Текст книги "Том 6. Зарубежная литература и театр"

Шекспир. Социально-идеологическая характеристика ^*

Маркс и Энгельс были чрезвычайно высокого мнения о Шекспире как поэте и драматурге.

В знаменитом, хотя и не оконченном предисловии Маркса к его сочинению «К критике политической экономии», как это всем известно, мы встречаем высокую похвалу античному искусству, которое рассматривается как вершина эстетического творчества человечества и тут же рядом с этой вершиной упоминается Шекспир.

В этом месте Маркс говорит как раз о том, что высший уровень экономического развития вовсе не всегда предполагает соответственно высокий уровень искусства. Таким образом, как античное искусство, так и Шекспир приводятся именно в доказательство того, что в некие эпохи человеческой истории какие-то причины обусловили собой необычайно высокий взлет художественного творчества несмотря на то, что эпохи эти в отношении экономической мощи человечества стояли ниже, чем эпоха развитого капитализма ¹ .

Но в то время как для античного искусства Маркс частью в этой же статье, частью в других своих сочинениях дает довольно полное объяснение как того обстоятельства, почему именно это искусство кажется еще и нам столь ценным, так и тех причин, которые обусловили собой это его совершенство, – для Шекспира мы этого не имеем. Однако, если пристально поискать в сочинениях Маркса и Энгельса, то можно найти кое-какие указания относительно обеих вышеупомянутых сторон оценки Шекспира, указания достаточно определительные.

Весной 1859 года Лассаль послал Марксу и Энгельсу свою драму «Франц фон Зикинген». Он сопроводил эту посылку большим письмом и даже специальным трактатом о сущности трагедии. Он просил своих друзей дать оценку его произведения.

Совершенно не сговариваясь между собой, Маркс и Энгельс дают чрезвычайно близкую по своей сущности оценку пьесы Лассаля. В соответственных письмах того и другого нашего учителя мы находим также важные замечания относительно Шекспира как образца драматургии ² .

Так, в письме Маркса к Лассалю великий революционер указывает автору драмы на существенный ее недостаток сточки зрения самой ее идеи. По мнению Маркса, то обстоятельство, что Лассаль выбрал в качестве своих героев мнимореволюциоиных дворян, а не подлинно революционных крестьян тогдашней эпохи с их вождем Томасом Мюнцером, сразу же сделало драму гораздо менее значительной, чем какой она должна была быть ³ .

Давая таким образом чрезвычайно верное и важное указание относительно того, какие темы надо выбирать для обработки в настоящих революционных трагедиях, Маркс вместе с тем подчеркивает, что такой правильныйвыбор темы побудил бы Лассаля также переменить и форму драмы. Он пишет ему: «Тебесамо собой пришлось бы тогда больше шекспиризироватъ,между тем как сейчас я считаю шиллеровщину,превращение индивидов в простые рупоры духа времени, твоим крупнейшим недостатком» ⁴ .

Почему же именно Лассалю пришлось бышекспиризировать, если бы он взялся за драму «Томас Мюнцер», а не за драму «Франц фон Зикинген»? Потому что «представители крестьян (они особенно) и революционных элементов в городах должны были составить существенный, активный фон».

Итак, шекспиризировать Лассалю пришлось бы потому, что вся драма, раз она включила бы в себя наиболее массовое радикальное движение, наполнилась бы множеством лиц и групп, которые нужно было бы ярко, многообразно и пестро характеризовать, которые нужно было бы взять во всей их непосредственной жизненности, гонимых вперед и нуждой и интересами, а не абстрактными полуфилософскими и утонченно дипломатическими соображениями, какие были свойственны вождям дворян. Выбрав рефлексирующих и хитрящих мнимых революционеров, Лассаль сделал для себя возможным шиллеризировать, то есть, во-первых, делать из личностей «простые рупоры времени», автоматических, маложивых носителей некоторой, заранее отработанной автором, идеи, а во-вторых, Маркс отмечает еще: «В отдельных местах я должен упрекнуть тебя за чрезмерное рефлексирование действующих лиц над самими собой, что происходит от твоего пристрастия к Шиллеру» ⁵ .

Что это значит? Это значит, что «маложивые» фигуры Лассаля, оживленные лишь некоторой абстрактной идеей, кроме того еще занимались бесконечным копанием в своих психологических сомнениях, как белка в колесе, кружились в кругу своих внутренних переживаний.

Отсюда следует, что Маркс видел в шекспиризировании – умение брать людей из жизни или творить персонажи таким образом, что они казались совершенно жизненными, рельефными, многосторонними, как их дает природа.

Очевидно из всего сказанного, что Маркс признавал в Шекспире способность изображать людей с их живыми страстями, большими страстями, которые, будучи связаны с классовым положением, с классовыми интересами, с великими стихийными течениями, в гораздо большей мере руководят личностью, чем чисто умственные соображения.

В письме Энгельса Шекспир не столь решительно ставится вышеШиллера; скорее как шекспиризирование, так и шиллеризирование признаются по меньшей мере равноправными величинами. Очень может быть, однако, что Энгельс, вообще очень ласковый и снисходительный в этом письме, делал и тут некоторую уступку Лассалю, во всяком случае, он тут подчеркивает, что забвение Лассалем шекспировской стихии в драматургии приводит к неудачам. Энгельс отмечает длинные монологи действующих лиц, недостаточную быстроту и оживленность диалога и советует в этом смысле переделать пьесу ⁶ . При этом он говорит: «Идейное содержаниепри этом, конечно, может пострадать, но это неизбежно, и полное слияние большой идейной глубины, сознательного исторического содержания, которое вы справедливо приписываете немецкой драме, шекспировской живости и богатства действия – будет, вероятно, достигнуто в будущем, и может быть, вовсе даже не немцами» ⁷ .

Это замечание огромной важности. Оно показывает, что перед Энгельсом носился идеал драмы, который стоит выше как шиллеровского подхода, которому он в данном случае не отказывает в «идейной глубине», в «сознательности», так и шекспировской «живости и богатства действия». То и другое соединится в некотором единстве, но очевидно, что Энгельс считал такой идеал недостижимым для немецкой драматургии того времени. Он относит его, как я думаю, к эпохе новых великих революций, к эпохе огромного общественного подъема, которого ждал как чего-то достоверного: там видел он возможность появления драматургов, страстно воспринимающих живую действительность и способных в то же время полностью пронизать ее объединяющей мыслью.

Но если уже рассматривать два метода драматургии – Шиллеровский (более рационализирующий) и шекспировский (более эмоциональный) – как раздельные, то Энгельс считает ошибочным отдаться шиллеровскому пути и забыть значение пути шекспировского. «Характеристика древних, – пишет он, – в наше время уже недостаточна, и здесь, мне кажется, Вы могли бы без вреда посчитаться немножко больше с значением Шекспира в развитии истории драмы». Эту мысль несколько ниже Энгельс развертывает еще богаче: «При моем(подчеркнуто Энгельсом) взгляде на драму, согласно которому за идейным моментом не следует забывать реалистический, за Шиллером – Шекспира, привлечение тогдашней столь удивительно пестрой плебейской общественности доставило бы еще совсем новый материал для оживления пьесы, неоценимый фон для разыгрывающегося на авансцене национального движения дворянства, оно впервые осветило по-настоящему само это движение. Какие причудливо-характерные образы дает эта эпоха разложения феодальных связей в лице правящих королей без копейки денег, нищих ландскнехтов и авантюристов всякого рода: фальстафовский фон, который в исторической драме этого(подчеркнуто Энгельсом) типа был бы еще эффектнее, чем у Шекспира». ⁸

Отметим здесь, во-первых, поразительное совпадение мыслей, а иногда даже и выражений, Энгельса с Марксом. Во-вторых, подчеркнем, что мысль Энгельса становится совершенно ясной – Шекспир для него реалист. Это не просто реалист, это реалист, которого привлекает в жизни кипучее, пестрое, богатое красками и парадоксами. Перед Энгельсом рисуется «фальстафовский фон» «Генриха IV» и «Генриха V», широта захвата непосредственного чувства жизни, вторжение этой жизни – во всех ее противоречиях и во всем причудливом живописном богатстве ее черт и красок, – вот что в данном случае хвалит Энгельс.

Поскольку самая пьеса Лассаля приближалась по своему типу к шекспировским королевским хроникам ⁹ , Энгельс и Маркс имеют прежде всего в виду ту сторону Шекспира, которая сказалась именно в этих произведениях. Они не касаются поэтому грандиозных фигур больших трагедий, но нет никакого сомнения, что и эта сторона Шекспира – его умение синтезировать гигантские проблемы в гигантские героические образы – оценивалась ими по справедливости.

В сочинениях Маркса Шекспир цитируется часто. Иногда приводятся очень большие цитаты (например, о золоте из «Тимона Афинского»). Эти цитаты Маркс приводит всегда с восторгом. Он любуется тем, как зорко умеет Шекспир схватить существенные черты некоторых новых явлений в окружающей общественной жизни и как пластично, как метко он умеет их охарактеризовать ¹⁰ .

Прибавим к этому, что близко стоявшие к Марксу лица подтверждают его огромную любовь к Шекспиру, подтверждают, что он часто перечитывал его в оригинале ¹¹ .

Перейдем к вопросу о том, какими же социальными условиями определялось появление в XVI веке этого величайшего поэтического и театрального гения. Несомненно Шекспира имеют в виду Маркс и Энгельс, когда они в рецензии на книгу Даумера «Религия новой мировой эпохи» в «Обозрении Рейнской газеты» пишут: «Если гибель прежних классов, например, рыцарства, может дать материалы для величественных, трагических произведений искусства, то мещанство, вполне естественно, не может пойти дальше бессильных проявлений фанатической злобы и т. д.» ¹² .

Маркс и Энгельс не могли здесь иметь в виду никого другого, кроме Сервантеса (как романиста) и Шекспира (как драматурга и поэта), ибо других подлинно «величественных произведений», отражающих упадок «рыцарства», то есть феодального строя, мы, пожалуй, не найдем, если только – с известной натяжкой – не привлечь сюда драмы Лопе де Вега и некоторых других современных ему испанцев.

Трагическое мироощущение Шекспира, по мнению наших учителей, вызывалось тем, что он был выразителем феодальной знати, как верхов, так и более мелкого рыцарства, которое в эпоху Елизаветы решительным образом сдвигалось в сторону. Его попытки сопротивляться, его скорбь при сравнении прошлого с нынешним и будущим, его ветшающие доблести, его отвращение к новому – все это составляет замечательный фонд сильных и тяжелых чувств, которыми могут быть окрашены трагедии Шекспира, где – как это в большинстве случаев бывает в трагедиях – изображается гибель, выясняется внутренняя закономерность этой гибели, и в то же время сама эта гибель оценивается этически и эстетически как нечто возвышенное и прекрасное.

Однако нужно тут же сказать, что рыцарство «в эпоху Шекспира», имея при этом в виду, конечно, не только рыцарские ордена, в то время изрядно пощипанные и сходившие со сцены в Англии довольно бесславно (отображением этого процесса являются не трагические образы, а как раз Фальстаф), а именно феодальную знать, весь большой слой дворянства, – нужно тут же сказать, что дворянство это не только сопротивлялось и не только отчаивалось, но в некоторой весьма значительной своей части могуче приспособлялось к новому времени, создавая между старым и консервативным дворянством и волнами буржуазного прибоя, грозно разразившегося уже позднее, в царствование Карла I, – особую, по-своему великолепную прослойку дворян-купцов, дворян-колонизаторов, дворян-авантюристов, словом, дворян – негоциантов и крупных буржуа и, с другой стороны, прослойку крупных буржуа, больших миллионеров Сити, больших кораблевладельцев, которые легко сливались с дворянством, шедшим в коммерцию, и создавали вместе с ним одну из больших опор империалистической энергии подымавшейся в то время Англии.

Нет никакого сомнения, что Шекспир ненавидел буржуазию как таковую (мы об этом еще будем говорить ниже), то есть буржуазию кальвинистскую, пуританскую, ту, из которой позднее вербовались грозные солдаты «Святой Армии» Оливера Кромвеля. Но у него вовсе не было такого чувства к дворянам, золотившим при помощи торговли свои более или менее древние щиты. Равным образом и миллионщики, подымавшиеся самой силою своего капитала в передние ряды его народа, не вызывали в нем ничего, кроме настоящего восхищения.

То есть Шекспир был не только плакальщиком по безусловно уходящим чисто дворянским порядкам жизни, – он приветствовал кое-что и в новом порядке. Вот почему рядом со скорбными нотами мы находим у Шекспира и положительные. Во-первых, несмотря на всю скорбь, разлитую в тех его драмах, которые изображают гибель симпатичных автору героев, к которым он призывает любовь зрителя, в большинстве случаев от трагедии веет духом восторга перед жизнью, перед кипящими силами. Шекспир как бы принимает борьбу с потенциальными победами, но и возможными жесточайшими поражениями в общем, как некоторый страшный, но привлекательный дар судьбы.

Мало того, комедии Шекспира представляют собой, быть может, самое веселое, порхающее, беззаботно поющее, что только создавал когда-нибудь театральный поэт. Недаром же Энгельс говорит в одном месте, что в комедии «Виндзорские кумушки» больше юмора, чем в сотне немецких комедий, вместе взятых ¹³ .

Если бы дело шло только о гибели – откуда бы взялся этот юмор? Что Шекспир действительно торжественно и величественно оплакивал уходящий феодальный мир, – остается полностью правдой, но вместе с тем он хотя и опасливо, хотя и с сознанием ужасных пропастей нового мира, мира конкуренции, авантюры, причудливого переплетения человеческих судеб, мира, который нес с собой рост капитала, все же с глубоким любопытством и каким-то трагическим, радостным волнением принимал его, воспевал его, то оправдывая его целиком, то иногда протестуя против его «несправедливостей».

Я стараюсь здесь давать характеристику Шекспира приблизительно так, как дали бы ее наши великие учителя, исходя из уже приведенных цитат о Шекспире и из оценки, какую они давали его эпохе и расстановке классов в его эпоху ¹⁴ .

То, что мы писали о приспособлении дворянства к новому порядку, совершенно блистательно описано Энгельсом в английском предисловии к брошюре «Развитие социализма от утопии к науке»: «Когда Европа вышла из средневековья, находившаяся в процессе подъема городская буржуазия была ее революционным элементом. Признанное положение, которое она завоевала себе внутри средневекового феодального строя, стало уже слишком тесным для ее стремления к расширению. Свободное развитие буржуазии стало уже несовместимым с феодальным строем, феодальная система должна была пасть… Шаг за шагом вместе с расцветом буржуазии шел гигантский рост науки. Возобновился интерес к астрономии, механике, физике, анатомии, физиологии».

Переходя собственно к Англии, Энгельс пишет: «К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой роз. Их наследники, большей частью также отпрыски этих же старых фамилий, вели, однако, свой род от столь отдаленных боковых линий, что они составили совершенно новую корпорацию. Их навыки и стремления были гораздо более буржуазными, чем феодальными. Они прекрасно знали цену денег и немедленно принялись вздувать земельную ренту, прогнав с земли сотни мелких арендаторов и заменив их овцами. Генрих VIII массами создавал новых лендлордов из буржуазии, раздавая и продавая за бесценок церковные имения, к тому же результату приводили беспрерывно продолжавшиеся до конца XVII столетия конфискации крупных имений, которые затем раздавались выскочкам и полувыскочкам. Поэтому английская „аристократия“ со времени Генриха VII не только не противодействовала развитию промышленности, но, напротив, старалась извлекать из нее пользу. И точно так же всегда находилась часть крупных землевладельцев, которая из экономических или политических побуждений соглашалась на сотрудничество с вождями финансовой и промышленной буржуазии. Таким образом, легко мог осуществиться компромисс 1689 года. Политические „победные трофеи“ – должности, синекуры, высокие оклады – остались на долю знатных родов земельного дворянства с условием – в меру соблюдать экономические интересы финансовой, промышленной и торговой буржуазии. Эти экономические интересы уже тогда были достаточно сильны; в конце концов они определяли собою общую национальную политику. Конечно, существовали разногласия по тому или другому вопросу, но аристократическая олигархия слишком хорошо понимала, что ее собственное экономическое благополучие неразрывной цепью связано с процветанием промышленной и торговой буржуазии» ¹⁵ .

Цитаты эти, как нам кажется, являются убедительным доказательством того, что Маркс и Энгельс не могли не отнести Шекспира, как барда дворянства, к тем лицам, которым одинаково были доступны и тоска по уходящим, и стремление мощно приспособиться к новым силам, определявшим собой столь дорогой для Шекспира английский империализм (он, конечно, так не называл его) и дававшим огромный заряд той положительной, жизненной энергии, которая составляет отличительный признак Шекспира не менее, чем его глубоко трагическое и пессимистическое миросозерцание, каким запечатлены произведения некоторых периодов его жизни.

Вот, вкратце, что мы можем сказать на основании имеющегося у нас материала об оценке [Шекспира] и об объяснении достигнутой им высоты из могучести социального кризиса, который им был отражен, опираясь на прямые указания Маркса и Энгельса.

Постараемся еще ближе подойти к выяснению социального места Шекспира на основании того биографического материала, который мы имеем теперь, и тех указаний, которые можно «при осторожном методе» без большого риска почерпнуть из самих произведений Шекспира.

Как читатель уже видел из биографического очерка Шекспира ¹⁶ , семья Шекспира принадлежала к промежуточному слою между крестьянско-ремесленным и мелкодворянским. Профессор Брандль в своем интересном исследовании о Шекспире говорит об этом следующее: «Если мы ограничим раннюю историю семейства Шекспиров тем, что привел отец поэта в 1596 году в своей просьбе о даровании ему права иметь герб, то мы увидим, что сама семья считала себя происходящей от „великих предков и достойных предшественников“, которые якобы служили первому королю династии Тюдоров Генриху VII – победителю Ричарда III и были вознаграждены после победы. Вообразить себе только! Подлинный предок драматурга Шекспира как участник битвы при Босуорте. Само собой разумеется, что подобная доморощенная история семьи придавала ей известное самомнение и, наверно, имела влияние и на маленького Вильяма. Он считал себя наследственным сторонником дома Тюдоров. Хотя, конечно, во всех этих домогательствах его отца было, вероятно, очень много вымысла, тем не менее Герольд позволил ему иметь герб, состоящий из сокола, державшего в когтях копье наискось из другого копья, поставленного вертикально. Таким образом, отец Шекспира представляется нам человеком, стремящимся вверх. Зажиточный земледелец, по-видимому скорняк, или, как говорили, перчаточник (Glover), он женился на девушке из Gentry [39]39
  мелкого дворянства (англ.). – Ред.


[Закрыть]. Семья матери Шекспира была несомненно дворянской, и его дед Роберт Арден пользовался большим уважением. Отец Шекспира пытался включить в свой герб также и более высокородный и несомненный герб Арденов, однако мы не знаем, удовлетворил ли Герольд эту просьбу» ¹⁷ .

Из биографии, составляющей часть нашей статьи, мы знаем уже, что отец Шекспира был альдерманом, что давало ему по тогдашнему времени почетный титул мистера, а потом даже бальифом, то есть городским головой Стратфорда – первым лицом этого города. Мы знаем, однако, также, что он сильно разорился и семья Шекспира узнала горькие дни, когда отец не решался даже показываться в церкви из опасения быть арестованным за долги.

Таким образом, Шекспир появился в Лондоне в качестве интеллигентного пролетария (он окончил школу, несколько знал латынь, но в то же время не имел ни гроша в кармане). Он присоединился к самому низкому сословию, какое только знал город, именно к актерству, на котором все еще лежало клеймо всеобщего презрения, хотя бы и смешанного с восхищением перед его сценическими чарами. В этой среде актеров и близких к ним авторов драматических произведений Шекспир быстро выдвинулся не только своим изумительным талантом и своей привлекательностью, приобретшей ему много друзей, но и своей смекалкой, своей практической деловитостью. Шекспир старался в этом аристократическом ремесле (в театральном деле как коммерции) с хорошим нюхом буржуа разрешить разные недоразумения, неизменно добиваясь порядочного успеха и окончивши тем, что он собрал для себя и семьи если не состояние, то, во всяком случае, кое-какие весомые средства, позволившие ему вернуться на родину зажиточным человеком.

Однако в то же время Шекспира обуревали его представления о том, что в нем течет кровь борцов за великий порядок в Англии, а также – кровь «рыцарей» Арденов. Это влекло его в сторону воинственного патриотизма, делало для него двор чем-то априорно окрашенным не только блеском великолепия, но и блеском моральным, влекло его к блестящей прослойке тогдашней знатной молодежи, сближение с которой странным образом становилось возможным как раз даже из глубины пропасти, отделявшей, хотя бы и удачливого, актера и театрального предпринимателя от лордов Саутгемптонов и Пемброков. Если Шекспир хлопотал (помогал хлопотать отцу) о признании себя дворянином, то доступ к относительно очень интимной близости с блистательными молодыми вельможами того времени он получил не как в какой-то степени равный и имеющий в своих жилах голубую кровь дворянин, а именно как обворожительный поэт, как носитель очарования театра, к которому все эти молодые вельможи питали самую искреннюю страсть.

Все это; однако, создало для Шекспира совершенно особое классовое положение. Оно составляется из следующих социально-силовых линий.

Во-первых, скорбь по поводу утраченного величия феодального класса, которого сторонником, почти участником Шекспир искренне считал себя; во-вторых, восторженное и полное чувства и мысли участие в процессе вхождения наиболее живых элементов знати в новый, еще не совсем ясный по своим границам, капиталистический мир; в-третьих, горечь по поводу того, что он – Шекспир – рассматривается тем классом, скорбь и радости которого он делил, как что-то вроде лакея, даже что-то, пожалуй, худшее, чем лакей, как нечто вроде любимого и ласкаемого шута, с которым при случае не церемонились.

Постараемся несколько подробнее остановиться на каждом из этих положений, иллюстрируя их отчасти произведениями Шекспира. Само собой разумеется, что исчерпывающе развернуть это наше объяснение мы в словарной статье не можем. Это будет сделано в другом месте.

Группа аристократии, к которой примкнул Шекспир и которую исторически можно назвать группой лорда Эссекса, представляла собой не только в английском, но и в европейском масштабе нечто в высшей степени яркое. Заимствуем частично интересную характеристику, которую дает этой группе Фр. Гундольф в своей книге «Шекспир, его сущность и его произведения», I том ¹⁸ .

Между различным придворным обществом XVI–XVII веков – елизаветинская эпоха, из которого плодотворная фантазия молодого Шекспира должна была почерпать свой материал, которого сочленом он до некоторой степени состоял и члены которого, очень вероятно, бывали прямыми заказчиками тех или других его комедий, – было как в отношении церковном, так и в отношении государственного давления самым свободным, самым богатым неисчерпанными жизненными силами, по крайней мере со времени дней расцвета итальянского Ренессанса… Как раз в это время Англия созрела для понимания очарования южных форм и вышла из предварительной стадии ученой европейской неолатинщины во вторую стадию национального гуманизма и заботы о собственном языке. Религиозные споры хотя, конечно, и возбуждали государственную мысль островитян, тем не менее не могли разбить их единства. Они внесли только новое напряжение в их умственную жизнь, которая и без того – как во всей Европе – была насыщена борьбой принципов тирании и свободы.

Конечно, Шекспир в своих изображениях этой среды обогатил их еще и своей собственной высокой природой. Однако многие элементы он нашел в действительности: здоровую натуру народа, праздничное настроение, некоторое, так сказать, брачное оперение высокого времени в судьбе нации, беззаботную близость к земле и ее сокровищам, гибкость общественных сношений, следование которым или разрыв с которыми составляли ту прелесть, опасность и содержание в общем несколько легкомысленного дворянского существования.

Эти породистые юноши имели все добродетели богатой жизненности и все пороки безответственности: они были великолепны, их энергия била через край, они были неразборчивы, полны темперамента и остроумия, толкавших их на расточительность, они были вместе с тем жестки, лишены чувства нежности, потому что ими владел, как какими-то красивыми животными, непосредственный хищный инстинкт жизни. Это мешало им симпатически вдумываться в чужую жизнь, особенно в жизнь других классов. Возбужденные, жадные, устремленные куда-то, полные сознания, что их омывают волны какой-то свежей эпохи, все фибры их дрожат, и если у них нет сострадания, то зато множество сочувствия ко всему кипучему, обольстительному, вплоть до собак, соколов, лошадей, – тяготение ко всему равному им по красоте и беззаботности, в особенности к прекрасно близкому и вместе с тем столь разнородному – женщине и т. д.

В одной из первых комедий Шекспира «Тщетные усилия любви» мы уже встречаем описание общества таких людей, сделанное, так сказать, из близи. Мало того, герой этой комедии Бирон несомненно носит черты самого Шекспира. Подобные отождествления того или другого действующего лица с собой у Шекспира довольно часты (Жак, Гамлет и некоторые другие). Бирон представляется носителем здравого смысла и непосредственного чувства в этом обществе, слишком бурно предающемся эвфуизму, то есть внешним изысканным формам чересчур искусственной жизни. Бирон, – говорит Гундольф в этой же книге, – это собственная маска Шекспира, это носитель разрыва между здоровым чувством и переутонченным духом. Из этого противоречия возникла и сама комедия.

Действующие лица ее – родные братья тех симпатичных образов молодых аристократов, к которым относится Меркуцио, Бенедикт, несколько более сумрачный, Жак ¹⁹ .

Изображая себя в Бироне, Шекспир еще не подчеркивает свое одиночество, свое, особенное, горькое место в столь блестящей среде. Это яснее проступает в фигурах Жака и Гамлета, которые хотя и отбываются как аристократы, но вместе с тем как странные отщепенцы своего общества.

Может быть, самый обольстительный образ аристократического юноши дал Шекспир в комедии «Как вам угодно» в образе молодого Орландо. Весьма возможно, что здесь мы имеем перед собой род идеализированного портрета того близкого друга, того молодого кумира Шекспира, который сыграл значительную роль в его жизни.

Очень может быть, что в драмах Шекспира, как думает, например, Гаррис (Фр. Гаррис, «Шекспир – человек и его трагическая история жизни») ²⁰ , отражается больше личных переживаний Шекспира, чем мы думаем, но, во всяком случае, вряд ли сейчас уже можно спорить относительно глубокого лиризма его сонетов.

Правда, переживания Шекспира в сонетах отражены очень своеобразно, очень стилизованно и даже, можно сказать, манерно, но это не мешает тому, что мы можем разобрать в крупных чертах основной мотив этого изумительного по своей поэтической силе и неповторимо оригинального человеческого документа.

Центральным моментом сонетов Шекспира является его влюбленность в молодого аристократического друга (может быть, это лорд Саутгемптон, может быть, это лорд Пемброк). Шли большие бои для определения характера этой влюбленности. Одни доходили до того, чтобы признать здесь наличие связи вроде той, которая существовала между О. Уайльдом и молодым лордом Дугласом. Другие с преувеличенным негодованием отбрасывали подобные мысли. Но во всяком случае восхищение Шекспира перед его «любовью» (love) состоит из преклонения перед ним как прекрасной юной душой, из восхищения перед ним как красавцем. Это нечто в высокой степени платоновское. Подобное чувство могло возникнуть из непосредственного подражания греческим нравам и из некоторой общности социального положения аристократической молодежи Лондона и Афин. Во всяком случае, подобные «дружбы» были далеко не редкостью в елизаветинские времена ²¹ .