Текст книги "ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)"

Автор книги: Анатолий Луначарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)

ВЕСЕННИЕ САЛОНЫ

Впервые – «Киевская мысль», 1912, 3 июня, № 152. Печатается по тексту газеты.

Весна по обыкновению принесла с собою для парижской публики неистовое количество эстетических впечатлений. В то время как организатор «Большого Сезона» Астрюк угощает парижан концертами Вейнгартнера, русским балетом и варварски роскошными постановками «Елены Спартанской» Верхарна и «Саломеи» Уайльда, а Большая опера после ряда спектаклей с Карузо, Руффи и Шаляпиным готовит вагнеровский цикл, – не дремлют и живописцы, скульпторы и прочая братия.

Весенний салон Общества изящных искусств выставил более трех тысяч номеров, да почти столько же салон Общества французских художников. Бенар привез большую серию этюдов и картин, созданных им во время его путешествия в Индию. Шере показал ряд своих игривых, воздушных, изящных, «шампанских» фресок. Наконец, имела место выставка произведений двух крупнейших художников бездарной эпохи Наполеона III, из которых один – скульптор Карпо – не может не быть признанным одним из величайших представителей французской школы. (Другой – портретист Пикар.)

Но я не буду говорить ни о Карпо, ни о Бенаре, ни о Шере. Я не стал бы, может быть, вообще посвящать статьи ярмарке искусства весны 1912 года, если бы среди ее тысячи полотен не выделилось одно – если угодно, три, но одно уж бесспорно – как подлинный и, может быть, вечный шедевр.

Я говорю о картине Игнатия Сулоаги, не имеющей никакого сюжета и названной автором «Мой дядя и его семья».

На фоне того широкого, голого[147]147
  Немецкий иллюстрированный сатирический еженедельник (основан в 1896 г.).


[Закрыть] и несколько сумрачного пейзажа с горами и городами, с нависшим дымным небом, какой возлюбил в последнее время высокодаровитый испанец, мы видим перед собою группу лиц, живущих интенсивнейшей жизнью, жизнью, почти пугающей своей силой и непосредственностью, почти жуткой, как гоголевский «Портрет».

Вот сидит пожилая женщина, жизнь которой уже прошумела и, убив в ней блеск страсти и буйные порывы, оставила несколько ожиревшее спокойствие и бездну чуть–чуть усталого добродушия. А с другой стороны – совсем молодая девушка с бесхитростно веселым лицом сверкает на вас своими смеющимися черными глазами, такая добрая, такая непосредственная, как сытый юный зверек, весь живущий данным физиологическим моментом. Она бесконечно симпатична, именно симпатичностью лишенного лукавства и каких бы то ни было сложностей насквозь солнечного бытия.

А вот, всходя по лестнице психологических ценностей или, вернее, по лестнице растущего богатства жизни, – сам дядя–художник. Черный, худой, немножко растрепанный, небрежно одетый – он стоит у своего мольберта с большой яркой палитрой в одной руке и с кистью в другой. Он смотрит вперед, на вас. Он пишет с вас портрет. Ведь это вам так снисходительно, добро улыбается его отяжелевшая жена, вам так бесхитростно смеется молодая девушка. Но дядя – натура созерцательная и творящая. Он не видит в вас человека, знакомого, друга или что–нибудь в этом роде: он видит в вас кусок природы, модель, красочную задачу, и его зоркий, освещенный внутренним огнем глаз пытливо вонзился в вас и производит впечатление действительно великолепного органа внимания, приспособленного к мгновенному и глубокому схватыванию явлений.

Неподалеку от него стоят две молодые женщины. Одна, одетая в изумительную узорную шаль и тугие шелка, переживает расцвет сил и красоты. Тонкая, гибкая, со жгучими глазами, черными как смоль волосами, продолговатым оливковым лицом – она вся юг, вся возможность любви, страсти, горячих ласк. Это та полусказочная «испанка», какая по старым романам и романсам рисуется смолоду нашему воображению. В ней нет той открытости, очаровательно простой ласковости, которой богата описанная мною девушка, – она замкнута и горда, но в ее полуоткрытых губах, в ее полуулыбке чувствуется вопрос и ожидание.

Но на головокружительную вершину бешеной жизненности всходит Сулоага с другой дамой. Она так же стройна, на первый взгляд так же молода, и поражает прежде всего ослепительно белый оскал ее зубов в пунцовых губах, ее странный смех, напоминающий что–то звериное: чем больше вы всматриваетесь, тем больше захватывает вас эта ведьма. Она уже далеко не молода. Она ведет тяжелую борьбу за свою красоту, лицо ее покрыто слоем красок и пудры и оттого так странно горят глаза, губы, зубы на бледном овале под каской черных волос. Она улыбается любезно. Смеется, быть может, какой–нибудь вашей остроте. Но на самом деле она переживает что–то чрезвычайно сложное: в ее глазах горят зловещие и дикие огоньки; кажется, что напряженные щеки ее дрожат каким–то мучительным трепетом; она полна чувственности до края, до истерики, и в то же время она хочет повелевать, заворожить, закружить. Она уже угасает, она пережила страшно много, но тем более дико крутится в ней последнее пламя, и тем опасней ее бесовская привлекательность.

Если Сулоага в своей картине дал изумительный психологический букет, то еще изумительнее он тут как живописец. Все лица одеты в черное, у всех черные волосы и глаза. В картине нет почти ни одного яркого пятна. Но какое благородство в этой черно–бело–серой гамме, с какой гениальной простотой расставлены эти высокие гордые фигуры, какой мудрый в своей экономии и твердый в своем мастерстве рисунок, какой изящный выбор деталей, и как полны они вкуса и значительности!

Перед этой картиной можно стоять долго, и к ней следует возвращаться, а место ей, конечно, в каком–нибудь первоклассном музее.

Чрезвычайно эффектны и сделали бы великую честь всякому художнику и две другие большие картины Сулоаги. В одной из них до карикатурности жалкий, взятый в натуральную величину пикадор, тощий, с помятым подлым лицом, едет на израненной, с сочащейся кровью, кляче. Фигура так натуралистична и с такой желчной иронией бьет по «национальной гордости» испанцев – бою быков, она так хороша в то же время в живописном отношении, что на минуту кажется истинно прекрасной, – но потом мешает самая карикатурность замысла. Словно это прекрасная иллюстрация из «Симплициссимуса»' в непонятно большом масштабе.

Сильно написан также и облитый кровью распятый Христос, окруженный несколькими фигурами крестьян, [но картина] духовно не потрясла меня, потому что слишком сквозит тенденция. А может быть, картина не потрясла меня потому, что слишком напомнила удивительное, мощное и широкое «Voto» Мигетти, перед которым эта композиция испанского художника, конечно, бледнеет.

Испания вообще, по–видимому, переживает заметный художественный подъем. Кроме Сулоаги на выставке, о которой я говорю, есть очень благородная вещь моего любимца Сарроги, о котором я писал в «Киевской м[ысли]» неоднократно. Весьма любопытны и работы Субиора, сделанные в стиле старых фламандцев, технически, пожалуй, слишком подражательные, но странно испанские, иератические, важные и холерические сквозь свою заемную голландскую наивность.

В самом Мадриде сейчас идет горячая борьба из–за символических картин молодого Ромеро делла Торрес, которому так и не дали премии, но о котором заговорили сразу за границами его отечества. Я могу судить только по виденным мною гравюрам, и мне кажется, что в Торресе Испания приобретает еще одного очень большого художника.

Что касается французов, то все, что среди их произведений официально прославляется, мне, за одним исключением, совсем не понравилось.

Не нравятся мне с претензией на силу, а на деле рыхло и бесформенно сделанные «Кони» Ролля. Отвратительно пустой кажется огромная фреска Жан–Амина «Элементы», сделанная по заказу для большой аудитории Сорбонны. И по этому поводу не могу не сказать, что подражание Пюви, технически даже недурное, никого не может сделать настоящим фрескистом, ибо и тут в наше время нужно поэтическое содержание, а его взаймы не возьмешь. Не понравился «Мертвый Христос» Герара, коричневый и похожий на старые упражнения к академическому экзамену. Равнодушным оставил портрет пианиста Зауэра работы Бенара, которого сейчас стараются выставить как бы панданом среди живописцев скульптору Родену. Многое множество художников безнадежно повторяют себя, как Каролюс Дюран, Больдинп и другие. Из портретистов наиболее приятное впечатление оставляет входящий в моду Лагандарра.

Хотя театрально, но действительно эффектна «Маргарита на шабаше» Даньян–Бувере. Может быть, похвалы ей и преувеличены, но в ней есть сила, она приковывает внимание.

Невольно привлекает к себе внимание как курьез картина Бэро, в которой изображается Христос, влекомый на новые муки антиклерикалами, масонами и т. п. «извергами». Тут и похожий на Жореса краснолицый толстяк, поднявший кулак, тут и жирный банкир, обнимающий разодетую кокотку, тут и учитель светской школы, натравляющий на Спасителя своих звероподобных воспитанников, забавляющихся метанием камней в страдальца. А у края дороги, по которой с побоями и ругательствами тащат сына божьего, стоят благочестивые сестры в белых чепцах, с умиленными лицами и со слезами на глазах. Живописи, конечно, никакой. Но до такой «свирепой» тенденциозности, кажется, до сих пор редко доходили! Настоящая живописная параллель грубейшему, но знаменательному роману Леона Доде «Ceux qui montent»[148]148
  Леон Доде (1867—1942)—французский писатель, журналист и поли тический деятель. Речь идет о романе «Подымающиеся» (1912).


[Закрыть].

Среди пейзажей преобладают скучные перепевы уже виденного.

Из этого не следует делать вывод, что пейзаж во Франции остановился в своем развитии. Но интересные вещи, полные исканий в этой области, скорей можно встретить в Осеннем салоне или даже у «Независимых».

Любопытным показался мне талантливо стилизованный уголок парка, поросшего хвойными деревьями, Шюдина.

Выделяются также, останавливая на себе и внимание критики, два небольших полотна хорошо известного киевлянам русского пейзажиста Маневича. Их называют «странными, но привлекательными». Ища [способ] классифицировать их, отвели почему–то Маневичу место среди последователей Писсарро!

Мне кажется, что Маневич с его особенной любовью к игре света и тени в сучьях и ветвях деревьев, что придает его картинам какой–то кружевной характер, с его несколько бледными и изысканными красками, с его на первый взгляд [простыми], но в то же время сложными по рисунку и краскам заданиями, – сам по себе. Молодому талантливому соотечественнику нашему предрекают недюжинный успех с выставкой его собственных произведений. В Париже не так легко добиться подобной выставки. Мне рассказывали, что владелец лучшей из галерей и старый знаток живописи Дюран сначала и слышать не хотел об устройстве выставки никем не разрекламированному «молодому пейзажисту. Но как только он познакомился с работами Маневича – все изменилось. Не только оказалось вполне возможным устроить выставку осенью, но сам Дюран стал настойчиво предлагать по окончании выставки перевезти ее в Лондон. Я надеюсь подробнее говорить об этом бесспорно интересном живописце по поводу его осенней выставки.

В общем и целом нельзя не сознаться, что французское искусство переживает некоторый упадок. По всей вероятности это низина меж двух волн. В самом деле, совсем недавно отошли в вечность Пюви де Шаванн, Каррьер, Сезанн, Эдуард Мане, Тулуз–Лотрек. Уже старики калека Ренуар, еще добротный, но совсем внешний теперь Бенар. А из молодого поколения нет почти никого сколько–нибудь равного этим светилам недавнего прошлого. Те, что ищут, идут какими–то курьезными и безумными путями. Покойные Гоген и Ван Гог – живописцы рискованные, но своеобразно серьезные, дальнейшие же извращения господ Матиссов и Пикассо, если это не шарлатанство, то нечто с внешней стороны как две капли воды на него похожее.

Конечно, еще есть глубокий Котте, высокодаровитый, но, кажется, еще не нашедший себя Герен, радостный, но все–таки не как Ренуар Эспанья, и многое множество талантов виртуозов, но в общем приходится повторить: художественная Франция ждет новой фаланги гениев, и она придет к ней не с той стороны, с которой подступают варварские полчища футуристов и кубистов.

Моя статья была уже кончена, когда открылась выставка венецианских этюдов Клода Моне.

Эта выставка является лучшим доказательством моего положения, что французский пейзаж продолжает развиваться. Конечно, пока жив чародей импрессионизма и бесспорно крупнейший пейзажист нашего времени Клод Моне, мы вправе ожидать постоянно новых шедевров. Но венецианские мотивы не просто продолжение великолепной серии поэтических творений лиричнейшего и в то же время объективнейшего из влюбленных в природу живописцев, – это нечто действительно новое.

Никогда еще Клод Моне не был так смел в средствах и, что важнее всего, так своеобразно объективен. Это какая–то жизнь вещей, воздуха, света самих в себе. Как это ни странно, но я не могу придумать лучшего названия для этой новой манеры Моне, как безличный импрессионизм. Прежде Моне был объективен в смысле жадной пытливости, с которой он вливал в свою душу, прогонял «сквозь призму своего темперамента» явления природы, взятые в разное время года или Дня и каждый раз поющие в соединении с настроением художника новую песню. Он был экспериментатором, с горячим любопытством следующим за «химическими соединениями», в которые входит тщательно воспринимаемое объективное с субъектом.

Не то теперь! Теперь этот влюбленный в природу потерял себя, позабыл себя, и она сильно, властно заговорила через него, как через какого–то полубессознательного медиума.

Трудно уловить пока и еще труднее передать то небывалое, что несут с собою чудные «этюды» Моне, но тут есть какое–то откровение, которое сумеет мощно сказаться в свое время.

ДЕСЯТЫЙ ОСЕННИЙ САЛОН В ПАРИЖЕ

Впервые – «Киевская мысль», 1912, 22 окт., № 293.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 147—153.

Парижские Осенние салоны, созданные анархистом–архитектором Францем Журденом и другими смелыми «независимыми» художниками, поставили своею целью внимательно следить за развитием новых тенденций в мировом искусстве, не ставя преград никакому новшеству. А так как постепенно новаторы перешли от смелых шагов к безумным сальто–мортале, то стала, естественно, теряться прежде очень существенная разница между Салоном Независимых с его дверями, открытыми всякому, намазавшему что–нибудь и имеющему возможность заплатить 25 франков, и многозаслуженным перед модернизмом Осенним Салоном. Такого сюрприза, однако, какой преподнес публике Десятый Салон, кажется, никто не ожидал. Даже друзья исканий, все готовые простить, поперхнулись. Если не ошибаюсь, кроме анархо–эрвеистского[149]149
  Имеется в виду Эрве Гюстав (1871 —1944)—французский социалист.
  Накануне первой мировой войны выступил с полуанархистской программой антиимпериалистической борьбы; в 1918 г. исключен из социалистической партии.


[Закрыть] журнала «Les hommes du jour» и Варно – критика на вторых ролях газеты «Сотое–dia», никто не решился похвалить жюри Салона, отдавшего добрую половину своих стен – притом лучшие места – пресловутым кубистам.

Свое мнение об этом «методическом безумии» я уже высказывал на столбцах «Киевской мысли» по поводу последнего Салона Независимых. Но мне кажется, что для читателей будет интересной маленькая коллекция мнений лучших французских художественных критиков.

Габриель Мурей в «Action»:

«Я понимаю, что кубисты существуют на свете, как существуют, к сожалению, слепые и горбатые, но я не понимаю, как могло жюри, состоящее из двадцати художников, забыть, что такое живопись, каковы ее вечные законы, и, отбросив множество представленных ему картин, выбрать кучу кубистских произведений в качестве наиболее характерных для нашего времени. Художники, вешающие на стены гадости, которым нет имени, чудовищные! Так вот как думают они помогать формированию вкуса публики! Как жаль, что не существует закона, по которому можно было бы отдать под суд живописцев, возбуждающих в современниках ненависть к искусству и красоте».

Жак Клод в «Petit Parisien»:

«Пусть Осенний салон остережется переполнять чашу терпения– не публики, нет… она фыркает от смеха перед этими полотнами и таким образом расправляется с этим своеобразным «искусством», – но истинных любителей искусства, самих артистов! Всякой шутке есть границы, и вежливость заставляет помнить, что короткая шутка наилучшая».

Табаран в «Eclaire»:

«На этот раз безумию отведено слишком много места. О, эти кубисты! Ими наполнены целые залы. Надеемся, однако, что они не привлекут ничьего внимания».

Арсен Александр в «Figaro», под заглавием «Философия Салона»:

«Говорят, что первая красавица мира не может дать больше того, что она имеет. Не менее верно, однако же, это и относительно самой уродливой женщины в мире. И, стало быть, не вина Осеннего салона, если он, возбуждая восторги одних, оказывается жертвой негодования других. Это объясняется сущностью его программы, которую он проводит в жизнь не только добросовестно, но, скажу, – мужественно. Подчас ему приходится отвергнуть прекрасные полотна, не показательные для новых течений. Наоборот, ему приходится ценить и неуклюжесть и дерзкую запальчивость.

Салон не отказывает в гостеприимстве никому, кто хочет разрушать что–нибудь или обновлять, даже тогда, когда, как в случае с кубистами, разрушаемое ими прекрасно, а создаваемое смешно и мерзко».

Критик газеты «Matin» Леконт пишет свои рецензии на выставку в виде остроумных и живых диалогов. Привожу несколько пассажей.

После попытки защитить Салон и новейшее искусство от гнева и насмешек публики перед картинами кубистов Страстный ворчун – носитель идей Леконта – обращается к члену жюри:

«Разве вы не видите этого ослепления, этого смешения ценностей? Смотрите, какую тень недоверия набрасываете вы на все новейшее искусство! Большая публика чувствует упрощенно, она не хочет различать. Зачем отдали вы столько места этим сумасшедшим?

Член жюри: Я так же раздосадован и взволнован, как и вы. Но в наше жюри проникло много иностранцев, у которых иные вкусы и которым нет дела до будущности французского искусства. Впрочем, размещение полотен зависело не от нас. Для этого существует особая комиссия разместителей».

Страстный ворчун набрасывается с упреками на члена этой комиссии, а тот отвечает:

«Постойте, но в поощрении новизны – честь Осеннего салона. Притом же все так интересно. Что нам важно? Не правда ли, прежде всего чувствительность, жизнь и трепет души, игра идей? Для нас, артистов, все это гораздо важнее, чем пластическая реализация (!). Ну, конечно, большая публика…»

Но пикантнее всего то, что сам критик Леконт – член жюри Осеннего Салона. Слово у него, однако, не разошлось с делом, и он подал в отставку. В объяснительной записке он пишет, между прочим:

«Я ушел в этом году, а не в прошлом или позапрошлом, потому что, если до сих пор мы проявляли слишком большую слабость по отношению к «диким», к деформаторам, к сумасбродам, ко всей шумной банде, которой веньяминами[150]150
  Веньямин – имя библейского персонажа, ставшее нарицательным для обозначения младшего любимого сына.


[Закрыть] явились наши футуро–кубисты, то еще никогда Салон не представлял их публике в таком количестве и не давал им почетного места».

Старейшина парижского муниципалитета Лампюэ обратился к статс–секретарю искусств Берару с вопросом, как осмелился тот предоставить публичное здание жюри, напустившему в него художественных апашей?

Но дело пошло и дальше. Депутат Бретон решил сделать по этому поводу запрос в Палате.

Очень мило ответил на весь этот шум знаменитый художник и знаток старого искусства Анкетен:

«Вы только теперь опомнились? – спрашивает он. – О, вы молчали все время, пока наша официальная Академия теряла подлинную традицию и под видом художественного консерватизма преподносила мертвое невежество. Вы молчали, когда вне стен Академии началась вакханалия модернизма, главным отличительным признаком которого было заносчивое невежество.

Господин Лампюэ протестует против предоставления Большого дворца под уродства кубистов. Где ваши глаза? Отчего вы не протестуете против ярмарочного уродства самого Большого дворца, который своей неуклюжей массой свидетельствует о царящем безвкусии?»

Отрицательные стороны нынешнего Салона так сильно бросаются в глаза, «новейшие» устремления так доминируют в нем, что даже наиболее ретивые защитники новаторства, вроде Александра и Леконта, находят в нем чрезвычайно мало вещей, заслуживающих похвалы.

По правде сказать, я нахожу их еще меньше.

Возьмем, например, так сказать, лауреатов Десятого Салона, автора столь привлекательных декоративных панно госпожу Марваль и скульптора Бернара – «молодого», как все еще его называют, хотя ему, с помощью божией, сорок шесть лет.

Отрицать значительную талантливость обоих названных артистов нельзя. У Марваль есть фантазия, она владеет оригинальной, нежной и игривой гаммой красок, ее живописные шалости ласкают глаз. Но вместе с тем – и это ужасает! – почти прославленная художница совершенно безграмотна в рисунке. Что это значит? Можно высказать лишь две гипотезы: пли мадам Марваль не умеет рисовать и не хочет научиться, или умеет, но нарочно прикидывается неграмотной. То И другое одинаково возможно и одинаково печально.

Мы переживаем такое время, когда художник буквально стыдится элементарных познаний. Ремесло, образование – это теперь филистерство. Глава футуристов всех родов оружия Марпнетти[151]151
  О Маринетти см. в прим. к ст. «Сверхскульптор и сверхпоэт» в наст, томе.


[Закрыть], которому его недюжинное воображение и миллионы позволяют кувыркаться на виду у всего мира, отвергает уже и в литературе синтаксис и правописание. Он призывает пользоваться «беспроволочным воображением».

Как бы то ни было, убогий, тряпичный какой–то, расплывчатый рисунок Марваль, на мой взгляд, сразу ставит ее панно в разряд ученических работ и мешает отнестись к ним сколько–нибудь серьезно.

Или Бернар. По его пятнадцати–двадцати работам, нашедшим место в Салоне, вы сразу видите, что это серьезный художник, вдумчивый поэт, ищущий выразительных форм. Даже чрезмерная, мрачная массивность его памятника Сервету – простительна. А, например, девушка с кружкой, архаически–простая, воздушная, искренне и легко поставленная обнаженная фигурка, заслуживает восхищения. Но отчего же решительно все фигуры Бернара страдают явным, резко выраженным отеком ног?

«Это уж такая черта его индивидуальности», – отвечает один критик.

Как – черта индивидуальности? Значит, другой может, ища, индивидуализировать свои работы, делать все лица без носов? Или снабжать свои порождения тремя руками? Ведь эта опухоль голеней и ступней уродлива – явно, бесспорно, без извинений уродлива?

Молчание… Курьезное время!

Или возьмите Ван Донгена. В последних Салонах Независимых художник этот показал себя вычурно упрощенным, чересчур горячим визионером, но интересным колористом. Я с удовольствием констатирую, что в нынешнем Салоне он засвидетельствовал себя и отличным рисовальщиком. Под названием «Три голубя» он выставил странное полотно с брошенными на нем тремя отроческими телами, сделанными, как у Хокусаи, несколькими штрихами, но вместе с тем имеющими в себе что–то от Египта. Этот каприз – большой набросок – можно все же считать художественным произведением, потому что тела поистине «имеют линию», и линию мастерскую, вольно–грациозную, чувственную и чистую в одно и то же время.

Но вот другое полотно, выполненное Ван Донгеном тою же техникой. Это верх безобразия!

На кусочке схематического острова растет схематическое плодовое дерево, под ним – половина схематической женщины. Ноги ее скверно расставлены, а голова находится за пределами картины. От нее распространяется что–то вроде луча прожектора, в котором находится схематический корабль. Название: «Тоска моряков по земле».

Но довольно об этих печальных полууспехах, более печальных, чем явная и бездарная нелепица футуро–кубистов, потому что здесь в силу царящих мнимоартистических предрассудков гибнет несомненная талантливость.

Кто утешает, так это все те же испанцы. Не все, конечно. Есть и среди них кривляки, – хотя даже у кривляк испанских ощущается нечто трагическое.

Саррога выставил в этот раз две вещи. Одна посвящена его католическим друзьям. Она деланно, слащаво, примитивно изображает шествие их куда–то под руководством какого–то ангелоподобного существа. Картина лишена, на мой взгляд, всяких достоинств. Трудно узнать Саррогу. Но зато по–прежнему пышен, сказочен, красив красотою Возрождения, волнующ глубиною психологии этот исключительный художник в «Поклонении царей». Пусть сколько угодно обвиняют его в чрезмерной полировапности тел и, как говорят, зализа нн ости техники. Пора наконец покончить с безобразно–исключительным преклонением перед «мазком». Какое мне дело до того, что нарочитый гурман но части «мазков» равнодушно пройдет мимо полотна Сарроги? Я ищу полных значительности образов, и где встречаю их—там радуюсь и хвалю.

Определяется и растет талант Субиора. Этот нашел свою оригинальность в амальгаме старины. Картины его, изображающие крестьян за обедом и крестьянок за молитвой, заставляют всех остановиться. У него вытянутый и какой–то гневный рисунок, заимствованный, несомненно, у так поздно признанного великого Греко, у него тщательная и сухая выписка лиц, достойная Гольбейна, голландское стремление к реализму, доходящему до иллюзии в скромных предметах утвари, и мистическая мрачность взоров Сурбарана. Все вместе поражает своей сумрачной, колючей серьезностью и почти странной атмосферой какого–то застывшего, во всех ничтожнейших частях трагичного бытия.

Но вот и все.

И Салон был бы почти пуст, если бы устроителям его не пришла в голову счастливая идея пристроить под его крылом довольно большую, хотя и несколько случайную коллекцию портретов от Давида до Ван Гога.

Тут действительно есть много интересного. Великолепный

Сулоага с женщиной в черном костюме, окутанной таинственным вечером, которая, бравурно подбоченясь, бросает вызывающий взгляд всему жадному и жестокому миру. Тут Каррьер с мягким Доде, мечтающим в сумерки, прижав к сердцу свою дочурку. Тут богатые портреты Домье, великого живописца, которого обстоятельства толкнули на путь карикатур, где он, впрочем, тоже занял первое место.

Кстати, в декоративном музее Лувра выставлена сейчас чудесная коллекция Моро, украшенная между прочим маленькой картиной Домье «Республика». Это колоссально! Поистине монументальная живопись на четверти метра доски.

Возвращаясь к портретной выставке Осеннего салона, отметим блещущие смелостью работы Гогена и Ван Гога и блещущие мастерством и солидностью техники портреты Бонна, Каролюса Дюрана и других стариков, превосходных в пору своей молодости.

Изумителен, на мой взгляд, портрет Сезанна, сделанный карикатуристом Германом Полем. Этот брюзгливый, истрепанный, помятый старикашка с живыми глазами и лицом, напоминающим Писемского, стоящий, растопырив ноги в туфлях, за мольбертом, не только поразительно запоминается, словно живой и хорошо известный вам чудак, но и раскрывает что–то важное в самой фигуре страдальца и труженика.

И, конечно, проводишь в трех залах портретов больше времени, чем в двадцати залах самой выставки. И не хочется уходить из этих трех комнат туда, где разлагается искусство И кубисты зарисовывают «предметы одновременно со всех точек зрения»!