Текст книги "ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 43 страниц)

ФИЛОСОФСКИЕ ПОЭМЫ В КРАСКАХ И МРАМОРЕ. (Письма из Италии)

Цикл статей, напечатанных в газете «Киевская мысль». В 1909 году – «Вместо вступления» и «Богоносцы» (1 марта, № 60); «Campo Santo в Пизе. Триумф смерти» (8 марта, № 67); «Campo Santo в Пизе. Вавилонская башня» (22 марта, № 81); «Не я, но ты». «Св. семейство» Синьорелли» (29 марта, № 88); «Мадонна и Венера (Параллели)» (19 апр., № 107); «Герои дела в раздумье» (17 и 24 мая, № 135 и 141); «Тициан и порнография» (16 и 23 июня, № 164 и 171); «Примитивы и декаденты» (2 авг., № 211); «Разговор перед архаическими скульптурами» (24 авг., № 233); «Magnificat» (26 окт., № 296); «Бронзы Помпеи и Геркуланума» (3 и 21 дек., № 333 и 351). В 1910 году – «Античные портреты» (18 янв., № 18); «Шедевры новой папской пинакотеки» (19 марта, № 78).

В 1922 г. предполагалось издать все 15 статей отдельной книгой, но, возобновив их в памяти, Луначарский отказался от этого предложения. Намерения спорить с критикой, которая почти наверное преувеличила бы оттенок «богостроительства» в его статьях, трактующих философское содержание картин на евангельские темы Боттичелли, Рафаэля, Синьорелли, у него не было. Написание новой вступительной статьи, комментирующей цикл, отняло бы много времени, более нужного для текущей работы. В 1932 г., в связи с подготовкой собрания сочинений, Луначарский успел наметить небольшие сокращения и поправки для восьми статей, которые учтены в соответствующих текстах, опубликованных в 1967 г.

В настоящем сборнике статьи «Вместо предисловия» и «Богоносцы», «11е я, но ты». «Святое семейство» Синьорелли», «Разговор перед архаическими скульптурами», «Magnificat», «Бронзы Помпеи и Геркуланума» печатаются по тексту газеты «Киевская мысль»; статьи «Campo Santo в Пизе. Триумф смерти», «Campo Santo в Пизе. Вавилонская башня», «Мадонна и Венера», «Герои дела в раздумье», «Тициан и порнография», «Примитивы и декаденты», «Античные портреты», «Шедевры новой папской пинакотеки» – по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 51 —110.

1. Вместо вступления

Знаменитая легенда германских народов гласит, что капля крови Фафнера, чудовищного дракона, убитого Зигфридом, попав на язык героя, сделала ему понятными голоса всех живых тварей. Кровь – особый сок, сказал Шекспир.

В последнее время, как выразился бы Гегель, дух истории вновь надел семимильные сапоги и пустился в путь–дорогу, темп мировой музыки – ускорился. Особенно у нас, в России, заварила история густое и крепкое пиво, хмельной, горячий напиток, не без примеси крови, и кто хлебнул этого варева, острого и пряного, кто глянул в пламенные очи духу истории в те дни, недели, месяцы, когда, задыхаясь, бежит он по пути прогресса, – тот видит, как приподнимается перед ним край таинственной завесы, начинает понимать заветы почившего, зовы высоких курганов истории, шепот урн и гробниц, тихие саги развалин; понимает он также, полувидит в сумерках грядущего то, чему надлежит родиться, следит взором полупророческого проникновения за убегающими лентами дорог будущего, ловит лучи светлых обетованных зорь. И видит тот, кто захмелел от пьянящего вина истории, – что прошлое и будущее спаяно неразрывно, что крепко сплелись их из тьмы протянутые руки.

Разве прошлое отжило и равно небытию? Нет! – оно живет в порожденном им настоящем. И живет не постольку лишь, поскольку настоящее является завершением издавна начатого и намеченного, но и как завещание, как указание на вершины, еще далеко не достигнутые, как могучие вопросы, поставленные умом и сердцем предков, и еще далеко нами не разрешенные.

А будущее? равно ли оно еще не наставшему и потому опять–таки небытию? Нет! неправда! – оно живет в нашей груди как лучшее ее сокровище. Оно живет уже теперь не только потому, что будущему неоткуда родиться, кроме муками рождения терзаемого чрева настоящего, но и потому, что бросает уже светлые отблески на пасмурные наши дни и чуется в предрассветных наших сумерках и в предвесенней нашей стуже как первое зарево прекрасной зари, как первые приветы издалека улыбающейся весны.

И кто, пьяный вином истории, положит испытующую руку на Гордиев узел современности, этот узел, не из веревок связанный, а словно из артерий, полных кровью человечества, – тот в биениях его услышит и различит отзвуки прошлого, которые продолжают жить, пульс грядущего, которое хочет родиться. И странен покажется «историческому человеку» человек трезвый, тот, для которого настоящее обнесено высоким скучным тюремным забором.

Златокудрый Зигфрид удивился немало, когда вдруг убедился, что понимает разговоры птиц. И удивился не только тому, что их понимает, но и тому, что птицы в щебете своем и карканье говорили вещи столь глубоко ему интересные, говорили о судьбах и предназначениях, открывали тайны, предостерегали от козней.

Так и ваш современник и согражданин, русские друзья читатели, заброшенный в далекую, прекрасную и несчастную Италию, старшую сестру молодых культур, не мог не удивиться, когда вошел в ее бесконечно богатые музеи, ее храмы, посетил ее кладбища.

Что это? вот первое для радостного изумления: «камни заговорят», сказано, – и камни говорят уму и сердцу, холодный мрамор получил язык, гранитные колонны и своды запели торжественные песни, ожили фигуры на древних полотнах, великие эпохи подали свой полный неугасаемой жизнью голос.

И второе удивление: этот голос, казалось бы, ветхих предметов, эти крики, стоны, зовы и песни былых поколений, казалось бы, давно скрывшихся во тьме веков, говорят о современном, волнуют душу, открывают тайны, предостерегают, напоминают, учат.

От каждого великого мрамора, от каждого великого полотна протягиваются светлые нити, тепло обнимают ваше сердце, и в то же время широким взмахом охватывают весь мир, времена, пространства; вы видите, как от великого мрамора или великого полотна корнями тянутся эти светлые линии в глубь отдаленнейшего прошлого, достигая иногда чуть ли не первых смятений первого живого, ощутившего боль и наслаждение; вы видите, как эти светлые нити тянутся от великого мрамора или великого полотна, словно ветви роскошного дерева, к небу и солнцу, тянутся не только вплоть до настоящего, но далеко вперед, в безграничное небо неисчерпаемого времени, к горячему и светлому солнцу воистину счастливой, воистину могучей жизни, в которую и мы веруем, которую и мы всем существом призываем.

Вот почему, друзья читатели, мне кажется, что и вам будет интересно услышать, что сказали вашему современнику и согражданину, понявшему благодаря крепкому вину истории, заваренному в России, непонятные до тех пор голоса, – что сказали ему итальянские камни и краски.

2. Богоносцы

Я видел полотно и видел мрамор, связанные неразрывной связью. Полотно (таких картин много) изображает св. Христофора. Седой великан, которому волны многоводной реки не до– -ходят и до колен, весь согнувшись, весь подавшись к земле, изнемогая в последнем усилии, тяжко опираясь на палицу из цельной сосны, несет через пенистый поток, на исполинских плечах, крошечного и такого легонького на вид младенца. – Это святой Христофор, несущий Иисуса.

Образ громадной силы, седой и суровой, несущей в изнеможении новое, юное и светлое, так жив и говорит так много, что передовой художник Роланд Гольст, покрывший чудесными фресками главную залу кооператива рабочих–бриллиантщи–ков в Амстердаме и пользовавшийся исключительно новейшими темами, дал все же место старому великану Христофору, несущему миру младенца–мессию.

«Иго мое – благо, и бремя мое легко», – сказал Христос. Посмотрим же, как поняла это народная легенда.

Народная легенда говорит, что Христофор был прежде язычником, и, чтобы подчеркнуть этот факт, превращает его даже в кинокефала, великана с песьей головой.

Собакоголовый великан имел одну амбицию – хотел служить самому великому господину в мире. Потому–то и поступил он на службу к ассирийскому царю. Много оказал он ему блестящих услуг. И как–то на пиру расхвастался будущий святой: «Вот–де кто я таков, – самый лучший слуга самого могучего господина!» И говорит тут ассирийский царь: «Хоть ты мне п самый лучший слуга, но, нечего греха таить, я не самый сильный господин на свете, – сильнее меня сатана». Огорчился великан, бросил царскую службу, пошел искать сатану в страшной пустыне Средней Азии. Нашел и поступил к нему на службу. И пропасть зла наделал исполин, служа злому повелителю. Но был доволен. Ведь самому сильному служил.

Только как–то сатана и проговорился. «А ведь я, говорит, не самый сильный, – придет сильнее меня». Огорчился Христофор, бросил чертову службу. Тут его один мудрец надоумил: «Иди ты, говорит, на реку Евфрат и переноси ты пеших и конных, верблюды и повозки с берега на берег; тут тебе встретить самого сильного господина».

Много лет работал на реке, на Евфрате, Христофор, большие тяжести случалось ему таскать: взмахнет их, бывало, на могутные плечи, перенесет, да и улыбнется: «что это, говорит, тяжелого–то на свете мало». Как–то раз в ненастную погоду слышит великан детский голосок: «Перенеси–ка меня, дедушка, с левого берега на правый». Взял великан младенчика, понес. Середь реки остановился, горячий пот со лба отер. «Ну, говорит, тяжел ты удался, малый ребеночек». – «А ты, говорит, знай неси, человече, – до берега–то далеко». Понес великан, сам сгибается, спина трещит, колени ломятся. Уж последнюю силу собрал – вынес на берег. Говорит тут младенчик: «Ну, богатырь, ты меня нес, а я в ручках весь мир нес».

Такова изумительнейшая и поучительнейшая легенда.

И видел я, в мраморе, другого богоносца. Сатир, несущий Вакха, одна из гордостей неаполитанского музея. И тут существо, хотя и не с песьей головой, да с козьими рогами, – полуживотное, стало быть, – несет бога Диониса на плечах.

Ах как радуется! Как легко ему!

Приплясывает, в звонкие медные тарелки приударивает, веселым ртом песню напевает, голову к милому богу–младенцу обратил, смеется ему, полный восторженного счастья. И ликует на плечах Сатира неслыханно прекрасный и уж вправду божественный ребенок.

Что же? Или так легко было носить бога античным людям?

Чуть не рядом с упомянутой статуей стоит другая группа: взрослый уже Дионис с юным своим другом, крылатым гением любви. Тут уже серьезен Дионис, возмужал и поблекла его детская радость, и в правой руке держит он чашу, полную красного вина.

В один день я встретил у подножия этой группы почтенного патера с юным воспитанником. И вот что говорил воспитаннику патер: «Посмотри, как хитра языческая зловредная прелесть: их бог—: бог пьянства и чревоугодия – опирается на крылатую любовь, наружно подобную божьему ангелу. Но ошибешься ты, если подумаешь, что это та любовь, которой учит церковь, эта любовь плотская, истинное имя которой – разврат. И посмотри: в руках он держит чашу с вином, приглашая мир отпить от нее, как Христос держал чашу, говоря: «пиите от нея вси, сия бо есть кровь моя!» И – о лукавство, дьявола! – то же говорит Дионис, бог пьянства, называя вино кровью своей, кровью лозы, олицетворением которой был. Видишь ты юношу, вместо ангела христианской любви принявшего образ его демона распутства, вместо чаши евхаристии–чашу пьянства!»

О, почтенный патер! если бы я высказал тебе свои мысли, ты, наверное, нашел бы меня дурным христианином. А между тем истинно говорю тебе – я лучший христианин, нежели ты.

Ибо я задаюсь вопросом, почему так тяжко человеку, даже исполинских сил, нести Христа, говорившего об иге благом и бремени легком? И почему так легко человеку–полузверю, хвостатому, козлорогому нести бога Диониса?

И прежде всего обращаюсь я к ученой мифологии и узнаю, что Христофор, несущий Спасителя, есть лишь позднейшее приспособление стародавнего мифа, мифа, имеющегося у всех народов, мифа о великане Туче, несущем на себе маленького карлика–молнию, которая хоть мала, да могучее ее; мифа, родственного былине о Святогоре, запрятавшем в карман Илью Муромца, но выпустившем его после жалобы богатырского коня, что такой–де тяжести ему не снести.

Христос является тут, в этой легенде, перевоплощением бога громовника; но ведь и Дионис и его перевоплощение – родной брат индусского Сомы, олицетворение благодатного грозового дождя, превращающегося, пав на землю, в согревающее, вдохновляющее вино.

Но Дионис – бог радости; Христос – бог искупляющего страдания.

Однако странно: задолго до христианства начинают уже приписывать и Дионису черты глубокого страдания.

Что говорят? Говорят таинственно, что проклятые силы разорвали Диониса, и кровь его дождем пролилась во тьму, и тело его разбросано во все стороны света. Лишь сердце его спасено богом и схоронено на лоне его. Мы же все и мир, нас окружающий, – останки проклятых сил, пожравших плоть и кровь бога Диониса–Загрея. Плоть наша греховная – от тел преступников, дух наш взыскующий – от крови божьей, поглощенной, которая в нас стремится воссоединиться с вечным живым сердцем. Ибо мы, учат шепотом орфики[31]31
  Орфнки – последователи религиозно–мистического учения, возникшего в Древней Греции; основателем его, по преданию, был Орфей.


[Закрыть], вкусили от плоти и крови божией, мы причастники божьи.

Пусть правоверный христианин скажет, как говорил Тертулиан, что сатана ловко подражает богу, пусть орфики предугадывали Христа, – мы, отпившие от чаши истории, скажем, что человечество, в скорбях и борьбе добивающееся счастья, искони изображало судьбу свою как борьбу живого и разумного, среди темных враждебных стихий затерянного, за торжество, за счастье, победу.

И когда я сидел, размышляя, перед дивным мрамором неизвестного античного мастера, он вдруг стал изменяться в глазах моих.

Рос и мужал младенец на плечах сатира, серьезнее и печальнее становился его лик, и протягивал он чашу, чашу крови, чашу жертвы, чашу искупления. И веселый сатир, бьющий в звонкие медные тарелки, перестал улыбаться, согнулся под тяжестью выросшего Вакха.

Радость! Радость детства нерассуждающая, счастливая, невежественная! Ты не знаешь еще о страдании жизни, ты видишь счастье перед собой и не чуешь, какой тяжкой борьбой покупается прочное счастье. Возмужаешь и узнаешь, не в скорбь, не в суд и осуждение. Ибо, докончу легенду, Христос сказал Христофору: «Если меня перенес – все перенесешь». – Не в суд и в осуждение, а в упование достижения борьбой и трудом.

И менялся в глазах моих мрамор неизвестного великого мастера и становился подобным группе, виденной мной статуе могучего, колоссального слепого, несущего на плечах своих расслабленного зрячего. Видит зрячий, куда идти, но немощен; может слепой дойти до дальних пределов, но дороги не разбирает.

Не так ли нынче слепые могучие массы народные сильны дойти до пределов победы, но не видят дороги среди тьмы невежества? Не так ли нынче зрячий и разумеющий видит звезду путеводную, видит путь и врага – и немощен доползти до них.

И преобразился в глазах моих мрамор. И две фигуры – фигура бога, страдания искупляющего, знания просвещенного, и животной силой могучего, великолепного исполина – сливались в глазах моих в одну цельную, неразрывную, огромную, невыразимо прекрасную фигуру человечества, ищущего пути, с усилием грядущего к победе.

Надо было ясную радость языческого богоносца пополнить трудом, потом и страданием богоносца христианского, чтобы засияла в глазах наших эта грядущим ваятелем оставленная фигура цельного человечества, сквозь страдания несущего миру разум, чувство и смысл.

3. Campo Santo[32]32
  Campo Santo (итал.) – кладбище.


[Закрыть] в Пизе. Триумф смерти

Город Пиза насчитывает еще и теперь около восьмидесяти тысяч жителей, имеет университет, служит административным центром богатой провинции. Тем не менее первое и господствующее впечатление от этого города – запустение.

Выходите с вокзала на площадь, окруженную дорогими и комфортабельными отелями, и посредине этой новейшей декорации видите жалкий официальный символ новой Италии – памятник Виктору Эммануилу. На пизанский истукан короля – galantuomo[33]33
  Galantuomo (итал.)—честный человек (также: галантный мужчина). Прозвище, на которое претендовал король Виктор–Эммануэль II.


[Закрыть] нельзя смотреть без смеха. Невольно приходит в голову, что художник учинил издевку; пузатая коротконогая фигурка, бороденка колом, усы штопорами, носик пуговицей, и на самый нос нахлобучена каска с величественным плюмам. Какой–то ряженый карапуз. Таким произведением нскус–а почтила старая Пиза новую Италию.

Выходите на каменные набережные широкого здесь Арно, вас охватывает странная тишина, контраст между огромностью дворцов, величавостью перспектив и слабою жизнью, которая бьется теперь в исполинской каменной раковине, завещанной могучими предками слабым потомкам.

В маленькой церквушке Санта Мариа делла Спина проводник каким–то далеким голосом говорит о наводнениях, уровень которых отмечался здесь на мраморе, и о буйных боях, происходивших в седую старину на мостах Арно между удальцами правого и левого берегов, о богатырских потехах пизанской вольной молодежи, ушкуйников этого итальянского Новгорода.

Но дремлет в тиши широкий и мелкий Арно, и греется на солнце маленькая церковь, построенная словно из кружев и пены морской.

Идете дальше, глубже.

Вот и центр старой Пизы. Здесь тишина так полна, так глубока, что уже слышишь, как поет она ровным тоном, сливая голос свой в прекрасный аккорд с молчанием ясного неба, лаской горячего солнца, наивной песенкой зеленой травы, густо покрывшей великую площадь, и элегической задумчивостью трех белых великанов.

В этой тишине, насыщенной воспоминаниями, не странен наклон парадоксальной пизанской башни[34]34
  Колокольня, «падающая» башня в Пизе, отклоняется в верхней части от вертикали на 4,8 м (высота башни •—54,5 м).


[Закрыть]. Как не наклониться ей под тяжестью многовековой думы, ей, свидетельнице отшумевшей славы, высокому стражу безмолвного кладбища великих дел и надежд?

Гордо кажет гармоничную и ветхую красоту свою многострадальный пизанский собор, бывший здесь, как и в других великих коммунах Италии, мощным сердцем республики, ее форумом, куда по зову вечевого колокола сходились и синьоры и пополаны обсуждать всегда критические дела свои. А рядом беломраморный купол Баптистерия[35]35
  Баптистерий – помещение для крещения; в западноевропейских стра нах часто отдельное сооружение, круглое или многогранное в плане, завер шенное куполом.


[Закрыть] – просто купол, поставленный на зеленую землю.

Ваш гид будит молчание его гармоничного свода: он берет какую–то ноту, и старый Баптистерий вдруг оживает – какие–то сильные, прекрасные органные голоса подхватывают дружески брошенный им привет, играют им, передают друг другу, перекликаются, растят и множат звук, развертывают его в торжественные аккорды, светло и величаво замирающие наконец где–то высоко и далеко.

О, прошлое всегда готово с богатым великолепием ответить на ваш живой призыв.

И вот вы в самом Campo Santo.

Зеленый прямоугольник кладбищенского садика, возросшего на иерусалимской земле, привезенной оттуда благочестивыми пизанскими паломниками, окружен великолепной рамкой: это широкая сводчатая галерея, одна стена которой вся сплошь записана аль–фреско шедеврами Раннего Возрождения; другая состоит из полных чудесной грации арок или каких–то воздушных окон, которые своей прекрасной вереницей музыкально аккомпанируют и горящей под солнцем разнообразной зелени могил, и вечно живым образам давно усопших живописцев.

Немало жемчужин искусства – и не столько живописного, сказал бы я, как поэтического, философски–поэтического, хотя и выраженного красками, – носят на себе стены Campo Santo. Среди всех этих жемчужин выделяется глубиною страдальческой мысли, силой концепции, трагической убедительностью образов великая фреска, не без основания, конечно, приписываемая самому гениальному ученику гениального Джотто – Андреа Орканья[36]36
  Авторство Орканьи относительно фрески «Триумф смерти» не уста новлено бесспорно. Во время второй мировой войны фреска была уничто жена.


[Закрыть].

Раскроем книгу несравненного Вазари, который был таким плохим живописцем и таким прелестным, в наивной болтливости своей, историком. Вот что прочтем мы, между прочим, в биографии Орканьи или, как называет его Вазари, – «Органьи, живописца, скульптора и архитектора флорентийского»:

«Увлеченные славой многохвальных произведений Органьи, лица, правившие Пизой в то время, пригласили его работать в Кампо Санто над куском стены, которую расписывали раньше Джотто и Буффальмакко. И, приложив к ней руку, написал тут Андреа «Страшный суд» с фантазиями по своему капризу, а рядом с «Страстями Христовыми» Буффальмакко, на краю, творя первую историю, изобразил разных светлых синьоров, погруженных в наслаждения мира сего, посадив их среди цветущего луга, под тенью многих меларанчей[37]37
  Меларанчи (итал. melaranci) – апельсиновые деревья.


[Закрыть], кои, составляя приятнейшую рощу, имеют над ветвями своими нескольких амуров; последние, кружась вокруг и над толпою молодых женщин, списанных с натуры и, как видно, со знатных синьор того времени (кои, по древности времени, не могут быть узнаны), стараются как бы пронзить сердца их своими стрелами. И близко к тем женщинам сидят молодые люди и синьоры, слушая музыку и пение и глядя на влюбленные танцы мальчиков и девушек, радующихся усладе их взаимной страсти. И меж этими синьорами написал Органья Каструччо – господина Лукки, юного и видом прекраснейшего. А с другой стороны, дополняя ту же историю, изобразил гору жизни, тех, что, движимые чувством раскаяния во грехах и желанием спастись, бежали из мира на оную гору, переполненную святыми пустынниками, служащими богу, занятыми разным делом, каждый с самым живым чувством. И зная, что пизанцам понравилась выдумка Буффальмакко – он писал буквы слов выходящими изо рта, —

Органья поместил подобные надписи на своей картине, кои, стертые временем, не могут быть в большинстве прочитаны. Так, некоторые калеки говорят у него:

 
«Dacohe prosperitade ci lasciati
О morte, medicina d'ogni репа,
Deh, vieni a darme mai l'ultima cena» *.
 

* «Так как обилие нас покинуло, о смерть, лекарство от всех страданий, сделай милость, приди угостить нас последним миром».

И многие другие подобные написал стихи старинным языком Органья, знавший толк в поэзии и составлявший сонеты».

О да, Орканья знал толк в поэзии, и, как ни очаровательны наивные рассказы Вазари, они не дают представления об изумительной философской поэме, развернутой учеником Джотто на стене пизанского кладбища.

Как передать всю поэзию этого музыкального праздника синьоров под тенью меларанчей, эту сцену, где психологическая глубина соревнуется с силой метафизической мысли и словно подчеркивается несовершенной еще техникой отроческого искусства?

Прекрасный и сильный Каструччо, с гордым орлиным профилем, держит сокола на руке и спокойно внимает музыке. А за спиной его кокетливо ласкает собачку его синьора, уже почувствовавшая какой–то сладкий ток с другой стороны; рядом с ней сидит гость, тоже с гордым соколом на руке, но с лицом, полным любовной скорби, почти мрачной нежности; он смотрит моляще, а два амура, рея в ветвях, роковым жестом отметили две молодые головы. Весь двор полон слухами об этой зарождающейся любви. Дамы переговариваются, сдерживая улыбки, но одна, стоя в стороне, прелестная, приложила палец к губам, внося в группу ноту таинственную, нежную, мечтательную. Молодая знатная девушка аккомпанирует на лютне мелодию, которую выводит на viola d'amore[38]38
  Viola d'amore (итал.) – виола д'аморе (в России больше принято фран цузское наименование: «виоль д'амур»)—старинный смычковый семиструн ный музыкальный инструмент, близкий к современному альту.


[Закрыть] странный музыкант с лицом, полным страсти, какой–то удивленной муки и, может быть, зависти. И, витая в воздухе над всем этим обществом, погруженным в переживания сладко щемящие, тревожные, весенние, греховные, – огромная старуха Смерть властно размахнулась своей косой.

Ее жатва обильна. Смотрите, тут же набросаны трупы: ниже всех лежит в беспомощной позе исполин, закованный в ржавые латы, а на нем цари и папы, монахи и прекрасные дамы, все с сумрачными лицами, на которые художник гениально положил смертные тени. Молодые, знатные, прекрасные, мудрые, вы все скошены беспощадно, и пошлые в отвратительное™ своей демоны, вырывая из ваших уст души, похожие на голеньких младенцев, уносят их в вечные муки. Мрачной кучей лежит груда разнообразных мертвецов, прекрасных, как цветы, побитые градом, и сверху накрыта мертвым толстым трактирщиком в странно современной клетчатой паре. А рядом – еще более трагичная группа живых. Это нищие, старые, временем и страданием истертые люди, люди без ног, без носов, без глаз, жалкий идиот, какие–то отчаянные, мрачные лица. Все с тоской, с судорожным порывом протягивают к Смерти ту просьбу, текст которой приводит Вазари. Но, равнодушная к страданиям, страшнейшим смерти, когтистая старуха косит радостное, косит гордое и оставляет стенать среди грязи, струпьев и горя жалкую жизнь, подвергнутую пытке владычицей–судьбою.

И дальше развертывает свои мрачные мысли о смерти великий поэт–живописец. Вот блестящее общество охотников едет по темному лесу. Испугались лошади, топорщатся и кричат соколы, дамы прижали руки к забившимся сердцам, один из прекрасных рыцарей зажал нос: прямо у копыт передних коней разверзлись три гроба. В одном гробовая змея сосет безобразно раздутый труп с высунувшимся языком; в другом разложение пошло еще дальше, это кусок гниющей материи, расплывающийся, теряющий подобие человеческое; в третьем– сухие кости жалкого скелета. Над гробами склонился старый пустынник и держит перед ужаснувшейся аристократией свиток со словами спасения, со словами, зовущими вверх – на гору мира, на гору предвкушения загробного примирения, запредельного воздаяния. Там, на этой горе, тихие пустынники читают большие книги, раздумчиво ходят по скалам и под сенью деревьев; птицы, кролики и белки не пугаются их, лань, прибежав, склонила колени и предложила свое молоко. Проходят в тишине часы и дни; смерть не страшна; непоколебима уверенность, что смертный час лишь откроет ворота в сияющую вечность.

Такова картина, полная в деталях, в выражениях, в позах захватывающей жизненности и в своем целом отражающая средневековую мудрость и больше того – первую зарю мудрости Ренессанса.

Но комментарии к этой великой поэме в красках и рассказ о том, какой светлый голос и в каких мужественных, жизнерадостных нотах ответил на грозную и страстную элегию Орканьи, отложим до следующего письма.

Сияет солнце. Молчат мраморные великаны пизанской площади, молчит маленькое великое кладбище, и молчаливо проповедуют о жизни и смерти неумирающие краски его древних стен.

Здесь можно, здесь надо думать, здесь нельзя не думать.

«Думайте, думайте», – говорит ласковое, горячее солнце, и как–то особенно сияет на пустынную зеленую площадь и белые мраморы, на уголок, в который великая республика снесла свои затаенные мысли, завещав их всякому человеку, что придет предаться размышлениям в тишине чутко спящих воспоминаний.