Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

   – Слава Вакху! – сказал человек, пришедший вместе с Аристоном. – Хайре, Сократ! Хайре, Эвангел!

   – Друг Фрасибула, – представил Аристон вошедшего и добавил, обращаясь к Сократу: – Тот, кого ты ждёшь. Его зовут Леосфен.

   – Хайре, Леосфен, – сказал Сократ. – Здоров ли Фрасибул?

   – Фрасибул шлёт тебе привет, – ответил Леосфен, садясь к столу. Табурет под ним заскрипел, а тонкая столешница под его локтями прогнулась – так огромен был Леосфен. Сократ порадовался тому, что у старого славного флотоводца Фрасибула есть такой сильный человек, который кулаком уложит, пожалуй, и быка.

Аристон увёл отца, и Сократ остался с Леосфеном наедине.

   – Скоро ли? – спросил Сократ.

   – Да, скоро, – ответил Леосфен. – Как только Лисандр уйдёт из Пирея. А это произойдёт со дня на день – флот уже готов к отплытию.

   – Но в Афинах остаётся сторожевой отряд Каллибия.

   – Каллибия я убью сам, – сказал Леосфен, помрачнев. – Я должен отомстить ему за смерть моего друга Автолика.

Каллибий, командир спартанцев, разместившихся на Акрополе, откуда они могли обозревать все Афины, был виновен в смерти знаменитого атлета Автолика лишь косвенно: однажды, проходя мимо Автолика, он замахнулся на него палкой из-за того, что тот не уступил ему дорогу. Тогда взбешённый Автолик схватил Каллибия за ноги и отбросил, как отбрасывают бревно. Каллибий не решился вступать с Автоликом в поединок, но пожаловался на него Критию. Критий в угоду Каллибию приказал казнить Автолика.

Сократ рассказал об этом Леосфену.

   – Тогда и Крития, – сказал Леосфен. – Никому не будет пощады.

Флотоводец Фрасибул собирал войско в соседней с Аттикой Бестии, в Фивах. Фиванцы в ответ на постановление Лакедемона, по которому все афиняне, жившие в Ионии и на других островах, изгонялись оттуда спартанцами и возвращались в порабощённые Афины, открыли для беглецов все свои города и дали им приют. Фрасибул сказал, что это решение фиванцев достойно подвигов Геракла, так как является истинно эллинским и человечным. Они помогли Фрасибулу вооружить беглых афинян и создать сильное войско, которое теперь готово было выступить против спартанцев и олигархов ради освобождения Афин.

   – Что велел передать мне Фрасибул? – спросил Леосфена Сократ.

   – Он велел тебе не молчать. Пусть твоими словами заговорит парод. Он сказал, что ты знаешь, какими должны быть эти слова.

   – Да, я знаю, – сказал Сократ. – Эти слова должны лишить олигархов сна, посеять среди них страх и предчувствие возмездия. Народ должен смеяться.

Сократ вернулся в Афины утром. Пройдя через Дипилонские ворота, он свернул к портику Зевса Элевтерия, где было уже многолюдно, и остановился послушать оратора, который говорил со ступеней портика, бестолково размахивая руками, будто отбивался от пчёл. Сократ не знал этого человека; вероятно, он был из новых, из тех, кому олигархи не затыкали рот, так как в их речах не было ничего такого, что могло бы повредить олигархам. Этот же славил их и спартанцев.

   – Знаменитый поэт и многознающий философ Критий, – кричал оратор, – сказал, что истинная свобода – это свобода от глупостей черни. Только мудрые могут указать свободным гражданам истинный путь, а мудрость рождается не в винных погребах, где собираются красноносые болтуны, промотавшие своё добро пропойцы и бездельники, не там, где льётся вино, а там, где льётся беседа достойных и многоопытных мужей… На Пниксе, истоптанном ногами и копытами, не растут цветы истины. Они расцветают в храмах раздумья. К союзу Афин и Спарты пас призывали Перикл и флотоводец Никий. И вот мы в этом союзе. Мы добились его не силой оружия, а разумом...

Сократ протиснулся к оратору и, дождавшись паузы, спросил:

   – Когда осёл видит свой собственный хвост?

Это была детская загадка, ответ на которую знали все.

   – Когда отгоняет хвостом мух, – ответил оратор. – А дурак видит собственную глупость, когда задаёт дурацкие вопросы.

Сократ засмеялся вместе со всеми. Многие узнали его и стали требовать, чтобы он спросил оратора ещё о чём-нибудь – для потехи.

   – А когда осёл кричит? – спросил Сократ, повинуясь толпе. Это был вопрос из тех, что задают друг другу дети, чтобы посмеяться.

   – Осёл кричит, когда умный молчит! – ответил оратор, не догадываясь о подвохе, и потребовал, обращаясь к народу: – Скажите этому глупцу, пусть отойдёт от меня и даст мне закончить речь. Вы же видите, что это один из тех красноносых бездельников, о которых сказал Критий. Вот вам пример, как велика их мудрость. Ничего, кроме детских глупостей, в их голове не задержалось. Отойди! – замахал он на Сократа руками. – Отойди, тебе говорят! Ты что – глухой? Пойди и проспись! От тебя разит вином! Не таращи глаза! Ну, уходи!

   – Мне очень жаль, – сказал Сократ. – Ты кричишь, а я молчу. Вот и получается, что ты осёл, ибо сам сказал: осёл кричит, когда умный молчит.

   – Долой осла! – потребовал смеющийся народ. – Долой глупого крикуна! Теперь ты говори, Сократ.

   – Мне нельзя, – сказал Сократ, заняв место убежавшего оратора. – Мне запрещено говорить в гимназиях, у портиков, на площадях, на лужайках, у торговых рядов, в собраниях, на улицах. Мне разрешено разговаривать только дома и только с собственной женой. Но я и с нею давно ни о чём не говорю, потому что мы понимаем друг друга без слов. И вот я хочу спросить: надо ли нам разговаривать, если мы давно друзья и понимаем всё без слов? Думаю, что не надо. А если мы враги, то не лучше ли нам поговорить с помощью оружия?

Люди притихли, слушая его. Те, что стояли поодаль, подошли ближе.

   – Когда говорит твой друг, он старается помочь тебе, – продолжал Сократ. – Когда говорит враг, он хочет тебя одурачить, убедить тебя в том, что чёрное – это белое, что рабство лучше свободы, что войны должны кончаться только его победой, что его ложь слаще нашего вина. Один человек рыл колодец и выбрасывал наверх камни. Другой стоял у колодца и бросал камни вниз. Оба они бросали камни. Но один – чтобы добыть воду, а другой – чтобы проломить первому голову. Кого бы вы предпочли?

   – Первого, Сократ! Первого! – закричали разом из толпы.

   – А вот вам другой пример, который всем известен. Фемистокл воздвиг Длинные стены, а Ферамен в угоду спартанцам разрушил их. Некий юноша Клеомен, которого уже нет в живых, спросил Ферамена, которого тоже уже нет в живых, как он смеет идти наперекор Фемистоклу. Вы знаете, что ответил Клеомену Ферамен? Он сказал: «Я не иду наперекор Фемистоклу. И он воздвиг эти стены для блага граждан, и мы разрушим их для их же блага». Теперь мы знаем, что такое благо в устах Фемистокла и что такое благо в устах Ферамена.

Сократ уже заметил в толпе одного из тех, кто целыми днями околачивался возле его дома. Следовало бы, наверное, остановиться, но Сократ продолжал:

   – И вот некто сказал, что мудрость одного выше мудрости многих, что тысяча красноносых не додумается до того, что может придумать один благородный. Но крайней мере так говорил оратор, которого вы прогнали. И на Пифийском храме написано: «Худших – большинство». Может быть. Но мудрость мудрых в том и состоит, чтобы приносить людям благо. Умение управлять государством – в умении любить свой народ. Мудрый пастух умножает стадо, мудрый стратег укрепляет город, мудрый правитель возвышает народ, мудрый земледелец сеет ячмень и пшеницу, а не цикуту!

Сократ увидел башмачника Симона и спросил:

   – Скажи, Симон, разве не проще жилось бы тебе, если бы все люди стали одноногими?

   – Проще! – ответил Симон.

   – А если бы все оказались без ног?

   – Тогда я остался бы без дела! – сказал Симон. – И без куска хлеба!

   – Правильно! – засмеялся вместе с другими Сократ и добавил, когда все успокоились: – И вот я думаю: не оставить ли нам без дела того мудреца, который лишает нас головы?

   – Боюсь, что теперь и тебя лишат головы, – сказал Сократу Симон, когда они возвращались домой. – Какой демон дёргал тебя за язык? Город кишит доносчиками. Быть беде, – вздыхал он. – Ох, быть беде. И вот ещё несчастье: говорят, что в Элевсине на алтаре Деметры нашли дохлую крысу.

Они расстались у дома Сократа, но вечером увиделись снова: Сократ пришёл к Симону, чтобы встретиться со служанкой несчастной Тимандры.

   – Знаешь, – сказал Симон Сократу, – уже многие из твоих слов, произнесённых у портика Зевса, разлетелись по Афинам и появились на стенах домов.

   – Интересно, какие же.

   – А вот: «Худших – двадцать девять, а лучших – большинство».

   – Но я этого не говорил.

   – Дословно – нет, а вообще – сказал.

   – Что ещё? – спросил Сократ.

   – Стихи: «Оставим без дела того мудреца, который в народе увидел глупца!» И другие: «Срытые стены – дело измены».

   – Это лучше, чем я говорил, – сказал Сократ.

   – И ты этому радуешься?! – возмутился Симон. – Эти слова – твой смертный приговор!

   – Не торопись оплакивать меня, Симон.

На этом разговор пришлось прервать: пришла Феодата, служанка Тимандры.

   – Не побоялась? – спросил Сократ.

   – Меня сопровождает привратник. Он остался за дверью, – ответила Феодата и положила перед Сократом на стол свёрток, перевязанный лентой.

   – Что это? – спросил Сократ и взвесил свёрток на руке. Свёрток был тяжёл, словно камень.

   – Здесь наконечник того копья, – сказала Феодата. – Я не могла принести всё копьё. Но наконечник снял с древка привратник...

   – А не позвать ли нам сюда и привратника? – предложил Сократ.

   – Я знаю всё, что знает он, но он не знает и десятой доли того, что знаю я, – возразила Феодата.

Сократ взглянул на Симона – это был знак к тому, чтобы он удалился.

Симон хлопнул себя по бёдрам, будто вдруг вспомнил о чём-то важном и неотложном, и нырнул под полог, за которым был выход во двор.

   – Что же ты знаешь? – спросил Сократ, когда Феодата села.

   – Я знаю человека, который приходил к госпоже, – шёпотом ответила Феодата.

Сократ не стал убеждать её в том, что их никто не подслушивает.

   – Ты можешь назвать имя этого человека? – спросил он.

   – Нет.

   – Ты не знаешь или ты боишься?

   – Я боюсь.

   – И ты не назовёшь его?

   – Нет.

   – Но я догадаюсь?

   – Да, ты догадаешься. Он спрашивал Тимандру о том, что она рассказала тебе о смерти Алкивиада.

   – Ты подслушала?

   – Он спрашивал так громко, что я не могла не услышать.

   – И что ответила Тимандра?

   – Она ответила, что рассказала тебе лишь о том, что уже рассказывала ему. Он ей не поверил.

   – Почему ты так решила? – спросил Сократ.

   – Потому что он кричал на неё.

   – Он ей угрожал?

   – Да.

   – Ты узнала его по голосу или потому, что видела его?

   – Я узнала его по голосу.

   – Значит, ты слышала его голос раньше?

   – Да.

   – И значит, видела?

   – И видела, – вздохнула Феодата.

   – Где?

   – На состязании поэтов в театре Диониса.

   – Ты была там вместе с госпожой?

   – Госпожа всегда брала меня с собой, – всхлипнула Феодата. – Она была очень доброй.

   – Где ты видела его ещё? – спросил Сократ, когда Феодата вытерла слёзы.

   – У Пёстрого портика, где собираются софисты. Он спорил с ними.

   – Успешно? – усмехнулся Сократ.

   – Не знаю. Я мало что смыслю в спорах софистов. Но он упоминал твоё имя.

   – Как?

   – Без почтения.

   – Он очень влиятельный человек? – спросил Сократ.

   – Да, теперь он очень влиятельный человек, – снова заговорила шёпотом Феодата.

   – Поэтому ты боишься называть его имя?

   – Поэтому.

   – Я тебя понимаю. Но вот что ты можешь назвать без боязни, Феодата. Представь себе, что мы выбрали тридцать или двадцать девять самых влиятельных афинян и поставили их в один ряд по степени важности. Где стоял бы этот человек?

   – Он стоял бы первым, – ответила Феодата и заплакала.

   – Прости меня, – сказал Сократ. – Я не должен был спрашивать тебя об этом. Ты сказала больше, чем могла. Правда?

   – Да, правда. Но я привыкла отвечать на вопросы. Что ты хочешь ещё узнать?

   – Только то, о чём ты думаешь, Феодата.

   – Думаю? – улыбнулась Феодата. – Я так мало думаю. Вот и госпожа говорила мне: «Ты ни о чём не думаешь, Феодата. Ты только смеёшься». Но теперь я уже не буду смеяться, потому что наступило тяжёлое время. Госпожа не оставила никакого завещания, она ведь не собиралась умирать. И я не знаю, что будет со мною дальше. Я хотела бы стать свободной и выйти замуж за свободного человека...

   – Мы поговорим об этом в другой раз, – пообещал Сократ. – А теперь давай вернёмся к твоим мыслям.

   – Хорошо, – согласилась Феодата. – Спрашивайте. Мне и самой интересно узнать, о чём я думаю. Ведь я такая глупая. Вот и Филомел говорит, что я очень глупая, что мне не следовало приходить сюда.

   – Филомел – это кто? – спросил Сократ.

   – Наш привратник. Тот, что стоит теперь за дверью и ждёт меня.

   – Сейчас мы узнаем, прав ли он. Хотя я и теперь утверждаю, что ты умница, Феодата.

   – Правда? – смутилась Феодата.

   – Правда, – ответил Сократ и спросил: – Итак, ты ведь не думаешь, что Тимандру убил человек, о котором мы сейчас говорили?

   – Конечно, я так не думаю.

   – Но ты думаешь, что Тимандру могли убить по его приказу?

   – Да.

   – Почему ты так думаешь?

   – Он очень злился на Тимандру.

   – За что, Феодата? Ведь не только за то, что она не сказала ему правду о моём с ней разговоре?

   – Да.

   – За что же злился?

   – Не знаю, как и сказать, – замялась Феодата. – Но ты старый человек и простишь меня, если я ляпну лишнее. Со старым человеком девушке можно говорить без смущения, правда?

   – Правда, Феодата. Но я помогу тебе. Ты хотела сказать, что тот человек требовал от Тимандры любви, а она отказывала ему в этом. За это он на неё злился.

   – Как раз за это.

   – Он домогался её любви. Его злила её неуступчивость. И так разозлила, что он приказал её убить. Разве за это убивают, Феодата?

   – Филомел говорит, что убивают.

   – Филомел пугает тебя. А что ты думаешь сама?

   – Сама я думаю, что тот человек открыл Тимандре страшную тайну.

   – Ты так только думаешь или знаешь?

   – Я слышала, – призналась Феодата, опустив голову.

   – Он опять говорил слишком громко?

   – Fie очень.

   – Но ты слышала?

   – Да, – вздохнула Феодата.

   – И какую же страшную тайну он открыл Тимандре?

   – Он сказал: «Ты знаешь, Тимандра, почему я убил его. Я убил его, потому что страстно люблю тебя». Он надеялся этим признанием покорить Тимандру, мою госпожу. Но она сказала: «Я никогда не полюблю убийцу Алкивиада!»

   – Глупцы всегда жестоки, – сказал Сократ. – А ты умница, Феодата. Хочешь, я скажу об этом Филомелу?

   – Нет, нет, – запротестовала Феодата. – Ему нравится называть меня глупенькой. Он любит объяснить мне то, чего я не понимаю.

   – И то, что твоя госпожа погибла из-за тайны, которую она знала, тебе объяснил Филомел?

   – Куда ему! – засмеялась Феодата. – Ему до этого никогда не додуматься.

   – А ты можешь додуматься до всего. Ты умница, – ещё раз похвалил Феодату Сократ и тут же спросил: – А кто был тот, который нанёс Тимандре удар и выпрыгнул из окна в перистиль?

Феодата не знала.

   – Его никто не впускал в дом, – ответила она. – Должно быть, он пробрался тайно, через ограду. И так же затем ушёл. Одно лишь знаю: после него в комнате госпожи остался запах очень дорогих благовоний. Моя же госпожа всем благовониям предпочитала розовое масло.

Сократ только теперь уловил слабый запах розы, который исходил от юной Феодаты. И это неудивительно, потому что в мастерской Симона никакие другие запахи, кроме тяжёлого запаха кожи, существовать не могли.

Симон слышал весь их разговор. Когда Феодата ушла, он вышел из-за полога и сказал:

   – Если хочешь, я сделаю хорошее древко для наконечника копья.

   – Не надо, – ответил Сократ. – Я попрошу тебя о другом: ты отнесёшь этот наконечник в Пирей, в винную лавку Эвангела, и отдашь его Аристону, сыну Эвангела. Не завтра и, может быть, не послезавтра, а тогда, когда я скажу. Но если я не приду... Словом, если меня долго не будет, Симон, ты отнесёшь наконечник Аристону и скажешь ему: «Сократ передаёт этот наконечник копья для Леосфена, чтобы тот возвратил его убийце Алкивиада и Автолика». Запомнил?

   – Запомнил, – тихо ответил опечаленный Симон. – Ты собираешься... куда-нибудь уехать? Ты хочешь покинуть Афины? Но если ты заболеешь, я стану навещать тебя каждый день.

Никуда я не собираюсь, – успокоил Симона Сократ. – И болеть не намерен. Но жизнь наша полна превратностей. Только об этом я и сказал.

V

Скиф прискакал к Сократу на следующий день. Сократ сгребал в саду листья, когда увидел у калитки спешившегося скифа.

– Тебя вызывает Критий! – крикнул скиф ещё издали. – Велено привести тебя немедленно.

Сократ узнал скифа. Это был Тевкр.

   – А, старый знакомый, – сказал он Тевкру, когда тот приблизился к нему. – Поздравляю тебя с новой службой – теперь ты посыльный у Крития. Ведь это не то же самое, что торчать на часах возле тюрьмы, верно?

   – Ты сильно постарел, – усмехнулся Тевкр, довольный тем, что Сократ узнал его. – Да, теперь я не торчу у тюрьмы. Теперь у меня есть лошадь и жильё. И платят мне больше. Жизнь стала лучше. Я этим доволен.

   – Так велено прийти немедленно?

   – Что делать, – сказал Тевкр, – приказ.

   – А я и готов, Тевкр.

   – Не станешь приводить себя в порядок? – удивится Тевкр. – А я рассчитывал, что посижу здесь у тебя, выпью вина. Куда торопиться? Это только так говорится: привести немедленно. Но ведь тебя могло не оказаться дома. Кстати, лучше б тебя не было дома.

   – А что так? – спросил Сократ.

   – Когда вызывает Критий, лучше исчезнуть. Говорю тебе как старый знакомый. – Тевкр с удовольствием повторил эти слова Сократа. – В таких вызовах мало хорошего. Они плохо кончаются. Для тех, кого вызывают.

   – Ко мне это не относится, Тевкр, – сказал Сократ, очищая землю с подошв. – Критий – мой ученик, а я его учитель. Так что со мною ничего плохого не случится.

   – Тогда угости вином. Я думал, что скачу к тебе с дурной вестью, но оказалось, что с доброй. За это, видит Вакх, стоит выпить.

Сократ вынес Тевкру кружку вина и, сказав жене, что идёт повидаться со своим учеником, отправился с Тевкром к Критию. Тевкр из уважения к Сократу сопровождал его пешком, ведя за собою лошадь.

Сократ знал, что Критий позовёт его: сикофанты, доносчики, работали исправно. И вчера, увидев одного из них у портика Зевса Освободителя, Сократ подумал, что Критию скоро станет известно, какую речь он произнёс перед народом. Не знал он только о том, куда позовёт его Критий – в Булевтерий, которым завладели олигархи, или домой. И вот оказалось, что домой. Это означало, что у Сократа больше шансов остаться живым и невредимым, хотя случалось – в Афинах об этом были хорошо наслышаны, – что некоторых гостей Критик уводили в тюрьму прямо из его дома. Впрочем, Сократ на этот случай приготовил одну волшебную фразу, которая, по сто мнению, должна была помочь ему вырваться из смертельных объятий Критик. И потому он был почти спокоен, хотя и озабочен тем, удастся ли ему этот, последний разговор с бывшим учеником. Все предыдущие, кажется, удавались. Особенно тот, когда он понял душу Крития – завистливого и неблагодарного человека. Он завидовал всем, кто был удачливее, умнее и красивее его. Особенно Алкивиаду, своему двоюродному брату. Алкивиад, которому Сократ уделял не больше внимания, чем Критик», скоро превзошёл его в знаниях и красноречии. Он стремительно приближался к тому, что экклесия изберёт его стратегом и что таким образом он станет наследником Перикла, великого и славного Перикла, который был не только его дядей, но и дядей Крития. Алкивиада любили за его красоту и дружелюбие, а Критий страдал от одиночества: скупой, завистливый, злоречивый, он отталкивал от себя и мужчин и женщин. И когда он однажды попытался опорочить Алкивиада в глазах Сократа, Сократ сказал ему, что его обучение закончилось, а дружба между ними не началась. Вскоре Сократ узнал, что Критий зачастил в гетерию, где собирались Ферамен, Писандр, Антисфен и все те, которые вошли затем в состав Тридцати...

Тевкр пожелал Сократу удачи и передал его привратнику виллы Крития.

Привратник обошёл Сократа вокруг, осматривая цепким взглядом.

   – Не раздеться ли мне донага? – спросил с издёвкой Сократ. – Знаешь, на теле человека есть несколько мест, куда можно пристроить кинжал.

   – Смеяться будешь потом, – мрачно сказал привратник. – Иди!

   – Куда?

   – Туда! – махнул рукой привратник в сторону виллы, мраморные колонны которой просвечивали сквозь ветви осеннего сада.

   – Один?

Привратник засмеялся, и Сократ понял почему: вдоль дорожки, ведущей к вилле, стояли, словно статуи, вооружённые воины. Сократ принял их было за статуи, потому что они стояли неподвижно.

Сократ шёл по мрамору, по коврам и дивился роскоши и великолепию. Не многие храмы в Элладе могли похвастаться таким богатством. Слуги, как и привратник, указывали ему путь и говорили: «Туда!»

Критий ждал его в библиотеке, где на мраморных полках лежали сотни свитков, а в нишах стояли бронзовые статуи победителей олимпиад, философов и поэтов. Критий был в ярко-зелёном хитоне, поверх которого был наброшен пурпурный гиматий с большой золотой фибулой на плече. Сократу припомнилось, что гак любил одеваться Алкивиад – это были его любимые цвета – зелёный и пурпурный. Но Алкивиаду они были к лицу. Критий же выглядел в этом наряде как престарелая гетера.

   – Извини, Сократ, что я послал за тобой скифа, – сказав Критий, тщетно скрывая за маской приветливости своё раздражение. – Я велел слугам пригласить тебя, но они неверно истолковали мои слова и послали скифа. Надеюсь, он не оскорбил тебя? – Критий приблизился к Сократу и положил ему на плечи руки. – Всегда так: скажешь одно, а люди делают другое, – пожаловался он. – Мои слова значат для них не то, что для меня.

   – Рабское рвение, – сказал Сократ.

   – Да, да, рабское рвение. Это многое объясняет в нынешней нелепице. Ты тоже это заметил? – Он взял Сократа под руку и повёл к ложу, возле которого на столике красовались расписанные золотом чаши, стоял лаковый кратер и ваза с рассечёнными кроваво-красными гранатами. Ложе было покрыто дорогими мехами, в изголовье лежали пуховые, расшитые блестящими узорами подушечки, от которых исходил запах ночных фиалок.

Критий усадил Сократа и сам сел рядом.

   – Мы сами обслужим себя, правда? – сказал Критий, зачерпнув из кратера вино. – Рабы нам только помешают. К тому же их рвение утомляет, как ты справедливо заметил. Знаешь, я многое люблю делать сам – почти спартанская привычка. Одобряешь ли ты спартанские привычки, Сократ?

   – Все, кроме одной, – ответил Сократ. – Кроме привычки хозяйничать в чужих городах.

   – Я так и думал. Никому из афинян это не нравится. Да и мне тоже. Мы проиграли войну – таковы уж были наши доблестные стратегии. Теперь приходится смириться с положением побеждённых. Одно утешает – что это положение не вечно. Сила не может победить разум. Ты сам это не раз говорил, Сократ. Потому не может победить, что сила и разум не соприкасаются. Нельзя изрубить мечом воздух, задуть солнце, как ни дуй, нельзя заставить человека не думать. А коль скоро он думает, он найдёт выход из любого положения. Из того, в котором мы теперь находимся, – тоже. Завоёванное оружием отвоёвывается разумом. Так говорил Перикл.

   – Для чего ты мне это говоришь, Критий? – спросил Сократ. – Не для того ли, чтобы я согласился с тобой?

   – Нет, – ответил Критий. – Совсем нет. Само так получилось, что я заговорил об этом. Ведь помнишь, с чего мы начали? Со спартанских привычек. Теперь я подумал, что о спартанцах нам лучше не вспоминать.

   – Невозможно не вспоминать о гвозде, который сидит в пятке, – сказал Сократ.

   – Ах, даже так! – улыбнулся Критий. – А я-то решил, что огорчил тебя моим разговором. Тогда ответь, разве я не прав, говоря, что спартанцев мы победим разумом?

   – Думаю, что так и будет, – ответил Сократ. – Только где же мы возьмём этот разум?

   – А вот, – повёл рукой Критий, указывая на уставленные свитками полки. – Вот наш разум. Вспомни, Сократ, о многих варварах, которые вторгались в наши пределы. Где теперь эти варвары? Они приняли наш язык, наши обычаи, наших богов. Их покорил наш разум – и вот их нет. Не то ли произойдёт и со спартанцами? Они увидят, что наши законы, обычаи, мудрость выше, чем у них. И станут точно такими же, как мы. А когда людей ничто не разделяет, они перестают воевать, потому что становятся одним народом. Мы поглотили их, как губка поглощает воду.

   – Ты, вероятно, прав, – сказал Сократ и, поднявшись, пошёл вдоль полок. – Тут у тебя собрались великие умы, великие поэты: Фалес, Анаксагор, Парменид, Гераклит, Солон, Анаксимен, Пифагор, Гомер, Гесиод, Сафо[127]127
  Сафо – греческая поэтесса с острова Лесбос (конец VII – первая половина VI в. до н. э.).


[Закрыть], Архилох... А вот и твои стихи, Критий. – Сократ развернул свиток, пробежал глазами по строкам и возвратил свиток на прежнее место. – Прекрасный папирус, высокая каллиграфия, достойный предмет для гимна – светлоокая Афина Паллада, градозащитница, богиня мудрости и военной мощи... Статуи наших героев отличной работы. Пегас[128]128
  Пегас – сын Посейдона и Медузы Горгоны, чудовищный крылатый конь, из-под копыт которого забил ключ поэтического вдохновения.


[Закрыть], рождённый из крови Медузы, пробивший копытом источник, дарующий песни поэтам... А вот свободная ниша. Кого же в неё ты поставишь? – Сократ обернулся к Критию. – Кто достоин занять это место? После Перикла...

   – Великий миротворец Эллады, – ответил Критий.

   – Великий? Не ты ли, Критий? – Сократ подошёл к рабочему столу Крития и остановился в ожидании ответа.

   – Союз греческих городов во главе с Афинами или во главе со Спартой – не всё ли равно? – сказал Критий. – До сих пор мы мерились со Спартой силой, теперь посоревнуемся в мудрости. Ты сам говорил, Сократ, что мудрость – самое сильное оружие.

   – Я это говорил, – кивнул головой Сократ. – И это правда. Но где же наша мудрость, Критий? – Он взял со стола чёрную палочку-скиталу, повертел её в руке и прочёл на ней имя владельца: «Лисандр».

Скитала была не толще и не тоньше его указательного пальца, хотя раза в три длиннее. Он тут же убедился в этом, приставив её к пальцу, и положил скиталу обратно.

   – Толпа не обладает мудростью, – продолжал тем временем Критий. – Ты помнишь, как афиняне осудили на изгнание Анаксагора, пытавшегося объяснить научным образом небесные явления. Мудрый Перикл не смог обуздать толпу. Печальный конец Анаксагора известен – он умер в Лампсаке. А что произошло четырьмя годами раньше? Не забыл, Сократ? Афинская толпа сожгла книги Протагора, великого софиста, с которым ты так блестяще спорил в доме Каллия. Протагор бежал в Сицилию от афинской толпы и там погиб во время бури. А вот совсем недавняя история, Сократ. Тогда ты был избран в Совет Пятисот и был пританом. Ты помнишь возвращение наших шестерых стратегов, разбивших пелопоннесский флот у Аргинусских островов. Тогда у островов случилась буря, и стратеги не успели похоронить наших погибших соотечественников. И вот за это афиняне решили приговорить их к смертной казни. Ты председательствовал на заседании Совета и воспротивился скорому и несправедливому суду над стратегами. И что же? Удалось тогда тебе спасти стратегов? Нет, не удалось, хотя ты так красноречиво убеждал Совет пощадить стратегов. Но толпа сделала своё чёрное дело. Она осудила их на следующий день, когда ты уже не мог быть эпистатом, председательствующим. Таковы коварство и мудрость толпы, обретающей власть. И вот я говорю, Сократ: народ не обладает мудростью. Народом должны править мудрые. И тогда все решения будут мудрыми решениями. «Худших – большинство!» Это написано на том самом Дельфийском храме, в котором Пифия изрекла оракул: «Софокл мудр, Еврипид мудрее, Сократ же – мудрейший из всех людей». Зачем же ты возбуждаешь толпу, Сократ? Худших!

   – Донесли? – спросил Сократ, возвращаясь к Критию.

   – Донесли, – ответил со вздохом Критий. – Рабское рвение.

   – И ты позвал меня, чтобы сделать внушение?

   – Внушение? Нет, Сократ. Ты нарушил наше установление, по которому тебе запрещено выступать в публичных местах.

   – Стало быть, ты позвал меня для того, чтобы сказать мне, что я нарушил твой приказ.

   – И о том, что из этого следует, Сократ.

   – И что же из этого следует? – Сократ сел, взял чашу с вином и сделал глоток. Спросил: – Не отравлено?

   – Нет, – засмеялся Критий, – не отравлено. – И чтобы убедить Сократа в правдивости своих слов, выпил сам. – Ты дурно обо мне думаешь. Да, казнены демагоги, люди завистливые и вредные для государства. Не все, разумеется. Остались Анит, Ликон, Фрасибул, Леонт. Они далеко. Анит и Фрасибул – в Фивах, Леонт – на Саламине.

   – А я здесь, – сказал Сократ.

   – Да, ты здесь. – Критий взял Сократа за руку и посмотрел ему в глаза. – Ты не убежал, не вступил в заговор, не изменил Афинам... В этом для меня есть надежда, что ты одумаешься и однажды произнесёшь речь, достойную мудрого мужа. Скажи мне откровенно: неужели Анит, этот грубый кожевник, или Ликон, велеречивый ритор, которого ты прежде осмеивал, умнее меня?

   – Не умнее, – сказал Сократ. – Думаю даже, что глупее.

   – Ну вот! – обрадовался Критий. – Но именно они тщатся быть народными вождями!

   – Народ наивен, не умеет выбирать ни вождей, ни тиранов, потому что не обучен искусству исследовать, где правда и где ложь. В этом несчастье демократии, Критий. Горшечники, медники, портные, оружейники, корабельщики, плотники, повара, лекари, писцы, музыканты, учителя, наставники в гимнасиях и палестрах – все они хорошо знают своё дело, по мало что смыслят в делах управления государством. Смыслят мало, а мнят о себе много, полагая, что, зная одно, они знают и другое. Знать можно много, даже очень много, но, если ты не знаешь, где общее благо и где зло, ты не знаешь самого главного. Таковы, на мой взгляд, Анит и Ликон.

   – Но ты, Сократ, вчера, не называя их имён, поддержал их. Разве не так?

   – Не так, Критий. Я говорил не об Аните и Ликоне, а о благе афинян. О благе людей, которым отпущено жизни не больше, чем мне и тебе. Прекрасна твоя мысль, что все со временем станут одним народом, что мудрые одержат верх над сильными, что спартанец, перс или фракиец будут жить и мыслить, как афиняне, ничем от них не отличаясь. Истина, благо и совершенство пробьют себе дорогу всюду, на всей земле. Так будет. Но когда, Критий? Может быть, через тысячу лет, может быть, через две. Но мудрые уже теперь должны жить в мудром государстве, а не под пятой грубых завоевателей. Сейчас, Критий. Далёкие цели потому и называются далёкими, что мы не можем их достичь. К тому же ты говоришь одно, а делаешь другое. Ты сочиняешь гимн в честь богини Афины, а твои надзиратели растирают в ступах семена цикуты. Ты печёшься о мудрости и затыкаешь мне рот, хотя помнишь, что сказала обо мне Дельфийская Пифия. Надо мудро мыслить, мудро говорить и мудро поступать. Ты же думаешь одно, говоришь другое, а делаешь третье. Кто стал во главе государства, тот должен быть учителем народа, а не его палачом. Ты, Критий, палач, – сказал Сократ.