да кабы сердилась я! – Волнуясь и укоризненно поглядывая на мужа, Варвара Степановна рассказала Тане о том, что так расстроило ее сегодня.
Иван Филиппович последнее время стал прихварывать, жаловался на сердце. Варвара Степановна с трудом уговорила его показаться врачу. Выполняя его советы, она ежедневно в одно и то же время укладывала Ивана Филипповича на два часа в постель. Он всякий раз рьяно сопротивлялся. Однако поднимался после сна посвежевший и бодрый, говорил, что мозги ему словно добрый сквознячок продул. И вот вчера все нарушилось. Иван Филиппович лег вовремя, но, войдя к нему через полчаса, Варвара Степановна увидела пустую постель. Иван Филиппович, склонившись над большим листом белой бумаги, старательно вырисовывал какие-то замысловатые– и, видимо, не для скрипок – узоры.
– Это чего еще? – воскликнула Варвара Степановна и услышала в ответ непривычное для слуха, не скрипичное слово:
– Орнамент, орнамент, Варюша, для образцов, на фабрику.
Все выяснилось тут же.
Забежавший вечерком накануне Илья Тимофеевич пожаловался, что все, дескать, с новой мебелью ничего, а вот подходящего узора для инкрустации, на которой настаивает главный инженер, никак не получается. Иван Филиппович сходил утром на фабрику, посмотрел мебель и тоже нашел, что инкрустация «тяжеловата». Сперва он решил не думать над этим, но желание улучшить рисунок не давало покоя. Даже работая над своей скрипкой, думал: «Вот бы полегче-то прорисовочку!..» Осенило его вдруг, как раз в ту самую минуту, когда лег вчера отдыхать. Иван Филиппович встал.
Варвару Степановну, заставшую его «на месте преступления», он кое-как успокоил, пообещав не нарушать больше режима, и на другое утро понес рисунки Гречанику. На месте его не застал, узнал, что главный инженер будет лишь после трех часов. Это было то самое время, когда Ивану Филипповичу по строжайшим предписаниям медицины полагалось отдыхать. Но жена, уложив его, очень кстати отлучилась. Иван Филиппович подождал немного, поднялся, собрал рисунки…
Гречаник был у себя.
– Простите, может, не в свое дело мешаюсь, – сказал Иван Филиппович, передавая рисунки, – только вдруг что-нибудь из этого пригодится…
Орнамент Гречанику понравился. Рисунки он оставил у себя. И дальше получилось бы все очень хорошо: Иван Филиппович успел бы вернуться домой до прихода жены, если бы… не наткнулся на нее возле магазина.
Трудно сказать, что ошеломило Варвару Степановну больше: сама неожиданная встреча или виноватый, ошарашенный вид вконец растерявшегося «нарушителя». Домой он был доставлен под конвоем и со строгим приказом ложиться немедленно. Пришлось покориться…
А когда, так и не заснув, Иван Филиппович поднялся и принялся за скрипку, Варвара Степановна снова начала ему выговаривать…
– Ну как, Танюша? – спросил Иван Филиппович, когда Таня узнала все. – Кто же вы сейчас в этом семейном трибунале: помощник прокурора или адвокат?
– Все шуточки тебе, Иван! – уже окончательно огорчилась Варвара Степановна и обернулась к Тане. – Уж сидит за скрипками – я молчу, так нет, за мебель, за вовсе чужое-расчужое дело хватается!
Таня еще ничего не успела сказать, как Иван Филиппович, тряхнув шевелюрой, стал отбиваться самостоятельно.
– Ничего ты не понимаешь, Варюша, ничего! Одним я занимаюсь, слышишь? Одним! Да и как упустить такой случай?
– Да что упустить-то, что? – не сдавалась Варвара Степановна. – Скрипку-то твою в руки берут, так хоть знают, что Ивана Соловьева работа, – а это? Поставят рисунок на мебель – а чей он?..
– Да разве в этом дело, разве в этом? – горячо заговорил Иван Филиппович. – Душа вот не стерпела, не могу рук не приложить. И ничего мне не надо! Пускай только скажут, что вот ведь чего руки человеческие могут! А значит, через меня и всему человечеству благодарность. Эх, Варюша, Варюша!..
Он говорил, и густые белые брови его то взмывали кверху, то слетались на переносице и, нависая, почти заслоняли глаза.
– Да разве возможно человеку прожить так, чтобы человеку же радости не причинить? Вот скажи-ка: ты можешь так? Ага! То-то вот и оно! Душа к этому сама тянется! Правда ведь, Танюша?
– Вот именно, радость причинить! – горячо поддержала Таня и спохватилась: —Только зачем же вы себя-то не бережете? Ну дали бы мне, я бы отнесла.
– Все это правильно, Танюша, – согласился Иван Филиппович, – только разве искра от костра задумывается над тем, куда ее несет ветер, когда и где погаснет она? Лететь и гореть на ветру – вот ее дело! Тут многое и простить можно.
– Поздно прощать-то, когда дотла сгоришь, – сокрушенно произнесла Варвара Степановна. Она махнула рукою и ушла.
А Иван Филиппович, оставшись наедине с Таней, заговорил снова:
– Вот представьте, Танюша, пришел я, допустим, домой с работы. С ног валюсь, ни есть ни пить – ничего не надо! Может, устал, а может, и кошки на сердце скребут. А мимоходом глянул на шкафик с книгами, на новый, на тот, что вчера купил, и глаз не оторвать… Гляжу и гляжу… Подошел, вблизи полюбовался. Открыл. Взял с полки книгу, может, Лермонтова или Пушкина, а то и самого Алексея Максимыча Горького. Полистал. Да так и остался на стуле рядышком. А пока читал, вроде и усталости поубавилось, и сам поуспокоился. Вот и подумайте: кто же вместе с Лермонтовым да с Горьким еще меня успокаивал, а?
И Таня после долго думала о своей собственной жизни, о музыке, о том, что делает она сегодня. Ведь в руках у нее такое, в сущности, незаметное дело, почти без романтики… Мебель.
Но кто сказал: без романтики? Она снова и снова вслушивалась в неожиданную музыку вдруг полюбившихся слов: быть искрой. Лететь и гореть на ветру!
