Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

   – Ладно, не сердись, – сказал Сократ. – Сейчас я расскажу тебе такую историю, над которой ты будешь размышлять не один день. Это история о Меноне, Динии и Клеофонте... Вели же принести вина!

Рассказ Сократа был не таким уж долгим – больше времени ушло на питье вина: Сократ запивал вином едва ли не каждую произнесённую им фразу.

Критон терпеливо перенёс это мучение и сказал, когда Сократ закончил рассказ:

   – Как ты мог так рисковать? Ведь и на тебя могут состряпать ложный донос, и тебя могут убить. Если уж Клеофонт и станет кого-нибудь убивать, то прежде всего тебя, а не Диния или Менона. Сегодня я, пожалуй, не отпущу тебя домой до утра. Теперь такие тёмные ночи, самое подходящее время для тайных убийств. О боги, как ты меня растревожил, Сократ.

   – Как и обещал. Волнений хватит на несколько дней, правда?

   – И ночей, Сократ. И ночей. Я не отпущу тебя, велю слугам запереть нас в этой комнате. Подумал ли ты о Ксантиппе, о детях, обо мне? Если они убьют тебя, я не переживу...

   – Вместо того чтобы похвалить меня за проницательность и смелость, ты запричитал, как баба, – разозлился Сократ. – Убьют, не отпущу, тёмная ночь... Кстати, ты помнишь, как я учил тебя без риска ходить по тёмным улицам? Надо идти босиком, чтобы никто не слышал твоих шагов, надо перебегать от стены к стене, от угла к углу, от дерева к дереву, таиться, вслушиваться, укрываться в тени, а не брести посредине улицы под луной. Словом, надо двигаться так, как будто ты за кем-то охотишься, и тогда никто не будет охотиться за тобой. Вот так я пойду сейчас домой. И меня никто не тронет. Спорим?

   – Иди, – устало махнул рукой Критон, отчаявшись уговорить Сократа остаться на ночь. – Но утром загляни ко мне успокоить. Или пришли кого-нибудь.

   – Лапрокла пришлю, – пообещал Сократ.

XII

Перикл-младший был уже вполне здоров, хотя болезнь не прошла для него бесследно: что-то изменилось в его внешнем облике, скорее всего – в выражении глаз: в них исчезло молодое озорство, стало больше сосредоточенности, внимания и даже печали или горечи, затаённого разочарования, скрытой обиды. Перикл, глядя на сына, ловил себя порой на мысли, что тот утаивает от него какую-то боль, что хворь не окончательно оставила его, в чём он не хочет или не может признаться. Во всём остальном он был таким же, как прежде, – непоседливым, предпочитающим гимнастические занятия мусическим, со страстью «рубился» на мечах со своими учителями, скакал по окрестностям имения на лошади в шумном сопровождении слуг, охотясь на лис. Он был статен, ловок, красив. Красоту он позаимствовал у матери, у Аспазии, всё же прочее – статность, силу, ловкость – у него, у своего отца, как хотелось думать Периклу. В молодости Перикл был и ловок, и статен, и силён. Это теперь, когда подкрадывающаяся старость даёт о себе знать печальными переменами, внезапными недугами и утратами, он выглядит в сравнении с сыном как старый зазубренный меч в сравнении с блестящим острым клинком. Впрочем, у старости есть одно преимущество перед молодостью – опыт. Опыт страданий, утрат и разочарований, который придаёт лицам стариков недостижимую для молодости печать мудрости и благородства. Этот опыт сквозит в их глазах печалью и горечью...

   – У тебя что-нибудь болит? – спросил сына Перикл, когда они, выйдя излома на прогулку, остались одни.

Сын резко повернулся к нему и остановился.

   – Ты о чём? – удивился он с ноткой негодования в голосе.

   – Мне трудно объяснить, – сказал Перикл, – но порой мне кажется, будто тебя что-то тревожит, беспокоит, удручает. Однако не будем останавливаться, – предложил он, – поспешим к роще, там не так ветрено, как здесь, на открытом месте.

   – Хорошо, – согласился сын, и они продолжили путь через луг.

   – Ты не ответил на мой вопрос, – напомнил сыну Перикл.

   – О тревоге?

   – Да.

Они сделали ещё несколько шагов, и сын вдруг сказал:

Я боюсь умереть.

Теперь остановился Перикл.

   – Умереть?! – спросил он испуганно. – Но ведь ты здоров!

   – Да, конечно, я здоров, ты напрасно так встревожился, отец. – Перикл-младший приблизился к отцу и обнял его. – Я не об этой смерти. Я о другой, которая у каждого впереди.

   – Понимаю, – вздохнул Перикл, освобождаясь от внезапного испуга. – Но почему ты вдруг заговорил об этом, какая тому причина?

   – Ты спросил – я ответил. Но думал о смерти совсем по другой причине. – Перикл-младший взял отца под руку, и они пошли дальше, к тёмной сосновой роще, влажные запахи которой нёс им навстречу ветер. – Мне это пригрезилось, когда я был болен, продолжил сын, – как будто кто-то вдруг заговорил со мной, хотя я был один. Тогда я чувствовал себя уже хорошо, болезнь почти прошла. Я не спал, тихо лежал и думал о чём-то. Как вдруг внезапная мысль или голос: «Афиняне убьют тебя». Я это услышал очень чётко. Испугался, конечно. Потому что эти слова не были связаны с моими предыдущими мыслями. Они были внезапны, словно свалились откуда-то. Вот и всё. С той поры я не могу забыть о них. Они как бы постоянно звучат во мне, не в ушах, а где-то там, глубоко: «Афиняне убьют тебя». Я не могу себе это объяснить. Но ведь и ты не сможешь? – спросил он с надеждой.

Перикл оглянулся, замедлил шаг, оглянулся ещё раз и сказал останавливаясь:

   – Нам надо вернуться.

   – Почему?

   – Поговорим об этом дома. Теперь же мне надо вернуться.

Уже у самого дома, словно догадываясь о том, что встревожило отца и заставило его прервать прогулку, Перикл-младший сказал:

   – Ведь я не афинский гражданин. Скорее – гражданин Милета. Какое же афинянам дело до меня?

   – Я должен обо всём этом подумать, – сказал Перикл. – А пока советую одно: не тревожься. В грёзах и снах нам часто слышится и видится разное, странное. Не всё имеет прямой смысл, а часто совершенно обратный или вообще не имеет никакого смысла и значения. Тебе пора вернуться в Афины, к сверстникам, и в молодых забавах забыть о том, что тебе пригрезилось. Завтра же отправимся в Афины. Мать соскучилась по тебе.

   – И я соскучился по ней, – улыбнулся Перикл-младший. – И по друзьям, – добавил он. – Алкивиад мне снился прошлой ночью. Ты позволишь мне проводить время вместе с ним? С ним очень весело.

   – Конечно, – пообещал Перикл. – Готовься к отъезду в Афины.

Чувствуя озноб, он ушёл в спальню, где было теплее, чем в других комнатах дома. Потребовал принести жаровню с углями и, сидя возле неё, грея озябшие руки, впервые всерьёз задумался о том, какую судьбу он уготовил сыну, Периклу-младшему, предложив экклесии принять закон, по которому афинскими гражданами считались только те, чьи родители уже были афинскими гражданами и состояли в законном браке. Обстоятельства тогда были таковы, что закон этот необходимо было принять: случился неурожайный год, афинянам угрожал голод, из Египта было доставлено сорок тысяч медимнов пшеницы – подарок египетского царя, и эту пшеницу предстояло разделить между всеми афинскими гражданами. Многие афиняне, желая получить побольше пшеницы, стали вносить в списки прижившихся в их домах метэков[89]89
  Метэки («чужедомные») – иностранцы, жившие в Афинах. Они не имели гражданских прав и жили под покровительством кого-либо из полноправных граждан. Метэки должны были платить налог и исполнять повинности. В случае неуплаты налога метэк мог быть продан в рабство.


[Закрыть], незаконнорождённых детей, рабов-вольноотпущенных. В суды хлынул поток доносов; бесконечные судебные разбирательства грозили парализовать всю общественную жизнь. Тогда-то Перикл и предложил экклесии новый закон о гражданстве. Закон оказался суровым: пять тысяч жителей не были признаны настоящими афинянами, часть из них бежала из города, остальные были проданы в рабство. Зато четырнадцать тысяч двести афинян получили законную долю пшеницы. По этому закону Перикл-младший не считался теперь гражданином Афин, поскольку был рождён в незаконном браке милетянкой. Не это ли было причиной того, что мойра Клото[90]90
  Мойра Клото – одна из трёх мойр, плетущих нить судьбы.


[Закрыть], прядущая нить и его судьбы, остановила на мгновение веретено и обронила ужасную мысль: «Афиняне убьют тебя»?

Так ли это на самом деле, знает один лишь Зевс Морий, но плохо уже то, что сын связал неожиданное и страшное пророчество со своим происхождением, по которому он не является гражданином Афин. Значит, необходимо это исправить, решил Перикл, и внести сына в списки фратрии[91]91
  Фратрия — часть племени, представляющая совокупность нескольких родов, которые большей частью произошли от одного первоначального рода.


[Закрыть], чтобы разорвать нелепую связь между пророчеством и гражданством. И тогда, возможно, само пророчество утратит всякий смысл.

   – Сделай это для меня, Зевс, – произнёс вслух Перикл. – Прости мне мои прежние гордость и самомнение.

Он услышал за дверью голоса и вышел из спальни. Увидев одетых по-дорожному Софокла и Сократа, удивился их неожиданному появлению и спросил:

   – С какой такой срочной вестью вы здесь и почему не дождались моего возвращения в Афины?

Сократ хотел было тут же ответить, но Перикл остановил его и увёл гостей в другую комнату.

   – Твои церберы чуть не вытолкали нас за порог, – пожаловался на охрану Сократ. – Всё это было бы справедливо по отношению к другим, но по отношению к нам – ужасно.

   – Я их накажу, – пообещал Перикл. – Но в другой раз они пропустят моих врагов.

   – Не делай этого, – посмеиваясь, великодушно разрешил Периклу Сократ. – А похвали их за бдительность.

   – Но тогда они и в следующий раз не пропустят тебя. Как быть? – подстроился под шутливый тон Сократа Перикл. – Неразрешимая задача!

   – Неразрешимая задача становится разрешимой, когда о ней забывают. Забыть же легче всего после кружки доброго вина.

   – Так и сделаем, – засмеялся Перикл.

Когда слуга принёс вино и еду, Сократ развязал свой дорожный мешок и вынул из него золотую кружку. Полюбовался ею, повертел так и сяк, наблюдая краем глаза за Периклом, постучал по донышку кружки ногтем и демонстративно поставил её перед собой.

   – Что-то я не пойму, – сказал Перикл. – Золотая?!

   – Чистое чеканное золото, – ответил Сократ.

   – Т воя?

   – Моя!

   – И кто же тебе её подарил? – спросил Перикл.

   – Так. – Сократ поудобнее устроился на скамье, как бы готовясь к длинной и приятной беседе. – Значит, ты считаешь, что эта кружка не всегда была моей, что, скорее всего, она мне недавно подарена. Почему?

   – Потому что она стоит дороже, чем всё нажитое тобой и твоим покойным отцом имущество.

   – Правильно. Но тогда скажи, кто же и по какому случаю мог мне её подарить.

   – Например, твои подданные, поскольку ты лидийский царь.

   – Прекрасно! – захохотал Сократ. – А поскольку я не лидийский царь и у меня пет подданных, которые могли бы преподнести мне такой дорогой подарок, остаётся предположить, что я эту кружку украл.

   – Или нашёл.

   – А поскольку такие дорогие находки случаются редко, то надёжнее всё-таки допустить, что я её украл.

   – Допустим, – согласился Перикл.

   – Если я её украл, то я не могу назвать её моей. Верно? И в то же время я сказал в самом начале разговора, что она моя. Что из этого следует? Софокл, помоги Периклу, а то ты, я вижу, сидишь совсем без дела. Итак, что следует из сказанного мною ранее? – обратился Сократ к Софоклу.

   – Из сказанного тобою следует, – охотно включился в игру Софокл, – что ты либо лжец и вор, потому что назвал украденную кружку твоей, либо ты просто лжец, так как кружка не принадлежит тебе, а вручена кем-то на хранение, во временное пользование или для передачи кому-то другому.

   – Стало быть, я в любом случае лжец?

   – Несомненно, – подтвердил свой вывод Софокл.

   – И ты так считаешь? – спросил Сократ Перикла.

   – Но ведь это всего лишь справедливый вывод из сказанного тобою же, – ушёл от прямого ответа Перикл: ему не хотелось даже в игре оскорблять Сократа.

Сократ поблагодарил его за тактичный ответ и задал другой вопрос:

   – А может ли лжец сказать правду?

   – Может. Если в нём заговорит совесть.

   – А совесть – это пробуждение Бога в душе?

   – Да, – согласился Перикл. – Это пробуждение Бога в душе.

   – Так давайте за это и выпьем! – предложил Сократ.

Перикл, которому пить не хотелось, всё же пригубил килик с вином, дождался, когда Сократ осушил золотую кружку, и спросил, разглядывая чеканку на ней:

   – Так чья же она?

   – Прости мне мою болтовню, – сказал Сократ. – Но зато какой удачный получился тост – за пробуждение Бога в душе. Сразу и за богов, и за нас. А что касается кружки, то ведь ты должен помнить её: эту кружку вручила мне Аспазия в качестве дара для Дельфийского храма, куда мы, я и Софокл, посланы Аспазией за оракулом.

   – Хорошо, когда есть оракул, – сказал Перикл, выслушав рассказ Сократа о том, по какой причине и за каким оракулом он и Софокл намереваются отправиться в Дельфы. – Но ещё лучше самому предвидеть, кто победит в предстоящей войне. Все здравые расчёты говорят о том, что победим мы, афиняне. Мы богаче Спарты, мы очень богаты. Мы сильнее, мы очень сильны. Мы выше духом, мы превзошли спартанцев учёностью. Наше государство совершенно, мы свободны в нашем государстве – а это ценность, за которую каждый афинянин будет драться до последней капли крови. Афины прекрасны и любимы всем миром. Только из этого можно заключить, что боги Олимпа благосклонны к нам, что в любом столкновении они примут нашу сторону. И вот всего, чем мы обладаем с избытком, лишена или почти лишена Спарта. Пелопоннесцы бедны – денег у них нет ни в казне, ни в частных руках. Каждый спартанец отлично владеет оружием, вместе они без труда могут выиграть кратковременную битву, по длительную войну они вести не могут: во-первых, потому, что у них нет на это средств; во-вторых, пелопоннесцы – земледельцы, живут за счёт скудных доходов земледельческого труда и по этой причине не могут надолго оставить свои земельные наделы, иначе они останутся без всяких средств к существованию. Конечно, в случае нужды они могут разорить сокровищницы Олимпии и Дельф, чтобы нанять иноземных воинов и моряков. Но и этих денег им хватит лишь на несколько дней войны. У пелопоннесцев нет флота, который смог бы противостоять нашему могучему флоту, способному в течение нескольких дней заблокировать все прибрежные пелопоннесские города. Они нападут на нас с суши, а мы ударим по ним с моря. Афины отлично укреплены, и никакая пелопоннесская армия не возьмёт их штурмом. Но если даже возьмёт, мы потеряем лишь наш прекрасный город, а не всё государство, потому что у нас есть ещё много земли на материке и островах. Пелопоннесцы же, потеряв свои земли, потеряют всё. Укрепившись на островах и имея могучий флот, мы вернёмся, как это уже было после войны с мидянами... – Перикл замолчал, сам налил вина в давно опустевшие кружки Сократа и Софокла, поднял свой килик и сказал: – За наше могущество!

   – За нашу победу! – поднял золотую кружку Сократ.

   – За долгий и прочный мир! – произнёс Софокл и поднял свою большую керамическую кружку обеими руками.

   – И вот мой план, – продолжил Перикл, когда они выпили. – Не начинать войну первыми, чтобы наша победа стала для пелопоннесцев также и наказанием за их самонадеянность и безрассудство. Не вступать в большие сражения с армией пелопоннесцев на суше, всем уйти за крепостные стены Афин и Пирея и бить по пелопоннесцам с моря. Конечно, мы многое потеряем: пелопоннесцы разорят все наши имения на равнинах – мы не успеем посеять, если война начнётся весной, не соберём урожай хлеба, овощей и фруктов, если война продлится до поздней осени. Но морские пути останутся для нас открытыми, мы привезём всё необходимое с островов. Средства и силы пелопоннесцев в конце концов истощатся, и они вернутся домой. Не будет ни больших сражений, ни больших жертв. Мы добудем победу умом и терпением.

   – Всё это хорошо, – сказал Сократ. – Я уверен, что так и будет. Но не все тебя поймут, если война продлится долго. Горячие головы постараются сместить тебя с поста стратега, возьмут дело в свои руки и поведут его так, как ты не хочешь: выведут нашу армию против сухопутной армии Лакедемона, вступят с ней в открытое сражение и не смогут её одолеть. Тогда мы погибнем. Погибнет наша славная демократия, ибо пелопоннесцы установят свой режим походного военного лагеря – таков режим в Лакедемоне и теперь. Погибнут все наши искусства и наука, ибо Лакедемон предпочитает всем мусическим искусствам искусство сражаться и убивать. Погибнет всё возвышенное, прекрасное и нежное – как бесполезное для практической жизни и войны. И мы будем сброшены в смрадную Кайядскую пропасть.

   – Ты нарисовал очень мрачную картину, – молвил Перикл. – Но она уже возникала и перед моим мысленным взором. Всё, что ты сказал, возможно. Если я потеряю власть. Пелопоннесцы это хорошо понимают и делают всё, чтобы отстранить меня от власти ещё до начала войны. Наши тупоголовые демагоги, а также «прекрасные и добрые» наши аристократы, играют пелопоннесцам на руку, когда требуют немедленно начать войну против Лакедемона. Потому так трудно отделить происки Лакедемона от интриг демагогов и аристократов. Для меня же их удары равнозначны. Даже мой лоботряс Ксантипп, распространяя обо мне грязные слухи, вонзает мне меч в ту же рану, которую нанесли пелопоннесцы. Но я надеюсь устоять. Да и не я один понимаю, как следует поступать с Лакедемоном. Вот и вы, мои друзья, – голос у Перикла вдруг дрогнул, чего прежде, кажется, не случалось, – и на вас я могу положиться во всём.

   – Это так, – насупил брови Сократ. – На нас ты можешь во всём положиться. Но я не дорисовал картину, Перикл. Хоть она и мрачная, но требует завершения.

   – Ладно, – согласился Перикл, – продолжай.

   – А вино? – кивнув в сторону кратера, напомнил Сократ. – Вино скучает.

Выпили но третьей кружке.

   – Я очень надеюсь, что ты устоишь, – продолжил Сократ, смахивая с бороды пролитое вино, – что ни враги, ни болезни, ни случайности не одолеют тебя. Ты стоишь прочно, как прочно стоит на холме бронзовая Афина Промахос. Я прошу об этом Вершителя Судеб, да услышит он мои слова. Но вот что беспокоит, Перикл. Ты сказал: «Мы выше духом, мы превзошли спартанцев учёностью». Ты сказал скупо, но и этого достаточно. Но потом, говоря о наших преимуществах, ты сказал лишь о нашем богатстве и силе. Эти преимущества несомненны. И мы, конечно, выше духом, чем спартанцы. Все высокие дарования души находят себе применение в нашей жизни. Мы свободны, мы открыты, мы справедливы, мы добродетельны. Я говорю это без иронии. Афины – лучшее общество ойкумены, её цветок, сердце, глаза, душа... Всё это так. Но посмотри в другую сторону. Культ силы, жестокости, фанатизм, стадность при равной и всеобщей бедности – не та ли это сила, которая сможет перемолоть наше богатство, могущество, свободу, просвещённость? Маленькое ядовитое насекомое может убить человека. Пелопоннес же – это чудовище, которое, кажется, только для того и взращено, чтобы погубить прекрасные Афины. Против всего доброго и возвышенного там взращено злое и низменное. На их мечах не просыхает кровь рабов и пленных, они сталкивают в бездну слабых детей, они изнуряют себя упражнениями и грубой пищей... Перикл, не зло ли побеждает в этом мире?

   – О, боги! – вздохнул Перикл. – И я хотел бы об этом знать. И меня донимает эта мысль. Одна среди тех причин, которые вынуждают меня противиться войне с Лакедемоном. И если силу можно побороть только силой, зло – злом, низменное – низменным, жестокость – жестокостью, то победа обернётся поражением, потому что будет утрачено то, ради чего только и стоит жить и сражаться, – добро. Сражаясь со зверем, мы сами рискуем превратиться в зверя, если не сможем приручить его с помощью разума. Спартанский царь Архидам безотказно принимает паши ежегодные дары, по не становится добрее.

   – Как лев, засыпая, он кладёт голову на кусок сырого мяса, а не на развёрнутый свиток мудреца, – сказал Софокл и спросил: – Так о чём же мы попросим дельфийскую Пифию? Какой ответ нам нужен: о том, победим мы или не победим в войне с Пелопоннесом, удержится ли у власти Перикл или о том, не зло ли побеждает в этом мире, как сказал Сократ?

   – Спросите о войне, как велела Аспазия, – сказал Перикл. – За это отдадите храму золотую кружку. Потом спросите Пифию обо мне, о том, доживу ли я до победы над Лакедемоном. За это поднесёте жрецам Аполлона мой золотой браслет. О себе же вы всё давно знаете, если верить Ахеронту: «Софокл мудр, Еврипид мудрее, но всех мудрее среди эллинов Сократ». Так? – усмехнулся Перикл.

Он правильно произнёс оракул, который некогда принёс Сократу его друг Ахеронт, побывавший в Дельфах с посольством казначейства. Ахеронт погиб в бою при Потидее, из которого Сократ выносил раненного Алкивиада.

Вспомнив об Алкивиаде, Сократ вспомнил и о Перикле-младшем, который был ровесником Алкивиада и ради которого Перикл-старший, Перикл Олимпиец, приехал сюда, в своё ахарнское имение.

   – Здоров ли сын? – спросил Перикла Сократ, пропустив мимо ушей его вопрос об оракуле, привезённом Ахеронтом.

   – Вполне здоров, – ответил Перикл.

   – Не слышу радости в твоих словах, – заметил Сократ. – Не гневи богов. Давай выпьем за счастливое выздоровление твоего сына.

   – Как хорошо, что ты не забываешь о вине, – сказал Перикл, подвигая кратер к Сократу, – иначе оно скисло бы от наших невесёлых разговоров. Теперь скажи мне, Сократ, что ты узнал о делах, связанных с убийством нашего друга Фидия, – попросил Перикл, когда они выпили. – Есть ли что-то новое?

   – Да, – сказал Сократ, – Менон написал донос на Фидия, будучи подкупленным налоговым сборщиком с агоры Динием. Деньги для подкупа Менона вручил Динию Клеофонт, владелец лавки музыкальных инструментов у Одеона. В этом мне признались Менон и Диний. Диний убит у ворот своего дома ударом ножа. Клеофонт отплыл из Пирея на Самос. Менон лежит в горячке после того, как попытался покончить с собой. Главного же – кто отравил Фидия – я так и не узнал.