Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

   – Так.

   – Мудрый государственный муж принимает мудрые решения, верно?

   – Верно.

   – Два мудрых государственных мужа примут вместе верное решение?

   – Пожалуй, – согласился Симон.

   – А три мудрых государственных мужа вместе также примут мудрое решение?

   – Не сомневаюсь.

   – Так же поступят и сто мудрых правителей?

   – Хоть тысяча, если они мудры.

   – Правильно. И ты уже почти ответил на мой следующий вопрос: а если кто-то принимает решение вопреки тысяче мудрецов, можно ли считать этого человека мудрым?

   – Скорее глупым, чем мудрым, – ответил Симон, довольный тем, что беседа с Сократом идёт так гладко.

   – А того, кто поддерживает глупое решение, мы, пожалуй, тоже назовём глупцом?

   – Согласен.

   – Теперь будь откровенным и последовательным, – попросил Симона Сократ, – теперь скажи: демагоги и аристократы, которые вопреки решению мудрого Перикла и экклесии требуют немедленно объявить войну Пелопоннесу, являются глупцами?

   – Да!

   – И все, кто их поддерживает?

   – Да!

   – И тот, кто послал им в поддержку знамение? Ну же! Отвечай!

   – Боюсь, – стал отодвигаться от Сократа Симон.

   – Правильно, – успокоил его Сократ. – Нельзя назвать глупой пашу богиню-покровительницу, нельзя назвать глупым её знамение. Стало быть, надо считать глупцами тех, кто так неверно истолковал мудрое знамение мудрейшей богини.

   – Ты прав, – с облегчением вздохнул Симон. – Они-то и есть глупцы.

   – А если предположить, что они подстроили то, что мы по легковерию называем знамением? Как тогда мы их назовём?

   – Клянусь Зевсом, но в таком случае их следует назвать мерзавцами.

   – Спасибо тебе, Симон. – Сократ погладил своего старого приятеля по плечу. – Ты открыл мне истину. Открывай её всем, кто тебя об этом попросит. Истина – самый дорогой подарок для тех, кто в смятении. Спасибо.

Симон сказал, что ему пора идти. Сократ не стал его удерживать – попросил ещё горсть семечек и отпустил.

   – Тут и Перикл появился. Он вышел из Толоса в сопровождении других стратегов и охраны. Увидев на ступенях лестницы Сократа, он сам подошёл к нему и произнёс всего лишь несколько слов:

   – Я всё знаю. Уезжаю в имение, чтобы повидаться с сыном, Периклом-младшим. Он набирается там сил после болезни. Пробуду в имении несколько дней. Приезжай, если что-то случится. Не забудь, что вечером тебя ждёт Аспазия.

   – Да, – ответил Сократ. – Счастливого пути. Как бы экклесия без тебя не взбесилась.

   – Без меня её не станут созывать. Счастливо оставаться.

Всю оставшуюся часть дня Сократ провёл на Агоре, бродя между лавок и лавчонок, толкаясь среди покупателей и продавцов. Там же и отдыхал, когда надоедало бродить, пристраиваясь к какой-нибудь компании, вступал в разговоры, не отказывался от угощения. Знакомые компании принимали его охотно, зная, что там, где Сократ, всегда весело и интересно. Разговоры в тот день велись главным образом о войне со Спартой, о знамении в Парфеноне, об убийстве скифа Теагена. А угощали Сократа вином, рыбой, оливками и даже мёдом – ничуть не хуже, чем пританов в пританее.

Когда отблеск солнечных лучей на западных колоннах Парфенона из золотого стал розовым, Сократ отправился на виллу Перикла, куда был приглашён Аспазией.

Аспазия принимала своих гостей в андроне виллы, где стояли мягкие пиршественные ложа и столики для яств, инкрустированные золотом и перламутром. Кратеры[73]73
  Кратер – широкий сосуд, в котором вино смешивали с водой. Греки не пили вино в чистом виде, а смешивали его с водой. Пить неразбавленное вино считалось признаком невоздержанности.


[Закрыть] с вином, фрукты и другие угощения пьянили уже одним своим видом – так щедро всё это было выставлено. Но более всего прельщала взоры гостей сама хозяйка, прекрасная Аспазия. Её светлые золотистые волосы были заплетены в толстые косы и уложены вокруг головы с помощью украшенных драгоценными камнями гребней и блестящих лент. Одета она была в белую пеплу[74]74
  Пепла, пеплум — в Древней Греции и в Древнем Риме женская верхняя одежда из лёгкой ткани в складках, без рукавов. Надевалась поверх тупики.


[Закрыть] из тонкой шерстяной ткани – вечера теперь были прохладными, и женщинам приходилось заботиться не только о том, чтобы их одежда была красивой, но и о том, чтобы она была тёплой. Пепла была подпоясана широким дорогим поясом, на плечах Аспазии сверкали две роскошные фибулы[75]75
  Фибула – пряжка, застёжка.


[Закрыть]. Величественная и медлительная при всех других обстоятельствах, Аспазия была общительной и приветливой с друзьями, открыто улыбалась, играла глазами, о которых Фидий некогда сказал, что они прекраснее всех известных ему драгоценных камней и обладают живостью весенних бабочек. Губы её были так выразительны, что по одному их движению можно было определить, какое слово слетает с них. Голос же её, напевный и нежный, зачаровывал и тех, кто слышал его в первый раз, и тех, кто в сотый.

   – О, Аспазия! – произносили гости, подходя к хозяйке дома, и у многих от восхищения при этих словах перехватывало горло.

Всё было как на добром званом пиру: речи в честь богов, в честь Аспазии и гостей, музыка, песни. А ближе к полуночи Аспазия сказала:

   – Поскольку вино и прекраснозвучная Евтерпа[76]76
  Евтерпа — муза, покровительница лирической поэзии.


[Закрыть] освободили наши души от мелочных мыслей и повседневных забот, поговорим же, друзья, об этих самых наших душах, о нашей смертности и бессмертии, о смысле того и другого. И вот я хочу настроить всех вас на серьёзный лад: впереди война, страдания и гибель людей, впереди у каждого из нас старость и то неизбежное, что приходит ко всем без исключения, – смерть. Я знаю, что мудрецы не любят говорить об этом, а женщины и думать боятся. Приятнее и слаще беседовать о любви, о красоте, об истине, о высоких наслаждениях мудрости и искусства, но в эту ночь давайте отдадимся чувству печали и посмотрим, куда оно нас приведёт. Вот Софокл и с ним Мельпомена, вот Геродот и с ним Клио, вот Продик – учитель многих, вот Лисикл, которому покровительствует в его делах Гермес[77]77
  Мельпомена — муза трагедии, Клио — муза истории, Гермес – бог торговли, покровитель стад.


[Закрыть], вот Сократ – душа Агоры, – Аспазия при этом улыбнулась Сократу, как бы прося его не обижаться за шутливую рекомендацию, – вот Еврипид, наш мрачный созерцатель, которого не волнуют ни женщины, ни вино и чью ужасную Медею мы видели недавно в Одеоне. А вот, – Аспазия указала рукой на самое отдалённое от неё ложе и засмеялась, – а вот наши молодые поэты, которые безмятежно спят. Сон не смерть, но смерть подобна сну. Не так ли, Еврипид? И жизнь подобна сну. Коль жизнь и смерть подобны третьему, то не сходны ли они между собой? Что родиться, что умереть – одно и то же. И лучше бы нам вовсе не родиться. Так говорят твои герои, Еврипид. А юная фессалийка Алкестида, идя на добровольную смерть, признается, что нет ничего более ценного, чем жизнь[78]78
  …А юная фессалийка Алкестида, идя на добровольную смерть, признается, что нет ничего более ценного, чем жизнь. — Речь идёт о трагедии Еврипида «Алкеста», героиня которой, жертвующая своей жизнью ради спасения мужа, говорит перед смертью: «...ведь ценнее, чем жизни дар, у человека ист...» (Пер. И. Анненского).


[Закрыть]. Что ты думаешь об этом сам, Еврипид?

– Цену жизни человек узнает в час смерти, – ответил седовласый Еврипид, – а цену смерти не знает никто из живых. Конечно, если бы я был Сизифом, убежавшим из Аида[79]79
  ...Если бы я был Сизифом, убежавшим из Аида... — Сизиф – персонаж греческой мифологии. Попав в Аид, благодаря своей хитрости и изворотливости он сумел вернуться на землю.


[Закрыть], я мог бы рассказать вам, что такое смерть после жизни или жизнь после смерти. А поскольку я не был в Аиде, то придерживаюсь тех же мыслей, что и Ахилл у Гомера, который сказал, что лучше быть живым и служить подёнщиком у бедного пахаря, который владеет скромным достатком, чем быть царём в царстве мёртвых. Думаю, что и вы все разделяете это мнение, иначе зачем же мы оплакиваем Фидия, если смерть лучше жизни? Хотя в преданиях бытует и этот взгляд на смерть. Говорят же, что братья Агемед и Трофоний, построившие храм Аполлона в Дельфах, попросили у Бога плату за свой труд и тот пообещал им, что они получат её через восемь дней. На восьмой день после завершения строительства храма братья умерли тихо и безболезненно. Здесь смерть – награда за труды. Своим любимцам боги даруют смерть в молодости. Так было, кажется, с сыновьями жрицы Кидиппы в храме Геры Аргосской, о чём написал наш друг Геродот. Но, – Еврипид резко поднялся и сел, словно не мог произнести лёжа то, что собирался, – но вот что останавливает меня от ужасного вывода: если смерть есть подарок богов своим любимцам, если смерть есть благо, конец земных страданий и начало лучшей, подлинной жизни, то любая смерть, от чего бы она ни приключилась, не является наказанием, а убийца не может быть назван преступником, а скорее – благодетелем. И отчего бы нам всем, зная всё это, не покончить жизнь самоубийством? Ведь какой бы ни была смерть – насильственной, от болезни, случайной, добровольно избранной, ниспосланной богами или наступившей по какой-то иной причине – она смерть, переход в иной мир и освобождение души. Почему же мы медлим, почему цепляемся за эту жизнь? Нам следует найти убийцу Фидия и вознаградить его за благодеяние. Или убить его, если смерть – зло. Последнее предусмотрено и законами Афин. Мудры ли эти законы?

   – Не следует связывать истину и законы государства таким образом, что если законы противоречат истине, то они глупы, или отметать истину по той лишь причине, что она противоречит законам, – сказал Продик, софист, учитель многих, как представила его Аспазия. Морщинистый, худой и редкозубый, с маленькими злыми глазами и резким скрипучим голосом, он, казалось, самой природой был предназначен для споров, для язвительных опровержений своих противников. – Истина есть подлинное знание, а законы пишутся для пользы государства, раз уж оно существует. Полезность законов преходяща, а истина вечна. Государству полезна жизнь граждан, а не трупы. А что полезно душе? Является ли смерть злом или благом по истине? Твои сомнения, Еврипид, от незнания истины. Ты говорил, что, когда бы мы, подобно Сизифу, побывали в Аиде, а потом вернулись сюда, мы бы знали, что есть смерть, но мы там не бывали. Свидетельства же других людей, сохранённые в преданиях, противоречивы. Словом, у нас нет ни личного опыта, ни достоверных свидетельств других людей. И потому мы ничего не знаем о предмете нашего спора. Так, Еврипид?

   – Ты меня правильно понял, Продик, – ответил Еврипид. – Что же ты добавишь к тому, что сказал я? У тебя также нет личного опыта, ты не был в Аиде, а свидетельства других противоречивы, надеюсь, и для тебя. Так не прекратить ли нам этот спор?

   – Давай так и поступим, Аспазия, – обратился к хозяйке дома Лисикл, торговец скотом, странным образом, по прихоти Аспазии, оказавшийся в одной компании с философами и поэтами, вечными искателями красоты и мудрости. Ни умом, ни вкусом Лисикл не блистал, но был очень богат, обладал бычьей силой и прославился отвагой в боях при Потидее. Тщедушный Продик зашипел, как гусь, увидев Лисикла среди гостей Аспазии.

   – Нет! – закричал Продик, едва Лисикл обратился к Аспазии – Спор только начинается. Не позволяй Лисиклу вмешиваться в него!

   – Лисикл! – махнула рукой Аспазия.

Лисикл правильно понял её жест – поднёс ко рту чашу с вином и принялся жадно пить большими звучными глотками.

   – Я продолжаю! – Продик ткнул пальцем в сторону ненавистного ему Лисикла, объяснив этим, что несколько слов вынужден посвятить ему. – Бог, как утверждают древние, есть начало, конец и середина всего сущего. Бог приводит в исполнение свои благие замыслы, но не всё и не все поспевают за ним. И потому за Богом всегда идёт правосудие. Оно мстит тем, кто отстаёт от Бога. Кто хочет быть счастливым, тот не должен отставать от Бога, но следовать за ним смиренно и во всём исполнять его закон. Если же кто-то из-за своей надменности безмерно кичится своим богатством, будто ему не нужен ни правитель, ни учитель, ни руководитель, будто он сам себе бог, тот остаётся без Бога, служит своим прихотям и дурным наклонностям, вносит в нашу жизнь смятение и творит зло. – Продик перевёл дух, отвернулся от Лисикла и продолжил уже спокойнее: – Разрушить или уничтожить то, что не создано тобой, можно лишь по знаку или приказанию Бога. Тогда ни он не карает тебя, ни общество – ты остаёшься под надёжной защитой Бога. Но если ты разрушаешь и уничтожаешь не созданное тобой по личной прихоти, из корысти или мести, ты преступник и тебя ничто не защитит. Вот ответ на твой вопрос, Еврипид, будет ли убийца Фидия казнён или вознаграждён. Доверимся богам и всё узнаем. Так соединяются или разъединяются воля богов, истина и законы государства.

   – Стало быть, всё произойдёт само собой и убийцу Фидия искать не надо? – спросила Аспазия.

   – Надо, – ответил Продик. – Надо, чтобы боги видели нашу любовь к Фидию, нашу проницательность, наше желание познать истину и утвердить справедливость.

   – Пусть так, – сказал Еврипид. – Но скажи мне, Продик, чем смерть по прихоти злодея хуже смерти по воле Бога? Если не хуже, то злодея казнить нельзя. А если его всё же казнят, то, значит, не за само преступление, не за убийство, а за то, что он совершил его не по воле Бога. Если же смерть от руки злодея хуже смерти, дарованной Богом, то смерть смерти рознь и нам следует страшиться её в любом случае, так как мы не знаем, по чьей воле она пришла, хорошая это смерть или плохая.

   – Смерть от руки злодея болезненна, тогда как смерть по воле Бога приходит, как сон, – сказал один из проснувшихся поэтов.

   – Нет, – возразил Продик. – Смерть от выпитого яда, поднесённого злодеем, приходит без мук. Не здесь различие. Различие в том, что одну душу Бог ожидает, а другая приходит неожиданно, когда у Бога другие дела на очереди. Неожиданная душа – как нежданный гость: доставляет неудобство и себе и хозяину, хотя в конце концов всё образуется. Смерть смерти равна.

   – Значит, Продик, мы казним злодеев не за сами преступления, а за нарушение божественного порядка. Так?

   – Так.

   – А когда мы казним злодеев, то не нарушаем ли мы тем самым божественный порядок? Разве, назначая казнь, мы ждём божественных знаков или приказаний?

   – Это право нам дано в законах государства.

   – Прекрасно! Стало быть, мы убиваем злодеев по воле богов. То есть злодеи умирают смертью, дарованной богами. Смертью, которой боги награждают своих любимцев. Но вот получается, мой мудрый Продик, – печально улыбнулся Еврипид, – что все злодеи – любимцы богов.

   – Нет! – закричал Продик, соскочив с ложа и замахав руками. – Я этого не говорил!

   – Он этого не говорил, – поддержал Продика Сократ, посмеиваясь в душе над тем, что Продик, самый искусный спорщик в Афинах, допустил в своих суждениях оплошность и тем позволил Еврипиду, поэту, одержать над собой верх. – Он этого не говорил, – повторил Сократ. – К тому же и быть такого не может, чтобы злодеи были любимцами богов. Если боги и даруют злодеям смерть через законы государств, которым они покровительствуют, то не для того, чтобы принять злодейскую душу в объятия, а для того, чтобы ввергнуть её в Тартар. Тех, чья жизнь была истерзана злодеяниями, Эринии ведут через Тартар к Эребу и Хаосу, в обитель нечестивцев, где Данаиды бесконечно черпают воду и наполняют ею бездонный сосуд, где мучится жаждой Тантал, где пожираются внутренности Тития, где Сизиф безысходно катит в гору свой камень, так что конец его труда оборачивается началом новой страды[80]80
  …Тех, чья жизнь была истерзана злодеяниями, Эринии ведут через Тартар к Эребу и Хаосу, в обитель нечестивцев, где Данаиды бесконечно черпают воду и наполняют ею бездонный сосуд, где мучится жаждой Тантал, где пожираются внутренности Тития, где Сизиф безысходно катит в гору свой камень, так что конец его труда оборачивается началом новой страды. — Эринии – в греческой мифологии богини проклятия, кары и мести. Тартар – преисподняя, Эреб – самая мрачная часть подземного мира, ад. Хаос – зияющая бездна, наполненная туманом и мраком. Данаиды – 50 дочерей, аргосского царя Даная, убившие своих мужей и осуждённые за это богами наполнять водой бездонную бочку. Тантал – лидийский царь, осуждённый Зевсом на вечные муки голода и жажды, несмотря на близость плодов и воды. Титий – великан, низвергнутый Зевсом в Аид и страдающий оттого, что коршуны терзают его печень. Сизиф, провинившийся перед богами, в царстве Аида катит в гору камень, который, достигнув вершины, скатывается вниз (бочка Данаид, танталовы муки, сизифов труд).


[Закрыть]. Там они, облизываемые дикими зверями и обжигаемые пылающими факелами Пэн, мучимые всевозможными истязаниями, терпят вечную кару.

Скототорговец Лисикл, слушавший Сократа со вниманием, вдруг разрыдался и упал лицом в подушку, что вызвало у присутствовавших лишь весёлый смех – кто сочувствует пьяным слезам?

   – Те же, кому в жизни сопутствовал добрый гений, – продолжил Сократ, поощряемый улыбкой Аспазии, – поселяются в обители благочестивых душ, где в изобилии созревают урожаи всевозможных плодов, где текут источники чистых вод и узорные луга распускаются многоцветьем трав, где слышны беседы философов, где в театрах ставятся сочинения поэтов и пляшут киклические хоры, где звучит музыка и устраиваются на свой собственный счёт славные пиршества и совместные трапезы, где беспримесна беспечальность и жизнь полна наслаждений. Там нет ни резких морозов, ни палящего зноя, но струится здоровый и мягкий воздух, перемешанный с нежными солнечными лучами. Гесиод называл это место Полями Блаженных, а Гомер – Елисейскими Полями.

Аспазия захлопала в ладоши. Еврипид же, сморщив лоб и нахмурив лохматые брови, спросил:

   – Ты ведь не сам всё это видел, Сократ?

   – Не сам, – ответил Сократ. – То, что я сказал, только отзвуки речей Продика. Первое из этого – про Тартар – куплено за полдрахмы: Тартар, думаю, большего не стоит. Другое – за драхму: всё же не вонючий Тартар, а благоухающие Елисейские Поля.

Продик метнул в Сократа злой взгляд, но промолчал. Сократ же продолжал:

   – Я думаю, что Продик почерпнул эти сведения не из личного опыта, так как ни в Тартаре, ни на Елисейских Полях не был, а у Гесиода, Гомера, Пиндара[81]81
  Пиндар (522—442 до н. э.) – греческий хоровой лирический поэт, автор победных од. Создал около четырёх тысяч произведений, из которых сохранилось 44 эпиникия (победные песни), написанные по заказу для победителей общегреческих игр – Олимпийских, Пифийских, Немейских и Истмийских. Оды Пиндара пелись либо во время шествия и жертвоприношения, либо на пиру. Кроме прославления победителя оды содержали также поучения и миф, связанный с победителем либо с играми.


[Закрыть]. Они же в свою очередь получили их от ещё более древних авторов. И оттого, что мы их теперь повторяем, они не становятся пи истинными, ни ложными. Кто-то когда-то сказал – вот и вся их цена. Более достойно повторить за мудрецами древности другое: я знаю лишь то, что ничего не знаю. Да и что может прельстить нас на Елисейских Полях или испугать в Тартаре сверх того, чем прельщает и пугает нас жизнь?

   – А вот здесь ты прав, – сказал Продик. – Нынешнее наше пиршество вполне сравнимо с тем, какое обещано благочестивым на Островах Блаженных. А земные наши страдания так сходны со страданиями несчастных в чёрных безднах Тартара. Ответьте мне, какой возраст, какой образ жизни или какое ремесло свободно от тягот и печалей? Не плачет ли младенец с первого мига рождения, начиная свою жизнь с муки? Когда же ему исполнится седьмой год, он, претерпев уже много невзгод, попадает в руки тиранов – наставников, учителей грамматики и гимнастики. А по мере взросления его окружает целая толпа повелителей – ценители поэзии, геометры, мастера воинского дела. После того как его вносят в списки эфебов, страх одолевает его ещё пуще: здесь и Ликей[82]82
  Ликей — парк и гимнасий при храме Аполлона Ликейского в восточном пригороде Афин. Академия – пригород к северо-западу от Афин, где находились роща и храм мифического героя Академа. Там помещались площадки для гимнастических занятий, в аллеях стояли статуи жертвенников. В Академии Платоном была основана школа, получившая название академической. Платон купил гимнасий и прилегавший к нему сад в 389—387 гг. до н. э. Академия просуществовала до 529 г. н. э.


[Закрыть], и Академия, и гимнастическое начальство, и розги, и бесчисленные другие беды, и за любым усилием подростка наблюдают воспитатели и выборные лица от Ареопага, присматривающие за юношами. Когда же молодой человек избавляется от всех этих повелителей, подкрадываются и встают во весь рост заботы и размышления, какой избрать жизненный путь. И перед лицом этих более поздних трудностей детские страдания кажутся несерьёзными, пугалами для младенцев – все эти сражения, непрерывные состязания и увечья. А потом незаметно подступает старость, и ко времени её наступления в нашем естестве скапливается всё тленное и неизлечимое. Так что если кто не расстанется поскорее с жизнью как должно, то природа, подобно мелочной ростовщице, живущей процентами, берёт в залог зрение или слух, а часто и то и другое. И даже если кто выдержит, всё равно бывает надломлен, изнурён, изувечен. Вот и Ахилл у Гомера сказал:

 
Боги такую уж долю назначили смертным бессчастным -
В горести жизнь проводить.
 

В другом же месте Гомер говорит:

 
Меж существами земными, что ползают, дышат и ходят,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.
 

Да вот и наш Еврипид советует «оплакивать младенца, что вступает в юдоль бед».

– Да, да, – поднял руку Еврипид, – Это я сказал.

Продик, оправившийся от недавнего поражения, продолжал с ещё большим воодушевлением:

   – А теперь, друзья, давайте бросим взгляд на ремесленников и подёнщиков, тяжко трудящихся от зари до зари и едва обеспечивающих себе пропитание, они плачут горькими слезами, и их бессонные ночи заполнены сетованиями и причитаниями. Возьмём ли мы мореходов, преодолевающих столько опасностей, они не находятся, как сказал Биант, ни среди живых, ни среди мёртвых. Быть может, приятное занятие земледелие? А не есть ли оно, как говорят, скорее незаживающая язва, вечно дающая повод для горя? Ну, а высокочтимое искусство государственного правления – многое другое я обхожу молчанием? Через какие только оно не проходит бури, испытывая радость от всесотрясающей лихорадки законов и болезненно переживая неудачи более тяжкие, чем десять тысяч смертей! Кто может быть счастлив, живя для толпы, ловя её прищёлкивания и рукоплескания, – игрушка народа, которую тот просто выбрасывает, освистывает, карает, убивает и делает достойной сострадания? Скажите мне, где умер Мильтиад, победитель персов при Марафоне[83]83
  ...где умер Мильтиад, победитель персов при Марафоне? – Мильтиад (ок. 550—488 до н. э.) – афинский полководец, одержавший блестящую победу в сражении при Марафоне (см. прим, к с. 72). В 489 г. он предпринял поход против союзных персам островов. Экспедиция оказалась неудачной, и Мильтиад был присуждён к возмещению связанных с ней издержек. Он не смог выплатить огромный штраф и был посажен в тюрьму, где вскоре умер. По афинским законам бесчестье, связанное с осуждением и неуплатой штрафа, переходило после смерти отца на детей. Штраф выплатил сын Мильтиада Кимон и таким образом восстановил доброе имя отца.


[Закрыть]? Он умер в тюрьме после несправедливого приговора. Где Фемистокл, создатель флота и победитель персов при Саламине? Он умер в изгнании. Где Эфиальт, друг Перикла, укротивший Ареопаг? Он убит! Где Фидий? Как чувствует себя Перикл?

   – Продик, это речь для Пникса, – сказала Аспазия. – Мы согласны, что наши радости и страдания при жизни не меньше и не больше тех, что ждут нас после смерти в Аиде. Что же из этого следует? Не то ли, что жизнь и смерть одно и то же? Впрочем, как уже было сказано, мы знаем лишь то, что есть жизнь. А что есть смерть? Кто скажет об этом? И вот мы после стольких разговоров находимся там же, где были вначале.

   – О, как ты права, моя госпожа! – заворочался на своём ложе Лисикл. – Пусть лучше девушки нам спляшут и споют.

   – Помолчи, – сказала ему Аспазия. – Кто же нам поможет продвинуться вперёд? Ты, Софокл, или ты, Геродот? Или ты, Сократ?

   – Я могу лишь заглянуть вглубь истории и сослаться на свидетельства древних, – сказал Геродот, – но это уже делали другие, – ему явно не хотелось вступать в спор, который, судя по всему, казался ему бесплодным. – Хорошо бы узнать, что будет с нами при жизни, – добавил он с ироничной усмешкой, – а что станется с нами после смерти, узнаем после смерти. Там у нас будет много времени: ведь жизнь даётся нам на время, а смерть – навсегда.

Софокл протянул руку в сторону Сократа и сказал:

   – Пусть он начнёт, а я потом продолжу, коль он устанет. В главном же мы согласны: душа наша бессмертна, она всегда была и будет, она знает всё, что было, и всё, что будет. Кто вопрошает душу, тот мудрец. И нет иных источников постижения истины. Так ли, Сократ? – улыбнулся Софокл, чьё ложе стояло рядом с ложем Сократа.

   – Так, – ответил Сократ. – Душа бессмертна. Тому есть много доказательств, которые в совокупности своей достаточны. Что следует из этого? То, во-первых, как правильно сказал Софокл, что душа знает всё – в вечном круговращении она всему причастна. А во-вторых, из бессмертия души следует то, что на смену земным мукам и наслаждениям, которые либо коротки и проходят сами собой, либо заканчиваются со смертью, приходят загробные муки и наслаждения – вечные муки для святотатцев, нераскаявшихся убийц и предателей своего народа, сброшенных Эриниями в самые глубинные и самые мрачные области Тартара, и вечные наслаждения для тех, кто провёл свою земную жизнь разумно, светло и прекрасно, для чистых и совершенных душ философов. Всё же прочие души, выпросив в Аиде прощение у тех, кого они обидели на земле, раскаявшись в своих земных преступлениях и очистившись от пороков через жестокие страдания, будут возвращены на землю через многие времена для новых мук и наслаждений, чтобы затем снова умереть и попасть в Аид для нового суда Миноса, Радаманта, Эака и Триптолема[84]84
  Минос, Радамант, Эак и Триптолем – судьи мёртвых в Аиде.


[Закрыть]. Вопрошая свою душу, мы легко убедимся, что это справедливо: праведным – вечное блаженство, нераскаявшимся злодеям и святотатцам – вечные муки, раскаявшимся и заблуждавшимся по неведению – возможность очиститься и вновь пройти круг испытаний. Что устроено справедливо – устроено Богом. Что устроено Богом – обладает истинным бытием. Знание об истинном бытии есть истинное знание. Истинным знанием обладает бессмертная душа, причастная истинному бытию. Вот и всё, друзья! – засмеялся Сократ, и не столько тому, что благополучно добрался до конца через сложное сплетение мыслей, хотя и это было приятно, сколько тому, что выступил в несвойственной ему роли учителя, наставника, тогда как в других беседах и спорах только спрашивал и выпытывал, продираясь к истине через завалы предрассудков и мнимых знаний, расковыривая их и разбрасывая с помощью наводящих вопросов, как с помощью кирки и лопаты расковыривают и разбрасывают землю, добираясь до источника чистой воды. А сегодня он просто вещал, изрекая готовые истины, чему, впрочем, была причина: он торопился высказать главную мысль, которая заключалась в том, что нераскаявшийся убийца будет осуждён на вечные муки в пропастях Тартара. Немало для утверждения этой истины потрудились сегодня и Продик и Еврипид. Но больше всех для того, чтобы истина эта прозвучала, сделала Аспазия: она захотела услышать её. Хотя трудно сказать, этой ли истины она ждала. Возможно, что её устроило бы другое утверждение, например о том, что убийца – лучший друг убитого и любимец Бога.

Никто не возразил Сократу: одни – потому, что были согласны с ним и устали от затянувшейся беседы. Другие – потому, что не решились высказать противоположное мнение. И вот получилось так, что Сократ завершил беседу, и ему полагалась по обычаям этого дома награда: чаша с красным густым вином, смешанным с мёдом.

Эвангел, главный распорядитель пира, принял чашу из божественных рук Аспазии и поднёс её Сократу. И тут зазвучала музыка – флейты и кифары, – и девушки в лёгких нарядах выпорхнули в танце на середину зала.

   – Не то ли это вино, которым ты угощал Фидия? – взяв чашу, спросил Эвангела Сократ.

   – Да, – ответил Эвангел, опустив глаза. – Это именно тот напиток, который был приготовлен для Фидия Аспазией из вина и мёда, подаренного нам Лисиклом, с добавлением разных трав. По тому же рецепту.

   – За что же мне такая честь? – усмехнулся Сократ.

   – Никто не знает о происхождении этого напитка, – ответил Эвангел. – Все думают, что в этой чаше просто хорошее вино.

   – Я о другом, – сказал Сократ. – Великая честь – умереть на пиру. И вот я спрашиваю: за что мне такая великая честь, Эвангел?

   – Ты думаешь, что вино отравлено? – Эвангел протянул руку к чаше, но Сократ не отдал её.

   – Сам-то ты пил его? – спросил Эвангела Сократ.

   – Нет. Вино такое дорогое и его так мало, что велено хранить его для особых случаев. Эта чаша – последняя.

   – Жаль, – сказал Сократ, понюхал вино и закатил глаза от наслаждения. – Жаль, что только Фидий и я такие счастливцы. Попробуешь? – спросил он Эвангела.

   – Не смею. Что скажет Аспазия? Она строга.

   – Тогда скажи мне, соблюдается ли в этом доме обычай, когда гость, удачно завершивший долгую беседу, передаёт свою награду тому, кого он считает мудрейшим?

   – Так было раз или два, – ответил Эвангел. – Я помню, как Анаксагор отдал свою чашу Фидию, который за время беседы не проронил ни одного слова. По пир был посвящён воздвижению на Акрополе бронзовой статуи Афины Промахос.

   – Прекрасно! Тогда останови музыку и позволь мне сделать то, что я хочу.

Эвангел приказал прервать танец. Сократ сошёл с ложа и, держа чашу над головой, словно это был факел, громко сказал:

   – Я награждён этой чашей как завершивший беседу. Но подлинная награда должна принадлежать не мне, а тому, кто показал себя в беседе мудрейшим. По древнему обычаю мудрейшего определяет завершивший беседу. И вот я хочу истинному мудрецу передать чашу с драгоценным вином, которую я держу.

Пирующие сначала притихли, потом захлопали в ладоши, затем снова притихли, ожидая, кого же Сократ назовёт мудрейшим.

   – Я думаю, – продолжил Сократ, делая непозволительно большие паузы между словами, – что эту чашу должен получить Лисикл!

Конечно, от Сократа можно было ожидать какой угодно шутки, но назвать мудрейшим Лисикла, этого неотёсанного скототорговца, разгульного верзилу, было слишком смело, до неприличия, тем более в присутствии Софокла, Геродота, Еврипида, Продика – мужей столь просвещённых, что равных им не сыскать во всей Элладе.

Лисикл же спал, уткнувшись лицом в подушку, и ничего не слышал.

   – И вот в чём мудрость Лисикла, – сказал Сократ, рискуя быть остановленным Аспазией. – Мудрость его в том, что он во время нашей беседы либо молчал, либо спал. Болтающий без умолку не слышит внутреннего голоса, голоса души. Бодрствующий захвачен суетой; во сне же боги любят подавать нам знаки. Молчащий и спящий Лисикл, говоря по правде, был ближе к истине, чем мы, бодрствующие и говорящие. И потому мудрее всех нас!

   – Ты превзошёл меня! – при общем гнетущем молчании захохотал Продик. – Любитель мудрости, философ Сократ превзошёл мудреца, софиста Продика, доказав, что чёрное – белое!

Смех и слова Продика явно не понравились Аспазии: по её лицу прошла мрачная тень. Молчание пирующих стало ещё более гнетущим: теперь они думали не о рискованной выходке Сократа, а о глупых словах Продика, за которыми следовало лишь одно – скандал.

Сократ приблизился к Лисиклу и разбудил его, толкнув в бок.

   – Что?! – ошалело спросил Лисикл, одурманенный сном и вином. – Все по домам?

   – Вот вино, твой подарок для Фидия, я тебе же его возвращаю, – сказал Сократ, наклонившись над ним, а распрямившись, добавил громко, чтобы слышали все, а не только Лисикл: – Тебе, Лисикл, присуждается эта чаша мудрости!

Лисикл неловко поднялся, толкнул Сократа, и тот уронил чашу с вином на пол. Чаша разбилась, густое красное вино залило Сократу ноги.

   – Жаль, – сказал Сократ. – Должно быть, я в чём-то ошибся, присудив эту чашу Лисиклу.

Аспазия, сославшись на то, что уже поздно, покинула гостей, пожелав им продолжить пиршество и встретить рассвет с ясной головой.

   – Куда же ты, божественная? – крикнул ей вслед Лисикл. – Без тебя и солнце не взойдёт!

Аспазия не обернулась.

   – А ведь ты разбил чашу умышленно, а не по неловкости, – сказал Лисиклу Сократ. – Жаль, что здесь нет собаки, которая облизала бы мои ноги.

   – Что ты хочешь этим сказать? – зло спросил Лисикл.

   – То, чего не хочешь сказать мне ты, – ответил Сократ и вернулся к своему ложу.

К нему подошёл Продик и сел рядом.

   – Что делает здесь Лисикл, – спросил Продик, – этот мужлан, друг демагога Клеона и враг Перикла?

   – Не знаю, – ответил Сократ. – Правды не знаю, а слухи передавать не стану.

Слухи же, гулявшие по Афинам, были таковы: скототорговец Лисикл влюблён в жену Перикла Аспазию и пользуется её благосклонностью. Последнее подтверждалось тем, что Лисикл был здесь, в доме Перикла, гостем на пиру, на котором не было самого Перикла.

   – Так чем у вас всё это кончилось? – спросил между тем Лисикл. – Что будет с убийцами в Аиде?

   – Раскаявшиеся будут возвращены на землю для новых испытаний, – ответил Лисиклу Геродот, – а нераскаявшиеся навечно останутся в холодных и мрачных провалах Тартара.

Сократ смотрел на Лисикла, а думал об Аспазии, о том непостоянстве чувств и привязанностей, которое свойственно даже самым прекрасным и мудрым женщинам.

Неожиданно вернулась Аспазия.

   – Вот мысль, которая не даёт мне уснуть, – сказал она, объясняя своё возвращение к гостям. – Следовало бы вам или кому-то из вас отправиться в Дельфы и попросить Аполлона Пифийского об оракуле для Афин – о войне, о победе или поражении. И чтоб этот оракул был известен только нам.