Текст книги "Том 6. Зарубежная литература и театр"
Автор книги: Анатолий Луначарский
Жанр:
Критика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)
До сих пор имелась лишь пара книг на английском языке, специально посвященных парадоксальнейшему и, скорее, несколько скандально, чем почетно, известному английскому комедиографу, социалисту-фабианцу Бернарду Шоу. Но вот появилась специальная монография о нем и во французской литературе. Книгу Шарля Сестра «Бернард Шоу и его произведения» издало передовое в художественном смысле книгоиздательство «Mercure de France» 1
До сих пор лишь две пьесы Шоу удостоились постановки па французской сцене, да и то в Theätre des Arts, который большая буржуазная публика считает несколько чудаческим. Первая из этих пьес, «Кандида» 2 , совсем не была понята. Публика имела возможность прикинуть ее на французский драматический метр и, естественно, нашла неудовлетворительной. Между тем бесконечно более смелая пьеса Бернарда Шоу первого периода – «Профессия госпожи Уоррен» 3 , в общем, имела бесспорный успех. Очевидно, потому, что тут французский метр уже явно не был подходящ.
Постепенное проникновение Шоу во французский театральный мир, несомненно, надо приветствовать. Французская драматургия переживает тяжелый кризис. Достаточно красноречивым показателем его является полное самоустранение от драматической деятельности таких глубоких писателей, как Мирбо, Адан и де Кюрель, недавно, кстати, избранный по вновь заведенной безвкусной моде «князем драматургов». Все трое при этом ссылаются на полнейшее непонимание обычной театральной публикой Парижа идейного театра. Я вижу подтверждение этого и в почти полном провале «Саранчи» Фабра, едва ли не единственной серьезной пьесы прошлого сезона 4 .
Не может ли пробить броню «сарсеевского» пристрастия 5 к театру-забаве Бернард Шоу, одновременно и высоко забавный и глубоко идейный писатель. Шоу сам характеризовал себя такими словами: «Я родился паяцем и всегда питал наклонность к проповедничеству» 6 .
Известно, как враждебно встретила Англия этого ирландского смельчака. Сколько труда было положено им и его сторонниками, чтобы создать для Шоу то все еще сомнительное реноме, которым он пользуется. И еще совсем недавно его великолепная маленькая драма «Разоблаченный Бланко Познет» была воспрещена цензурой 7 . Однако мало-помалу, и как раз острием своей парадоксальности, смазанным скользкой клоунадой, Шоу все же пробил бегемотову кожу Лондона и заставил говорить повсюду не только о себе, но и о своих идеях.
Шоу шутя поучает. В старину так и определяли задачу комедии. Но Шоу далеко не обычный комедиограф. Иначе он шутит, чем раньше шутили, иному поучает, чем прежде поучали. Остроумие Шоу в одно и то же время слишком размашисто, неорганизованно, виртуозно, преувеличено для того, чтобы не шокировать изощренный вкус или рутину большой публики, и слишком интеллектуально, логистично, чтобы сойти за вульгарное острячество современных забавников. Да, это шутовство, но шутовство философское и богемски-артистическое. Я не могу не признать, что если оно после первого, несколько ошеломляющего, неприятного впечатления на публику должно было потом служить для нее приманкой, то все же этот пестрый фасад дурно отозвался и на самой сути идей Шоу. Я хочу сказать, что разноцветные бумажки, в которые Шоу завертывает свои горькие пилюли, оставляли на них след своей краски. В самом деле, иной раз кажется, читая Шоу, что он готов издеваться и над тем, что он проповедует. Да, может быть, это отчасти и верно, может быть, скептическое зубоскальство, эта внешняя половина души Шоу и на самом деле отравила Шоу-проповедника, так что и самое святое для него иной раз пляшет в его глазах, оставляя свою иератическую [65]65
жреческую, священную (от греч.hieratikos). – Ред.
[Закрыть]непоколебимость. Недаром затеявшаяся было между Шоу и Толстым переписка была сурово прервана последним вследствие вечного шутовства корреспондента 8 .
Что касается самых идей Шоу, им никак нельзя отказать в глубине и значительности, если, разумеется, так сказать, выпарить из них этот раздражающий смешок. Шоу является чрезвычайно сильным социальным сатириком. «Дома вдовца» 9 и «Профессия госпожи Уоррен» бесспорно могут занять почетное место в области сатирической комедии. Правда, положительное учение Шоу, его идеал сверхчеловека – демократа и социалиста и мещанина из разных социалистических рецептов, которая заменяет ему программу, вряд ли удовлетворит серьезно мыслящего человека, но все же «социалистической» пьесе «Комендант Барбара» 10 нельзя отказать ни в широте постановки вопроса, ни в блеске анализа. Сильнее всего Шоу в критике морали как общественной, так и семейной: «Кто знает» 11 , «Человек и сверхчеловек» 12 , «Кандида», «Обращение капитана Брассбаунда» 13 , «Дилемма доктора» 14 – вот поистине блестящая плеяда комедий, своеобразно освещающих вопросы морали. Наконец, «Бланко Познет» – удар в лицо лицемерной религиозности чопорного английского «общества» – я положительно склонен считать шедевром, заслуживающим искреннего восхищения.
Все критические и менее ценные положительные идеи Шоу вытекают из одного принципа: из глубокой веры в науку, в естествознание, психологию, биологию. Шоу издевается над тем в жизни, что покоится на почве старых предрассудков, он при всей коренной насмешливости своей энтузиастические верит в то, что вооруженный наукой, все перед собой и внутри себя ее светом освещающий человек, беспощадный к ненаучному наследию прошлого, станет царем и украшением природы. Но Шоу знает, что пути этого истинного просвещения трудны, не верит в перевороты, а лишь в медленное движение к идеалу сквозь густую колючую заросль человеческой глупости.
Что же представляет из себя этюд Сестра о Шоу? Сестр, несомненно, сторонник, даже поклонник ирландского мыслителя. Он согласен с ним во всех его идейных построениях, которые тщательно и порою тягуче, разжевывая все корочки, старается преподать своей мало подготовленной публике. Точно так же и блестящая, но неровная, словно костюм арлекина, внешняя форма комедий пропагандируемого им писателя находит в нем искреннего ценителя. Он, видимо, однако, побаивается ее, извиняется и распинается, чтобы найти и для нее снисхождение у французов, которые падки на остроты, любят смеяться, но и в смехе создали определенные рамки, между тем как Шоу, вслед за Шекспиром, перепрыгивает через все рамки сломя голову. У французов всегда, даже в пошаде, остается легкое нечто от Буало, или по крайней мере Вольтера, который при всем цинизме и вольной воле своих фантастических сатир находил комедии Шекспира варварскими и достойными этого «пьяного дикаря» 15 .
Я уже отметил мимоходом большую тягучесть Сестра. В самом деле, все его собственные рассуждения легко можно было бы уместить на пятнадцати – двадцати страницах, потому что они бесчисленное количество раз повторяются на трехстах с лишком страницах его томика. Наиболее ценной частью является изложение главнейших пьес Шоу. Изложение это сделано живо, хотя и с чрезмерным количеством комментариев. И впечатление от общего обзора всего комедийного мирка, созданного Бернардом Шоу, получается крайне импонирующее. Досаднее же всего в Сестре его вечный страх, как бы протежируемый им мастер не показался читателю слишком дерзким. Уже с самого начала Сестр предупреждает, что, «с удовольствием подчиняясь интеллектуальной гимнастике, к которой призывает его автор, готовый вместе с ним принимать головоломнейшие позы, он все же надеется не потерять чувства равновесия и благополучно вернуться на почву здравого смысла» 16 . Отсюда предосадные смягчения, например, критики милитаризма в пьесе «Оружие и люди» 17 . Сестр бросает, например, такую фразу: «Пусть военная слава – иллюзия, но из всех иллюзий, которыми мы живем, сия наиболее необходима, она подымает человека в его собственных глазах» 18 .
Рядом с только что изложенными свистящими надругательствами Шоу над войной, со всеми ее выкрутасами, эти слова «здравого смысла» звучат пошло. Шокирует также и такое, например, место: «Беспощадная сатира появлялась иногда на французской сцене. Стоит, например, припомнить постановку „Очага“ Мирбо в Comedie Francaise. Но в пьесах Шоу безобразно никогда не затмевает окончательно горизонта, луч юмора или взрыв смеха рассеивают мрачное впечатление» 19 . Вряд ли Бернард Шоу был бы польщен таким сопоставлением. Нельзя не согласиться с меткостью одного замечания Сестра, относящегося к той же области мещанских оправданий сатирического дерзновения автора. Сестр констатирует, что герои Шоу после целой тучи ядовитых стрел, которые они мечут против общества, капитала, суда, семьи, ложного идеализма, приличий, ходячей морали и т. д. и т. д., в конце концов всегда примиряются со всеми этими ошельмованными ими элементами человеческой жизни и на поверку оказываются не деятелями, а разговорщиками 20 . Это несомненнейшая истина, на этой почве произошел даже разрыв между другим знаменитым писателем – Уэллсом – и Шоу. Первому стало душно в атмосфере чисто словесного фабианского социализма, в котором как рыба в воде чувствует себя Шоу.
Сестру вообще удаются иногда тонкие характеристики. Я и закончу эту статью парой его определений, дающих возможность глубоко заглянуть в суть «шоуизма».
«Странное зрелище: здесь идеализм, пуританское рвение пускаются в шутки, пародирования, издевательства, мальчишеские выходки, а подо всем этим мы все-таки чуем горечь разочарования возвышенного идеализма. Снаружи провоцирующие преувеличения – карикатура, а внутри раздражение познавшего против имеющих очи и не хотящих видеть» 21 .
«По своим демократическим симпатиям Шоу – наследник Французской революции. По жажде правды и искренности – он ученик Ибсена, как и по бунту против внешних и внутренних границ. По презрению к слабости и робости, по восхищению перед доблестями сильнейших – он последователь Ницше. Словом, он квинтэссенция революционной мысли наших дней, в нем слились идеализм и рационализм, почти мистические мечты, порыв к свободе, жажда власти, воля к овладению и просветлению себя, общества и природы, к подчинению жизни разуму» 22 .
Книга Сестра все же вряд ли заслуживает перевода. Но издательство, которое подарило бы нам хороший русский перевод полного собрания комедий Шоу,и театр, который поставил бы цикл лучших его пьес, сделали бы доброе, культурное дело.
«Нана». Перспективы *Герц и Коклен возобновили в театре Амбигю «Нана», переделку из знаменитого романа Золя, сделанную под руководством автора Вильямом Бюснаком 1 . Хотя это, конечно, далеко не новинка, но пока это самое интересное, что дал новорожденный сезон.
Пьеса эта шла в том же театре в 1881 году. Во время репетиции в прессе и среди публики уже началась лихорадочная полемика. Первое представление было для натуралистической школы таким же событием, каким в свое время явилось первое представление «Эрнани» для романтиков 2 . Однако, несмотря на негодование «благомыслящих и нравственных», пьеса удержалась на афише, и не только шла с успехом что-то около двухсот раз, но с тех пор многократно возобновлялась с особой любовью демократическими театрами окраин Парижа. Парижский popolo [66]66
народ (итал.). – Ред.
[Закрыть]любит эту пьесу. Буржуазная публика – нет. Самый шикарный театр, до какого она доходила, был все же Амбигю, находящийся хотя и в центре, но привлекающий мелодрамами и грубоватыми комедиями все ту же демократическую публику.
Нет никакого сомнения, что у Коклена не было никаких высших соображений для возобновления пьесы Золя и Бюснака. Он сделал для нее то, что ежегодно делает для старых мелодрам какого-нибудь Деннери. Но пресса отнеслась к этому делу несколько иначе. «Нана» довольно неожиданно для самих директоров стала на целую неделю центром внимания. Наспех переоценивали вновь натуралистические ценности. И прислушиваться к этому шуму было забавно. Забавно потому, что высококультурные господа критики, для которых Золя – величина, могущая быть третируемой, третировали-то его с двух диаметрально противоположных точек зрения.
Для буржуазной публики образца казенного и образца утонченного типичен такой отзыв: так вот это-то натуралистический театр? Где же тут правда жизни? Ведь мы все время видим одни эффекты. И все здесь шито белыми нитками тенденции. Да еще какой, самой прописной! В самом деле, это какая-то проповедь. Золя хочет испугать кого-то, что вот, мол, за разврат судьба карает оспой! Никакого даже старания сделать эту поучительную и раздирательную историю правдоподобной и т. д. При этом иные добавляли, что в театре, где, естественно, остается лишь скелет романа, недостатки Золя лишь резче бросаются в глаза, не будучи скрыты теми горами бытовых подробностей, которыми автор «Жерминаля» загромождал свои дидактические проповеди в лицах.
Буржуазная критика националистического характера, наоборот, продолжает кричать о безнравственности, грязи, зловонности Золя, о недопустимости постановки подобных пьес, о том, что Золя был ловким торгашом, нажившим миллионы на торговле нечистотами, которые он целыми ушатами выливал в публику под предлогом натурализма, и т. п.
Так что же, в конце концов, является ли Золя слащавым проповедником, простаком, запугивающим нас дешевыми мелодраматическими эффектами, или развратителем, колебателем общественных устоев?
Иные корчат нечто вроде удивленной гримасы, делая открытие,что под натурализмом Золя скрывался символизм, ибо, конечно, то, что Нана, разрушающая чужие семьи и отнимающая детей из-под крыла матери, наказана в своем ребенке, что она, могучая красотою, поражена судьбой в свое очаровывавшее самцов лицо, что она, блиставшая безумной роскошью среди толпы толкавшихся поклонников, умирает одна, в грязном отеле, – все это вовсе не претендует на правдивое изображение того, что всегда будто бы бывает. И на заднем плане Золя даже рисует проститутку, к старости сделавшуюся шателенкой [67]67
владелицей поместья, замка (от франц.la chatelaine). – Ред.
[Закрыть]и высокочтимой всеми попами ханжой. Но на символический характер творчества Золя уже давно указывал, например, Анатоль Франс 3 . Но Золя вовсе не хочет грозить дочерям народа, соскальзывающим на путь Нана, ее смертью, словно пугалом. Золя вскрывает внутреннюю логику явлений, излагает ее в образах-символах. Возвышение и падение Нана нарочно изображено чертами, так сказать, монументальными: в детях будешь поражена за детей; грешила красотой – и вот она отнимется у тебя, и тогда ни одного друга не окажется у тебя. Центр же тяжести для Золя не в «запугивании девушек и юношей», а во вскрытии самых причин того гнойника, которым не по своей вине явилось злополучие Нана. И жгучие тирады, в которых Золя бросает обвинение и за гибель Нана и за всех, погубленных ею, самой буржуазии, конечно, замалчиваются ее критиками. «Вы развращаете для удовлетворения мимолетной похоти бедных подростков, дочерей тех, которых вы держите под гнетом вашей эксплуатации, и вот с проклятого дна поднимаются они, как гнилой сок, до самых вершин общества и заражают даже лучших среди вас, разлагая вашу семью, разоряя вас, бессознательно мстя вам!» 4
Я не стану, конечно, отрицать, что в пьесе Бюснака – не в романе Золя! – есть много наивного. Драматические сцены, набросанные довольно аляповато, чередуются выступлениями комических персонажей, очень похожими на разговоры клоунов между двумя турами головоломной наездницы. Все в целом сбито хотя и крепко, но без претензии на изящество. Характеры не разработаны. Если общая социально-психологическая картина сохраняется, то игра ее в индивидуальнойпсихологии персонажей, очень богатая у Золя, здесь совершенно потеряна. Пьеса действительно приближается к мелодраме в том ееупрощенном, грубоватом жанре, который мил и дорог театру Амбигю. И все-таки это хорошая, сильная, правдивая пьеса, в которой слышатся иногда настоящий свист сатирического бича, слезы подлинной общественной скорби, свидетельства человека; действительно проникновенно видевшего корни общественных явлений. А самая простота и грубоватость становятся почти достоинствами, как достоинствами являются эти черты в уличном плакате. Потому что – надо признаться – это пьеса пропаганды. И что же в таком случае делать на ней господам из высших ста тысяч?
Что касается исполнения этой пьесы, то оно не возвышается над простою добросовестностью, за исключением исполнительницы заглавной роли – провинциальной актрисы Андраль, приглашенной Кокленом главным образом за чрезвычайно эффектную, подходящую для роли наружность.
Но Андраль сумела быть не только достаточно скульптурной, она передала с большою тонкостью и все весьма разнообразные нюансы своей роли. В разговоре с пришедшим оскорбить ее офицером и в следующей за тем сцене, которая должна показать нам действие внезапного порыва влюбленности на холодное до тех пор сердце Нана, артистка достигла высот настоящей художественности.
Нельзя не посетовать на одно обстоятельство. Директора, давшие пьесе довольно богатую декоративную рамку, сочли возможным выпустить всех действующих лиц в костюмах 1912 года. И в таких фраках и юбках люди говорят о приемах в Тюильри, о Морни и т. д. 5 . Это явная нелепость. Нет никакого сомнения, что в смысле живописности пьеса колоссально выиграла бы, будучи поставлена в ту «кринолинную» атмосферу, которую мы так основательно забыли, которая кажется нам такой смешной, но которая, как все отжившее, имеет свою прелесть, не меньшую, пожалуй, чем столь пошедшие в ход двадцатые годы.
Перспективы начинающегося сезона весьма богаты. Из театров, давших уже подробный анонс на следующий год, особенно выделяются Одеон и Порт Сен-Мартен.
Атттуан, по обыкновению, хочет работать титанически. Громадный ряд пьес молодых авторов, не меньший ряд пьес классического репертуара и, наконец, ряд пьес иностранного театра. Будут сделаны попытки новой постановки «Воображаемого больного» и «Тартюфа». Древнегреческий театр будет представлен эсхиловскими «Персами», которые еще никогда не шли не только во Франции, но, кажется, даже вообще в новейших театрах. Немецкий театр будет представлен «Фаустом» Гёте, постановку которого Антуан обещает сделать небывало роскошной и оригинальной. В первый раз увидят также французы «Школу злословия» Шеридана, китайскую трагедию и т. д.
Порт Сен-Мартен, руководимый теми же Герцем и Кокленом, собирает такую умопомрачительную труппу, которая поставит его, пожалуй, рядом с Французским театром. Судите сами: Коклен переманил Ле Баржи, который уже играет у него в провинции Сирано де Бержерака с огромным успехом, а в Париже будет играть его вместе с женой Жемье, примадонной Театра Антуан, великолепной Андре Мегар, которая выступит также в возобновленной «Анне Карениной» 6 , где она, как говорят, восхитительна. Целый ряд сильно драматических ролей будет исполнять исполинскими шагами поднимающаяся на вершину славы Вера Сержин, уже начавшая цикл своих спектаклей с «Красной мантии» Брие 7 . Далее: приглашена тончайшая и сложнейшая из актрис Франции – Сюзанна Депре, а вместе с ней самая милая инженю – Ивонна де Брей, сейчас в двухсотый раз очаровывающая публику театра Атеней в пьеске «Сердце решает», о которой я писал в свое время 8 . Будут играть также Гюгене и Кемм, две знаменитости бульвара. В «Тартарене», извлеченном из романа Доде, выступит пущенный в ход Антуаном бывший кафешантанный комик Вильбер, о котором я тоже писал 9 . Наконец, приглашены Брюле, Марта Ренье и целый ряд других.
Обещаны, как говорят, интереснейшая переделка «Манон Леско», сделанная Батайлем, пьеса Бурже «Отступник». По четвергам даваться будет в исполнении всей этой сверкающей талантами труппы классический матине [68]68
утренник (от франц.la matinee). – Ред.
[Закрыть]. Это уже прямой вызов казенным театрам.
Довольно много интересного обещают также театры Мишель, Жимназ и Ренессанс. Открылись новые театры, в большинстве случаев типа, приближающегося к театру миниатюр, – таков отделанный, как бонбоньерка, театр Империаль, в котором идет комедия Вилли и танцует еще одну, не знаю которую по счету, Саломею, довольно глупую, между прочим, молоденькая Зефора Моссе 10 , которой некоторые старые волки-критики высказывают разные головокружительные пророчества с упоминанием имени Сары Бернар.
Третья пьеса Шоу в Париже. «Убийца» *Неутомимый Гамон, провозгласивший несколько некстати Бернарда Шоу английским Мольером или Мольером XX века, перевел и поставил при содействии директора парижского Художественного театра Руше еще одну пьесу этого блестящего комедиографа. 1
Я упоминал мимоходом о судьбе, постигшей здесь «Кандиду», и о недюжинном успехе, выпавшем на долю «Профессии госпожи Уоррен» 2 .
Я затрудняюсь сказать, пользуется ли успехом комедия «Ничего нельзя утверждать». Я был на восьмом или девятом ее представлении. Публики было не так много. Смотрели пьесу с интересом. Смеялись. Нравились хорошие актеры. Но открывалась ли для этой публики сравнительно очень большая глубина этой философской или, если хотите, биологической комедии – я не знаю. Критика отнеслась как-то вяло 3 . Повторили уже надоевшие суждения о слишком вольном смешении стилей, о чрезмерной любви к парадоксам и т. п.
В то самое время как за якобы идейные пьесы сходят возмутительные «Светочи» Батайля 4 или еще более глупая и грубая стряпня Донне, о которой я вскоре дам подробный отчет (я говорю о его комедии «Просветительницы», идущей в Комеди Мариньи) 5 , – такая действительно глубоко идейная комедия, как «Ничего нельзя утверждать», проходит незамеченной. Очевидно, не созрели. Не докатились еще до лондонских низов, быть может, и облеченных в безукоризненные смокинги, но могущих тысячу раз наполнить залу, где их развлекают «Кисметом» 6 , здесь снятым со сцены после пятидесятого спектакля, но и не доросли до лондонских верхов, которые как-никак волнуются по поводу Шоу и даже начинают серьезно его любить. Говорю опять-таки о верхах интеллектуальных.
Заглавие «Ничего нельзя утверждать», неоднократно повторяемое тем персонажем, метрдотелем, который является как бы носителем житейской философии Шоу, отнюдь не определяет собою идеи пьесы. Оно определяет пьесу лишь формально. Она действительно построена на ряде трюков, как будто имеющих целью доказать, что человек предполагает, а судьба располагает, что в жизни возможны самые неожиданные сюрпризы. Но если бы Шоу хотел только при помощи водевильных приемов показать господство случая над волей и разумением людей, – это было бы ужасно старо, ибо, как учил еще Скриб, наличность такой диктатуры случая над нами, его марионетками, составляет общефилософский тон даже самого вульгарного водевиля. Ведь в самом деле, водевиль имеет свою философию и именно философию qui pro quo и смехотворных своей внезапностью совпадений.
Нет, комедию Шоу скорее можно бы назвать «Сердце располагает», как назвал свою непритязательную, но милую комедию де Круассе 7 .
Главное содержание комедии сплетается из двух конфликтов, в свою очередь двойных. Несколько смешная феминистка, разведшаяся с мужем и воспитавшая своих детей на полной свободе, случайно встречается со своим благоверным, сварливым и полным предрассудков мещанином. Он ей не нужен, неприятен, однако что-то тянет ее к нему. Она почти ему ненавистна по тяжелым воспоминаниям и за отвратительное, с его точки зрения, воспитание детей: Дети его шокируют, ужасают, холодны к нему, издеваются над ним. Его суровый и брюзгливый характер менее всего, казалось бы, располагает его идти на мировую. Но под его черствой внешностью живет нежное сердце, и старость заставляет искать хоть какого-нибудь гнезда. То в смешных, то в драматических чертах рисует Шоу столкновение в сердце «ученой женщины» духа независимости и строптивого высокомерия с жаждой приютить бездомного старика и загладить неясно сознаваемую вину, а в сердце ворчуна – буржуазных принципов и неуживчивости с внезапно бурно проснувшейся отцовскою любовью, а рядом и трагикомический конфликт между обоими персонажами.
Что такое убеждения как господина, так и госпожи Клан-дон-Крамптон? Они разлетятся вдребезги, когда сердце заговорит. Но в более сильной, трепещущей молодой жизнью, в более изящной форме повторяется то же в романе их старшей дочери Глории с остроумным богемцем [69]69
То есть человеком богемы. – Ред.
[Закрыть]– дантистом Валентином. Валентин считает себя циником, ловким охотником за женщинами и расчетливым искателем приданого. Он думает, что его «научно-реалистическое миросозерцание», чуждое иллюзий и сентиментальности, вполне застраховало его от нелепых увлечений. Это не мешает ему, конечно, влюбиться в Глорию. Глория воспитана также в духе глубокого презрения к сантиментам: рационализм, энергия, независимость – вот ее любимые слова. Молодые люди стараются быть верными своим принципам. Тонкий и умный Валентин, чувствуя, как трепещет его сердце, воображает, старается уверить себя, что это только волнение селадона, стратега любви. Он с большим искусством иронически, хотя сквозь иронию пробивается иногда глубоко искреннее чувство, разбивает «научные» рамки, в которые девушка старалась заключить свое сердце, он искусно приводит ее к признанию страсти, к захватывающему все ее существо поцелую. Но когда мать, перед которой молодой человек в час серьезного объяснения расхвастался своим умом и своей юношески самоуверенной беспринципностью, раскрывает глаза Глории на его непозволительное донжуанство и Глория отказывает ему в продолжении романа, он вдруг с тоскою чувствует и с отчаянием сознается, что сам давно запутался в своих сетях: «Глория, я хотел разбудить в вас под ледяной поверхностью созданных вашей матерью чопорных и неживых идей глубины вашего инстинкта, ваше сердце. И что же? Это во мне проснулись эти глубины. Это мой мир трезвости и рассудочности заколебался от этих подземных ударов страсти. Я хотел победить вас и стал вашим рабом» 8 .
В другой момент Валентин так раскрывает самую существенную идею комедии:
«Не кажется ли вам, Глория, что природа дает нам на время пожить на свободе и насочинить разных руководящих принципов и теорий, а потом какая-то всесильная рука протягивается над нами, хватает нас, как котят, за шиворот и делает с нами что хочет, пользуясь нами в своих целях» 9 .
Таким образом, повсюду борьба сознания с инстинктом. Что же, огорчается Шоу хрупкости первого перед темной мощью последнего? Фантастический адвокат в последнем действии говорит:
«Вы говорите, это бессмыслица. Но все ведь, все бессмыслица. Рассуждать, хотеть, любить – бессмысленно. Жить бессмысленно! Умереть – разумно. Но мы живем. Мы будем жить. Да здравствует жизнь!» 10
Постановка под руководством Жанвье тщательная и продуманная. Почти все исполнители на своих местах. Ансамбль великолепный, исполнение концертное. Словно инструментальный септет какой-нибудь. Только сын знаменитого Фероди, жен-премье большой комической силы и большого брио, в живой роли Валентина несколько подчеркнул его веселую подвижность, мальчишеские ухватки, богемскую наклонность к шутовству, которые тем более неуместны в этом персонаже, что все эти черты приданы автором юному брату Глории. Валентин, конечно, серьезнее. В его парадоксах больше сарказма и горечи. Он больше философ. Он более зрел. Более очарователен мужским, а не ребяческим очарованием.
Думается, что на место приятной фигуры, созданной Жаком Фероди, более вдумчивый актер мог бы дать образ несравненно большей тонкости, может быть, даже почти трагический…
В спектакле, о котором я пишу, прекрасная игра, в общем, была на уровне прекрасной пьесы. Совсем другое видим мы в Театре Антуан, которому так редко удается заполучить хорошую пьесу. В этом году только «Золотое дело», о котором я писал 11 , сколько-нибудь удовлетворительно. Нынешний спектакль этого театра «Убийца» – переделка из довольно известного романа Фаррера – представляет собою довольно заурядную мелодраму 12 . В сущности, только фигура младо-турецкого паши, с чрезвычайным изяществом изображаемого Канде, представляет некоторый психологический интерес. Все остальное только сценично. Но, правда, сценично. А это, конечно, много. В особенности, когда театр располагает такими изумительными силами. Как зловеще красива Дермоз в роли надменной шотландской аристократки. Как вкрадчив и опасен великосветский авантюрист Чернович в исполнении Эскофье. Как живописно груб и каменно жесток Туте в роли мерзавца баронета. Лалуа нервно, в сильных местах с подлинным захватом играет слабую, очаровательную жертву этой компании. Но над всем подымается сам Жемье. Во многих ролях уже видел я этого совершенно исключительного артиста. Быть может, недалеки от истины те, кто считает его величайшим мастером французской сцены на характерные роли, на так называемые здесь roles de composition. Конечно, я не скажу, что полковник Севинье – убийца – лучшая роль Жемье. Для этого нет в ней достаточно материала. Но нигде еще Жемье не производил такого эффекта. Муки, переживаемые им, когда он присутствует за ковром при любовном дуэте обожаемой женщины с низким Черновичем; изумление, негодование, жалость, мрачная решимость, когда он заподозривает, что любовь негодяя – ловушка, и когда перед ним развертывается агония попавшейся в нее женщины, – все это передается Жемье в немой сцене, игрой лица и кисти одной руки, с мастерством великолепным, с красноречием жеста и мимики почти волшебным.
Но вот жертву, раздавленную и рыдающую, уволокли, заговорщики цинично поделились впечатлениями успеха, и в спальне остается только один баронет, с чувством удовлетворения после гнусной победы над женой и в предвкушении предстоящего благополучия закуривающий папиросу. Но вдруг он слышит какой-то шорох… Чернович, вы еще здесь?.. Кто здесь?.. Здесь есть кто-то…
Внезапно с легкостью леопарда Жемье – полковник Севинье одним прыжком из-за ковра вспрыгивает на стол позади баронета. Тот оглядывается и замирает. Загадочно смотрит на него серьезное лицо, палец приложен к губам. Минута неподвижности между жертвой и мстителем. Опять кошачье движение – полковник около англичанина. Он все так же загадочно смотрит прямо в глаза ему. Быстро опускает руку в боковой карман. Вынимает какую-то бумагу. Прячет вновь. А ужаснувшийся противник следит за его движениями тупым взглядом. В другой карман – и вдруг рука, вооруженная стилетом, мощным полукругом взлетает в воздух и уверенно, красиво, как сокол на добычу, падает, пронзая сердце. Глухой вскрик. Падение. Кошачьим прыжком убийца исчезает в окно.
Это так было сделано, что, признаюсь, весь антракт билось у меня сердце. Красиво убивает Жемье. Неужели убийство может быть красивым? Не моральным, это другой вопрос; авторы для того и мелодраму свою написали, чтобы показать, что убийство оказывается иногда необходимым и рыцарственным. Но Жемье показал, что оно может быть изящно, прекрасно, что жесты убийцы могут оставить в вас долгий след сладкого ужаса и почтительного восхищения… Скажи мне это кто-нибудь за минуту, я не поверил бы. Я и теперь удивляюсь. Даже возмущаюсь несколько. И все-таки, как вспомню, становится жутко и сладко. Недаром театр после этой сцены дрожит от рукоплесканий. Но тут драма ни при чем. Это актер дает.
