Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

   – Чем же я тебя испортил? – спросил Сократ.

   – А вот чем: аристократа из меня не сделал, а думать научил. Но зачем кожевнику думать? Я стал умнее отца, а он меня ремнём... Теперь я пью, чтоб погубить свой ум и снова стать глупее отца, иначе он ничего не оставит мне в наследство. Понял?

   – Понял, – ответил Сократ. – Но какой же вопрос ты хотел мне задать?

   – А, вопрос! О чём я хотел его спросить? – обратился он к дружкам. – Напомните мне, какой вопрос.

Те стали кривляться и говорить глупости, пританцовывая вокруг Сократа.

   – Если ты не можешь вспомнить, какой вопрос ты собирался мне задать, – сказал Аниту-младшему Сократ, – я пойду.

   – Вспомнил! – хлопнул себя по лбу Анит. – Ответь: кто родился трижды, но ни разу не умер?

   – Ты, – не задумываясь ответил Сократ. – Сначала как сын своего отца, затем – как мой ученик, теперь – как пьяница.

   – Ты предсказывал мне это, и твоё предсказание сбылось. Ты спутался со злыми силами, Сократ, и за это афиняне тебя накажут.

   – Умный сам управляет своей судьбой, а глупого она влачит по грязи, Анит. Мне жаль тебя, – вздохнул Сократ. – И себя жаль. Потому что я зря потратил время, пытаясь образовать твой ум. Из каменных яиц цыплята не вылупляются, сколько их ни высиживай.

   – Не об этом ты пожалеешь, – зло сказал Анит. – О другом! Вспомни, что ты сказал на Агоре, когда мой отец и Ликон призвали народ проголосовать за отстранение Алкивиада от командования афинским флотом. Ты сказал тогда: «Анит и Ликон погубили Афинский морской союз». Вот за это ты и поплатишься.

   – Но ведь я оказался прав, – возразил Сократ. – Союза больше нет, Афины стали третьестепенным государством, а твой отец и Ликон, как и их предшественники, оглядываются на Спарту.

   – Тьфу! – плюнул Анит. – Какой же ты... Прощай! – махнул он рукой. – Я по тебе плакать не стану.

Компания удалилась, хохоча.

«Анит и Ликон погубили Афинский морской союз». Хорошо сказано. Сократ думал, что все давно забыли об этих его словах. Но они, оказывается, живут, не дают покоя Аниту и Ликону и при первой же беде, от которой Афины теперь не застрахованы, потому что нет ни сильной армии, ни флота, ни прочной поддержки островов, лягут на стол судей как тяжкое обвинение против Анита и Ликона. Критий и Лисандр убили Алкивиада, а Ликон и Анит хотят убить добрую память о нём и тем оправдать свою преступную глупость. И чтобы начать это низкое дело, хотят осудить его, Сократа, если не на смерть, то на изгнание. И вместе с ним ещё раз изгнать или убить Алкивиада. Опорочить, чтобы изгнать. Оклеветать, чтобы убить.

IX

Холм Ареса, Ареопаг, возвышается близ Акрополя, в нескольких десятках шагов от Пропилей. Холм каменный, на нём ничего не растёт. К Акрополю он обращён крутой скалой, в которой вырублена лестница – подъём к небольшому зданию, в котором перед началом суда собираются вершители судеб, бывшие архонты, во главе с архонтом-басилевсом, царём-правителем Ареопага. Отсюда архонты спускаются по тропе к естественному амфитеатру и ещё ниже, к длинному мраморному столу, и садятся на устланную шкурами скамью лицом к амфитеатру. Амфитеатр заполняют члены дикастерия, присяжные, избираемые по пятьдесят человек от каждого из десяти афинских округов. Справа от стола архонтов – место для обвинителей, каменный куб, покрытый циновками. Слева – такой же куб, место для обвиняемых.

По склону Акрополя, который намного выше Ареопага, – заросли дикой маслины. Над ними – крепостная стена, над которой, если смотреть из амфитеатра, возвышается величественный Парфенон, мраморный гимн в честь Афины. Оттуда, из-за Парфенона, восходит солнце, златошлемый Гелиос, защищающий праведных и ослепляющий преступников. К западу от Ареопага, за дорогой, другой холм – Пникс. На плоской, чуть покатой вершине Пникса, трибуна стратегов и место народных собраний. Под Пниксом – тюрьма. Вход в неё виден с Ареопага. Три холма – три основы жизни афинян: Акрополь – святилище Афины, прибежище разума, могущества и совершенства, Ареопаг – судилище, где карают от имени богов и народа, Пникс – место волеизъявления народа.

И всё же тюрьма не под Акрополем и даже не под Ареопагом, а под Пниксом. Главенствуют здесь не боги и не законы, а человеческие страсти. Последнее слово за ними; впрочем, последнее ли, если за смертью – другая жизнь... Когда на всех холмах восторжествует мудрость, она восторжествует и в душах людей.

Симон сказал, что в день суда будет плохая погода и суд не состоится – это было предсказание прорицателя Евтифрона, к которому Симон обратился накануне суда. Увы, предсказание Евтифрона не сбылось: день выдался ясным и тёплым, как тому и подобает быть в месяце мунихионе.

Сократа на суд сопровождали его друзья и ученики. Они же были и его свидетелями. Миновав храм Зевса, они пошли по извилистой тропе вверх. Уже цвели оливы, живо пересвистывались в кустах дрозды. Парфенон то всплывал над кущами деревьев, когда тропа поворачивала к нему, то скрывался за густой высокой зеленью, влажной от утренней росы, когда тропа ложилась вдоль склона.

Сократ шагал впереди, рядом с Симоном. Критон, Аполлодор и Платон чуть поотстали и о чём-то негромко переговаривались. Сократ, кажется, догадался о чём: они говорили о деньгах, которые прихватили с собой на тот случай, если суд приговорит его к штрафу. Сократ даже заметил мешочек с деньгами, который Аполлодор неловко прятал под гиматием.

Критон поравнялся с ним, когда они уже подошли к Ареопагу, и ещё раз настоятельно попросил:

   – Не вспоминай об Алкивиаде и о том, кто отстранил его от должности стратега.

   – Оставь тревоги, – ответил Сократ. – Они не одолеют меня.

Они пришли вовремя: архонт-басилевс уже занял своё место за столом, постучал молоточком о мрамор и велел привести обвинителей и обвиняемого.

Друзья Сократа прошли к первому ряду амфитеатра, уже заполненного присяжными и теми из афинян, которые были допущены на суд. Скифы подвели Сократа к месту подсудимых и велели сесть. Нагнувшись вперёд, Сократ увидел по другую сторону стола басилевса своих обвинителей: Анита, Ликона и Мелета.

Басилевс объявил суд открытым и велел глашатаю прочесть обвинение.

Глашатай развернул папирус и громко прочёл:

   – «Это обвинение написал и клятвенно засвидетельствовал Мелет, сын Мелета, пифеец, против Сократа, сына Софрониска из дема Алопеки. Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает город, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодёжи. Требуемое наказание – смерть!»

Первым из обвинителей говорил Мелет, то и дело оборачиваясь к Акрополю и воздевая руки к Парфенону, призывая в свидетели Афину: Сократ издевался над отеческими богами, говорил о них непристойно, рассказывал об их плутовстве, о любовных похождениях и шашнях, об их ссорах и распрях, утверждая, что не во всём следует доверять им, так как и они бывают несправедливы и дают людям неверные советы, чтобы привлечь их на свою сторону в противоборстве с другими богами.

Милет то и дело забрасывал назад свои растрепавшиеся волосы.

   – А ещё лучше, утверждает он, вовсе не обращаться к богам и не надоедать им своими просьбами, потому что они однажды уже сделали всё: создали человека! – продолжал Мелет. – И вот человек якобы создан с таким совершенством, что ни в чём больше не нуждается.

   – Только не ты, Мелет, – сказал Сократ, вызвав одобрительный смех присяжных.

   – Вот! – закричал Мелет, указывая в сторону Сократа пальцем. – Не я! И не вы, граждане присяжные, и не ты, архонт-басилевс! А только он один!

   – Не ври так бессовестно, – засмеялся Сократ. – Умных людей много, и лишь тебе не повезло.

Басилевс постучал молоточком и, указав на клепсидру[131]131
  Клепсидра – водяные часы, в которых уровень воды, каплями падающей в сосуд, указывает протёкшее время. Этими часами обычно измерялось время речей, произносимых в суде.


[Закрыть], напомнил Мелету, что сто время истекает.

   – Я заканчиваю, – сказал Мелет. – Вывод Сократа таков: человеку дано всё – разум и знание, – чтобы не прибегать к помощи богов. Человек сам себе Бог и должен вопрошать только себя, свою совесть, или, как говорит Сократ, своего демония. Сколько людей, столько и богов, а прежние боги нас не касаются, Сократ их не признает!

   – Боги произошли только от богов, – ответил Сократ, когда Мелет сел. – И если я признаю одного Бога, первого, то тем самым признаю и другого, от которого произошёл первый, и третьего, от которого произошёл второй, и четвёртого, от которого произошёл третий, – и так до конца, до Зевса, отца всех богов и людей. Мелет же никого из богов не родил. Да и сам он всего лишь Мелет, сын Мелета, который тоже был сыном Мелета.

Вторым обвинителем был Ликон, оратор, сподвижник Анита. Худой, костлявый, озлобленный. Озлобленность его была следствием насмешек, которые ему часто приходилось терпеть от афинян из-за своей очевидной посредственности. Многие авторы охотно включали Ликона в качестве персонажа в свои комедии, отводя ему роль бездумного болтуна. Но было у Ликона и одно несомненное достоинство: он в совершенстве владел своим голосом и был превосходным актёром, мог плакать и смеяться, шептать и греметь. Едва поднявшись, он закрыл лицо руками и зарыдал, повторяя то тихо, то громко:

   – Несчастный! О, горе! О, несчастный, погубивший себя человек!

   – Лей слёзы в клепсидру, – крикнул Сократ. – Так у тебя будет больше времени.

Архонт с осуждением взглянул на Сократа и покачал головой.

   – Пусть Ликон скажет, о чём он рыдает, – сказал архонту Сократ.

   – Потому что ты сам погубил себя, – ответил Ликон, отнимая руки от лица. – Покайся, несчастный! Признайся в том, что ты загубил души лучших афинян, сделав их предателями, извергами, служителями зла, людьми, принёсшими нашему славному городу неисчислимые беды. Забыть их! Забыть! – замахал он руками, будто отталкивая от себя некое наваждение, – забыть и никогда впредь не произносить их имена, ставшие во всём эллинском мире словами, обозначающими наш позор. Я сейчас назову их, но пусть это будет в последний раз. Боюсь только, что земля Аттики содрогнётся, услышав их... О горе! О позор! Вот эти имена. – Ликон сделал паузу и произнёс свистящим шёпотом в наступившем мрачном молчании: – Изменник и погубитель нашего могущества Алкивиад... кровавый тиран Критий... сподвижник кровавого тирана Хармид... И все они одного корня, одного порочного рода... Они пришли к тебе чистыми юношами, Сократ, а ушли чёрными, как сажа! – выкрикнул Ликон. – Страшнее нет! – замахал он снова руками. – Страшнее нет!

   – Отчего ж ты меня не боишься? – спросил Сократ. – Вот я сейчас возьму и сделаю тебя чёрным, а? – засмеялся он.

   – Да, источник зла в тебе ещё не иссяк, – продолжал Ликон. – Ты развратил ещё многих. Твоя отрава действует на юношей. И, видя, как они ходят и теперь за тобою, я ужасаюсь: будут у нас новые изменники, новые предатели и тираны. Вот чего нам следует страшиться! – загремел он содрогаясь. – Бойтесь его, юноши!.. Впрочем, теперь уже недолго, – вздохнул он, повернувшись к архонту-басилевсу. – Или пусть раскается и умолкнет. Или – изгнание...

   – Смерть! – выкрикнул Мелет. – Только смерть!

Речь Анита-старшего, как и подобает речи государственного мужа, была краткой. Он попросил у народа прощения за своего непутёвого сына, которого так неосмотрительно отдал было в обучение Сократу, напомнил о полутора тысячах погибших от рук Тридцати («Но Сократ остался жив, и многие видели, – сказал Анит, – какой посещал дома Крития и Лисандра!»), не забыл упомянуть об Алкивиаде («Он предал Афины и разрушил их могущество, которое мы теперь восстанавливаем!») и закончил похвалой мудрости и мужеству афинян. Потом, словно спохватившись, добавил, указывая на Сократа:

   – Мы объявили амнистию врагам демократии. Будем милосердными и к нему. Мелет требует для него смерти, но это чрезмерно и противно нашему духу. Изгнание – вот самое большее, чего заслужил этот заблудившийся человек...

   – Теперь говори ты, Сократ, – сказал архонт-басилевс.

Сократ говорил всё отведённое ему время. И, кажется, сказал то, что надо было сказать о себе, об афинянах и о богах. И конечно, о своих обвинителях: о бездарном стихоплёте Мелете, о болтливом старике Ликоне, об Аните – плохом отце и плохом правителе.

Люди негодовали, смеялись, рукоплескали, хмурились.

Сократ сражался с человеческим невежеством и ничтожеством, понимая, что этих врагов в одночасье не победить: не один век уже сражаются мудрецы с этими истинными врагами людей, но победа пока не на их стороне. Он мог бы разжалобить присяжных, но не сделал этого. Он мог бы польстить им и своим обвинителям, назвав их умнейшими и добрейшими, но и этого не сделал, ибо не Алкивиад, Критий и Хармид погубили свой город, и даже не Лисандр, а сами афиняне. Он мог бы найти другие способы, чтобы спасти себя, но не воспользовался этим своим умением, потому что обладал другим – умением находить и произносить истину.

Вода из клепсидры вытекла, и он умолк. Солнце стояло уже высоко, жгло голову. Он устал и сел.

Архонт объявил голосование. Пристяжные, их было пятьсот, поднялись с мест и, разморённые солнцем, потянулись к чаше с бобами. Брали по одному бобу и подходили к установленным на концах стола сосудам.

В правый сосуд опускали бобы все те, кто голосовал за обвинение, в левый – за оправдание. Вскоре секретарь сосчитал бобы в сосудах. В правом оказалось двести восемьдесят, в левом – двести двадцать один. Сократ был признан виновным, потому что не льстил, не плакал, не умолял. Для оправдания ему не хватало тридцати голосов.

   – Итак, Сократ виновен, – объявил басилевс. – Теперь следует определить меру наказания. Какого наказания требует главный обвинитель? – обратился он к Мелету. – Настаиваешь ли ты на смертной казни?

   – Да, настаиваю, – ответил Мелет.

   – А какую меру наказания желал бы избрать ты, Сократ? – спросил басилевс. – Смерть, изгнание, штраф?.. Скажи сам.

   – Штраф, штраф, – подсказал Сократу Критон. – Тридцать мин.

   – Если штраф, то в одну мину, – ответил Сократ, – потому что всё моё имущество, которое я накопил за семьдесят лет моей жизни, едва ли стоит пяти мин. Хотя и это было бы несправедливо. Если же я должен по справедливости оценить мои заслуги перед афинянами, то вот к чему я себя присуждаю – к пожизненному бесплатному обеду в пританее...

Присяжные зашумели от негодования. То, что сказал Сократ, было верхом дерзости и бесстыдства. Никто ещё не осмеливался до него сказать в суде такое. Бесплатный обед в пританее! Пожизненно! Вместе с иностранными послами и почётными гражданами великих Афин? Верх наглости! Поистине он выжил из ума, этот босоногий старик, если под угрозой смерти лишь дразнит судей.

Басилевс нахмурил брови.

   – Не шумите, афиняне! – призвал он присяжных к порядку. – Послушаем, что он скажет ещё.

   – Или обед в пританее, – повторил Сократ, – или умереть и избавиться от хлопот.

   – Так и будет! – снова зашумели присяжные. – Будем голосовать за смертный приговор!

Платон рванулся к столу басилевса, но скифы остановили его.

   – Хочу сказать слово! – потребовал Платон. – Дайте мне, самому молодому из вас, сказать слово.

Басилевс его требование отклонил. Началось голосование. Смертный приговор Сократу был вынесен большинством в восемьдесят голосов.

   – Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, – сказал Сократ, когда ему предоставили последнее слово, – гораздо труднее – избегнуть нравственной порчи: она настигает стремительнее смерти. И меня, человека медлительного и старого, догнала та, что настигает не так стремительно, а моих обвинителей, людей сильных и проворных, – та, что бежит быстрее, – нравственная порча. Я ухожу отсюда приговорённый вами к смерти, а они уходят уличённые правдою в злодействе и несправедливости. Итак, смерть. Она означает одно из двух: либо стать ничем, либо переселиться из здешних мест в другие. Если первое – то это всё равно что сои, когда спишь так, что даже ничего не снится, и время кажется не дольше одной ночи. Если второе – то нет ничего лучше. Ведь там, в царстве умерших, пребывают вечно Орфей, Мусей[132]132
  Мусей – легендарный певец.


[Закрыть], Гомер, Гесиод и ещё множество великих мужей и жён. Там Перикл, там Фидий, там Алкивиад... Беседовать с ними – несказанное блаженство. И уж там-то за мудрость не казнят. Там все бессмертны. Итак, пора уходить, афиняне; мне под Пникс, в тюрьму, чтобы умереть, вам – домой, чтобы жить. А кто из нас идёт на лучшее – это никому не ведомо, кроме богов и философов.

Подбежавшая Ксантиппа бросилась к мужу, закричала:

   – Сократ, ты умрёшь безвинно!

   – А ты хотела бы, чтобы заслуженно? – спросил оп и сказал скифам: – Ведите же меня в тюрьму. Нынче жарко, а в тюрьме я отдохну...

X

Они провожали Сократа до самой тюрьмы – Критон, Платон, Аполлодор и Симон. Конвоировавшие его скифы позволили друзьям Сократа идти рядом с ним, сами плелись позади и лишь отгоняли глупых мальчишек-сорванцов, которые, думая, что в тюрьму ведут всех пятерых, просили отдать им одежду и обувь – то, что им скоро не понадобится, поскольку арестованных казнят уже сегодня после захода солнца.

Когда же Сократ и его друзья спустились с холма Ареса, скифы и вовсе отстали от них, будто им не было никакого дела до арестованного.

   – Смотри, Сократ, мы, пожалуй, сможем убежать, – сказал Симон, который был старше всех и едва передвигал ноги, потому что и устал, напёкся на солнце и был по обыкновению голоден: никто не приходил к нему заказывать обувь, потому что не было у Симона ни добротной кожи, ни ремней. – Вон пасётся табун лошадей, нам только добежать бы до него, а там – ищи-свищи. Теперь-то ты понимаешь, что надо бежать: впереди уже не просто суд, Сократ, а верная смерть. Хоть это ты понимаешь? Мальчишки правильно сказали: тебя казнят после захода солнца, – произнеся эти последние слова, старый Симон разрыдался.

   – Ах, Симон, Симон, старый ты дуралей, ну как же я побегу? – горько усмехнулся Сократ, потрепав Симона по плечу. – И годы мои какие – стар я, как и ты, и смешно убегать от того, от чего никому ещё убежать не удалось. Полно тебе, Симон, не страдай, не суетись. Всё идёт как надо. Мне и шага в сторону сделать теперь нельзя, если я хочу остаться Сократом. Вот мой истинный путь – он лежит передо мной до самой тюрьмы. Это путь Сократа, Симон. Путь судьбы.

   – Ты бы не мучил нас, – сказал Сократу Критон. – И себя не мучил бы. Пожалуйста, давай вместе подумаем, как избавить тебя от беды. Разве ты не понял, что произошла страшная ошибка?

   – В чём же она, Критон? – Сократ выглядел таким старым, каким Критон его никогда не видел. Защитительная речь далась ему нелегко: что-то всё время, пока он говорил, терзало его. Нет, не страх смерти, не позор, а что-то совсем другое. Может быть, демоний беседовал с ним, когда он произносил речь, может быть, ещё кто-то. Критону, не отводившему глаз от Сократа, пока тот, тяжело опираясь руками о каменный куб и страдая от нещадно палящего солнца, произносил речь, всё время казалось – или так было на самом деле, – что Сократ разительно изменился, что это уже и не он как будто, хотя ничего существенного в его облике не прибавилось и не убавилось, но всё вдруг оказалось в новом сочетании – и лицо, и руки, и голос, и то, как он дышал, как искал кого-то глазами, как щурился от яркого солнца, как говорил.

Потом Критон понял, что так преобразило Сократа: это относилось к миру его мыслей, его убеждений. Произнося защитительную речь, он решал для себя самую важную задачу: задачу жизни и смерти, гражданина и государства, истины и лжи, прошлого и будущего, или, говоря коротко, задачу личного бессмертия...

   – Не надо было приходить на суд, – в который уже раз повторил Аполлодор. – Всё так и тянулось бы, скифов за тобой не прислали бы, а потом что-нибудь да изменилось бы.

   – Следовало уехать до суда, – коротко сказал Платон. – Это решило бы всё.

   – Да, – подхватил его мысль Критон. – Я уверен и всегда буду об этом говорить: Анит хотел лишь попугать тебя, Сократ. В худшем случае – добиться твоего изгнания из Афин. А этот паршивец Мелет просто переусердствовал. Да и ты, Сократ, подлил масла в огонь – всё время дразнил обвинителей и судей. Они приняли решение о твоей казни со злости, а не по здравом рассуждении. Они скоро опомнятся и пожалеют о своём решении. И будут, думаю, счастливы, если ты убежишь, если покинешь Афины. Ты очень надоел этим бездарным демократам, обвиняя их по всякому случаю в неумении вести дела государства. Просто надоел, хотя ты, конечно, прав. И они сразу же успокоятся, если ты уедешь из Афин. Как твой учитель Анаксагор. Мне кажется, что они сегодня вспоминали об Анаксагоре лишь затем, чтобы подсказать тебе, как надо поступить. Надо убежать, Сократ. Это ведь не стыдно – убежать от несправедливой казни.

Сократ и слушал друзей, и не слушал. Он всё понимал, всё видел, всё оценил: они говорили то, что должны были говорить. Да, не надо было приходить на суд; да, следовало уехать. Но коль скоро ни того ни другого он не сделал, то теперь по справедливости ему надо было бы убежать. Так свойственно рассуждать любому здравомыслящему человеку, если он хочет избегнуть несчастья. А любой здравомыслящий человек, конечно же, хочет этого – избежать несчастья, особенно такого, как смерть...

Критон тем временем всё более наседал на него:

   – А семья, Сократ? Ты подумал, что станется с Ксантиппой и с детьми? Мы, конечно, не оставим их без помощи, но и мы не вечны.

   – Я тоже, – рассмеялся Сократ. – Или ты думаешь, что я вечен? В конце концов, все дети со временем остаются без родителей – так устроена жизнь.

   – Это всего лишь общие рассуждения, Сократ, – вмешался в разговор Симон. – Ты сам говорил, а я это помню, что смерть уравнивает всех, а жизнь всех различает. Вот и станет твоя семья бедствовать по твоей вине.

   – Да, да, это и твоя вина, – снова заговорил Критон, – если Ксантиппа и дети будут жить как придётся – а им, конечно, придётся испытать всё, что обычно выпадает сиротам на их сиротскую долю. Или вовсе не нужно заводить детей, или уж надо вместе с ними переносить все невзгоды, кормить и воспитывать их, а ты, по-моему, выбираешь самое лёгкое – умереть и избавиться от всех хлопот.

   – А что скажут о нас люди? – схватил Сократа за руку Аполлодор. – О пас скажут, что мы и не друзья тебе вовсе, а только так назывались, если не спасли тебя от тюрьмы и смерти. Нам стыдно будет жить, Сократ! Нам невозможно будет жить, потому что все честные люди станут презирать нас. И мы не сможем доказать, что хотели спасти тебя.

Этот разговор закончился только у железных ворот тюрьмы. Сократ даже вздохнул с облегчением, когда оказался за тюремными воротами: они, наконец, оградили его от суетного и шумного мира, от всех этих разговоров о безбожии, о развращении юношества, о виновности, о смерти, о справедливости и несправедливости, о страхе, о семье, о побеге из тюрьмы... Он так устал, как никогда не уставал даже в военном походе. Впрочем, неудивительно: сегодня, кажется, он сделал самое важное и самое трудное дело в своей жизни – он посеял то, что скоро взойдёт и будет называться новой жизнью, новой эпохой, новым человеком. Он дёрнул за верёвочку судеб тысяч и тысяч человеческих жизней, сдвинул эти судьбы с залежалого места, протащил их по трудной дороге поближе к разуму и свету, поближе к истине – и не надорвался! Но это и всё, что он смог. Больше – ни одного движения. Дальше – смерть...

Его ввели в камеру, и он узнал её – здесь, в этой камере, тридцать два года назад он простился с великим Фидием. Теперь уже все знают, что он велик. Но как быстро пролетело время. Он навестил его в ту ночь не один, а вместе с Периклом и Софоклом. Тридцать лет назад умер Перикл, семь лет назад – Софокл, в том же году, что и Софокл, умер Еврипид. В том же году был казнён по решению народного собрания Перикл-младший, сын великого Перикла. Два года назад убит Алкивиад. И Перикла-младшего и Алкивиада в час своей смерти доверил Сократу Перикл Олимпиец, а он, Сократ, не уберёг их. Рок, судьба, Ананке[133]133
  Ананке (Ананка) – в греческой мифологии божество необходимости, неизбежности, мать мойр – вершительниц человеческой судьбы.


[Закрыть] сильнее человека, хотя человек, кажется, сильнее рока в другом: человек прозревает истину всех богов, а жестокая судьба ставит предел времени.

Они – Сократ, Софокл, Перикл и Фидий – сидели тогда вот за этим самым камнем, постелив вокруг него сухую солому, и пили вино, которое подавал им слуга Перикла Эвангел. Как недавно Критон, Симон, Платон и Аполлодор уговаривали его, Сократа, согласиться на побег, так Тогда они, Перикл, Софокл и Сократ, уговаривали Фидия, а Фидий сказал, что если он убежит из тюрьмы, то все будут думать, что он на самом деле вор, присвоил себе золото и драгоценные камни, отпущенные ему Афинами на создание статуи Афины Паллады, а если не убежит, то сумеет доказать на суде, что он честен перед афинянами... Он ничего не доказал, потому что был отравлен врагами Перикла в тюрьме. И умер здесь, в этой тюремной камере. Теперь и Сократ ляжет на эту сухую солому, укроется чёрным плащом и переселится в тот мир, где теперь пребывают в покое Фидий, Перикл, Софокл, Еврипид, Алкивиад, Перикл-младший и, может быть, Аспазия, которая хоть и изменила Периклу здесь, на земле, живя со скототорговцем Лисиклом, но там, в Элисии, наверное, прощена Периклом, потому что он любил её так, что стал однажды перед судьями на колени и в слезах, умоляя их пощадить её... Конечно, простил.

На камне, заменявшем стол, стоял кувшин с водой и плетёная корзинка с лепёшками.

   – Здесь будешь спать и есть, – сказал Сократу тюремщик, который привёл его в камеру. – А видеться с родственниками и друзьями – в другой камере, где есть окно и скамейки. Это перед смертью. Я проведу тебя туда, когда будет надо. Рядом с той камерой – каменное корыто с ключевой водой, которой ты обмоешься перед казнью.

   – Когда же казнь? – спросил тюремщика Сократ.

   – Когда вернётся с Делоса[134]134
  Делос – один из Кикладских островов в Эгейском море. Считался местом рождения Аполлона и Артемиды.


[Закрыть] «Делиас», – ответил тюремщик.

   – «Делиас»?! – воскликнул Сократ и сам устыдился своей неожиданной радости. – Священный корабль «Делиас»? переспросил он спокойнее. – С Феорией на Делос?

   – Да, он отплыл сегодня на рассвете, – ответил стражник. – Так что ждать тебе своей смерти ещё целый месяц.

   – О, Зевс! – сказал Сократ, прижав руки к груди, где сильно и больно застучало сердце. – Только бы не умереть раньше!

   – Думаешь, что потом будет приятнее умирать? – усмехнулся тюремщик.

   – Я не о приятном, я о другом.

О чём другом он подумал, Сократ тюремщику не сказал. Подумал же он о том, что нельзя ему умереть своей смертью, как умирают старые и больные люди. Надо – о боги! – очень надо, чтобы афиняне убили его, а затем, опомнившись, увидели бы изумлённо, что убито лишь тело Сократа, а мысль его – жива, ясна, притягательна, нова и совершенна. И покаянно приняли бы её как свою. В чужих душах приживается лишь окровавленная мысль мудрецов, мысль пострадавших за неё, уплативших за её торжество собственной жизнью. Другого доказательства истинности люди не признают...

Он помнит, что тогда шёл дождь, что из ниши, пробитой сквозь скальную толщу, тянуло дождевой сыростью. Теперь же из ниши, когда он приблизился к ней, пахнуло жарой, горячим камнем, истоптанной в пыль землёй, примятым чабрецом. Итак, тень Фидия с ним в этой глухой камере под Пниксом, в этом каменном ящике. В этой могиле...

Тут натянутая до предела мысль вырвалась, как вырывается тетива из пальцев, и вернулась туда, откуда старалась убежать, – к священному кораблю «Делиас», так чудесно вдруг изменившему его тюремную судьбу. Да, да, это всё-таки чудесно: ещё целый месяц он будет встречаться со своими друзьями, к нему придёт ещё не раз его сварливая, но любимая Ксантиппа, которую, впрочем, теперь уже «рыжей лошадью» не назовёшь, потому что постарела и поседела вместе с ним, и приведёт с собою мальчиков, его сыновей. А ещё он увидит солнце. Аполлон не забыл его, оказал последнюю милость – ради успокоения его души, ради неспешного отстранения от всего, что связывает его с жизнью: совсем и всеми он успеет тихо проститься, высказать всем слова благодарности, помахать, как уходящий гость, на прощание рукой.

Итак, «Делиас» отчалил от афинских берегов и взял курс на остров Делос, родину Аполлона. Говорят, что этот «Делиас» – тот самый корабль, на котором вместе с семью юношами и семью девушками был отправлен некогда на Крит в качестве жертвы Минотавру сын царя Эгея Тесей. Тесей молился Аполлону и победил Минотавра. С той поры эллины никому – ни богам, ни царям – не приносят в жертву людей. Разве что Закону, который, кажется, выше царей и богов. Впрочем, законы земли отражают законы Олимпа. Так ли это? Сократ спросит об этом у Гомера, когда встретится с ним на Полях Блаженных, в Элисии. Гомер всё знает о богах, и даже то, чего знать не следовало, – про их амурные дела, ссоры, заговоры и преступления. Ах, Гомер, Гомер, скоро увидимся...

С той поры как Тесей убил Минотавра, афиняне дали обет Аполлону справлять в память о Тесее раз в четыре года Делии и неукоснительно отправляли на Делос священный корабль с дарами Аполлону, с музыкантами, певцами, поэтами и танцорами, которые увеселяли бога муз.

Было очень похоже, что «Делиас» – тот самый корабль, на котором плавал Тесей, – такой он был древний, весь просмолённый, проконопаченный, с толстым слоем сурика на бортах, будто его смолили и красили тысячу раз. Счастливого тебе плавания, «Делиас», а афинянам спокойного состояния духа. Пока «Делиас» в пути, в Афинах никого не казнят и тюрьмы открыты для родственников и друзей всех узников, осуждённых на смерть.

Когда тюремщик снова заглянул в камеру Сократа, чтобы спросить, не нужно ли ему чего, Сократ ответил, что ничего ему пока не нужно, что всё у него здесь есть – и вода, и лепёшки, и солома, и воздух, – и спросил: помнит ли он, тюремщик, как семь лет назад вместе с шестью другими стратегами был казнён в тюрьме под Пниксом сын Перикла – Перикл-младший.

– Да, помню, – ответил тюремщик. – Молодые стратеги умерли очень весело. И сын Перикла тоже. Весь день они кутили, пели песни, а под вечер, когда все гости разошлись, помылись в ключевой воде, дурачась и обливая друг друга, потом уселись в один ряд на скамье, взяли свои чаши с цикутой и дружно выпили, вознося хвалу богам. Это были славные молодые люди. Многие их потом оплакивали, считая, что их казнили напрасно. Они могли бы составить славу Афин.

Так думал и Сократ. И не только теперь, но и тогда, когда всё это случилось, когда он не смог выполнить обещание, данное Периклу, – не смог спасти от скорой расправы его сына, стратега Перикла-младшего, провинившегося перед афинянами лишь тем, что вместе со своими товарищами не спас матросов разбитых бурей кораблей во время сражения со спартанцами при Аргинусских островах. Да, это Закон: убитых в бою афинян надо предать земле с почестями. Кто отступит от этого Закона, тот будет казнён по приговору афинского народа. Закон написан против трусов, против людей жестокосердных и безответственных, против всех, кто нарушает боевое братство и главный принцип братства: сам погибни, а товарища спаси, вынеси его с поля боя, если он ранен, закрой его своим щитом, если ему грозит смерть. И похорони, если он убит. Но была буря. Говорят, страшная – к повреждённым кораблям невозможно было подойти, а оказавшихся в бушующих водах матросов – поднять на борт. Людей разметало, разбило о скалы, унесло в бездну. Из ста десяти кораблей, построенных афинянами на последние средства, погибло двадцать пять. И хотя спартанцы при этом потеряли почти весь свой флот, девять из десяти кораблей, а союзники спартанцев – шестьдесят кораблей и Митилены освободились от вражеской осады, афинское народное собрание всё же увидело в битве при Аргинусских островах не победу своих молодых стратегов, а только то, что они не спасли тонущих соотечественников, а вернее, лишь то, что они сами остались живы. Из десяти стратегов, принявших участие в Аргинусской битве, не вернулись в Афины четверо, опасаясь, что именно таким будет решение народного собрания, если они предстанут перед ним, – смертная казнь. А шестеро стратегов вернулись, в их числе сын Перикла, надеясь на разум и милость афинян. Афиняне же оказались беспощаднее бури – они убили всех шестерых одним лишь бездумным поднятием рук на Пниксе, на площади перед Камнем Перикла, перед его трибуной, с которой он произнёс столько прекрасных речей, что другой народ, выслушав их, сравнялся бы в мудрости с Солоном.