Текст книги "ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

ПО ВЫСТАВКАМ (Письмо из Парижа)

Впервые – «Киевская мысль», 1913, 21 апр., № 109.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 154—161.

Весенние месяцы в Париже приносят подавляюще огромное количество впечатлений для тех, кто следит за развитием или вообще проявлением жизни пластических искусств. Их трех больших Салонов, выставляющих картины и статуи тысячами, два уже открылись. Кроме того, мы имели три Салона декоративного искусства, а затем ряд выставок отдельных более или менее крупных мастеров. Среди этих маленьких выставок первое место должно быть отдано глубоко поучительной выставке картин старика Ренуара.

Я помню то светлое и радостное впечатление, которое произвела на меня ретроспективная выставка его творений лет десять тому назад, в первом Осеннем салоне. С тех пор не многое изменилось. Ренуар сейчас больной старик с полупарализованными руками, но весьма привлекательные полотна, которые он все же создал в годы болезни, не могут существенно изменить той физиономии, которую он создал себе в предыдущие тридцать лет. Ибо Ренуар создал себе вечное лицо.

Быть может, преувеличивают те, кто, как Арденго Соффичи[152]152
  Соффичи Арденго (1879—1964)—итальянский писатель и художник, теоретик футуризма; в 20–х годах примкнул к фашизму.


[Закрыть], провозглашают Ренуара величайшим художником конца прошлого и начала нынешнего века, отводя вторые места таким мастерам, как Каррьер и Шаванн, но нет никакого сомнения, что Ренуар – один из своеобразнейших и величайших живописцев новейшего времени.

До полного выражения своей личности он дошел постепенно. И новая выставка, устроенная Бернгеймом, тем и интересна, что, давая по одной характерной картине для каждого года пятидесятилетней карьеры художника, она позволяет нам достаточно наглядно проследить его эволюцию.

Первое полотно, изображающее обнаженных женщин, носит на себе печать любовного подражания Курбс. Та же мастерская, но как будто случайная композиция; та же тяжеловатость форм, то же торжество здоровой плоти, тот же неинтересный бурый колорит.

Следующее полотно – тоже обнаженные женщины – находится в поразительном контрасте с первыми. Темный соус отброшен, краски не только светлы, но жидки, белесы, тела кажутся бескровными, рельеф утерян, видно больше заботы о декоративном вкусе в распределении красочных пятен на плоскости. Что случилось? – Ренуар познакомился с Эдуардом Мане. Нельзя сказать, чтобы он сразу выиграл от этого, но освобождение от академической условности, бунтарский дух искания, присущий Мане и его сподвижникам, толкнули Ренуара на следующую, высшую и более самостоятельную ступень.

Никто так не отнесся к так называемому пленэру, то есть требованию писать сюжеты вне мастерской, непосредственно обласканными солнечными лучами, – так, как Ренуар. Солнце, воздух, трепетные тени листвы, нежные пары – все это в его душе будило не любопытство техника и наблюдателя, как во многих его сверстниках, но бесконечную, полупьяную, в одно и то же время безотчетно животную и утонченную радость; радость перед воздухом и светом – это первый элемент в поэтической душе Ренуара. Тот поразительный синтез, которого достиг он в смысле сочетания чистейшей живописи с поэтическим содержанием, мог быть им достигнут лишь как результат этого основного переживания его души, захватывающей, детски чистой радости перед воздухом и светом, восторженной любви к предметам и людям, поскольку они купаются, нежатся, тают в этом воздухе и этом свете.

Первоначально, выбирая сюжеты главным образом для прославления «полновоздушности», Ренуар остановился на детях и женщинах, как на объектах наиболее подходящих для созидания симфонии жизнерадостности. Детей Ренуар берет такими как они есть. Его собственная детская душа позволяет ему быть изумительным портретистом маленьких человеческих зверьков. Но человеческими зверьками делает он и женщин. Психологически тип ренуаровской женщины – это хорошенькое животное, которое хочет безумно счастливо жить, дышать, резвиться, греться на солнце. Должно быть, та бесконечная нежность, с которою записывал Ренуар таких женщин и детей, отразилась в необычайной бархатистости его туше: они у него такие нежные, мягкие, пушистые, словно сотканные из тех же воздуха и света, которые их ласкают. Ясные, невинные глаза, розовые щеки, черные бровки, золотистые локоны, спадающие на низковатый лоб, гибкие, больше привыкшие к наготе тела – вот физический тип женщины Ренуара.

В этот второй период, период пленэра по преимуществу, художник, видимо, обращает наибольшее внимание на среду, и, как ни милы изображаемые им существа, нас особенно привлекает игра золотого света и голубой тени, которые, словно в танце каком–то переплетаясь с окраской предметов, ткут пленительнейшую поэму тонов, сладостную симфонию для глаз, которой имя – колорит Ренуара.

Но в третий период (считая за первый период подражание Курбе и Мане) Ренуар начинает относиться к своей задаче свободнее. Ведь как–никак его колорит выходил столь очаровательно–оригинальным, так сказать, вопреки художнику, ибо сам–то он полагал, что объективно передает натуру, что он реалист. Это думали о себе вначале почти все импрессионисты. Теперь же он перестает интересоваться сходством с действительностью, улавливанием чудес живого света, – на первый план выступает женщина как воплощение, символ той же наивной радости жизни. Она, ее красота, грация ее поз, выражение ее лица, прелесть ее распущенных волос – все это становится в центр внимания мастера. Природа является уже только рамкой, только необходимым фоном, только раем, весь смысл существования которого в радости, доставляемой населяющим его Евам. К этой поре относится необычайно прекрасное полотно «Купанье». Трудно представить себе более грациозную, чувственную и в то же время более чистую сцену.

В старческих произведениях Ренуара мы встречаемся с дальнейшим упрощением техники. Здесь обнаженные женщины обыкновенно лежат, вытянувшись на траве или на диване и, видимо, наслаждаются всей поверхностью кожи. Но Ренуар делает тела их как–то слишком розовыми, с первого взгляда почти неприятными своим мясным оттенком. Чем больше вы всматриваетесь, тем более пропадает это впечатление искусственности общей окраски, и заметным становится огромное мастерство рисунка и сила общего сладострастного настроения. В некоторых драпировках Ренуар, прежде так любивший анализировать тончайшие нюансы света, обрабатывает блики его на складках шелков и бархатов со смелостью, напоминающей творения старца Тициана.

Все три периода самостоятельного творчества Ренуара имеют свое очарование и связаны в одно целое непрерывными переходами. И весь их широкий хоровод поет славу жизни в ее наибольшей непосредственности, жизни животно–растительной, самым умиленным и тонким поэтом которой в наше время явился этот художник.

Из других частных выставок (среди которых было много интересных – например, выставка картин Люса, пейзажей Оливье, в меньшей мере выставка пуантилиста[153]153
  Пуантилизм – живопись раздельными мелкими мазками, рисование точками (от point – точка); течение в искусстве конца XIX – начала XX в., близкое к импрессионизму.


[Закрыть] Кросса и итальянского художника Иноченти) не могу не остановиться на выставке нескольких десятков полотен несомненно первоклассного (среди относительной молодежи) мастера – Шарля Герена.

У Герена как бы два лица, и лишь пристальное внимание к его техническим приемам да нечто общее в основной красочной гамме может показать нам, что перед нами работы одного и того же художника.

Первый Герен – это утонченный декоратор, грезящий о мире ancien regime («старого режима»), о Ватто и Фрагонаре, но воспроизводящий их высшее изящество по–своему, – так именно, что бросается в глаза их фантастичность, их сказочность. Это сон об элегантности аристократических садов, оживленных группами благородных и странных женщин в роскошных широких одеждах, с ласковыми и грустными улыбками, в изысканных позах.

Общий тон этих панно напоминает лучшие гобелены, но он более глубок и тоньше разработан.

Совсем другое дело знаменитые портреты Шарля Герена. Их у него много, но все они сделаны с двух–трех женщин. Интересные в психологическом отношении, они, однако, прежде всего обращают на себя внимание своей необычайной, притягивающей, могучей жизненностью.

Сезанн всю свою жизнь стремился передать в живописи объемы, придать изображениям характер веских вещей, лицам– все признаки подлинных тел, краскам – ту их компактность, ту их особую значимость, какую они имеют в вещной природе. При помощи различных туго, прилежно, неутомимо выработанных приемов Сезанн, казалось, приблизился к своему идеалу, особенно в natures mortes. Но достигнуто это было ценою отказа от подлинных достоинств колорита: краски Сезанна нарочито грубы, прозаичны, не сведены ни к какому единству.

Шарль Герен несомненно имел в виду ту же цель, что и Сезанн. Это особенно заметно по его natures mortes, которые рельефны и вместе с тем молчаливо и фантастично жизненны, как полуодушевленные предметы в сказках Гофмана.

Тою же конкретной полнотой объема, рельефностью и какой–то монументальной, задумчивой одушевленностью проникнуты его портреты. Они значительны, торжественны, даже, пожалуй, величавы, хотя изображают молодую кокотку, раскрашенную и глядящую на вас полуиспуганными, полусконфуженными глазами, или очень обыкновенную хорошенькую женщину, которой взгрустнулось.

Но если Герен умеет придать волнующе загадочный характер какой–нибудь гитаре или стеклянной вазе, то тем более, конечно, человеку, хотя бы и заурядному! Я не могу объяснить себе этого удивительного впечатления иначе как тем, что при огромной степени жизни, запечатленной мастером, самая неподвижность картины становится иератической, как бы заколдованной; и коренной существенный недостаток, первобытное ограничение пластического искусства – отсутствие движения – превращается в новую прелесть. Но при этом Герен остается своеобразным и глубоким колористом. В его гамме преобладают все оттенки синего цвета от густого индиго до голубизны, нежной, как у фра Беато, теплые коричневые, тускловатые красные тона, фоном же для его лиц служит в большинстве случаев какой–то бездонный сумрак.

В двух огромных Салонах, почти одновременно открывших свои двери, вы тщетно стали бы искать произведения, по красоте и значению равного творениям Ренуара и Герена. О Салоне Национального общества прекрасных искусств я поговорю особо, заодно уже с консервативным Салоном Французских артистов, который вскоре тоже откроется. Выделяю я его не потому, чтобы он был содержательнее, чем двадцать девятый Салон Независимых, а потому, что, пользуясь новыми, но подтверждающими старое произведениями именитых мастеров современной Франции, я хочу попытаться дать вкратце общую характеристику.

В смысле же исканий новых путей, а следовательно, и точности отражения жизни современного искусства, которое с избытком переполнено исканиями, Салон Независимых много интереснее.

Кубизм, оставаясь верным себе, порождает новые течения. Целый ряд литературных работ (на французском и итальянском языках), написанных частью самими художниками–кубистами, частью их друзьями литераторами, старается растолковать нам теоретические основы тех художественных нелепостей, которыми угощают нас представители этой части «авангарда». Хотя в большинстве случаев эти теории спутаны и до смешного противоречивы, тем не менее они представляют значительный социально–психологический интерес, они любопытны даже с точки зрения теории красоты и искусства, как опыт постановки некоторых новых проблем. Но практически кубисты ничуть не подвинулись вперед, и полотна их по–прежнему несуразны и безобразны.

Порожденные кубизмом футуристы стремятся к аналитическому и всестороннему изображению вещей, какое постулируют и кубисты, прибавить еще изображение вещей в движении. Все это квадратуры круга. Никогда нельзя дать на плоскости художественное изображение всех «фасов» предмета одновременно– для этого существует скульптура. Никогда не удастся художественно изобразить движение в неподвижном, ибо, если это и возможно, то лишь в пределах выбора выразительного момента этого движения. Для выражения же самого движения, быть может, будет создано новое искусство, которое воспользуется синематографом.

Гораздо интереснее и больше обещают синтетисты. Идя, как кубисты, по стопам Сезанна, они не делают чудаческих выводов из поставленных [ими] тем[154]154
  Из последующих статей видно, что отношение Луначарского к «синтстистам» было двойственным: он искал в их работах тенденцию к возрождению реализма, но вместе с тем видел, что это все–таки одно из «новейших», то есть модернистских направлений.


[Закрыть]. Они хотят лишь выделять из изображаемого его квинтэссенцию с данной, облюбованной художником, артистической точки зрения. Вы хотите дать характер лица? Пишите лишь то, что непосредственно этот характер выявляет; все остальное, что является лишь физиологическим, механическим, не важным, случайным носителем этого характерного, вы должны упростить до крайности, наметить с нарочитой неопределенностью ради экономии внимания, во избежание потери части эффекта благодаря рассеянию внимания на художественно ненужные детали. Вследствие этого старания портреты и группа Тобина или пейзажи Маршана кажутся сначала примитивистскими, словно игрушечными, родственными когда–то модному инфантилизму, то есть подделке под «стиль» детских рисунков; но скоро вы открываете всю огромную работу, проделанную художником.

Тобин и Маршан являются несомненно крупнейшими представителями этого направления. Но синтетизм в пейзаже, если судить по настоящему Салону, является одним из наследников импрессионизма, бесспорно умирающего, притом наследником наиболее симпатичным, ибо другое устремление новейшего пейзажа, особенно очевидное в нынешнем Салоне Общества прекрасных искусств – устремление к почти олеографической красивости в мещанском духе, к своего рода хромофотографичности, – есть, несомненно, явление печальное.

Вообще в Салоне Независимых пейзажей очень много, и я не мог бы перечислить здесь даже незначительной доли вещей, заслуживающих внимания. Упомяну только об удивительных пейзажах Ипполита Мишелена, залитых мучительным, ни солнечным, ни лунным, тревожным, трагичным и в то же время как будто крайне ярким освещением. Это какой–то особенный мир, в котором светит истерическое солнце и в котором человеческая нервная система должна бы звучать в великом напряжении – быть может, вплоть до безумия.

Скажу несколько слов о наших соотечественниках, которые являются чуть не доминирующим (количественно) элементом в Салоне Независимых.

Г–жа Жеребцова, снискавшая себе довольно громкую славу, продолжает создавать свои кукольные эклоги и трагедии. С известными оговорками с ними можно помириться как с причудой, не лишенной странной прелести. Но густая каша из византийских ликов и первохристианских символов, намешанная Жеребцовой на одной из ее картин, не говорит ни о чем, кроме известной даровитости, которую обладательница ее мнет и искажает по произволу разнузданной фантазии, да еще – большой претенциозности. Полотно же, заполненное черточками, спиралями, крестиками, зигзагами и т. п. и названное «Что вам угодно, или Эвокация вещей», есть уже просто наглая выходка.

Г–жа Васильева, обладающая известной твердостью рисунка и известной фантазией, к сожалению, примкнула к примитивно–кубистской манере и, по–видимому, задалась целью в этой манере производить возможно более отталкивающий и отвратительный эффект, выбирая для этого соответственные сюжеты.

Претенциозным кривляньем и какой–то болезнью вкуса веет и от работ Шагала.

Наоборот, работы Федера свидетельствуют об искании благородных форм и об интересно направленной фантазии. Правда, работы Федера во многом ученические, но это еще молодой человек.

Подражательница Маршана г–жа Левицкая дала превосходный (не хуже Маршана!) синтетический пейзаж и заслуживающий всякой похвалы nature morte.

В старой манере, хотя и с известным, не совсем хорошего вкуса шиком, написана бьющая на эффект большая картина Перельмана: хан, держа своего любимца на коленях, хохочет перед изгородью отрубленных и воткнутых на колья голов. Позади– тупой палач, в его руках топор. Легкая виртуозность и красочная пестрота картины вредят впечатлению, но, впрочем, неприятен и сам безвкусно мелодраматический сюжет. Не принадлежа к поклонникам Верещагина, могу сказать, однако, что картина Перельмана относится к картинам Верещагина, как «Орфей» Оффенбаха к «Орфею» Глюка[155]155
  То есть как пародийная оперетта «Орфей в аду» (1858, 2–я ред. 1874) французского композитора Ж. Оффенбаха (1819—1880) к опере «Орфей и Эвридика» (1762, новая ред. «Орфей», 1774) австрийского композитора К–В. Глюка (1714—1787).


[Закрыть].

Без всяких ограничений и с большою радостью могу похвалить прелестное полотно Авеля Панна, изображающее раскрасневшихся на морозе крестьянку и ее детеныша, с великолепно нюансированной психологией, с необычайно живыми глазами; притом трудно представить себе более ласкающий – при значительной, однако, яркости – красочный аккорд. Хороши и рисунки Панна.

САЛОН ФРАНЦУЗСКИХ АРТИСТОВ

Впервые – «День», 1913, 28 мая, № 141. Печатается по тексту газеты.

Принципиальной разницы между двумя большими парижскими Салонами – Французских артистов и Национального общества изящных искусств – сейчас нет. Правда, сосиетеры[156]156
  Сосиетеры – те артисты «Комеди Франсэз», которые были в числе ак ционеров, пайщиков общества.


[Закрыть] «Артистов» постарше, но и у сосиетеров Национального общества давно прошли молодой задор и период исканий.

Если сравнивать только живопись двух Салонов, то, как, в общем, ни мало удовлетворителен Салон Национального общества, о котором я писал вам недавно, он все же не производит того удручающего впечатления огромного базара потрафляющих на самый обывательский, самый заскорузлый вкус коммерсантов кисти, что Салон Французских артистов. Вы готовы уже отпеть последний к выгоде первого, но вдруг с удивлением констатируете, что скульптура в нем много моложе, свежее, что в этом отделе неизмеримо больше интересного именно у «Артистов».

Сделать какие–нибудь общие выводы о современной скульптуре по нынешнему Салону Национального общества – невозможно. Слишком широка пропасть между шедевром Аронсона, о котором я говорил[157]157
  Луначарский писал о скульптуре Аронсона в статье «Два Салона (Письмо из Парижа)» («День», 1913, 17 апр., № 101, с. 5): «…поражает любовной законченностью большой мрамор Аронсона «Отчаяние». Что каса ется любовной законченности, то она в произведениях этого артиста никого не удивит. Но ни в одном прежнем произведении Аронсона не было ничего титанического, микеланджеловского; эти струны скульптурной лиры не затра гивались им. Конечно, – мужские и женские фигуры мрачных гигантов, окру жающие могилу Медичи, остаются недосягаемыми. Там жилистые, выкован ные и вытянутые страданиями и борьбою тела с их странными, беспокой ными позами находятся в глубокой гармонии с оживотворяющим их духом героического отчаяния. Женщина Аронсона слишком прекрасна телом, в ней слишком много здоровой силы, каких–то физических запасов жизнерадост ности, чтобы мы верили в ее отчаяние. Несмотря на выразительную позу, мы, скорее, представляем себе мимолетный взрыв горя. Лицо, почти совер шенно скрытое от зрителя, не подкрепляет, таким образом, психологическо го замысла художника. Но он и вообще отходит совсем на задний план по сравнению с замыслом чисто скульптурным: удивительная простота основ ных линий, чувство меры в отделке деталей, дающей общее и в то же вре мя подлинное, мягкость и сила, грация и естественность – вот что поет в этом мраморе. И великанша Аронсона в такой торжественной мере облада–406 ет мощью и красотою, что при современном торжестве то безжизненно холодного академизма, то бесформенного импрессионизма, или одутловатой тяжелости ассирийствующих, – вы долго с радостью стоите перед этим прославлением роскошной полноты талантов тела как такового».


[Закрыть], и общим уровнем этой выставки. Наоборот, скульптурный отдел другого Салона настолько богат, что такие выводы напрашиваются сами собой. Не все они утешительны. Например, нельзя не констатировать глубоко декадентского, не в специфическом, а в подлинном смысле слова, устремления к громадности, громоздкости, долженствующих заменить монументальность. Какая–то тенденция в сторону «Колосса Родосского» – этого детища упадка эллинской культуры. Так точно фра Бартоломео и бароккисты в вечерних сумерках итальянского Ренессанса заставляли пухнуть свои фигуры и композиции.

Всякие патриотические, помпезные и официальные махины в неисчислимое количество кило весом занимают пропасть места. И, пожалуй, еще более отталкивающе действуют жанровые сценки, сделанные в гипсе в двойную против натуральной величину. Это преклонение перед величиной идет всегда рука об руку с пустотой и служит достаточным основанием для дурного прогноза. Но наше время тем и отличается от прежних эпох, что в нем сходятся концы и начала одновременных и разнородных устремлений.

Нельзя не констатировать также большого влияния новаторов на консервативнейший из Салонов, и в данном случае именно то, что консерваторы сильно ослабляют естественные чрезмерности буйных зеленых побегов искателей, привело к весьма благоприятным результатам. Например, «Навзикая» Понсена очень напоминает «Пенелопу» Бурделя. Она, конечно, менее «гениальна», ибо в ней нет бьющего вас по. голове дерзкого и необычного. Но большая оригинальность позы, поворот головы, соединение монументальности и женственности, соединение покоя и потенциальной подвижности подсмотрены у парадоксального отщепенца школы Родена.

То же можно сказать о влиянии проповедника крайнего импрессионизма, светотеневой скульптуры, скульптуры момента – Медардо Россо. Тень медардизма лежит на многих произведениях, но опять–таки не переходя границы, за которой принцип приводит к парадоксу.

Майолевские и бернаровские принципы[158]158
  От имен – французского скульптора А. – Ж–Б. Майоля (1861 —1944) и французского скульптора и художника Ж. Бернара (1866—1931).


[Закрыть] чистой формы, отказа от подражания реальному телу, восстановления прав камня, их так сильно на многих сказавшееся восхищение перед ассиро–египетской архитектурной скульптурой тоже не остаются бесследными в нынешнем Салоне. Опять–таки смягченное проведение этих принципов дало интересные результаты, оно заметно, например, у Бушара в его «Рыбаках», камне очень честном, синтетичном и внушительном.

Менее интересны кое–какие попытки сближения скульптуры с бытом и идеалами рабочего класса. Социальная и даже социалистическая нотка звучит в консервативном Салоне настолько громко, что ее невозможно не отметить. Приходится, однако, сказать с горечью, что выше внешних, бездушных подражаний великому Менье да сентиментальных, разжалобливающих фигур унылых парий общества дело не пошло. Единственное веселое, грациозное и милое произведение, соприкасающееся с рабочим классом, – это лишь поверхностно задевающая его, но очень симпатичная заказанная городом Парижем группа мединеток[159]159
  Мединетки – см. прим. к статье «Салон юмористов» в наст. томе.


[Закрыть] Лорье.

Прежде всего несколько слов о тех произведениях, которые находят почти общее признание критики. К ним относится та вещь Бушара, о которой я говорил. Скажу кстати, что мне еще больше нравится восхитительно правдивая, историчная, добродушная и добродушно–важная фигура в бронзе средневекового гравера Слутера, отлитая тем же прекрасным мастером.

Схожусь с хором критиков и в оценке работ, привезенных из Марокко молодым скульптором Тарри, – «Марокканские слепые», получившие золотую медаль, группа горькая, правдивая и торжественная. Она обладает прекрасным свойством давать в каждом рельефе все новые, всегда красивые и дополняющие друг друга комбинации линий и плоскостей.

Превосходна своим спокойствием группа Никлоса «Сирота», изображающая старика и старуху, подложивших ребенка под козу, молоком которой он кормится. Это трогательно своей идиллической простотой.

Два других признанных шедевра оставляют меня скептическим. Я с большим уважением отношусь к прекрасному дарованию Ландовского. Но сделанный им для Пантеона «Памятник забытым гениям» в его тяжкой, подражающей Египту массивности не кажется ни искренним, ни убедительным. Это слишком абстрактно, искусственно и риторично для той прекрасной темы, которой должно отвечать.

Восхищающий многих памятник Гюго, сделанный Жаном Буше для острова Гернзея, беспокоит своими беглыми линиями, долженствующими изображать порыв ветра. Быть может, памятник будет более на своем месте на скале, над океаном, где его хотят поставить, но во всяком случае это развевающееся каменное пальто, все эти парусом надувшиеся поверхности– довольно–таки некрасивы. Лицо Гюго не кажется мне значительным, особенно после дивной головы, в остальном, впрочем, неудачного памятника Родена.

Имей я место, я остановился бы еще на целом ряде скульптурных произведений. Сейчас я вынужден лишь назвать их. Прекрасны своим спокойствием, своим серьезным и глубоким ритмом ученые старцы в группе «Комментарий» Беклю. Очень содержательна, полна грации и архитектурно удачна группа Сюдра «Квазимодо перед Эсмеральдой». Превосходна своим колючим остроумием, истерической, колдовской прелестью ведьма г–жи Бланш Лоран. Очень трогательны, искренни «Забытые дети» г–жи Теньер.

Уже из этого простого и очень неполного перечня читатель увидит, что скульптурный отдел нового Салона, правда насчитывающий более тысячи произведений, – богат из ряду вон. И какое же разочарование постигает вас при входе в утомительно бесконечную анфиладу зал живописи! На три тысячи картин в этой красочной пустыне я нашел едва полтора десятка сколько–нибудь интересных. Подлинно прекрасных я видел только две, два маленьких полотна великого мастера маленьких картин Девамбеца. Можно упомянуть еще запоздалую прерафаэлитскую картину англичанина Мостина, крымский пейзаж Ткаченко, громадную композицию Жонаса, по обыкновению красивые вещи Максанса да две терпкие, несколько брейгелизирующие[160]160
  От имени нидерландского художника П. Брейгеля (Брёгеля) (ок. 1525/30—1569).


[Закрыть] картины Санаса. А в общем безотрадная пустыня. Не умею объяснить этого странного контраста в проявлении двух братских искусств на одной и той же выставке.