Текст книги "Человек находит себя"
Автор книги: Андрей Черкасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
6
Токарева Костылев увидел из дверей раскройного цеха. Директор шел размашистым ровным шагом по натоптанной тропке к станочному цеху. За ним, жестикулируя и, по-видимому, объясняя что-то Гречанику, шагал Тернин. Позади всех шел Ярцев, глубоко засунув руки в карманы меховой куртки. В морозном воздухе было хорошо слышно, как скрипит под ногами снег.
– Разбираться пошли, не иначе, – пробурчал себе под нос Костылев. – Эх! И настряпал же мне этот дурак! – помянул он Шпульникова. – Выкручивайся вот теперь….
Настроение, испорченное с утра, стало совсем никудышным.
Костылев дождался, когда все скрылись за дверями цеха, и угрюмо пошел следом, зло щурясь от сверкания искристой, повисшей в колючем воздухе снежной пыли.
По правде сказать, настроение Костылева испортилось не сегодня.
В общем, ничего такого особенного с ним как будто не произошло и внешне ничего в жизни не переменилось. Он по-прежнему аккуратно приходил по утрам в цех, выписывал сменные задания, просматривал работу вечерней и ночной смен, ходил возле станков, следил за их работой, что-то там делал… Но все время испытывал пренеприятное чувство, будто все в цехе движется без его, костылевского, участия, и, не появись он здесь, завтра, через два… четыре дня, через месяц – все так и шло бы своим чередом. Он вспоминал досадную историю с клавишным прижимом, с глупейшей попыткой перевести из смены Илью Новикова; видел, как все меняется на его глазах. Взаимный контроль, новые инструменты, станки, каких ему и видеть до этого не приходилось, начавшееся возрождение былой славы, – какая частица его, Костылева, была во всем этом?
Его брала оторопь: жизнь уходила вперед, а он словно висел на подножке, еле держась и не зная, за что бы такое еще уцепиться. Понимал, уцепиться нужно, нужно удержаться любой ценой, иначе жизнь отшвырнет его, умчится, а он, вечно преуспевавший Костылев, будет семенить за нею, тщетно силясь догнать и зная, что не догонит все равно.
Предчувствие недоброго давно не давало покоя, еще задолго до этого морозного январского утра. Он помнил, как в конце декабря в новом клубе директор делал доклад. Говорил об успехах, о том, что мешало работать лучше, называл фамилии рабочих, мастеров, начальников. Кого-то хвалил, иных «протирал с песочком», но фамилию Костылева почему-то не называл вовсе. «Хоть бы уж отлаял как следует!» – думал тогда Костылев.
И теперь вот новая неприятность…
Навстречу Костылеву, пыля снегом, прямо по целине мчался через двор Шпульников.
– Директор требует! – выпалил он, останавливаясь. Глаза его были по-рыбьи выпучены, а щетина на постоянно небритых щеках выглядела сейчас какой-то свалявшейся и запутанной.
Костылев брезгливо поморщился и, не сказав ни слова, зашагал к цеху. Позади уныло пылил снегом Шпульников.
– Что это значит, товарищ начальник цеха? – строго спросил Токарев и показал на разбросанные по полу бракованные детали.
– Плоды безответственности мастеров, Михаил Сергеевич, – ответил Костылев, стараясь придать лицу вид помрачнее. – Ведь как старался. Сколько труда положил, в люди вытащить думал вот его, Шпульникова. Ну никакого толку! И вот вам результаты, – сделал он трагический жест в сторону груды испорченных деревяшек. – Никаких сил-возможностей больше нет!
– Да… «результаты», – пересматривая брак, произнес Гречаник.
– Так, говорите, «сил-возможностей» больше не стало? – спросил Токарев.
– Абсолютно! – подтвердил Костылев, не уловив иронии и сопровождая слова сокрушенным наклонением головы. – Я больше так не могу и прошу вас, Михаил Сергеевич… товарищ Ярцев… профсоюзная организация, или помогите мне повлиять на Шпульникова, или… или надо сказать товарищу, что он не годится. Вас жалеючи, Кирилл Митрофанович! – обернулся он к Шпульникову.
Тот стоял с перекошенным от испуга лицом утопающего, которому, едва вытащив на сушу, вдруг объявили, что спасли по ошибке и сию минуту кинут обратно в воду. Такого оборота дела он не ожидал.
– Вы что, не знали, что это брак? – спросил Гречаник, поднося к носу Шпульникова несколько испорченных деталей. – Люди ваши не знали? Костылев, кто на смене? Любченко? Пригласите его сюда! И пусть захватит с собой пяток деталей для сравнения.
Любченко пришел с охапкой только что обработанных деталей. Их тут же стали разглядывать и старательно сравнивать со шпульниковским браком.
– Небо и земля! – заявил Тернии, залюбовавшись брусками, что принес Любченко.
– Ты, Андрей Романыч, размеры прикинь, – подсказал Сысоев и подал Тернину мерный калибр. – Сначала вон те, а после эти вот… Ну что? Есть разница?
– Так не все ведь, – с трудом наконец выдавил из себя онемевший было Шпульников. – Есть где и выдержаны… Нате вот, мерьте – Он стремительно нагнулся и поднял несколько деталей. – Ну мерьте же…
– При чем здесь размер? – Гречаник взял у Шпульникова брусок. – Сравните с тем, что в руках Любченки.
– Так ведь к столярам же пойдет, зачистят, дело-то не потерянное, – взмолился Шпульников, раскусивший, что ему сейчас крепко влетит.
– Эталон давайте! – скомандовал Гречаник. – Мы попусту тратим время!
Токарев и Ярцев переглянулись.
Любченко принес эталон. Гречаник протянул Шпульникову бракованную деталь.
– Сравнивайте! – Помолчал и спросил: – Ну? Продолжаем спорить?
– Так ведь это… – начал было Шпульников.
– Это мною утвержденный эталон, – резко прервал его Гречаник. – Понимаете? Утвержденный!
Шпульников скоблил щеку и молчал. Эталон взял Токарев, уложил его на распяленной ладони рядом с любченковским бруском. Показал Ярцеву и Гречанику.
– Сравните! Рядовая деталь лучше утвержденного эталона. Это же показательный случай, товарищи! Александр Степанович, вы чувствуете, чем начинает припахивать это дело, а? Эталон-то устарел, отстал! Молодец Любченко!
Токарев отдал бруски Тернину, сказал Гречанику:
– Давайте-ка, товарищ главный, команду готовить новые эталоны; эти уже перестали быть мерилом лучшего.
– Если бы Шпульников старался, как Анатолий Васильевич, – вступил в разговор Костылев, – если бы слушал мои советы, ценил помощь, разве было бы так?
Он энергично начал перегребать бракованные детали, показывал их то директору, то парторгу, и заходил попеременно то с одной, то с другой стороны. Говорил без умолку, возмущался.
– Ну вот хоть эта! Это что? Ну взгляните! Видите– перекос угла. Это же ясно, наметанный глаз увидит сразу! Эх, Кирилл Митрофанович! Или вот эта! Михаил Сергеевич! Товарищ парторг! До чего вовремя вы явились, честное слово. А эта? Ну, чистейшее безобразие!
Шпульников понуро стоял в стороне и уже не ждал спасения. Он ждал приговора. Все молчали. А Костылева словно ветер закрутил-завертел. Он совал детали то Гречанику, то Любченке, крутился и лавировал, будто играл с кем-то в кошки-мышки.
– Ну какую ни возьми! Ну любая – хоть сейчас в печку! Сколько добра, сколько добра! Драгоценнейшая древесина! Сейчас я вам, Михаил Сергеевич, насчет этого докладную, и… хватит! Ей-богу, хватит!
– Ей-богу, хватит, Костылев! – внезапно оборвал его Токарев. Брезгливая гримаса скользнула по его лицу. – Неужели вам не надоело болтать?
Костылев замер:
– Как болтать?
– Языком! – сухо ответил Токарев и приказал: – Давайте в контору!
– Это… мне? – из рук Костылева, глухо гремя, повалились не нужные теперь бруски.
– Вы что, не поняли? – прищуриваясь, спросил Токарев.
– А ему, Шпульникову, тоже? – Лицо Костылева серело. На лбу, на пожелтевшем носу мелко выступил пот.
– Нет, – отрезал Токарев. – Ему не тоже. Пошли, товарищи! – Он быстро зашагал к выходу…
– Сволочь! – просипел Костылев прямо в растерянное лицо Шпульникова.
Тот молчал, опустив руки. Остекленело глядел на ворох брака.
7
Костылев пришел к директору несколько приободрившийся, приготовив про запас кое-какие оправдательные доводы. Токарев молча показал ему на кресло. Костылев сел, покосился на Ярцева, на Гречаника и заерзал: разговор с глазу на глаз с директором устраивал бы его больше. По насупленным бровям Токарева, по лицам парторга, главного инженера, Тернина он понял, что дело дрянь.
Токарев начал без обиняков:
– На что мне начальник, цеха, который никого не учит? – Он глядел на Костылева в упор, а тот поспешно перебирал в голове припасенные доводы.
Помешкав с минуту, Костылев произнес:
– Поверьте, Михаил Сергеевич, работа с этим… со Шпульниковым – целая промблема. Ну не воспринимает человек. Вот Озерцова и Любченко…
– Гадкий, бесталанный Шпульников! Воплощение бездарности, – с сочувственной иронией закивал Токарев. – Как он подвел вас!.. Александр Степанович, дайте расчеты. Вот смотрите, Костылев.
Костылев приподнял голову. На директорском столе лежала какая-то бумага с – цифрами. Недавно Гречаник по совету и просьбе Ярцева проверил сменные задания начальника цеха, начиная с августа. Нормировщики подсчитали трудовые затраты по сменам. Оказалось, Озерцова работы сдавала чуть не в полтора раза больше Любченки или Шпульникова, если даже считать дни, когда не могла вытянуть раздутое задание. Даже после, когда Костылев несколько изменил тактику, смены Озерцовой и Любченки делали больше Шпульникова на целую треть.
– Хорошая нагрузка пошла им на пользу, – попытался вывернуться Костылев, когда Токарев назвал цифры.
– А вот это как? – Токарев назвал еще цифру: трудовые затраты в смене, которой до приезда Тани руководил сам Костылев. Они были куда ниже, чем в остальных сменах.
– Это… это… э-э… – замямлил Костылев.
– Что?.. Тоже промблема?
– Легкая жизнь за счет других, – заметил Ярцев.
– Я руковожу всеми сменами, я начальник и отвечаю за все, – нашелся наконец Костылев. ― Их успехи – мои успехи, их неудачи – мои…
– Хватит паясничать! – Токарев тяжело опустил руку на стол, – И выкручиваться хватит. Все! Крупинки вашей нет в делах двух ваших мастеров – Любченки и Озерцовой, крупинки!.. Слышите?.. Разве только – камни, что вы бросали им под ноги! Кого обмануть хотите? Токарева? Гречаника? Ярцева? Тернина?.. Кого еще? Вам удалось бы это, кабы обманывали каждого поодиночке!
К столу Токарева подошел Ярцев. Он оперся о стол обеими руками и подался вперед.
– Знаете, Костылев, как поступают с солдатом, если он вдруг начал стрелять по своим? Не смотрите на меня так, вы именно стреляли по своим! Да-да! Я не знаю, где вы теперь будете работать, только догадываюсь, что где-то все равно будете. И хорошо, если б вы подумали, сами попробовали понять, на чем вы просчитались. Это очень важно для вас в будущем.
Глаза Костылева беспокойно заметались: он понял – решается, да нет, решилась уже его судьба. Его увольняют…
– Так вот, Костылев, – медленно проговорил Токарев по-прежнему с чуть брезгливой гримасой.
– Михаил Степаныч… простите… Михаил Сергеевич, – путаясь и делая скорбное лицо, забормотал не на шутку перепугавшийся Костылев, – прошу вас… несколько слов наедине…
– Мы и так наедине, – ответил Токарев, – вы и представители коллектива, который вы пытались обмануть.
– Я прошу вас… – проговорил Костылев тускнеющим голосом.
– Ну хорошо. Товарищи, оставьте нас на минуту.
Когда все вышли, Костылев заговорил, почти приникая к столу, возле которого сидел:
– Одна просьба! Вам она ничего не стоит. А я, а мне… Дайте возможность… по собственному желанию… Я прошу.
– Так же, как ушел мастер-изобретатель Серебряков?
Это было последним, сокрушающим ударом. Костылев весь как-то сплющился, втянулся в кресло, как улитка в раковину, стал маленьким и сгорбленным.
– Боюсь, Костылев, что уйти вам придется по собственному нежеланию работать с людьми, с коллективом. – Токарев встал. – У вас еще что-то ко мне?
– Я прошу вас… Очень прошу! – взмолился Костылев. – Вы не теряете ничего, а мне надо работать! У меня семья! Михаил Сергеевич, я…
Он упрашивал, уговаривал, обещал что-то, порою даже не вслушиваясь в то, что говорил. Терял мысль, смолкал и начинал снова…
Дверь открылась. За нею стоял Ярцев, из-за плеча которого выглядывало унылое, помятое лицо Шпульникова.
– Можно, Михаил? – Ярцев переступил порог. – Пока ты не кончил разговор, дело есть. Пройдите, Шпульников.
Шпульников вошел. За ним прошли в кабинет все.
– Говорите, Шпульников! – сказал Ярцев.
Шпульников стоял посреди кабинета, беспокойно озирался, косился на Костылева… Его привел сюда страх. Он знал: конечно, Костылев наговорит на него, обольет грязью. Кто-кто, а Шпульников-то своего начальника знал куда лучше, нежели все остальные. Так пускай же и Костылев знает его, Шпульникова! Он только что признался Ярцеву в том, что скрывал больше года, рассказал историю новиковской фрезы. Сейчас, промаявшись с минуту и непрестанно скобля щеку, он рассказал это еще раз Токареву.
– Уговорил он меня, умаслил… – Шпульников пучил глаза, облизывал пересыхающие губы и почему-то косился на затворенную дверь кабинета, избегая взгляда Костылева. – Деньги пополам обещался поделить… Вот. Ну, а я материально тогда неважно… вот. Ну и вот… А сам сто рублей с премии отвалил да на них же и водки купить заставил…
– Ложь! Клевета! – хрипло крикнул Костылев и вскочил. – Это мое!.. Я…
– Тихо! – Токарев ударил по столу зажатым в кулаке карандашом. – Садитесь, Костылев.
Ярцев распахнул дверь кабинета и позвал:
– Товарищ Новиков!
Илья, растерянный и сконфуженный, вошел. Это Ярцев распорядился послать за ним, едва узнал от Шпульникова об этой истории.
– Я у главного инженера тогда был, – взволнованно говорил Илья, – да только доказать-то чем? А этот, – кивнул он головой на Костылева, – пригрозился из цеха выгнать. Я и утих… Досыта уж навыгоняли отовсюду…
Костылев отвернулся. Пальцы его судорожно вцепились в подлокотники кресла…
– Товарищ Новиков, – неторопливо и раздельно произнес Токарев, – авторское право в нашей стране охраняется государством. Вы можете привлечь Костылева к судебной ответственности…
Токарев говорил, а Илья стоял все такой же растерянный и смущенный. Костылев уставился на угол стола. Каждое слово директора ударяло его, точно молот.
– Ты вот что, парень, – сказал Тернин Илье, когда Токарев кончил говорить, – приходи в фабком, поможем тебе оформить…
8
Гречаник ушел от Токарева возбужденный и взволнованный. Чем было вызвано возбуждение, он сам не понимал. Но важно было другое: возбуждение это радостно будоражило душу, заслоняло сомнения и толкало действовать. Он долго ходил по цехам. Останавливался у станков, брал эталоны, сравнивал их с деталями. И удивительное дело: либо эталоны нельзя было отличить от сделанного в цехе, либо они выглядели хуже.
Домой он не пошел. Сбросив прямо на диван в кабинете свое пальто и барашковую шапку, зажег настольную лампу и долго ходил взад и вперед.
Да, теперь он полностью убедился в том, что эталоны отстали. Почти все отстали! Безнадежно отстали!
Вспомнилось партсобрание, где он защищал свою теорию нейтрального контроля; крадущийся, волчий подходец Костылева: «Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву…»; вся утомительная, напоминающая затяжную болезнь, перестройка, которая и до сих пор не кончилась. Он, Гречаник, участвовал в этой перестройке, руководил ею… Руководил ли?., Да, бывает так… Сам идешь, а душа не двигается, тянет назад, как тяжелый камень. Это значит – не двигаешься и ты, только вид делаешь, будто идешь. А новое уходит от тебя вперед далеко-далеко…
Что делал он до сих пор, ну что? Старел! Безнадежно старел оттого, что новое не вошло в него тогда, полгода назад, не стало делом его души.
Свет уличного фонаря зажег морозные узоры на стеклах. – Они переливались и горели радужной россыпью: Гречаник сел за стол и быстро стал записывать:
«Собрать мастеров… Эталоны заменить… Решить с перегрузкой Сысоева…»
Против этой последней записи он поставил жирный вопросительный знак и задумался. Сергей Сысоев слишком много времени тратит на приемку мелких деталей, на их пересчитывание… А что если сделать такие ящики… Нет, даже не ящики, а… ну небольшие проволочные корзинки. Для каждой детали – своя. И в каждую поместится определенное число деталей… И рабочий будет получать к станку детали в них же, в корзинках, обрабатывать, укладывать не на стеллаж, а в такую же корзинку-контейнер. И считать не надо! Контейнерная подача деталей! Порядок в цехе, порядок в учете! Да это же здорово!
– Делать! – Гречаник решительно полез в ящик стола за бумагой. Бумаги, как назло, не оказалось, но в левом ящике сверху лежал сложенный вчетверо большой лист. Гречаник развернул…
Перед ним были рисунки, те, что еще в октябре принес Иван Филиппович, – орнамент для новой мебели. Гречаник совсем о нем забыл.
Он смотрел на строгие вдохновенные линии, и чувство непрощаемой вины охватило его. «Старик столько вложил в них… а я? В столе продержал! Вот свинство-то где! Немедленно, немедленно пустить в ход и сказать об этом Соловьеву». Но тут же понемногу мысль приняла иное направление… Сколько рук, сколько сердец трудится над тем, чтобы делать хорошие, по-настоящему красивые вещи! Сколько бессонных ночей, нервов, поисков, изорванных в клочья черновиков! Вот оно, беспокойное, мучительное, прекрасное искусство созидания!
Гречаник бережно сложил лист, написал на уголке: «Илье Тимофеевичу».
Потом он еще долго считал, делал наброски. Кончил совсем поздно. Оделся. Вышел.
В приемной было темно, только под дверью директорского кабинета светилась яркая полоска. Гречаник осторожно отворил дверь.
Токарев сидел за столом, подперев рукой щеку, и о чем-то думал. Он даже не пошевелился.
– Михаил Сергеевич, – негромко сказал Гречаник.
Токарев медленно поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Гречаник подошел.
– У меня мысль появилась, Михаил Сергеевич… Хотелось поделиться…
– Да? Рассказывайте, Александр Степанович. Я слушаю, – как бы очнувшись, проговорил Токарев и потер ладонями виски.
Гречаник стал рассказывать. Лицо Токарева оживлялось все больше и больше, глаза загорелись. И, хотя брови все еще были нахмурены, на губах появилась какая-то особенная, хорошая улыбка.
– Замечательно, замечательно! Немедленно делать! – сказал он, выслушав до конца…
Спускаясь по лестнице, Гречаник думал о том, что никогда еще не уходил от Токарева, испытывая такое удовлетворение.
А Токарев снова погрузился в глубокое раздумье. Таким и застал его Ярцев. Он пришел почему-то в старом ватнике и весь в древесной пыли.
– Ты все еще здесь, Михаил? – сказал он, падая в кресло и устало роняя руки. – Уф-ф!
– Ты точно с мельницы только что, – сказал Токарев, оглядывая Ярцева. – Чего вырядился?
– Сейчас от Сысоева, – ответил Ярцев. – На складе порядок наводили. Умаялся так, что дальше некуда. Ты подумай, Михаил, сколько этой лапши ежедневно приходится перебирать.
– Это скоро изменится, – заметил Токарев. – Гречаник…
Но Ярцев не дал договорить.
– Знаю! Встретил его у проходной только что. Александр Степанович рассказал мне. Рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не пойму, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь? Ну, когда начинали все это? Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда?.. Ты домой-то идешь сегодня?
– Домой… – горько усмехнулся Токарев. – Объясни ты мне, друг Мирон, где он сегодня, мой дом? Тесно там одному. Невмоготу, понимаешь? – Токарев проговорил это глухим голосом, и только сейчас Ярцев заметил, какое у него усталое, осунувшееся лицо.
– Случилось что-то? – с тревогой и участием спросил он.
– И да, и нет… Вообще все это чертовски мучительная штука. На, читай, если хочешь. – Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.
«…Папа, а когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы, и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»
– От дочки, значит… – Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.
– Жена тоже пишет… Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. Словом, дружище, здорово сыро на душе… тяжело.
– Понимаю. Решил что-то?
– Вот кляксу Оленька поставила, – сказал Токарев, с улыбкой глядя на страничку дочкиного письма, – и резинкой стирать пыталась. Знает, что батька грязи не любит. А почему-то не переписала. Она у меня из-за небрежной буквы, бывало, переписывала снова… Да… Решил ли, говоришь?.. Не решил еще, а только знаю, что здесь должен быть. Знаю. И буду. А вот как все получится – просто представить не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.
– А может быть, вместе ко мне пойдем? – предложил Ярцев. – У меня и переночуешь, а?
Токарев покачал головой.
– Отдыхай…
Ярцев не стал уговаривать. Он знал: Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную узловатую руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.
В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.
