Текст книги "Том 6. Зарубежная литература и театр"
Автор книги: Анатолий Луначарский
Жанр:
Критика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)
На днях театр Porte S.-Martin отпраздновал торжественное событие: известная драма Ростана «Сирано де Бержерак» шла в тысячный раз в этом театре 1 . Из этой тысячи почти всегда полных сборов более девятисот пятидесяти было взято при участии одного из величайших артистов этого времени – Констана Коклена. Ныне его роль перешла к ушедшему из Comedie Francaise премьеру этого театра – Ле Баржи. На юбилее присутствовал поэт 2 . Жан Коклен, директор театра, был на сцене, исполняя роль пирожника. Во время сцены в кондитерской, когда капитан кадетов Гаскони просит Сирано представить его роту маршалу де Гишу 3 со словами: «Рота в полном составе, время представить ее…» 4 и т. д., Ле Баржи вместо того, чтобы ответить известными бравурными триолетами, выступил вперед и произнес изящное стихотворение Ростана, посвященное великому предшественнику: «Нет, – говорится в нем, – рота не полна, смерть похитила величайшего воина из ее рядов. И я сам не тот, кто должен был бы быть на этом месте, воспевать героизм нашей расы; пропустим триолеты, пусть сегодняшний спектакль пройдет как бы при бое барабана, окутанного трауром, как принято на похоронах полководцев».
Ле Баржи – великолепный декламатор и сумел вложить много благородной печали в свои строфы. Публика была тронута. Коклен-сын плакал. Ростан стоял в ложе с глазами, полными слез.
Мне кажется, что он потерял в Коклене незаменимого исполнителя лучшей роли своего виртуозного, эффектного и популярного театра. Я не могу сказать, чтобы Ростан занимал в моих глазах хотя приблизительно то место величайшего поэта современной Франции, величайшего ее драматурга, наследника Гюго, какое ему приписывают рабски покорная успеху часть здешней критики и средняя парижская публика. Но и осуждение Ростана, как человека рекламы, как фокусника слова, как литературного пиротехника и жонглера, я тоже не нахожу справедливым. Помимо блестящей, Гюго или Банвиля напоминающей версификаторской техники, помимо легкого панаша [70]70
театральности, приподнятости тона (от франц.le panache – перья на шляпе, султан) – Ред.
[Закрыть]мелодраматизма и ходкого юмора Ростан обладает, несомненно, известным красивым пафосом, в котором достаточно простоты, чтоб он действовал и на людей развитого вкуса и на широкие массы. Этот пафос вполне искренен. Его искренность чувствуется непосредственно, и никто не уверит меня в противном. Если искренность эта не пренебрегает время от времени ходулями, то ведь то же приходится констатировать и относительно Виктора Гюго. «Сирано де Бержерак» – лучшее и заслуженно популярнейшее произведение Ростана. Говорят, это мелодрама. Было бы отлично, если бы это было так. Наконец, мы имели бы высокохудожественную мелодраму, которая, как я думаю, сейчас была бы как нельзя более кстати. Но нет, мелодрама тут совсем на заднем плане: на первом – богатейший монологСирано. Мелодрама дает бледный фон, словно ковер на стене, перед которым парадирует со своим панашем, своим чертовским остроумием, своей скрытой скорбью герой.
Коклен был несравненный комик и в то же время смертельно любил играть героев, самых типичных ультратеатральных героев, тех донов Сезар де Базанов 5 , о которых Поля в «Мещанах» Горького говорит: «Очень интересный, такой веселый, храбрый, одно слово – герой» 6 .
Я помню, какую фигуру сделал покойный артист из пошлейшего, в сущности, полковника Рокебрюна, любимца консьержек Онэ 7 . Дайте ему побольше контрастов комического и героического – и он увлечет театр в порыве смеха и восхищения. Это был любимейший его вид юмора: смешная и над собой подтрунивающая героическая фигура. Сирано создан Ростаном словно под диктовку темперамента и вкусов Коклена.
У Коклена он был прежде всего гасконский бретер, богема с острой шпагой, острым умом, острым языком. Коренастая фигура, заносчивая посадка головы, вздернутый кверху знаменитый нос трубой, хулиганство в движениях, находчивость Гавроша 8 в речи. Уж потом вы узнаете, что острословие этого веселого солдата доходит до степени большого литературного таланта. Во всяком случае, вы понимаете, что вояка этот, между прочим, и поэт в часы досуга, потому что богатое воображение не умещается в обыденной шутливости.
Драма сознания собственного безобразия у Коклена вытекала отсюда же. Сирано-Коклен благер [71]71
хвастун, враль (от франц.le blagueur). – Ред.
[Закрыть]и честолюбец, который любит успех у толпы и хотел бы успеха у женщин, но остановлен на пути к головокружительному положению первого кавалера Парижа проклятием своего уродства.
Наконец, золотое сердце Сирано, его великодушие, его ненависть ко лжи и низкопоклонству – все это опять-таки являлось естественным делом у идеального солдата, напоминающего, скажем, отца из толстовских «Двух гусаров».
Что же дает нам Ле Баржи, этот изумительный декламатор, вдумчивый ювелир сцены, обладатель колоссальной и облагороженной стилем техники?
Он дает очень, очень много. Есть сцены, и немаловажные, где он, безотносительно говоря, то есть взяв их вне связи со всем характером, безусловно лучше Коклена. Как ни виртуозен был первый Сирано в сцене своеобразной серенады под балконом Роксаны, он не доходил до такой очаровательной задушевности, музыкальности, нежности, как Ле Баржи. Так же точно первая часть последней сцены, то есть вплоть до предсмертного бреда, который вообще несколько фальшив, у Ле Баржи выходит трогательнее, сентиментальнее… А сентиментальность тут нужна. Рядом с этим нельзя не признать вообще чрезвычайного блеска в выполнении всех деталей.
За всем тем, на мой взгляд, второй Сирано стоит неизмеримо ниже первого. Все заставило Ле Баржи переделать роль, которая сделана была самим мастером, так сказать, sur mesure [72]72
по мерке (франц.). – Ред.
[Закрыть]его предшественника. Артисту уж шестьдесят лет, он обладает изящной, но несколько сутуловатой изнеженной фигурой, бархатным голосом «вечного jeune premier» [73]73
актера на амплуа первого любовника (франц.). – Ред.
[Закрыть], наконец, аналитическим методом разработки сценических задач. И вот Ле Баржи дал Сирано – литератора-интеллигента, который совершенно случайно еще и бретер и шалун. Его бравады красивы, озорство сочно, но это чуть что не маска, вроде той, за которой скрывал свою смертельную меланхолию Гамлет. Сирано – меланхолик, который развлекается дурачествами. Разве это то, что явно задумано автором?
Пока Ле Баржи говорит – он подтягивается, даже в самых «хулиганских» местах остается интересным. Но когда он лишь присутствует на сцене, когда центр внимания хоть на минуту переходит к какому-нибудь другому действующему лицу, посмотрите на него, как он гнет спину, как клонит голову, как расслабленно шагает. Какой же это гасконский петух – это действительно чернильный человек, intellectuel [74]74
интеллигент (франц.). – Ред.
[Закрыть]!
Соответственно такому замыслу, такой невольной склонности подлинно художественными выходили моменты лирические, когда «настоящий» Сирано, то есть, по мысли артиста, сентиментальный и прекраснодушный поэт, сбрасываетс себя насильственно надетую маску хорохорящегося и впадающего в шутовство спадассена [75]75
забияки, драчуна (франц. le spadassin). – Ред.
[Закрыть]. Могут сказать: раз второй Сирано трогает, раз он по-своему целостен, то вправе ли критика объективно выше ставить первого? Не имеем ли мы здесь место только с вопросом толкования и вкуса? Вам может нравиться Гамлет – Поссарт больше Гамлета – Ирвинга, но то и другое суть гениальные сценические воплощения, дающие широкие возможности поэтического образа… Однако здесь дело обстоит не так. Повторяю, в пьесе настолько очевидно преобладает как подлинная сущность Сирано то, что Ле Баржи считает за маску, просвечивает, как почти неожиданная деталь благородно-авантюристской натуры героя, то, что Ле Баржи считает за центр характера, что толкование идет вразрез с выбранными поэтом моментами. Публика благодаря вообще хорошей игре Ле Баржи не всегда чувствует это, она горячо аплодирует молодецкому шутовству Бержерака, но это вопреки актеру, ибо у него-то эта сверкающая сторона заглавной роли драмы получает характер чистого одеяния. Для одеяния же Ростан придал ей чересчур много веса. Конечно, любопытно видеть, как по-своему можно перекроить роль, не изменяя ни слова текста, но некоторая фальшь остается заметной, С точки зрения, выбранной Ле Баржи, иной должна была бы быть вся экономия пьесы. Во всяком случае, «Сирано де Бержерак» и с новым исполнителем пользуется громадным успехом и, вероятно, долго не сойдет с афиши.
В будущем году Париж вступит до некоторой степени в новую фазу своей театральной жизни. До сих пор общество драматических писателей запрещало директорам ставить пьесы, написанные при их сотрудничестве. Этот пункт устава служил главным препятствием к появлению драматургов-директоров. Теперь как-то сразу эта плотина оказалась прорванной. Бернштейн будет директором Bouffes-Parisiens 9 . Нечего и говорить, что непосредственное руководство сценой таким огромным ее знатоком, наиболее динамичным драматургом не только Франции, а пожалуй и Европы, обещает много интересного, если только Бернштейн не пойдет дальше потому пути «разоружения», на который он вступил пьесой «Приступ» 10 .
Кстати, о его пьесе «Секрет» 11 , чисто психологическом драматическом этюде, я непременно поговорю особо 12 .
Гораздо менее значения будет иметь выступление в качестве директора собственного театра блестящего актера – драматурга Саши Гитри. Тут мы можем ждать лишь новой сцены типа Vaudeville или Renaissance.
Поговаривают о директорстве академика Лаведана. Но гораздо интереснее, я уверен, будет попытка молодого драматурга и критика из «Nouvelle Revue Francaise», Копо, который снимает скромную залу Athenee S. – Germain и переименовывает ее в Theatre du Vieux Colombier 13 . Копо – один из интеллигентнейших людей Франции, человек, полный смелости и вкуса, и, быть может, маленькая зальца сыграет заметную роль в развитии в последнее время остановившегося в каком-то болоте театра великой страны.
Шекспировские спектакли *Две новые постановки шекспировских пьес были, несомненно, крупнейшим до сих пор фактом начавшегося театрального сезона.
Ведь не писать же нам, в самом деле, об «Акулах» Дарио Никкодеми 1 , глупой пьесе, плохом подражании Бернштейну, которую нисколько не спасает даже игра Люсьена Гитри. Не писать же нам о «Красных розах» Коолюса, одной из пьес, о которой принято говорить, что это тысяча первая редакция все той же пьесы об адюльтере 2 .
Более интересна историческая мелодрама Декава и Нозьера «Кровопролитие» 3 , но успех пьесы в разгаре, и у меня есть еще время вернуться к ней и высказать мое о ней мнение.
О шекспировских же спектаклях кричали тут много.
Еще в прошлом году, когда Антуан решился поставить трагедию «Троил и Крессида» 4 , которая никогда почти не идет даже в Англии, многие недоумевали. В чтении эта пародия на «Илиаду», эта серия карикатур кажется чем-то вроде довольно скучной «Прекрасной Елены» 5 . Какая-то охота на воробьев с осадной артиллерией. Я думаю, что Антуану никогда не пришло бы в голову ставить эту драму, если и его, и критику, и некоторую часть публики не подготовил к такого рода ироническим пьесам или пьесам «черного юмора» Бернард Шоу.
От сколько-нибудь внимательного читателя не может ускользнуть, что странная смесь буффонады и пафоса – смех, то умный, горький, то детски веселый, то вдруг просто клоунский, унаследован Шоу прямо от великого Вильяма. Изо всех произведений Шекспира «Троил и Крессида» наиболее строго выдержано в «стиле» той «бесстильности», той странной путаницы тонов, в которой ищет своих эффектов ирландский комедиограф.
Как бы то ни было, но успех «Троила и Крессиды» у критики и литературно развитой публики был огромный. Эти прелестные любовные дуэты, вдруг обрывающиеся в буффонаду, эти острым стилетом нацарапанные рожи героев и рядом глубокий трагизм фигуры Гектора, этот язык, то выспренне поэтический, то сочный в своей тривиальности, как унавоженное поле, восхитили наиболее тонких парижан своею даже отзывающей чуть-чуть декадентством изощренностью.
Критика прямо заговорила о том, что в «Троиле и Крессиде» Шекспир поднялся на наибольшую высоту, до той гениальной иронии, которая составляет удел умов, вроде Гейне и Ренана. В одной критической статье драма была названа не только гениальной, но даже единственной в мировой литературе 6 .
И вот каково расстояние между авангардом и, так сказать, первым корпусом большой публики, каким является лучшая часть обычной публики Одеона: культурное население той большой академической столицы, которая носит название левобережного Парижа 7 . В то время как критика предавалась несколько чрезмерным восторгам, Одеон едва дотянул до восьми спектаклей, считая и прошлогодние.
Между тем пьеса остроумно поставлена Антуаном во всей почти полноте, частью на стильных занавесах, частью на интересных декорациях… Играют в ней лучшие силы – почти всем удается дать живые и курьезные фигуры, а некоторым, например молодому д'Иду в роли Нестора, – даже образы, полные большой и обобщающей значительности.
О скуке смешно говорить. Я не люблю преувеличенных восторгов, но спектакль получается в Одеоне, во всяком случае, из ряда вон любопытный. Публика не откликнулась. Тем хуже.
Зато десять спектаклей Театра Антуан, в которых знаменитая Сюзанна Депре, вслед за Сарой Бернар, выступила в роли Гамлета 8 , посещались крайне усердно. Хвалебные отзывы критики, видимо, совпадали здесь с судом большой публики.
Почему? Для меня неоспоримо, что воспроизведение трагедии во всех своих элементах было слабо. И это не только мое впечатление. Лично я не встречал ни одного русского,который не ушел бы из театра определенно неудовлетворенным.
Может быть, известное значение в деле успеха имело то, что переводчик Дюваль впервые дал довольно полную и довольно точную переделку шедевра. Впервые «Гамлет» предстал перед Парижем как более или менее логичная драма. Или так сильна шумная реклама.
От новой постановки «Гамлета», особенно в Париже, казалось бы, можно ожидать одного из двух: восстановления одной из великолепных традиций, попытку дать нечто похожее на столь глубоко оригинального Гамлета – Поссарта или на поражающе глубокого Гамлета – Ирвинга, или попытку целиком обновить пьесу, дать ее в модернистских тонах.
Я не думаю, чтобы для этого необходимо было дойти до слишком лезущих на первый план своей необычайностью фаталистических кубов и неумолимых ширм Гордона Крэга 9 , но я не умею себе представить Гамлета-модерн вне глубокой спиритуализации этой драмы.
Вокруг бедного принца, слишком тонкий и высокий дух которого под ненастьем долга и мести то сгибается с пессимистическими стонами, то склоняется над бездной безумия, события развертываются, как сложный кошмар. Здешнее и потустороннее, любимое и ненавистное, искренность и убийство – все это смешивается в какой-то страшный хоровод, из которого он силится вырваться и вырывается наконец лишь отравленный, со смертельной раной в груди.
Современная наклонность к интроспекции должна привести к постановке «Гамлета» сквозь его душу, к полубредовой переделке действительности.
Пусть в этом мрачном северном замке, на его террасах, под сумеречным небом, в его темных залах, освещенных заревом огромных каминов, люди рисуются скорей в виде теней, чем в виде живых лиц.
Колышутся драпировки, а за ними чудится притаившийся убийца; пятно лунного света превращается в белого старца в доспехах; игра актеров потрясает, как действительность, действительность кажется трагическим кривлянием, сырое кладбище отравляет своими парами мозги, пьяные то химерой, то спиртом.
Мне кажется, что в этом направлении, в приближении эльсинорского жилища к «Дому Эшера» Э. По 10 мыслимо нечто своеобразно прекрасное. Нечто, что может конкурировать с флегматичным буршем Поссарта, за паутиной философии потерявшим след живой жизни. Или с тем горьким, желчным, средневековым Чацким, с любящим сердцем и колючим от скорби умом, какого давал незабвенный Ирвинг.
Но ничего подобного не дала Сюзанна Депре.
Те критики, которые хвалили ее, в хвалах своих произнесли над ней окончательный суд. Приведу того, кто мне больше всех внушает доверия, – Эдмона Сэ. Вслед за Павловским, за Бриссоном, за Нозьером он повторяет, что Депре впервые распутала гордиев узел и разъяснила загадку датско-британского сфинкса. Как же? Изобразив Гамлета обыкновенным молодым человеком, деятельным, умным, добрым, честным, который ведет свою линию сквозь препятствия, побеждая также и кое-какое внутреннее сопротивление и, ради собственной безопасности, притворяясь умалишенным.
Неужели этот ответ: «Гамлет? Да это просто молодой человек», – может считаться разрешением узла? Разрубила его Депре? Пожалуй, если под разрубанием узла мы будем разуметь крайнее упрощение задачи.
Я знал одного господина, который философский вопрос об идеальной или вещной сущности мира разрешал так: он стучал по стене и говорил: «Просто стена, видите, твердая. Какой же тут может быть идеал».
Депре два года работала над Гамлетом, а вышло у нее – «просто стена». Что сделала она со всей гамлетовской скорбью, этой чудной патетической симфонией пессимизма? Она сделала из нее какое-то случайное хныкание, от которого ее бодрый Гамлет мальчишески быстро оправляется.
Что сделала она с ядовитой иронией принца? Она превратила ее в дерзости, вроде тех, которые гимназисты в злую минуту откалывают классным надзирателям.
Что сделала она с любовью Гамлета к Офелии?
Дам анализ одной сцены, чтобы вам ясно стало, на каком уровне держалось ее исполнение.
Завидев Офелию, издали приближающуюся, Ирвинг, словно пораженный в самое сердце идеей, что новое положение должно заставить его вырвать с корнем из своего сердца нежный цветок любви, быстро отходит в сторону. Почти со страхом и в то же время нежностью глядя издали на любимую, он шепчет с бесконечной грустью: «Офелия! О нимфа, помяни меня в своих святых молитвах». Лишь позднее, послевступления, полного тревоги и любви, когда колыхание занавеса напоминает Гамлету, что Офелия – дочь Полония и может быть приманкой к западне, тон Ирвинга – Гамлета резко меняется.
Депре развязно подходит к Офелии и говорит вызывающе: «Офелия!» Потом выкрикивает, как грубейшее ругательство: «Нимфа!» – и продолжает с нахальной иронией: «Помяни меня в твоих молитвах».
От этого приступа я сморщился, как от рюмки уксуса.
А что делает Депре с философской первой частью сцены на могиле. Я не видел Томазо Сальвини, но его сын Густаво, который, говорят, в этой сцене дает тот же рисунок, вырастал в ней в какого-то монументального плакальщика по судьбам человеческим. Кажется, что исполинская черная тень согнувшегося и заплаканного над черепом Иорика Датского принца топит всю залу и меланхолическим конусом отбрасывается в пространство миров. Слова, как удары погребального колокола, как музыка отпевания всех надежд и всякой (гордости. Любя эту сцену и мучаясь ею, я с ужасом заметил, что она не произвела на меня ровно никакого впечатления у Депре. Пробежала, как комнатной температуры вода между пальцев.
Такая хорошая артистка. Ведь и по фигуре и по лицу совсем она не подходящая для Гамлета и все время оставалась женщиной. И каким цыплячьим казался ее, в общем, прекрасный голос.
С удовольствием было принято в передовых кругах известие о том, что дипломатический инвалид – господин Кларти – оставил, наконец, своим покровительством Французскую Комедию.
Его преемник Kappe был бледным директором драматических театров Vaudeville, Gymnase, но оказался на большей высоте как руководитель Opera Comique 11 . Будем надеяться.
Новые пьесы Бернара и д'Аннунцио *Тристана Бернара обыкновенно называют юмористом, но, как всякий очень даровитый человек, он и до сих пор по содержанию уже переходил за рамки «веселой» беллетристики. Теперь он перешел эти рамки и формально, написав свою драму «Жанна Доре», идущую в настоящее время в Театре Сары Бернар 1
Вместе с Куртелином и Абелем Эрманом Тристан Бернар, несомненно, является крупнейшим представителем французского юмора. Из всех этих знаменитых писателей первый наиболее непосредственен и меньше всего приспособляется к публике. Смеется он часто наивно, без претензий на большую глубину, но к этому увлекает его не желанно во что бы то ни стало смешить толпу, а его личная склонность к беззаботному веселью. Так же точно, когда за маской смеха проглядывает у него скорбное лицо печальника и внезапным взмахом дает изумительные синтезы, заставляющие вас плакать и улыбаться, открывающие вам глубины современного человеческого сердца, он делает это не для эффекта, а с тою же милой непосредственностью. Жорж Куртелин – один из немногих французских писателей, которых можно назвать поэтом «божией милостью».
Двое других идут, несомненно, навстречу спросу публики, приспособляются к ней и, хотя головой превосходят присяжных парижских развлекателей, все же примыкают, в общем, к их шумному и неразборчивому легиону.
Это особенно неприятно в Эрмане, который по существу своему желчный сатирик. В то время как некоторые из его романов представляют из себя настоящие плевки в лицо современного общества, он унизился, например, до написания пьесы «Улица Мира», сочиненной специально для того, чтобы дать одному модному дому возможность показать публике серию своих моделей 2 .
Конечно, до подобных чудовищных угод духу времени Тристан Бернар никогда не дойдет, но все же он часто принижает свой прекрасный талант ради доходного шутовства.
К первой половине его карьеры относятся некоторые замечательные произведения. Недавно Жемье вновь поставил в своем театре его комедию «Господин Кодома» 3 . Она шла всего два раза, и я еще раз убедился, что это в своем роде единственное произведение современной комической литературы. Если бы Бернару удалось не то чтобы держаться всегда на этой высоте, а хотя бы часто к ней приближаться, то именно он, а не бесформенный Шоу, мог бы претендовать на звание современного Мольера (и уж, конечно, не молодой Гитри 4 , окончательно превратившийся в атамана шайки «амюзеров»*).
* развлекателей, забавников (от франц.L'amuseur). – Ред.
Первые шутки Бернара, вроде «Les pieds nickeles» 5 и т. п., всегда заставляли задуматься, и иные проницательные критики по поводу его первых маленьких пьес заговорили даже о полускрытом анархизме автора.
Прекрасен был также его роман «Записки уравновешенного молодого человека» 6 . Здесь особенно бросаются в глаза все присущие Бернару черты сходства с Чеховым. Та же острая наблюдательность, внимание к мелочам, то же умение собрать их в многозначительный букет, та же ласковая снисходительность к людям, хотя бы они были жалкими и достойными презрения уродами, та же способность заставить нас с захватывающим интересом следить за будничною судьбою совсем сереньких людей, наконец, тот же аккорд смеха и печали – безличных, ибо автор у Бернара всегда так же тщательно скрывается за кулисами, как и у Чехова.
Нечего и говорить, что во второй половине своей карьеры, когда Тристан Бернар стал сыпать пьесами и рассказами, как из рога изобилия, когда его играют одновременно на трех сценах, когда еще не начатые рукописи покупаются у него за сумасшедшие деньги, Бернар не создал уже таких шедевров. Теперь и он как будто хочет шутить без претензий, вроде короля юмористов Куртелина. Но вы чувствуете, что там, где у Куртелина смех добродушного остряка, находящий в себе самом награду, – у Бернара бряцание бубенчиков, всегда изящное впрочем, направленное к одной цели: способствовать пищеварению сытой и ожидающей массажа смеха публики.
Что говорить, «Маленькое кафе» 7 , «Фонари Субигу» 8 , пользующаяся сейчас таким успехом комедия-водевиль «Две утки» 9 и в особенности почти чеховская безделушка «La gloire ambulanciere» 10 – вещи милые, забавные, хорошенькие. Но и только.
Печать той же угодливости по отношению к публике, печать удивительно тонкого расчета на публику специальную, лежит и на первой драме Бернара 11 . Да, эта мелодраматическая по сюжету пьеса явным образом рассчитана на мелкую буржуазию. Для этого выбран слезливый сюжет во вкусе Дидро. Бедный молодой человек, несущий на себе проклятие дурной наследственности, в запальчивости убивает своего скупого родственника, и строгие судьи посылают его на гильотину. Эта несложная и несколько вульгарно-патетическая тема сопровождается гораздо более значительным аккомпанементом, материнским страданием Жанны Доре. Вы заранее предвидите, какие пытки должна пережить мать от известия о неведомо кем совершенном преступлении – через подозрение, признание сына, арест, суд – до последнего свидания. Несколько неожиданно и очень красиво рассчитан последний эффект. Мать устраивает себе свидание с сыном (накануне казни) через решетку, в темноте. Сын же все время с нетерпением ждет визита своей возлюбленной, косвенно его погубившей. Он принимает мать за нее, и та оставляет его в заблуждении, так что ее материнский поцелуй встречается сыном отчаянным эротическим порывом. Мать счастлива, что, принеся в жертву этот миг, она скрасила последние часы осужденного. Конечно, слезы льются у нее рекой.
Кроме этого преувеличенно трогательного сюжета, мелкобуржуазная публика Театра Сары Бернар получает за свои деньги еще поразительно реалистически составленные картины писчебумажного магазина, большой бакалейной лавки, суда, вокзала и т. п., причем в прекрасно исполненных декорациях движутся изумительно живо наблюденные человечки, зарисованные острым карандашом снисходительно улыбающегося мастера-юмориста.
И публика потоком понеслась в Театр Сары Бернар. Лавочники и их семьи готовы платить по пять – семь франков за место. Я был на тридцатом спектакле, и театр был полон до последнего.
Все вышесказанное говорит, конечно, против новой пьесы Бернара. Это слишком коммерчески ловко. И все же я не могу не отметить, что в пьесе есть и прекрасные стороны.
Сюжет мелодраматичен. Да, но с какой правдой, с каким чувством меры, насколько остерегаясь всяких фальшивых тремоло, насколько чуждаясь литературных прикрас ведет Бернар свое действие. Оно все время прозрачно, как стакан чистой воды, и человечно, как слезы. Право, задача полного реализма, если хотите, серогореализма, который преследуют те молодые авторы, о которых я писал в прошлом письме 12 , здесь вполне достигнута, и притом без мути, без досадных узлов и петель, в которые постоянно сбивается нить действия.
А кроме того, пользуясь удобным моментом, разжалобив свою аудиторию (ту самую, которая ревом негодования отвечает на протесты против гильотины), Бернар ловко, все так же шутя – потому что шутка занимает в его драме большое место, – вставляет несколько метких, отточенных стрел против смертной казни.
Меньшинство при этом аплодирует, иные аплодируют взволнованно и растроганно. Застигнутое врасплох кровожадное мещанское большинство не смеет протестовать.
«Развлекая, поучать» – этот старый девиз театра 13 так просто и с такой грацией выполнен Бернаром. И право, если подобные пьесы заменят собой бессмысленные старые мелодрамы, ходульные исторические пьесы и пошлейшие «пошады», до сих пор любимые жанры среднейпублики Парижа, то это можно только приветствовать.
Я даже думаю, что пьеса Бернара хорошо будет принята и народной публикой; я уверен, что она пойдет в маленьких театрах пригородов. Руководители петербургских театров, посещаемых рабочими, могут ее смело ставить. Пусть она несколько упрощенна, но, повторяю, она человечна и благородна. Пусть она написана с хитрым знанием публики, математически рассчитана на успех, она все же сделана подлинным мастером.
Игра была очень хороша. Молодой сын Бернара, игравший главную роль, показал себя обещающим артистом. Роль матери исполняла Сара Бернар. О, старая колдунья, как она еще восхитительна, когда не берет на свои семидесятилетние плечи непосильного бремени. Что вы будете толковать об искусственном пафосе Сары, о ее декламации, ее пышной манере, отталкивающей нас, русских! Вот она играет не Лукрецию Борджиа 14 , не Тоску 15 , а маленькую коммерсантку, мать больного и преступного мальчика, – и ну-ка, вы, нынешние, ну-ка, вы, итальянки и русские, играйте так, дайте такую простую, такую с начала до конца благородную в своей сдержанности игру, которая в то же время так глубоко волновала бы один десяток тысяч зрителей за другим.
Если большой писатель Тристан Бернар, создавая свою первую драму, пошел по пути искусства упрощающего, то другой большой писатель, Габриель д'Аннунцио, забирается все в большую сложность. Ничего нельзя себе представить утомительнее недавно основательно провалившейся в театре Porte Saint-Martin трагедии его «Жимолость»… 16
Первоначально предполагалось поставить ее в меньшем театре – Амбигю, но директора Герц и Коклен рассчитывали на огромный успех, хотя, казалось бы, почетные провалы последних произведений этого талантливого, но сумбурного человека должны были их предостеречь. Пьеса была перенесена в огромный, третий по величине театр Porte Saint-Martin, и вот после семи спектаклей Аннунцио сам просил снять ее с репертуара, ибо колоссальная зала начала являть из себя вид унылой пустыни.
Правда, на генеральной репетиции собрался весь цвет столицы мира. Более блестящей залы Париж, кажется, никогда не видал. Но к концу Аннунцио положительно уморил всех этих княгинь, академиков и финансовых баронов.
Трудно представить себе более несуразную по экспозиции пьесу. С великим трудом в конце концов, притом очень поздно, вы проникаете в суть действия. Суть эта заключается в следующем.
Некто Дагон, человек страстный и неумный, отбил у своего друга, музыканта Кольдра, любовь его жены. Болезненный органист, узнав об этом, попросил друга-соперника убить его, что и было исполнено. После этого подвига Дагон женился на жене Кольдра. Позднее он начинает таким же образом отбивать Гелисанту, блестящую истеричку, у ее мужа, сына Кольдра, для которого потеря жены также будет смертью. Кольдры – это и есть «жимолость», не могущая жить без поддержки.
Но все эти преступления стали известны дочери Кольдра – Од, оказавшейся, таким образом, в положении, если хотите, Гамлета, если хотите, Электры 17 .
Аннунцио сбивается во многих сценах то на Гамлета, то на Электру, ни разу, конечно, даже отдаленно не приближаясь к бездонной глубине Шекспира или к титанической страсти Эсхила.
В конце концов Од заручается поддержкой обманутой матери и преблагополучно убивает Дагона, несмотря на все его парадоксальные самооправдания.
Пьеса лишена всякого интереса: она не сценична, она витает в областях, совсем далеких от всякой социальной и индивидуальной психологии. Мы так и не знаем, в какой среде все это происходит. Все действующие лица совершают свои поступки под влиянием болезненных пароксизмов.
