Текст книги "Том 6. Зарубежная литература и театр"
Автор книги: Анатолий Луначарский
Жанр:
Критика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)
В прошлом письме я упомянул об артисте Дюллене как о представителе передовых течений во французском театре 1 . У любителей литературного театра Ателье 2 слывет за нечто изысканное и авангардное.
И мне он был рекомендован как достижение, которое надо непременно посмотреть, ибо если-де театр Дюллена отнюдь нельзя считать типичнымдля Парижа, то зато он представляет собою одну из вершинфранцузской сцены.
Увы, вряд ли эта слава театра Ателье вполне заслуженна 3 .
Конечно, огромное большинство парижских театров (а их здесь так много) ставят такие в сущности заезженные, варьирующие все те же положения пьесы, сделанные по мерке данной труппы особыми драмзакройщиками, – что на этом фоне приятно выделяется всякий интеллигентный театр.
В театре Дюллена есть два несомненных достоинства: во-первых, сам Дюллен, во-вторых, то обстоятельство, что он охотно в качестве директора Ателье ставит более или менее выдающиеся иностранные пьесы таких авторов, которых французская заурядная публика считает для себя слишком мудреными.
Большим недостатком театра является его слабая труппа и отсутствие всякого намека на постановку.
Сукна, кое-какая мебель – вот и все. Очевидно – ставка на актерскую игру.
В Париже не мудрено найти очень хорошую актерскую игру. В каждом театре, даже самом скромном, есть всегда однадве актрисы, один-два актера, которые играют хорошо. В некоторых театрах вся труппа сплошь играет в превосходном ансамбле, например, в Буфф-Паризьен, в Варьете, в Пале-Рояле, где вы до сих пор услышите прославленный комический диалог 4 .
Но ничего подобного нет в Ателье. Там есть очень интересный, очень нервный, играющий с особенной любовью психопатов, – Дюллен, который своей манерой игры заставляет вспомнить о нашем Певцове; есть два-три посредственных актера, а в остальном – труппа, какую вряд ли может себе позволить любой «неинтеллигентный» театрик Парижа.
В Ателье я видел пьесу Пиранделло «Все к лучшему» 5 .
Пиранделло – драматург талантливый, своеобразный, тонкий, но, несомненно, переоцененный.
Кстати, с ним на днях случился довольно скверный анекдот: многие газеты Европы известили мир о том, что в этом году Пиранделло получит литературную премию Нобеля. Были помещены его портреты и соответственные хвалы. Но дня через два сицилианского драматурга «разъяснили»: Нобелевская премия будет-де дана неизвестно кому, но во всяком случае не Пиранделло 6 .
И в самом деле, – пресловутая глубина Пиранделло совпадает со столь же пресловутой сложностью его сюжетов. Изысканная курьезность их, в сущности, никому не нужна, очень далека от истинной житейской мудрости и имеет какой-то внутренний пошиб, который после четырех-пяти пьес производит впечатление монотонности и отбивает охоту знакомиться дальше с произведениями этого драматурга.
Такова и пьеса, виденная мною в Ателье.
То обстоятельство, что Дюллен сыграл с обычной нервностью фигуру жалкой жертвы странного и многолетнего недоразумения, – в особенности при слабой игре остальной труппы, – не смогло выручить эту искусственную, надуманную драму. Правда, часть публики не скупилась на аплодисменты, но аплодировавшие были молодые итальянцы, которым хотелось продемонстрировать свою симпатию театру за постановку итальянской пьесы.
Вскоре после этого тот же театр и та же труппа, претенциозно называющая себя «Афина», сыграла пьесу Кортамбера «Предки». Я этой пьесы не видал. Но сколько-нибудь объективная критика осмеяла ее. Стоит сказать, что действие происходит попеременно на земле и на небе. На небе изображается заседание предков героя, обсуждающих вопрос о его браке.
Нет никакого сомнения, что у Дюллена – самые лучшие намерения. Я отмечал уже в предыдущем письме, что чувствуется как бы некоторое желание соревнования с Жемье в благородном деле интернационализации театра 7 , но уж, конечно, театр Ателье никак не может заменить тот международный театр, который Жемье подготовляет 8 .
Старый театр Гран Гиньоль 9 тоже называет себя театром литературным. Но этого никто почему-то не принимает всерьез.
Париж безусловно недооценивает этот театр. Известна манера Гиньоля – в каждом спектакле давать две страшные вещи и две веселые, подчас несколько скабрезные. Жанр этот установился давно. Причем маленькие шутки принимаются только как прослойки, чтобы публика могла отдохнуть от жути.
Между тем все это далеко не так просто.
Гиньоль – театр маленький, публика в нем большею частью иностранная, но претензии на литературность и художественность у Гран Гиньоля отнюдь не дутые.
Я хорошо помню молодость этого театра. Драматургически очень талантливый и как-то специально одаренный в области жуткого – Андре де Лорд, в сущности создатель театра, сразу поставил его на очень большую высоту. Спектакли этого театра никогда не были банальны. Для него писали хорошие драматурги. Но временами, и даже часто, и в драмах и в комедиях чувствовалась тень серьезной мысли.
В то время на Гран Гиньоль была большая мода. О нем писала и французская и мировая пресса. На его спектакли трудно было достать место. В различных столицах возникли театры, подражающие ему.
Потом мода прошла, и Гран Гиньоль превратился в достопримечательность Парижа для туристов, чуть ли не наравне с заплесневелыми монмартровскими кабачками «Рая», «Ада», «Смерти» и т. д.
Тем приятнее было для меня неожиданно убедиться, что театр этот не только не спустил своего знамени острой жути, острой шутки, вкуса и хорошей игры, но даже как будто еще поднялся.
В прошлом году нельзя было не обратить внимания на сдержанную, но явно гуманную и антиколониальную тенденцию красивой двухактной пьески «В марокканском блэде» 10 .
В этом году основной пьесой является «Слепой корабль», ловко сделанный Максом Море, лучшим нынешним сотрудником Гиньоля, по роману Баррейра 11 .
При почти невыносимой внешней мучительности пьесы в ней заложена опять-таки глубоко гуманная и при данной интерпретации западающая в сознание мысль, родственная той, которая показана в могучих образах Владимиром Короленко в его рассказе «Замерзшая совесть» 12 .
Тому же Максу Море принадлежит с чудесной тонкостью сделанная издевка под названием «Вновь обретенное счастье» 13 . Все три действующие лица здесь очаровательны: ажан [82]82
полицейский (франц.). – Ред.
[Закрыть]из Булонского леса, ненавидящий деревню, склонный к философии, скептический, слегка революционный, который ленивым тоном так и сыплет парадоксами и смехотворными наблюдениями; бывший лакей, разбогатевший, оставшийся не у дел и мучительно скучающий по старым барам с их грансеньорскими капризами; и бывший барон, старичок, некогда после разорения разыгравший самоубийство, но на самом деле пристроившийся в богадельню.
Он умудрен опытом, умиротворен и со своей точки зрения еще более сочный наблюдатель, чем полицейский. В нем бывший лакей узнает своего барина, когда-то бессовестно обобранного, но все еще лакейски обожаемого. Он умоляет барона возобновить за его счет свою барскую жизнь и позволить ему пожить хоть немного в привычных рамках камердинерства. Нетрудно понять, на что намекает Море, изображая этого неглупого, но совершенно изжитого и рамолированного [83]83
расслабленного, впавшего в младенчество (от франц.Ramolli). – Ред.
[Закрыть]аристократа, с одной стороны, а с другой стороны – растерявшегося коренного холопа, которому во что бы то ни стало, хотя бы искусственно, надо вернуть барина.
Присмотритесь-ка к истории монархистов, нашедших сейчас легитимного короля в лице какого-то никому не ведомого герцога Гиза!
Но главная сила, конечно, не в сюжете, а в разработке; самое же яркое – это игра актеров Гиньоля. Вся труппа играет в своем роде превосходно, гораздо лучше, чем «интеллигентная» труппа Ателье. А главные актеры – царь страха Жан Галан, его помощник по этой части Клод Орваль, тонкий и разнообразный комик Селлер и нервная, заражающая Майя Флориан – положительно первоклассны. Трудно даже понять, как такие актеры, найти которых трудно даже в богатом актерскими силами Париже, не ищут другой судьбы, а остаются верными своему оригинальному маленькому театру.
Надо быть правдивым в отношении к театру. Нет ничего хуже снобизма. Ателье корчит из себя нечто тонко культурное – и этому верят. На футуристические пантомимы Маринетти 14 , о которых сам старик Антуан сказал, что они «безвредны и пахнут тленом», кто-то – передовой – ходит!
Позвольте же вам сказать, что старый Гиньоль является одним из самых лучших театров Парижа. Лучше не видеть разных хваленых «модернизмов», но посмотреть виртуозную в ужасе и смехе игру этого превосходного, выдержанного маленького театра.
[III] *Продолжу изложение моих театральных впечатлений в Париже.
Я уже сказал, что большинство бульварных театров, равно как тех, которые стоят на их уровне, питаются совершенно особой драматургией, развернувшейся только на берегах Сены 1 .
Потребность десятков французских заурядных театров в пьесах – огромна. Но ни в одном городе мира массовая публика не является столь консервативной, как в Париже. Если бедный Дягилев, сезон которого, как теперь выяснилось, прошел довольно бледно 2 , вынужден поставлять Парижу все новые и сногсшибательные выдумки, то ведь Париж, который он обслуживает, – особый Париж и даже вовсе не Париж, а золотая накипь наезжающих на Париж международных тунеядцев.
Нельзя не согласиться, что эта публика снобов эстетически выше средней парижской театральной массы, тоже густо замешанной иностранцем, но в которой тон задает коренной gout parisien [84]84
парижский вкус (франц.). – Ред.
[Закрыть].
Далека от меня мысль и этот Париж boulevardier [85]85
бульварных завсегдатаев (Франц.). – Ред.
[Закрыть]считать за настоящий или единственный Париж.
Вспомните знаменитую книгу Ромена Роллана «Ярмарка на площади», вспомните то удивление, которое испытал Жан-Кристоф, когда он почувствовал под возбудившей его презрение толпою tout Paris [86]86
весь Париж (франц.). – Ред.
[Закрыть]– настоящий, честный, работящий, нуждающийся Париж мелкой буржуазии и пролетариата 3 .
Но напомню вам и другое, тоже от Роллана. Прогремевшая книга его о театре была написана по поводу анкеты о значении современного театра, произведенной, помнится, в 1907–1908 году. В этой анкете, между прочим, был и такой вопрос: «Как вы оцениваете значение театра для народных масс?» На этот вопрос Ромен Роллан ответил: «Никак, ибо до сих пор народ не знает театра» 4 . Нельзя же считать театром учреждения пригородов мелодраматического или кафешантанного типа, которые угощают мелкий люд жалким подражанием буржуазной безвкусице.
Не говоря уже о достигнутой нами в общем беспримерной доступности всех театров рабочему зрителю (хотя мы сами и находим ее недостаточной), у нас в Москве есть чисто рабочий театр МГСПС 5 , как в Берлине есть, при всех его недостатках, крупный рабочий театр Фольксбюне 6 . В Париже нет ничего подобного, если не считать дающихся раз в одну-две недели популярных спектаклей в Трокадеро, о которых я уже говорил 7 .
Так вот основной, питающий, так сказать, нормальную парижскую публику театр проявляет огромное и притом косно консервативное требование к драматургам.
Ежегодно Париж потребляет неимоверное количество новинок.
Но если отсеять небольшой процент острых спектаклей для снобов, то для остальной продукции характерно предостерешение: боже сохрани, чтобы ваши новинки были действительно новы.
Во дни моей молодости в Париже еще царил добродушный толстяк, седобородый дядя Сарсе. Так называемый «весь Париж» ценил пьесы по его отзывам. Развалившись в первом ряду, зажиревший критик отведывал всякую новую пьесу, отплевывался, если замечал в ней хоть какой-нибудь новый привкус, и одобрял, если все было по старинке: из тех же лоскутьев, только немножко иначе сшитых.
Приговоры его были безапелляционны: его похвала означала минимум сто представлений и хороший доход, его порицание означало пустые залы.
Сарсе давно умер, но дух его жив.
Имя поставщикам этих зауряд-пьес для зауряд-театров в Париже – легион.
К ним, между прочим, относится и некто Вернейль, человек не без средств, посредственный актер, купивший для себя и своей протеже Попеско один из бульварных парижских театров.
Смотря его пьесы, вы, пожалуй, найдете их остроумными: и замысел пикантен, и актерам есть что играть, и всегда придумана какая-нибудь центральная изюмина.
Но если вы знаете французский комедийный репертуар вообще, то вы найдете для всех сцен, вплоть до подробностей, – прототипы. Это не плагиат. Это просто уже имевшие успех лоскутья, по-новому сшитые.
Но так как в каждом парижском театре бульварного типа есть хорошие актеры и актрисы, то смотреть Вернейля иногда бывает забавно.
Интерес подымается до степени настоящей художественности, если среди исполнителей имеется крупная артистическая сила.
Самый большой комедийный успех в Париже в настоящие дни – это пьеска «М-ль Флют» Вернейля и Берра 8 . Замысел пикантный, но пустой. Все дело вертится на том, что необычайно сохранившаяся артистка, играющая на сцене девочек, производит и в жизни впечатление двадцатилетней обольстительной куколки. Между тем ее сыну уже лет двадцать пять. На этом и основаны все смешные qui pro quo, а также и главный трюк – сцена на сцене и в зрительном зале, весело написанная и еще веселее разыгрываемая.
Но если и мне приходится согласиться, что спектакль этот – художественный, то причиной этому являются необыкновенные достоинства одной из оригинальнейших артисток Европы – Мод Лоти, исполняющей главную роль.
Мод Лоти известна всему Парижу как исключительная исполнительница ролей девочек. Для нее писались целыми сериями пьесы в типе известной оперетки «Нитуш» 9 .
Ее особенная любовь – это подростки лет тринадцати – четырнадцати, безукоризненные дети снаружи, чудовищно развращенные внутри. В этих ролях она умеет быть и трогательной, и пикантной, и полной юмора, и трагической.
Однако сила или, вернее, неповторяемая оригинальность Мод Лоти заключается в том, что моделью для своих ролей она берет не столько детей, сколько оживленных кукол.
У Мод Лоти голос Петрушки, маленькая связанная фигурка, двигающаяся несколько судорожно, словно ее дергают. У нее малоподвижное лицо, способное больше на гримасу, чем на выражение; лицо прелестное, когда оно полно кукольно-спокойного удивления или застыло в капризной минке. Ее жест совсем не человеческий. Кисти ее рук почти не разжимаются. Она движется углами, на шарнирах.
Эту свою сценическую куколку Лоти переполняет интенсивнейшей жизнью.
Сквозь нее в стилизованном виде проходят все жизненные ощущения.
Правда, механизированная женщинка или девочка, Лоти не способна ничего испытывать глубоко. У нее маленький гнев, скоропреходящая скорбь, миниатюрная любовь; она может сражаться только булавкой, она в минуты особого волнения не кричит, не декламирует, она пищит.
Но именно в этой игрушечной миниатюре до смешного ужаса отражается ломкая, сложная, изменчивая, бездушная, но в капризности своей могущая внезапно быть нежной и даже великодушной, как и тупо жестокой, современная буржуазная, в игрушку превращенная женщина.
Когда-то Ибсен назвал свою «Нору» «Кукольным домом» 10 . Он изобразил в этой пьесе превращение женщины-куклы в женщину-человека.
Ну, женщину Мод Лоти в человека не превратишь! Но зато какая пресная, какая невинная и какая мало интересная кукла была у Гельмера в лице еще не проснувшейся Норы! И какая заманчивая, очаровательная, ядовитая кукла та, которая создана Лоти!
Я, конечно, не знаю, сознает ли Мод Лоти, какую, можно сказать, философски могучую, правдивую карикатуру дала она на играющую сейчас гигантскую роль в жизни буржуазии современную женщину-куклу.
Фешенебельная публика роскошного театра Варьете до слез забавляется неожиданными выдумками действительно очаровательно-изобретательной актрисы. Но она видит в фигурке, ею создаваемой, только нечто изящно-забавное. Да и авторы изо всех сил стараются, чтобы их пьеса была только веселой.
А высокий талант Мод Лоти пронзает всю эту веселость. Она тоже играет весело, она, наслаждается собственной комичностью, но, как это бывает даже с бессознательными дарованиями, – она, как в жгучем фокусе, соединила целый очень поучительный и очень влиятельный разряд женщин, сквозь автоматическое бездушие которых и капризные судороги можно глубоко заглянуть в пороки современного общества.
[IV] *Тому же Вернейлю принадлежит и другая комедия, пользующаяся успехом: «Ты на мне женишься» 1 .
Она еще гораздо более пуста, чем «М-ль Флют». В ней есть только одна действительно хорошая комедийная сцена ссоры из-за женщины двух стариков-аристократов, которая, впрочем, забавна главным образом вследствие превосходной игры актеров, в особенности Сатурнена Фабра.
Но не хорошо известный Фабр и не артистка Андраль с ее тонким искусством диалога и звучащим как музыка чистейшим французским языком стоят на афишах в качестве приманок Парижского театра 2 . На первом месте стоят сам Вернейль, о весьма посредственном актерском таланте которого я уже упоминал, и очень своеобразная «звезда» современного бульварного театра – Эльвира Попеско.
Парижская публика имеет одну странную особенность. В сущности, коренные парижане терпеть не могут ничего привозного и до сих пор еще склонны считать все иностранное – варварским.
Если парижанам показывают театр Ибсена, то они пожимают плечами и даже глумятся. Если им говорят о великом русском романе – они выражают сомнение, и если соглашаются признать его, то непременно с прибавкой слова – «больной». Если к парижанам приезжает «Камерный театр», они во главе со вчерашними новаторами, вроде Антуана, поднимают крик о нарушении основ театра 3 . В свое время они освистали Вагнера 4 , позднее они освистали Стравинского 5 . Они до сих пор почти совершенно ничего не знают о немецкой литературе. «Гамлет» только на этих днях в первый раз дан был по действительно шекспировскому тексту, но это в полурусском театре Питоева 6 .
Но зато английские «girls» и «boys» в мюзик-холлах 7 , негритянский джаз, американские звездочки для обозрений проходят при поверхностном, снисходительном, но дружном успехе. – «Vous savez – c'est drole!» – «знаете, это курьезно!»
Для того чтобы парижанин оценил иностранное, нужно, чтобы ему позволили немножко презирать его.
Иностранец, который претендует импонировать, показать себя вышефранцузских ценностей, – враг. Но иностранец, который приехал, чтобы amuser – забавлять, – может быть принят весьма дружелюбно.
Парижанам особенно приятно, когда иностранец является как бы слегка искривленным зеркалом, светящим Лучами слегка искаженного, но французского же солнца.
Теперь, например, начался «фестиваль» Жемье 8 . Первым выступает датский королевский театр 9 . Его снисходительно похвалили. Но в одних газетах я читаю при этом: «Хорошо, что Жемье привозит иностранцев, а то мы – trop peu curieux – слишком мало любопытны».
В других газетах хвалят датчан за то, что они деликатно представили комедию Гольберга, которого так и называют «датским Мольером» и который действительно был учеником Мольера французского.
Мне могут сказать: «Что вам за охота анализировать французскую публику, когда во всех зрительных залах Парижа сидит 50% иностранцев!» Но на это я решительно возражу, что иностранцы в Париже крайне редко позволяют себе иметь собственный вкус. Я говорю, конечно, о многотысячной толпе туристов. Ей хочется подтянуться к Парижу: ей все еще кажется, что мнение Парижа – это мировой сверхкритерий. Итак, тон задает парижанин, особенно парижский журналист.
Вышеописанными характерными особенностями театрального Парижа и объясняется довольно громкое реноме, которым пользуется молодая румынка Эльвира Попеско.
В сущности, иней нет ровно ничего хорошего. Она не стара, она недурна, у нее есть некоторый темперамент. Но она играет не лучше, а скорее похуже заурядных «coquettes» [87]87
Имеется в виду женское театральное амплуа в комедиях и водевилях (франц.). – Ред.
[Закрыть]нашей провинции. Ее походка, ее жесты тяжеловаты, ее мимика однообразна, ее речь нараспев – мало музыкальна, голос неприятен, а произношение французских слов – положительно отталкивающе.
Рядом с французским языком Андраль – говор Попеско невыносимо вульгарен. Но она и не играет никогда француженок, она играет офранцуженных славянок, и французы, снисходительно посмеиваясь, находят ее ломаную речь жантильной: ведь она отражает попытки этих варваров говорить на человеческом, то есть французском, языке! «Мило» и то, что она пытается, как умеет, носить парижские туалеты, что она старается быть по-парижски элегантной и пикантной.
Словом, Попеско нравится потому же, почему нравится очень умный орангутанг, который повязывает себе салфетку и ест вилкой.
Этот «милый курьез» Вернейль оправляет в специальные оправы соответственных сюжетов и сильно золотит афишной и газетной рекламой.
Попеско – это румынка под парижским соусом, приспособленная к парижскому потреблению, соответственно позолоченная румынка. Что же? Она, наверно, очень горда своим успехом, с которым мы ее и поздравляем.
Но у Парижа есть и другая экзотическая иностранка, которую он тоже приспособил к своим потребностям, которую он балует еще больше, чем примадонну Парижского театра. Но, несмотря на ее шумный успех и, вероятно, большие деньги, которые она зарабатывает, ее жаль, потому что из-под лака, которым ее покрыли, из-под автоматизма, в который ее загнали, – просвечивает огромная естественная грация, очарование огненного темперамента, какая-то совсем невиданная непринужденность и свобода.
Я говорю о знаменитой негритянке Жозефине Бекер.
Трудно судить о том, насколько хороша собою Жозефина в естественном состоянии. Она, не жалея себя, позволяет своим импресарио то принижать свою красоту до клоунски смешной карикатуры, до утрированной маски обезьяно-негра, под которой она удивляет публику Фоли Бержер 10 блистательным кривляиием своих безудержных танцев, то поднимать эту красоту, согласно вкусу утонченнейшей части Парижа, до степени экзотического видения, в котором жгуче сплетаются тропическое сладострастие и ультрамодерн.
В знаменитом уже кабачке «У Жозефины Бекер» она появляется полуголая со своим точеным телом кофейного цвета, с искусно удлиненными глазами, которые кажутся какими-то полными ночи и огня безднами, с лакированной головой, маленькой и словно разрисованной вместо волос.
Конечно, в этом виде она заинтересовывает, она неповторяема, особенна, почти чудесна. Но кто знает, что здесь свое, что от художника? Кто знает, не лучше ли, не гораздо ли лучше сама негритянская женщина Бекер, чем эта изготовленная из ее тела куколка?
Я уже сказал, что парижане (парижские и иностранные) сходят с ума от обворожительной естественности Бекер, от того, что она шалит, как увлекательная обезьянка, немножко нахально, немножко капризно, немножко ласково. Она обращается со всеми посетителями своего кабачка запросто и в непоколебимой уверенности, что всякое ее внимание, даже насмешка – будет приятно. У нее есть даже некоторый внутренний смех над посетителями. Она вытаскивает то того, то другого танцевать с собой, и я глубоко убежден, что она прекрасно расценивает, как эти богатые англичане с почтенными лысинами и животами комично выглядят рядом с нею – стройной и непринужденной дочерью «низшей» расы.
И все это действительно хорошо. Но ведь Париж огромный город; но ведь ухарски отделав свои номера в блистательном Фоли Бержер, где она является главным гвоздем, – она должна каждую ночь, ровно в 12 часов, явиться забавлять сотню приехавших для нее и пьющих для нее шампанское за двойную плату – гостей.
Напасешься ли тут выдумки и темперамента? Да и справедливо ли с коммерческой точки зрения, чтобы одни получили Жозефину в ударе, а другие Жозефину неудачную?
Поэтому у Бекер, которая кажется вся жизнью, огнем и непосредственностью, – на самом деле все давно механизировано. Она танцует с самыми смешными, то есть самыми пожилыми или чопорными из своих гостей и дарит им пальмы в горшках все большей величины, вплоть до целого дерева. Как мило! Потом она хватает женщину и пляшет с нею. Потом кружит лакея, потом тащит повара из кухни. Ах, как забавно! Но только это бывает решительно каждый вечер. Видите ли, Жозефина слишком знаменита. Хорошо какой-нибудь Глории Свенсен, – она ведь печатаетсясо всей своей игрой, а маленькая Жозефина должна сама себя копировать для сотни тысяч людей. Хотят посмотреть ее живую, и она размножает свою жизнь, механизируя ее.
У нее, бедняги, еще каждый день дансинги в 4 часа в Булонском лесу, и там, как в кабачке, как в мюзик-холле, своя программа на год, на два! Программа неизменная, как обедня в церкви. Ведь успех не исчерпался, менять рискованно – вдруг меньше понравится.
Огромная жизненная сила молодой мулатки выносит эту пытку, как выносят ее каждый вечер обольстительно улыбающиеся плясуньи по канату.
Но как она ни мила, а смотря на нее, думаешь: «Поймали тебя, радужную бабочку с далеких душистых островов, и теперь, покрыв твою жизнь лаком, продают ее каждому маленькими ломтиками, всегда одинаковыми, как какую-нибудь жгуче наперченную колбасу, чтобы у каждого соленой пряностью вызвать немного охоты к жизни, немного неопределенного аппетита к любви, к авантюре, к путешествиям или мечтам о них».
