Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

   – Что – или? – остановился Перикл.

   – Присядем, – предложил Сократ, направляясь к невысокой каменной ограде, тянувшейся вдоль всего южного края обрыва.

Внизу, у подошвы Акрополя, белела при слабом свете ущербной луны чаша театра Диониса. Сократ, перегнувшись через ограду, какое-то время смотрел вниз, на театр, потом сел на ограду, спиной к обрыву. Перикл и Софокл последовали его примеру.

   – Или вот что, – продолжил свою мысль Сократ, – или планы твоих политических врагов не заходили так далеко. Меной обвинил Фидия в хищении золота, но вот было бы установлено, что никакого хищения не было, – Фидий выпущен на свободу, но на него и на тебя, Перикл, пала бы тень подозрений и домыслов, от которой невозможно отмыться, потому что тень несмываема. Ты покачнулся и, следовательно, при следующем ударе упал бы. Возможно, что только этим и ограничивалась пока цель твоих врагов, уговоривших Менона сделать донос. Убийство Фидия, таким образом, твоими политическими врагами не замышлялось. Но тут вмешались другие силы, которыми двигали совсем другие интересы, например страх, коварство, ненависть, месть.

   – Как всё это проверить? – спросил Перикл.

   – Очень просто: потребуй, чтобы стражник, приставленный к Фидию в ту ночь, когда он был отравлен, был сурово допрошен, под страхом смерти за ложь, с сохранением жизни за правду.

   – Что это даст? Стражник может соврать.

   – Разумеется. Но дело вовсе не в этом. Дело в том, станет ли кто-либо возражать против допроса стражника. Если в планы твоих врагов не входило убийство Фидия, то никто из них не подаст голос против допроса стражника. Ты понял? Ни Клеон, ни Ареопаг, ни аристократы.

   – Я понял, – ответил Перикл. – Но и Клеон, и аристократы, и Ареопаг также могут додуматься до того, до чего додумался ты, Сократ: не поднимать свой голос в защиту несчастного стражника, чтобы не навлечь на себя лишних подозрений.

   – Да. Поэтому нужно немедленно потребовать, чтобы стражник был допрошен завтра утром, и таким образом не дать твоим врагам времени на размышление. Пусть твоё требование окажется для них неожиданным.

   – Хорошо, я так и поступлю, – пообещал Перикл. – Хотя утром я намеревался уехать в своё загородное имение – хочу отдохнуть... Ладно, поеду позже. Но вот вопрос, Сократ: если не они убили Фидия, не партия Клеона, не партия аристократов, не Ареопаг, хотя всем им очень хочется увидеть меня в гробу или не у дел. Если всё же не они, то тогда кто-то из нас? Так? Я, Аспазия, Эвангел... Кто ещё?

   – Но ты хочешь знать истину, Перикл?

   – Да, – ответил Перикл, помолчав. – Я хочу знать истину.

   – Потому что ты её не знаешь.

   – Да, потому что я её не знаю! – разозлился Перикл. – Не знаю! – Он соскочил с ограды и пошёл прочь. Но, отойдя шагов пять, остановился и сказал, обернувшись: – Ладно, Сократ, прости.

   – А как тебе понравилось знамение и то, как истолковал его Дамон?

   – Не знаю. – Перикл вернулся. – А что ты скажешь обо всём этом? – он снова сел на ограду между Сократом и Софоклом, завернулся поплотнее в плащ – было прохладно. – Что это было? Какой-то огонь, запах хвои... Знамение?

   – Ты знаешь, что остов статуи сделан из дерева. Чтобы уберечь это дерево от порчи, от жуков и червей, его поливают вином, в котором растворена сосновая смола. Золотое одеяние и слоновую кость промывают водой и уксусом, потом водой, смешанной с благовониями, чтобы статуя источала приятный запах, как и подобает божественным предметам. В фундаменте статуи есть чашеобразное углубление, куда стекает всё, чем её протирают и поливают. И хотя в дне чаши есть отверстие для отвода всех жидкостей, чтобы они там не скапливались, случается так, что это отверстие заклеивается смолами, если они плохо растворены или добавлены в вино с избытком. При желании это отверстие можно просто заткнуть. Тогда над чашей скапливаются горючие испарения, достаточно искры, чтобы они воспламенились. Если постараться, таких испарений там скопится больше чем достаточно, чтобы при воспламенении образовался огненный столб. Искра же может возникнуть от удара металла о металл, камня о камень. Наконец, рядом горят светильники. Анаксагор сказал бы, что причин для возникновения пламени столько, что можно обойтись без вмешательства богов.

   – Значит, знамение подстроено?

   – Я этого не говорил. Я сказал лишь то, что оно могло возникнуть либо по естественному стечению обстоятельств, либо по чьему-либо умыслу. Помнится, я предупреждал тебя перед тем, как мы вошли в храм.

   – А вмешательство богов ты отвергаешь?

   – Только в этом случае, – засмеялся Сократ. – К тому же косноязычный Дамон говорил так гладко, истолковывая знамение, словно заранее вызубрил это истолкование наизусть.

   – Да, – вздохнул Перикл. – Тем не менее завтра афиняне дружно заговорят о знамении и будут обвинять меня в том, что я, удерживая их от войны с Лакедемоном, рассердил Афину Промахос.

   – Пусть говорят, – сказал Софокл. – Важно, чтобы ты сам так не думал.

   – Значит, вы уже успели сговориться. – Перикл дружески обнял Софокла и Сократа, стащил их с ограды. – Думаю, друзья, пора идти, – сказал он. – С нами нет Анаксагора, но у меня такое чувство, будто он здесь. Бойтесь, однако, афинян: они чрезмерно бдительны там, где речь заходит о богах. Думаете, что лица тех двух воинов, что изображены на эгиде Афины Фидием, будут изуродованы Меноном?

   – Не сейчас, – ответил Сократ. – Когда тебя осудят. Иначе исчезнет одно из доказательств твоего и Фидиева нечестья.

   – Чем я мешаю афинянам, Сократ?

   – Тем, что умнее каждого из них. Всё это видят, и всех это гнетёт. Все эти преуспевающие суконщики, земледельцы, канатчики, кожевенники, купцы и базарные торговцы полагают, что они могут преуспеть также и в политике, но ты бьёшь их по рукам, мешаешь им, убеждаешь народ в том, что политиками могут быть только знающие. Все наши чиновники избираются по жребию и являются людьми случайными. Экклесией правят страсти. В этом главный порок демократии. Необходимо правление лучших и знающих. Ты ещё побеждаешь, соединив в себе могучую силу знания и добродетелей. Ты заменяешь многих, но ты один. И ты слабеешь. Изголодавшиеся по власти кидаются на тебя. И это зрелище тешит пресытившийся мирной жизнью народ. Что будет? Не знаю.

Они спустились по лестницам Пропилеи к скале Ареопага, где были встречены телохранителями Перикла. Вместе пересекли агору и расстались лишь у храма Гефеста. Расставаясь, Перикл сказал Сократу:

   – Я помню об обещанном. Найди меня завтра до полудня. Я скажу тебе о результатах. С утра я совещаюсь с военачальниками. После полудня уеду в фалерское имение.

   – С Аспазией? – спросил Сократ.

   – Один. Но если почему-либо не встретимся, я оставлю тебе письмо. У Аспазии. Ведь завтра, насколько я помню, она собирает своих друзей.

   – Да, я тоже приглашён, – сказал Сократ. – До завтра.

X

Этот дом достался Сократу от отца. Впрочем, назвать его домом можно было лишь с большой натяжкой. Скорее это был двор, в котором находилось несколько неказистых строений, предназначавшихся в разное время для личных нужд. Здесь была мастерская, в которой Софрониск, отец Сократа, обтёсывал камни для надгробий и где сам Сократ впервые взял в руки молоток каменотёса, а затем и резец скульптора. Ещё и теперь у бывшей мастерской лежат каменные глыбы, оставленные отцом, – пористый известняк, мрамор, гранит. После смерти отца заказчики наведывались к Сократу с просьбами об изготовлении надгробий, но Сократ отказывал им, и они перестали ходить. Надгробные плиты, надписи – всё это надоело ему ещё при жизни отца. Да и ваяние не увлекло его, хотя он и создал по настоянию Фидия Силена и трёх харит[65]65
  Хариты – богини красоты, юности и радости.


[Закрыть] для Пропилеи. Он обнаружил в себе другое призвание. И помог ему в этом Анаксагор, философ, мудрец, искатель истины. В другой, ещё более неказистой постройке была кухня, в третьей содержались гуси, четвёртая служила кладовкой. Ещё два строения были жилыми. В том, что побольше – в нём было две комнаты, – некогда жили родители Сократа; там они родили двух детей, Патрокла и его, Сократа. Когда дети подросли, родители построили для них детскую. Теперь в родительском доме живёт Ксантиппа, жена Сократа, с двумя маленькими детьми; Сократу же досталась детская, чему он очень рад: и жена не досаждает пустыми разговорами, и дети не беспокоят. Впрочем, и то и другое всё же случается, но не так часто, как если бы он жил в одном доме с женой и детьми. Вот и теперь, возвращаясь домой в столь позднее время, он будет избавлен от необходимости объясняться с женой.

Сократ не стал открывать скрипучую калитку, чтобы не разбудить Ксантиппу, а перелез через каменный забор, хотя и тут был риск: забор был сложен из камня-дикаря как попало и мог рухнуть в любой момент, что уже случалось. Однако на этот раз всё обошлось благополучно: ни один камень с ограды не свалился. Гуси, правда, заслышали его и стали гоготать, но, к счастью, не так громко, чтобы разбудить Ксантиппу. К тому же он подал голос, и гуси, узнав его, тотчас успокоились. И всё же его ждала неудача: уже у самой двери своего жилища он наткнулся на медный котёл, стоявший на камне; тот с грохотом упал и покатился по каменным ступеням, гремя так, что никакой Гипносне смог бы удержать спящих от пробуждения. Ксантиппа конечно же проснулась, выбежала во двор и набросилась на мужа с бранью. Бранила не только за то, что он пришёл поздно и свалил котёл, но и за всё другое, за что только считала нужным бранить; называла его бездельником, лентяем, болтуном, бродягой, пьяницей, параситом, бабником и бездарью. Все эти слова, разумеется, были обидными, но всего обиднее и несправедливее было то, что Ксантиппа обозвала его параситом и бездарью: параситом, то есть незваным гостем на чужих пирах, Сократ никогда не бывал, а дельфийская Пифия назвала его в своё время самым мудрым из всех афинских мужей. Разве можно мудрого назвать бездарным, а того, кого из-за его мудрости даже самые знатные люди Афин приглашают на свои пиры, параситом? О, Зевс, внуши Ксантиппе истину о её муже!

   – От тебя не пахнет сегодня вином, – продолжала нападать на него Ксантиппа, – а ты качаешься, словно пьяный! Вот и котёл свалил, не мог обойти! Отчего же ты качаешься, если не пил вино?

   – Отчего? – спросил, не удержавшись, Сократ, хотя следовало бы промолчать.

   – Оттого, что ты устал! – ещё громче закричала Ксантиппа. – Отчего ты устал, если ничего не делал? Оттого, что миловался до третьих петухов с какой-нибудь шлюхой! – выпалила Ксантиппа.

   – Да, я был с женщиной, – ответил Сократ. – Но не с какой-нибудь, а с женщиной-богиней, изваянной из золота и слоновой кости. Она при мне раздевалась до деревянной наготы.

   – Тьфу! – плюнула Ксантиппа. – Что ты мелешь? Уж не спятил ли ты с ума? Или у тебя горячка? Остудить тебя надо! – вдруг пришло ей в голову. – А то ещё на стену полезешь, – она схватила глиняную миску с водой, стоявшую под кровельным водостоком, и выплеснула всё её содержимое на Сократа.

   – Вот, – сказал Сократ отряхиваясь. – Сначала был гром, а теперь идёт дождь. Хотелось бы знать, скоро ли разойдутся тучи и проглянет солнце.

   – Уже скоро. Вон светает, так что скоро и солнце взойдёт. – Ксантиппе надоело кричать, да и весь запас бранных слов и обвинений она, кажется, исчерпала. Поворчала ещё немного и ушла в дом, где плакал разбуженный её криком Софрониск, их младший сын. Старший сын, Лампрокл, которому в минувшем фаргелионе исполнилось десять лет, тоже проснулся и сидел теперь на пороге дома, чесал живот, запустив руку под рубашку, и позёвывал.

   – Хочешь есть? – спросил он отца, когда мать скрылась за дверью.

   – Разве в этом доме есть что-нибудь съедобное?

   – Мать ходила на рынок и купила целый кувшин солёных оливок. На те деньги, что тебе дали за участие в экклесии. А ещё сыру купила. Но сыр мы уже съели.

   – Прекрасно, – сказал Сократ. – Тащи оливки.

Сократ не трудился в мастерской, доставшейся ему от отца, не учительствовал, не торговал, не занимался земледелием. Обтёсывать надгробные камни он бросил перед тем, как жениться: не хотел приводить молодую жену во двор, заваленный могильными плитами. Не учительствовал, так как считал, что мудрость, подобно огню, не продаётся – она дарована богами и заключена у каждого в душе, как солнечный огонь заключён во всём, что есть на земле: в металлах, в камнях, в дереве и даже в воде. Мудрость, как и огонь, человек должен добыть сам, изучив несколько приёмов. Чтобы добыть огонь, надо ударять камнем о камень, металлом о металл, тереть деревом о дерево, сталкивать дождевые тучи с тучами, высекая из них молнии. Чтобы добыть мудрость из души, нужно беседовать с себе подобными и извлекать истину из спора. Сократ не торговал, потому что ничем не владел – ни кораблями, ни товарами. Не было у него и земли, хотя часть оливковой рощи Критона, его друга, принадлежала ему – после сбора урожая, который не всегда оказывался богатым, Сократу доставалось пять-шесть медимнов[66]66
  Медимн – мера сыпучих тел, около 52 литров.


[Закрыть] оливок и медимна два масла, которых хватало на полгода. Не много приносило доходов и гусиное хозяйство Ксантиппы. Озлясь на жену, Сократ иногда говорил о её гусях, что от них больше вони, чем пользы. Главный и постоянный доход семьи складывался из того, что полис платил Сократу как свободному гражданину Афин за участие в общественных делах и для развлечений. За участие в Потидейской кампании гоплитам[67]67
  Гоплит – тяжеловооружённый пехотинец.


[Закрыть] платили по три обола в день, а поскольку эта кампания длилась семь месяцев, Сократ получил за участие в ней из афинской казны около двухсот оболов, или более тридцати драхм. Этих денег его семье хватило на целый год. Теперь он получает деньги за участие в экклесиях – по одной-полторы драхмы, а экклесии, да хранят боги афинскую демократию, созываются часто, не реже двух раз в месяц. Полис платит и тем, кто заседает в судах, – по три обола в день, за членство в Совете Пятисот – по пять оболов в день, а ещё свободные граждане Афин получают время от времени но два-три обола, чтобы побывать в театре на каком-либо праздничном представлении, а великих праздников у афинян более сорока в году. Словом, худо-бедно, но Сократа и его семью содержит государство за счёт своей богатой казны. А за то, что казна Афин богата, что Афины кормят своих свободных и не очень обеспеченных граждан, надо благодарить Перикла – он ввёл закон об оплате всех общественных должностей и дел.

   – Слава Периклу, – сказал Сократ, зачерпнув из кувшина горсть оливок. – И тебе тоже, – потрепал он по голове Лампрокла. – Усну без треска в животе. А мать видела, как ты брал кувшин с оливками? – спросил он сына.

   – Нет, – ответил Лампрокл.

   – Это хорошо, – похвалил его Сократ. – Так ты сохранил тишину. А тишина, сынок, самое важное в мире: когда ещё ничего не было, была тишина. И темнота. И пустота. Из тишины родился звук, из темноты – свет, из пустоты – земля, солнце, луна, звёзды. А повелел им быть – Ум. Он сказал слово – звучное, блестящее и весомое. И тогда всё произошло.

   – Ты очень умный, пана, – сказал Лампрокл. – А мама говорит, что глупый. Почему?

   – В каждом человеке есть то, что заслуживает упрёка. Если же упрёк произносится в гневе, то он становится чрезмерным: тогда сутулого называют горбатым, хромого – безногим, а допускающего промахи – глупцом. Вот, например, как было однажды на Олимпе: Зевс сотворил быка, Прометей – человека, Афина – дом. Позвали Мома[68]68
  Мом – в греческой мифологии божество смеха, олицетворение иронии и насмешки.


[Закрыть], чтобы он оценил, хорошо ли всё сделано. Позавидовал Мом творениям богов и стал говорить: Зевс допустил оплошность, поместив у быка глаза не на рогах, и он не видит, куда бодает; Прометей напрасно сделал, поместив у человека сердце не снаружи, и нельзя сразу отличить дурного человека и увидеть, что у него на душе; Афине же, сказал Мом, следовало снабдить дом колёсами, чтобы легче было переехать, если рядом поселился дурной сосед. Разгневался Зевс на Мома за напрасные упрёки и прогнал его с Олимпа, назвав лжецом. А мог бы и простить, если бы не разгневался: ведь совершенны только сами боги, а не их творения. Об этом он зная лучше других. Клянусь харитами, эту басню Эзопу рассказал сам Мом, бог насмешки и смеха.

   – За сколько драхм можно купить быка? – спросил Лампрокл.

   – Хорошего быка – за пятьдесят драхм. Но зачем тебе бык? – спросил сына Сократ.

   – Зачем Зевсу было создавать быка, если он мог бы купить его за пятьдесят драхм? – вопросом на вопрос ответил Лампрокл.

   – Так! – рассмеялся Сократ. – Замечательно! Но Зевс создал быка, когда на земле ещё никаких быков не было.

   – Да? – не поверил Лампрокл. – Но откуда же Мому было известно, что быки бодаются?

   – А! – ещё громче рассмеялся Сократ. – А ты не допускаешь, что созданный Зевсом бык сразу же начал бодаться?

   – Кого же он бодал? Зевса, Прометея или Афину? Или Мома? Если Мома, то почему же Мом пожалел, что у быка глаза не на рогах и что поэтому бык не видит, куда бодает? А куда быку надо было бодать Мома? Скорее всего, бык бодал кого-то из богов, наверное, Зевса, а Мом пожалел, что бык бодает своего создателя не туда. Поэтому понятно, почему Зевс разозлился на Мома.

   – Прекрасно! – закричал от восторга Сократ. – Ты будешь великим софистом! – он схватил сына и принялся его тискать и щекотать. – Ты превзойдёшь самого Продика, которому я отдал за один лишь урок целую драхму[69]69
  …Ты превзойдёшь и самого Продика, которому я отдал за один лишь урок целую драхму... — Продик Кеосский (род. ок. 470 до н. э.) – софист с острова Кеоса. В Древней Греции софист – платный учитель философии и ораторского искусства; древнегреческий философ, принадлежавший к школе софистов.


[Закрыть]!

   – Целую драхму?! – изумился Лампрокл. – А сколько же он берёт за всё обучение?

   – Пятьдесят драхм, – ответил Сократ.

   – Значит, целого быка, – заключил Лампрокл. – Почему же ты не берёшь ни обола за уроки? Говорят, ты много знаешь.

   – Достоверно я знаю лишь то, что я ничего не знаю. Все прочие мои знания недостоверны. Когда я беседую с людьми или моими учениками, я не учу их – я сам учусь. Бесплатно! А мама говорит, что я простак и не способен ни на какую хитрость. Она ошибается: самая большая хитрость – это учиться бесплатно, потому что знание – самое дорогое из всего, что можно добыть. А тот, кто не добыл подлинных знаний, всю жизнь платит за свою глупость.

Пришла Ксантиппа с Софрониском на руках, присела рядом с мужем на ступеньку, спросила:

   – О чём мои мужчины здесь беседуют? – Она уже не злилась и чувствовала себя, кажется, даже виноватой, о чём можно было судить по тону её голоса.

   – О богах и о знаниях, – ответил Лампрокл.

   – Это похвально, – сказала Ксантиппа. – Но лучше бы вы поговорили о деньгах. Приближается война, а с нею и всякие беды. У кого много денег, те переживут все беды легко. А у кого нет денег, те не переживут, – она уткнулась лицом в спящего Софрониска и тихо заплакала.

   – Зато нам нечего будет терять, – попытался успокоить жену Сократ. – Недавно астином[70]70
  Астином – городской надзиратель в Афинах (типа комиссара полиции).


[Закрыть] оценил всё наше имущество в пять мин, иначе – в сто драхм. Сто драхм нынче стоит один раб. И вот если мы потеряем во время войны всё имущество, то это всё равно как если бы от нас убежал один раб. Клянусь харитами, мы обойдёмся без одного раба, Ксантиппа: у меня есть руки, есть далеко не глупая голова. А там и наши мальчики подрастут, станут нам опорой. Мы переживём. А кто потеряет сто рабов, тот не переживёт – такая большая потеря убьёт любого богача.

Ксантиппа, слушая утешительные речи мужа, придвинулась к нему и положила голову ему на плечо. Он взял с её колен Софрониска и обнял её. Утро они встретили в супружеской постели.

Самым замечательным из всего, что досталось Сократу в наследство от отца, был колодец. Соседи Сократа ходили за водой к Мнесиклову колодцу, до которого было около двух стадиев, а Сократу, чтобы добыть воды, стоило лишь опустить на верёвке в собственный колодец дубовую бадью, которая тоже досталась ему от отца. Замечательным, впрочем, было не только это. Прекрасной была вода в колодце – чистейшая на вид, без запаха и без малейшего привкуса соли. Вино, разбавленное этой водой, сохраняло свой божественный вкус и аромат. Разумеется, если это было хорошее вино. Такое, например, каким угостила мужа за завтраком Ксантиппа, чтобы отблагодарить его за ночные ласки. Она смешала вино с водой, и оно стало ещё прекраснее – в нём исчезла мутноватость, оно сразу же засветилось, как чистейший рубин, и дохнуло холодным тонким ароматом ранних яблок. Чернолаковый килик[71]71
  Килик – плоская чаша на тонкой ножке или без ножки, с двумя горизонтальными ручками.


[Закрыть] покрылся снаружи серебристым потом, едва Ксантиппа наполнила его вином. Лежавшие на столе рядом с киликом ломтики сыра, казалось, сразу же узнали о присутствии вина и окутались аппетитным духом, дразня язык и ноздри, а на потолке над столом закачался отражённый от вина солнечный луч розовым переливчатым кружевом.

   – О, Ксантиппа! – только и сказал Сократ, поднося ко рту наполненный до краёв килик. – О!

   – Пей, дорогой, – улыбнулась Ксантиппа. – Это вино от Критона. Он присылал вчера слугу, когда тебя не было. Просил через слугу, чтобы ты зашёл к нему. Критону, кажется, нездоровится.

   – Критон – мой самый лучший друг, – сказал Сократ.

   – Он хороший хозяин и хороший семьянин, – снова наполнив килик вином, добавила Ксантиппа. – Бери с него пример – и ты станешь таким же, как он.

   – Поздно, – возразил Сократ. – Это было поздно даже в первый день моей жизни. Я тебе не рассказывал, а теперь вот расскажу, какие наставления дал моему отцу оракул относительно моего воспитания, когда я родился. «Пусть твой сын Сократ делает то, что ему заблагорассудится, – посоветовал отцу оракул. – Ты не должен его к чему-то вынуждать и от чего-то удерживать. Тебе лишь следует молиться Зевсу и музам о благом исходе дела, предоставив Сократа свободному проявлению своих склонностей и влечений. В иных заботах твой сын не нуждается, так как он уже имеет внутри себя на всю жизнь руководителя, который лучше тысячи учителей и воспитателей». Вот что сказал оракул моему отцу. Мой руководитель – внутри меня, Ксантиппа. И только ты одна, моя любовь, можешь руководить мною, потому что ты – моя часть. – Последние слова Сократа были обыкновенной хитростью: слушая мужа, Ксантиппа намеревалась уже унести кувшин с вином, но последние его слова остановили её.

   – Ладно, – вздохнула Ксантиппа, – выпей ещё килик. Первый ты выпил за меня, второй – за Критона, третий выпей за отца, раз уж вспомнил о нём.

Имя Ксантиппа («рыжая лошадь») ей было дано не случайно: у неё были длинные рыжие волосы, а лицо, плечи и руки усеяны веснушками. Но это не портило её, к тому же она была ладной во всём остальном: стройной, сильной, страстной и работящей. Одно лишь огорчало в ней Сократа – её сварливость. Об этой её сварливости знали все, кто был знаком с Сократом, а иные, случалось, недоумевали, как он может терпеть такую сварливую жену. Даже юный Алкивиад сказал ему как-то: «Как всё же несносна сварливая Ксантиппа!» – на что Сократ ответил ему: «Я уже к этому давно привык, как к беспрерывному шуму колёс привыкаешь, когда долго едешь на телеге». Критону же, оправдывая свой выбор, он, философствуя, сказал следующее: «Обхождение со строптивой женщиной схоже с укрощением непослушной лошади. И подобно тому как, справившись с такой лошадью, легко справляешься с прочими, научившись обхождению с Ксантиппой, этой рыжей лошадью, я хорошо лажу с другими людьми».

Он выпил третий килик за покойного отца, встал, поцеловал Ксантиппу и, ничего не говоря, устремился к калитке.

   – Ты куда? – крикнула ему вслед Ксантиппа. – Когда вернёшься?

Сократ захлопнул за собой калитку и побежал с горки вниз не оборачиваясь.

   – Чтоб тебе споткнуться на ровном месте! – рассердилась Ксантиппа. – Чтоб ты расшиб свой дурацкий лоб!

Ей показалось, что в ответ она услышала смех Сократа. Она схватила со стола килик и швырнула его в сторону убегающего мужа. Килик ударился о каменную ограду и разлетелся во все стороны мелкими черепками.

Сократ не знал, на что он употребит время, оставшееся до полудня, до встречи с Периклом. Побродив по Агоре и не найдя там для себя ничего интересного, он направился в Булевтерий послушать, о чём там шумят пританы, члены Совета Пятисот, дежурившие по государству в промежутках между экклесиями. Сам Сократ не удостоился быть избранным в Совет Пятисот от своего дема, хотя не исключал, что станет им в будущем. Ему даже хотелось стать членом Совета, чтобы в течение тридцати шести дней, когда дежурной будет назначена его пританея, получать ежедневно по пять оболов и сытные бесплатные обеды – пирожки, сыр, масло, мясо, мёд и вино. Но ещё лучше было бы стать почётным гражданином Афин – тогда этими благами он пользовался бы не тридцать шесть дней в году, а пожизненно.

В Булевтерие было малолюдно – не собралась даже та десятая часть Совета – она называлась буле, – то есть притания, которая по закону должна была заседать десятую часть года. Когда Сократ вошёл в зал заседаний, председательствующий оглашал перечень преступлений, совершенных в Афинах минувшей ночью. Более интересного для себя момента Сократ выбрать не мог. Он прислонился к стене у двери и замер. Председательствующим был коротышка Телавг, владелец складских помещений в Пирее. Судя по тому, как он размахивал рукой и вскидывал голову, ему правилась роль председательствующего и то, что он как бы произносил речь, уподобившись оратору. Правда, он никак не мог выбрать интонацию, соответствующую тому преступлению, о котором сообщал, отчего волновался и обильно потел.

   – А между тем перечень преступлений минувшей ночи был обычный: убежал раб, подожжён дом, ограблен возвращавшийся с пирушки молодой человек, в пьяной драке ранен кифарист[72]72
  Кифарист – певец, аккомпанирующий себе на кифаре – широкой и короткой пяти-семиструнной лире.


[Закрыть] Лисий, угнано несколько лошадей из табуна Алкивиада, убит... – тут Телавг запнулся и закашлялся.

   – Выпей воды! – закричали ему из зала пританы. – Кто убит?

   – Убит при возвращении из тюрьмы в казарму скиф Теаген, охранявший камеру, в которой был отравлен Фидий. Заколот кинжалом. Убийца не найден. – Телавг замолчал.

   – А что дальше? Что там дальше? – зашумели в зале. – Почему молчишь?

   – Всё, – развёл руками Телавг. – Это всё. Несколько пританов устремились к трибуне, но Телавг приказал им вернуться и сесть.

   – Сообщение о преступлениях обсуждению не подлежит, – сказал он. – Следующий вопрос: о докимасии Никомеда из дема Алопеки по случаю утверждения его гражданства. О результатах проверки того, что Никомед рождён свободными гражданами и в законном браке, расскажет Архестрат из того же дема, притан.

Сократ покинул Булевтерий. Весть о смерти скифа Теагена нарушила его план расследования. Теперь к перечню невыясненных обстоятельств и неизвестных лиц, причастных к гибели Фидия, прибавились новые обстоятельства и лица. Задача стала сложнее и объёмнее. Убит главный и, может быть, единственный свидетель – если не соучастник – преступления, рассечена цепь поисков. Нет свидетеля обвинения против Перикла, а именно такая роль, несомненно, предназначалась Теагену теми, кто убил Фидия. Если Теаген убит по приказу Перикла, то тем самым Перикл спас себя от уголовного преследования. Если же Теаген убит по приказу своих хозяев, то это может означать лишь то, что они решили прекратить затеянную ранее преступную игру против Перикла. В том случае, разумеется, если убийца Теагена не будет найден. Если же убийца Теагена найдётся – у врагов Перикла может быть и такой замысел, – то он непременно окажется человеком из окружения Перикла или станет утверждать, что нанят Периклом. Впрочем, по-прежнему остаётся правомочной версия, что Фидий отравлен не по приказу демагогов, аристократов, Ареопага, пелопоннесцев, не Периклом, Аспазией или Эвангелом, а третьей стороной... Если третьей, то зачем? Затем, разумеется, чтобы убрать с дороги Перикла, возбудив против него гнев афинян. Кому же Перикл мешает ещё?

В правительственное здание, в Толос, Сократа не пустили. Пришлось ему дожидаться Перикла, сидя на ступенях Толоса. Охрана несколько раз пыталась прогнать его, но он упорно возвращался, и его наконец оставили в покое. Вскоре к нему присоединился сапожник Симон, угостил тыквенными семечками, присел рядом поболтать.

   – Слышал ли ты о знамении, которое было прошлой ночью в Парфеноне? – спросил Сократа Симон. – Должно быть, слышал: об этом теперь говорят всюду.

   – Расскажи, – попросил Сократ – Я ни о чём таком не слышал.

Симон не поверил ему, но деваться было некуда, и он принялся рассказывать о знамении.

   – Столб огня был над Парфеноном до самого неба. Многие видели. Как только сняли со статуи Афины золотой шлем, так сразу же из неё вырвался столб огня. – Симон подождал, что скажет на это Сократ, но Сократ молчал, и Симон продолжил: – А был там в то время верховный жрец Дамон. И он рассудил так: вместе с тем огнём нас покинуло мужество; Афина Парфенос лишила нас своей защиты, потому что Перикл и экклесия обидели её своим решением не начинать войну с Лакедемоном. Теперь Лакедемон нас победит. Или мы должны попросить Афину, чтобы она вернула нам наше мужество и защитила нас... Неужели не слышал?!

   – Не слышал. А тебе кто рассказал?

   – Об этом говорит вся Агора. А у храма Зевса выступал сам Дамон. Что скажешь, Сократ? – спросил Симон.

   – Я ещё не успел хорошенько подумать, но всё же мне кажется, что дело это пустое, – ответил Сократ. – У Афины Парфенос не было причин обижаться пи на Перикла, ни на экклесию. Посуди сам, Симон: вот если бы экклесия, например, приняла такое решение, чтобы все ослы превратились в лошадей, стали бы после этого все ослы лошадьми?

   – Конечно, не стали бы, – засмеялся Симон.

   – Правильно, – похвалил его Сократ. – Ослы не могут превратиться в лошадей, потому что это противно природе. А теперь скажи мне, случится ли война между Пелопоннесом и Афинами, если экклесия проголосовала против войны?

   – Не знаю, – ответил Симон.

   – Да отчего же не знаешь? Разве войны затевают люди, а не боги?

   – Конечно, боги.

   – Вот и славно. Стало быть, боги всё знают и всё решают, а экклесия только развлекает их своим голосованием. За это боги на неё не обижаются.

   – А зачем же тогда знамение? – спросил Симон.

   – А чтоб таким дуракам, как мы, было о чём поболтать, сидя на холодных ступеньках Толоса. Я ответил на все твои вопросы, Симон?

   – Да, на все, – ответил Симон и предложил Сократу ещё горсть семечек.

   – Прекрасно. Теперь я хочу тебя спросить, какого государственного мужа мы называем мудрым? Правда ли, что мудрым государственным мужем является тот, чьи слова и дела служат процветанию государства?

   – Правда, Сократ.

   – Теперь ответь, не служили ли процветанию и могуществу Афин все эти пятнадцать лет слова и дела Перикла?

   – Пусть меня поразит гром, если это не так! – ответил Симон.

   – Значит, Перикла мы считаем мудрым государственным мужем?