Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

VII

Дома, в саду, сидя у кучи тлеющих листьев, подожжённых Ксантиппой, Сократ ковырялся в них время от времени палкой, подгребая их к огню, и грустно размышлял о том, чего же он добился, подвергая себя смертельному риску. Да, теперь он знает, кто убил Алкивиада. Вернее, убедился в том, о чём знал или догадывался раньше. Эта цепочка – Критий, Лисандр, Фарнабаз и его подручные – была очевидной, кажется, и тогда, когда он впервые услышал о гибели Алкивиада. И что это за знание, которое приходит сразу, едва лишь ты задаёшь себе вопрос о событии, свидетелем которого ты не был и не мог быть? Не означает ли это, что все ответы заведомо содержатся в душе вопрошающего? Обращаясь к собеседнику, человек обращается к себе. И куда бы он ни смотрел, он смотрит прежде всего в себя. Чем пристальнее он вглядывается в то, что лежит за его пределами, тем явственнее обнаруживает нечто в себе самом.

Потому-то и начертано на одном из камней Пифийского храма: «Познай самого себя».

Сильным не нужна истина, так как они полагают, что всё достигается силой. Хитрым, изворотливым она также не нужна, потому что они пытаются достичь всего обманом. Глупым она просто недоступна, так как её место в их душах занимает глупость. Злые отворачиваются от истины. Легкомысленные гоняются лишь за удовольствиями. Доверчивые следуют тому, что им внушают. Фанатики ничего не исследуют, потому что их разум скован страстью и молчит. Отчаявшиеся полагаются на волю случая или на оракулы богов. Фаталисты ничего не знают и убеждены, что никто ничего не знает о своей судьбе. А между тем людские души укрепляются и живут только истиной. Она-то и есть суть, достоинство и богатство души. Из всего существующего бессмертна только истина.

Тёплый и ясный день закончился таким же вечером. Снова собрались друзья. Первым прибежал Симон, будто у него было меньше всего дел. Затем пришёл Критон с сыном. Аполлодор и Платон встретились где-то на улице и вошли во двор вместе, неся корзину со съестным. Ужинали и беседовали у костра, набросав в кучу горящих листьев сухих веток. Говорили о том же, о чём говорили вчера, – убеждали Сократа покинуть Афины.

Сократ отшучивался, а потом сказал:

   – Они не успеют.

Они – это Критий и Лисандр.

Сократ произнёс это с такой уверенностью, что друзья его умолкли и призадумались. А он, выждав немного, продолжал:

   – Лисандра уже нет: сегодня его флот вышел из Пирея. А Критий будет принимать решение так долго, пока Фрасибул не окажется разбитым. Лишь победив Фрасибула, он казнит меня. Но Фрасибула он не победит. И, зная это, он не станет усугублять свою вину перед народом казнью Сократа. Тем более что знает и другое.

   – Что? – спросил Аполлодор, видя, что Сократ не собирается объяснять им это «другое».

   – То, что знают все, – засмеялся Сократ. – Казнить стариков – всё равно что сбивать палкой орехи: и дереву плохо, и орехов мало. А надо всего лишь немного подождать, и все орехи упадут на землю сами. Так и со стариками, Аполлодор: зачем их сбивать палкой, если они сами вот-вот опадут?

Сократ сказал не то, что думал, когда говорил «и другое». Но предпочёл об этом умолчать, чтобы не расстраивать друзей. Подумал же он тогда о том дурном пророчестве, которое прежде Крития изрёк некогда молодой аристократ Калликл. Критий лишь уточнил пророчество Калликла, сказав, что Сократ погибнет от рук вождей народа, потакающих невежественной черни.

«Они не успеют, а я потороплюсь, – уже молча, не слушая друзей, продолжил свою мысль Сократ. – Если несправедливость – это величайшее зло, то существует зло ещё большее – оставить безнаказанными тех, кто совершил его. И было бы величайшим позором для меня допустить это. Я потороплюсь...»

Утром, ещё до рассвета, он вышел на Пирейскую дорогу, неся под мышкой завёрнутый в тряпицу наконечник копья, который накануне принёс ему Симон. Из порта уже потянулись к Афинам повозки с мукой и рыбой, за развалинами Длинных Стен блеяли перегоняемые овцы, над которыми кружили стаи перелётных скворцов.

Какой-то всадник едва не налетел на Сократа, замахнулся на него плетью и грубо закричал:

   – Прочь с дороги! Срочное донесение! Прочь с дороги!

Сократ едва увернулся от его удара, ушиб о камень ногу и послал вслед наезднику проклятие. Пройдя дальше, он увидел опрокинувшуюся телегу, с которой свалились, разбившись о дорогу, амфоры с молодым вином. Возница бранился на чем свет стоит и проклинал всё того же всадника.

   – Проклятый сикофант! – кричал он. – Собака хиосская! Погубил такое вино! Чтоб тебе захлебнуться в нём и утонуть! Чтоб ты разбил себе голову, как эти амфоры!

   – Куда он так торопится? – спросил возницу Сократ, потирая ушибленную ногу. – Афины, кажется, не горят.

Пострадавший возница ответил не сразу, потому что никак не мог исчерпать запас брани. И лишь поняв, что Сократ тоже пострадал из-за всадника, сказал, размазывая по лицу злые слёзы:

   – Помчался доносить тиранам, что в Пирей ворвались воины Фрасибула. Блюдолиз и доносчик! – поставил он последнюю точку в своих ругательствах. – Да только тиранам теперь ничто не поможет. Я вёз вино, чтобы афиняне достойно могли отпраздновать день своего освобождения, а этот... – возница махнул рукой и умолк.

Сократ помог ему поставить телегу на колеса и сказал:

   – Возвращайся в Пирей за новыми амфорами. Заодно и меня подвезёшь.

Возница рассказал ему обо всех новостях: о том, как воины Фрасибула высадились ночью на берег, как перебили весь спартанский гарнизон, оставленный в Пирее Лисандром, как захватили стоявшие у причалов государственные триеры и как отдыхают теперь у костров, ожидая вестей из Фил, куда должны подойти другие отряды Фрасибула, чтобы вместе двинуться на Афины.

   – Я и сам взял бы копьё или меч, – сказал возница, – да только у меня не хватает трёх пальцев на правой руке. – Он показал при этом Сократу руку, на которой было лишь два пальца – большой и мизинец. – Отсекли мечом, – продолжил он не без гордости. – При Потидее.

   – Да и я там сражался, – сказал Сократ. – А помнишь ли ты Алкивиада?

   – Как же, помню! – ответил возница. – С ним ещё был тогда один придурковатый философ. Говорят, он и теперь жив. Сократом его зовут. Не знаешь?

   – Знаю, – ответил Сократ посмеиваясь. – Это тот, который простоял однажды неподвижно целые сутки босиком на снегу, о чём-то размышляя.

   – Да, да! – обрадовался возница. – Говорят ещё, что у него есть свой бог, с которым он постоянно беседует и который даёт ему во всём советы. Вот только одного совета он не может от него добиться, – засмеялся возница, – совета о том, как разбогатеть. И живёт в нищете. Чудак! Но есть ещё большие чудаки, которые ходят к нему учиться. Те, кто поумнее, потом, правда, убегают от него, но становятся мерзавцами, как Критий или его дружок Хармид. Такое, говорят, у Сократа проклятие: убежишь – станешь мерзавцем. А те, что поглупее, слушают его всю жизнь, но зато на всю жизнь остаются нищими. Как башмачник Симон, который шьёт сандалии из рыбьей кожи. Знаешь башмачника Симона?

   – Знаю, – ответил Сократ, выставляя вперёд ногу. – Вот и мои сандалии из его лавки.

   – Гляди-ка! – удивился возница. – Не из рыбьей кожи! – И проверил сандалию на ощупь. – Точно не из рыбьей! Выходит, врут люди?

   – Где врут, а где и правду говорят. А вот ты часто врёшь? – спросил Сократ.

   – Когда надо, тогда и вру, – рассмеялся возница.

Костры горели у Мунихия[130]130
  Мунихий – крепость в Пирее.


[Закрыть] и на берегу. Возле крепости и в порту толпился народ. Многие пришли с угощениями. Юноши примеряли воинские доспехи, учились приёмам борьбы. Женщины хлопотали у костров, готовили для воинов пищу. Всюду было шумно и празднично.

Сократ заглянул в лавку Эвангела, увидел Аристона, сына Эвангела, таскавшего из погребов амфоры с вином.

   – Будут гости! – поприветствовал он Аристона.

   – Дорогие гости! – ответил Аристон и, подойдя к Сократу, обнял его. – Началось! – сказал он, – хорошее дело началось. Будем жить!

   – Будем жить! – Сократ спросил Аристона о Леосфене.

   – Да, здесь он! – ответил Аристон. – Спит в отцовском закутке! После тяжёлой работы, – засмеялся он радостно. – Штурмовал Мунихий. И я с ним, – добавил он. – Веришь?

   – Не ранен?

   – Чуть-чуть. – Аристон обнажил левое плечо и показал кровавую ссадину.

   – Надо выше держать щит, – посоветовал Сократ.

Сократ вошёл в комнату Эвангела и увидел спящего на овечьих шкурах Леосфена. Меч и щит лежали рядом с ним. По другую сторону стояло прислонённое к стене копьё. Леосфен спал крепко. Похрапывал. Его правая рука была перевязана. В щите торчали обломанные у наконечников стрелы.

«Вот и мститель, – подумал о Леосфене Сократ. – А кто судья? А судья – справедливость и свобода».

Он присел на корточки возле Леосфена и похлопал его по груди.

   – Проснись, – сказал он Леосфену и добавил, когда тот открыл глаза: – Это я, Сократ.

   – Сократ, – широко улыбнулся Леосфен. – Живой!

   – Я-то живой, – ответил Сократ. – Ты-то как, Леосфен?

   – Рубка была жесточайшая, – сказал Леосфен поднимаясь. – Эти спартанцы сражаются, как львы. Только гривами трясут да скрежещут зубами. Как львы. Но и мы не овцы. Всех уложили... Да, всех, – вздохнул он. – Но ведь мы их не приглашали сюда. Сами пришли. Знали, куда идут.

   – Знали, – подтвердил Сократ и спросил, где теперь Фрасибул.

   – Думаю, что уже в Фивах, – ответил Леосфен. – Как только пришлёт гонца, двинемся на Афины.

   – Не опоздаете ли? Критик», думаю, уже известно, что вы здесь.

   – Не опоздаем, – заверил его Леосфен. – Ведь надо, чтобы и афиняне узнали о нас. Тогда Критию конец.

Сократ развернул узел и положил перед Леосфеном тяжёлый наконечник копья.

   – Это что? – спросил Леосфен. – Зачем?

   – Это наконечник копья, которое было брошено в Алкивиада и принесло ему смерть. Смерть Алкивиада – одно из гнусных преступлений Крития и Лисандра. Я знаю это точно и буду свидетельствовать против них, если они доживут до суда. А если не доживут, то вот их заслуженная смерть. – Сократ положил ладонь на наконечник копья. – Тимандра несла его впереди гроба Алкивиада. В этой бронзе – его посмертная воля об отмщении, Леосфен. Ты знаешь, какая это сила. Конье с этим наконечником не пролетит мимо, не сломается и не увязнет в щите. Оно само найдёт сердце убийцы.

   – И ты отдаёшь его мне, Сократ? – спросил Леосфен.

   – Тебе, Леосфен. Потому что я стар и уже не воин. Только поэтому.

Леосфен посмотрел на Сократа, кивнул головой и сказал:

   – Да. Я найду для этого наконечника прочное древко, – он взял наконечник в обе руки, поднял и прикоснулся к нему лбом. – Видят боги, теперь я породнил с ним и мою волю об отмщении.

   – Видят боги, – сказал Сократ. – Это ведь справедливо, если копьё, убившее Алкивиада, отомстит за его смерть.

   – Да, Сократ, это справедливо.

В тот день Сократ не вернулся в Афины. Критий, узнав о том, что Пирей захвачен отрядами Фрасибула, снял с Акрополя спартанский гарнизон и, присоединив его к своему войску, двинулся к крепости Мунихий. Он понимал, что потеря Пирея – это гибель. Только из Пирея он мог послать быстроходные триеры к Лисандру с просьбой о помощи. И только через Пирей к нему могла прийти эта помощь. Длинные Стены, разрушенные по требованию Лисандра, не могли больше служить защитой для Афин – заслон для врага на пути из Пирея к Афинам поставить, как прежде, было невозможно. И потому оставалось лишь одно: не дать врагу выйти из Пирея. Это решение Критий принял вместе с Хармидом. И вместе с Хармидом возглавил войско.

Они подошли к Пирею после полудня. Вступили в сражение с ходу, с марша, полагаясь на то, что внезапность удара принесёт им победу. И отчасти добились своего – ворвались в Мунихий и в порт. Но вскоре поняли, что попали в хорошо расставленную ловушку и оказались запертыми со всех сторон: Критий и Хармид – в крепости, спартанцы – у пустых причалов. В крепости были вода и пища, у спартанцев – ничего. К тому же Крития и Хармида защищали крепостные стены Мунихия.

Кожевник Анит, соратник Фрасибула, созвал начальников отрядов на совет и рассудил, что со штурмом Мунихия можно повременить до утра; спартанцев же приказал атаковать немедленно, полагая, что они вот-вот предпримут отчаянную попытку вырваться из капкана, тогда как Критий и Хармид, находясь в относительной безопасности, не скоро рискнут выйти из Мунихия и, возможно, решат дождаться помощи от Лисандра.

Спартанцы были уничтожены ещё до захода солнца. Отрядами, очистившими порт от врагов, командовал Леосфен. Спартанцы погибли все, никто не сдался. Отбивались от афинян даже в воде, на плаву, отказываясь подняться на триеры, посланные в бухту для их спасения.

В этой битве погиб Аристон, сын старого Эвангела. Тело его принёс в дом Эвангела Леосфен. Нёс на руках, как носят больного или ребёнка, положил во дворе у костра, накрыл гиматием и сказал Эвангелу, которого подвели к убитому сыну, держа под руки:

Он славно сражался. И когда стрела угодила ему в грудь, он не сразу упал и успел нанести смертельный удар нападавшему на него спартанцу. Я это видел, старик, пробился к нему, но он уже был бездыханным.

Эвангел попросил опустить его на траву рядом с сыном. Упав на тело Аристона, он какое-то время оставался неподвижным, потом поднял голову и сказал:

   – Это и моя смерть, – уронил голову и затих.

Сократ склонился над ним, взял за руку. Эвангел был мёртв.

На рассвете Сократ разыскал Анита у стен Мунихия и сказал ему, что готов войти в крепость и предложить Критию и Хармиду сдаться.

   – Всё же они афиняне, – принялся он убеждать Анита. – И надеюсь, поймут, что проливать кровь соотечественников вдвойне преступно, что богам – покровителям Афин угодно закончить дело миром и справедливым судом, согласно отеческим законам. – Видя, что Анит плохо слушает его, Сократ добавил: – Ведь там может быть и твой сын Анит-младший. Его совратил Критий. И пока на нём нет крови афинян, он может быть прощён. А в бою его никто не узнает.

   – Ты его совратил, – зло ответил Анит-старший. – Ты, Сократ, и твои ученики, Критий и Хармид. Вы развратили его своими преступными мудрствованиями, своей кощунственной болтовнёй о богах и законах, своей любовью к роскошным пирам и дорогим наслаждениям. И если сын мой останется жив и будет прощён народом, судить будут тебя. За моего сына, за Крития, за Хармида, за Ферамена, за Алкивиада.

   – Остановись, – сказал Сократ. – Следи за своей речью: у тебя дурная манера декламировать. Но я потому и прошу тебя направить меня в крепость, чтобы предложить Критию и Хармиду сдаться на нашу милость. Их надо судить, ибо не я, а они виновны в том, что случилось с твоим сыном, а также с Фераменом, с Алкивиадом и сотнями других.

   – Нет, – ответил Анит. – Мы возьмём крепость штурмом. У нас нет времени на переговоры. А сын мой дома. Как видишь, он оказался ещё и трусом: предал меня ради Крития и предал Крития ради спасения своей шкуры. В своё время я доверил тебе сына, а ты что сделал с ним?

   – Капля мёда не спасает бочку кислого вина, – сказал Сократ. – И нечего винить мёд в том, что вино скисло из-за грязной бочки. Вся наша жизнь, Анит, такая грязная бочка.

   – Врёшь, Сократ. У нас мудрые боги, у нас чистые законы, у нас добрые установления.

   – А бочки грязные, Анит, – сказал Сократ, уходя. – И шкуры, которые выделывают в твоих мастерских, вонючие. И речи твои глупые!

   – Больше не попадайся мне на глаза! – крикнул ему вслед Анит.

   – А ты мне – на язык, – засмеялся в ответ Сократ.

Крепость Мунихий была взята штурмом к полудню. Часть войска, оказавшегося в крепости, перешла во время штурма на сторону афинян. Были открыты ворота и калитки. Но сеча была кровавой, многие погибли. Тела Крития и Хармида нашли среди трупов. Крития убил Леосфен. Леосфен сам подвёл Сократа к телу Крития и, коснувшись концом копья спины убитого, сказал:

   – Я успел поменять наконечник на моём копье, Сократ. Он убегал и уже был далеко. Я метнул копьё не очень сильно. Но оно настигло его. Всё было так, словно кто-то подхватил сто на лету и добавил ему силы.

   – Да, это Критий, – вздохнул Сократ, не слушая Лесофена: он думал о том, что душа Алкивиада, наверное, скоро встретится с душою Крития и, может быть, узнает её...

О гибели Хармида Сократ сообщил Платону сам. Да и о смерти Крития тоже, хотя о последнем Платон уже знал: молва быстро донесла до афинян весть о смерти ненавистного тирана, виновника жестоких и многочисленных казней и страданий. Раньше, чем воины Фрасибула вошли в Афины. Узнав о бесславном конце Крития, афиняне взялись за оружие и прогнали остальных олигархов, укрывшихся за стенами Элевсина.

   – Не знаю, как и быть, – вздыхал Платон, выслушав Сократа. – Дядья мои, Хармид и Критий, погибли, а все их родственники бежали, опасаясь гнева афинян. Только я и остался. И теперь не знаю, что будет со мной. Правда, я не занимался политикой и не брал в руки меч. Книги, мефисские камышинки и пиксида – вот всё, к чему я прикасаюсь. А мои уши открыты только для тебя, учитель.

   – Тебе следует уехать, – сказал Сократ, вспомнив о недавнем разговоре с Анитом.

   – Ты так считаешь? Но ты сам подал другой пример, когда тебе угрожала опасность.

   – Теперь ты видишь, почему я так поступил. Тебе же следует уехать, мой мальчик. – Сократ посмотрел на Платона с нежностью. – Ты должен уехать, – повторил он, делая упор на слове «должен».

— Не в моих правилах хвалить учеников: тебе надо понять, о спасении кого и чего я веду речь, настаивая на твоём немедленном отъезде. Накануне первой встречи с тобой мне приснился сон, будто с моих колен взлетел в небо с дивным криком молодой лебедь, птица Аполлона. Вещие сны, Платон, снятся редко. Но то был вещий сон... Высшее совершенство людей – это совершенство мыслить. Не о трусливом бегстве идёт речь, а о спасении божественного дара, Платон. Ты должен уехать.

   – Не поедешь ли со мной, учитель? – спросил Платон. – У меня хватит средств, чтобы...

   – Нет, – сказал Сократ. – Ты молод, одинок, полон сил. А я должен остаться. Вот и демоний подсказывает мне: «Не уезжай, Сократ», – усмехнулся он. – И потом, я просто боюсь за тебя, мой мальчик. Со мной же ничего не случится. Поезжай в Египет, к тамошним высокомудрым жрецам. Говорят, что они живут благодаря своей мудрости вечно. А потому, наверное, ещё помнят великого Солона, твоего предка. А ты похож на него, как утверждают многие. И вот жрецы подумают, что вновь видят юного Солона... Что скажешь, Платон?

   – Ты так вознёс меня, учитель, и тем так сильно ранил свою нельстивую душу, что я не могу допустить, чтобы ты сделал это ещё раз. Я уеду. Но примчусь по первому же твоему зову.

   – Вот и ладно, мой мальчик, – вздохнул облегчённо Сократ, обнимая Платона. – Мы устроим по этому случаю славный пир.

VIII

Фрасибул взял Элевсин. Олигархи были казнены. Афины праздновали своё освобождение. Снова ожила площадь на Пниксе, где проводились народные собрания. Старая Агора под Акрополем шумела с утра до ночи. Даже Пёстрый портик, Стоя Пойкиле, где ещё до недавнего времени судьями Крития выносились афинянам смертные приговоры и куда в первые дни после освобождения люди подходили неохотно, теперь обрёл былую притягательность для софистов, поэтов, их учеников и поклонников. До глубокой ночи, а порою и до утра под колоннадой не умолкали горячие споры. На Ониксе ораторы произносили речи, а здесь, в Пёстрой Стое, шло их обсуждение. На Пниксе выступали Ликон, Анит, Фрасибул, а здесь – все, кому не лень было открыть рот.

Сократ приходил к Стое Пойкиле почти каждый день. Так поступали многие афиняне, чтобы узнать о новостях и слухах, которыми жил город.

Здесь он узнал о смерти спартанского царя Агидема и о том, что, умирая, Агидем назначил преемником своего сына Леотихида, который, по слухам, был рождён Тимеей, женой Агидема, от Алкивиада. Затем пришла весть о том, что Леотихид смещён с трона и что его место с помощью Лисандра занял брат Агидема Агисилай, объявивший Леотихида незаконнорождённым. Лисандр стал советником царя и самым влиятельным человеком в Спарте.

Позже, однако, стало известно, что Лисандр поссорился с Агисилаем и, воспользовавшись его отсутствием, уговорил эфоров объявить войну Беотии, возглавил войско и двинулся с ним к Фивам, намереваясь наказать фиванцев за помощь, которую они оказали Фрасибулу. Этот поход окончился полным разгромом спартанцев; Лисандр же был убит близ Фив, у стен города Галиарт. Убил его неохор, друг Леосфена, погибшего в этой же битве...

О том, что поэт Мелет написал на него донос в суд, Сократ узнал здесь же, в Стое Пойкиле.

– А вот идёт Сократ, на которого ты донёс, Мелет, – крикнул кто-то из толпы, когда Сократ приблизился к Стое.

Тогда же Сократ впервые увидел Мелета, о котором слыхал прежде от своих учеников как о бездарном поэте и пьянице. Рыжеволосый, жидкобородый, круглолицый, с мешками-отёками под бесцветными глазами, губастый, низкорослый, с округлившимся животом обжоры, Мелет стоял у колонны, прижимаясь к ней спиной, и вертел головой, словно собирался броситься наутёк, но не знал куда – люди стояли вокруг него плотным кольцом и смеялись, ожидая, чем обернётся для него эта встреча.

«Жаль, – подумал Сократ, протискиваясь к Мелету, – такой неказистый. Но о чём донос?»

Он не успел задать этот вопрос Мелету, как ему объяснили, что Мелет обвинил его в безбожии и развращении молодёжи.

   – Так ли это? – спросил Мелета Сократ, стоя уже перед ним.

   – Да, так, – ответил сиплым голосом Мелет и дохнул на Сократа винным перегаром. – Как люди говорят.

   – Ради чего? – спросил Сократ. – Разве я наступил тебе на мозоль?

   – А ты ткни его палкой в живот! – засмеялись из толпы. – Тогда и узнаешь, ради чего!

Человек, стоявший за спиной Сократа, тут же объяснил:

   – За кувшин вина он продал тебя. Спроси его, чьё вино он пил, когда строчил на тебя донос.

   – Ты не можешь меня допрашивать! – сказал Мелет, выставив вперёд руки, словно боялся, что Сократ послушается совета и ткнёт его в живот палкой. – А на суде тебе всё объяснят. Всё объяснят! – закричал он. – Всё!

   – Плюнь на него, Сократ! – зашумели в ответ из толпы. – Кто поверит доносу пьяницы!

Люди напирали сзади, но Сократ расставил руки и попросил:

   – Я хочу задать этому человеку ещё несколько вопросов. Позвольте мне сделать это, – и обратился к Мелету: – Ты так и написал: за безбожие и развращение молодёжи?

   – Да, так и написал, – ответил Мелет.

   – И какое же наказание ты потребовал для меня? Не бесплатный ли обед в пританее? – спросил Сократ под общий хохот.

   – Бесплатную чашу цикуты, – ответил Мелет.

Все притихли.

   – Это хорошая шутка, – сказал Сократ. – Шутка хорошая, но дело плохое. Как бы тебе не пожалеть об этом, Мелет.

   – А кто жалеет о том, что убили Крития, Хармида и других тиранов? – сказал, обращаясь к людям, Мелет. – Кто теперь жалеет о бесславной смерти Алкивиада? Никто? Никто не пожалеет и о тебе, Сократ, потому что Критий, Хармид и Алкивиад – твои ученики!

   – Я это уже слышал, – сказал Сократ. – Правда, не от тебя.

   – Ты это ещё услышишь на Ареопаге, Сократ, – сказал Мелет и, размахивая руками, бросился в толпу. Его пропустили и заулюлюкали вслед. Мелет побежал, путаясь в своей зелёной хламиде.

Сократ смеялся вместе со всеми, хотя ему было не до смеха: в угрозах Мелета он услышал голос Анита, чья власть в Афинах была отныне неоспоримой – кожевник стал главою государства, признанным вождём народа, разделил славу Фрасибула, покорил простые души своей показной грубостью и доступностью, своим неумным презрением ко всему, в чём обнаруживалась незаурядность, ум, одарённость, чем сам был обделён природой и богами.

   – Скажи нам что-нибудь, Сократ, – стали требовать собравшиеся у портика люди, которые знали его. – А то уйдём с глупостями, которыми осыпал нас тут Мелет.

   – Глупость сыплется, как дождь, – сказал Сократ. – Но что вырастает после дождя, то уже зависит от нас: будет ли это бурьян, колючка, ядовитая трава или овощи, пшеница, цветы, дающие мёд. В ком что есть, тот тем и прорастёт. Умные не глупеют, когда слушают глупца, а лишь оттачивают свой ум, возражая ему. По вот что худо: когда топчутся по земле, в которую брошены благородные семена. Гончар думает, что человека надо мять, как глину, и обжигать в печи. Тогда из людей получаются горшки. Кожевник думает, что человека надо вымачивать, растягивать и дубить, как вымачивают, растягивают и дубят шкуры. Тогда из человека получается кожа для башмаков на чужие ноги. Стихоплёты ничего не думают, а пытаются зарифмовать все слова, чтобы они потом вылетали изо рта одно за другим без всякого смысла: скажешь «стол», тут же вспомнишь про обол, про пол, про кол, про ствол – и так, пока не устанешь от болтовни. Стихоплёты превращают нас в болтунов. Но разве из горшков, башмаков и болтунов построишь государство? Государство – это мудрость всех, воплощённая в мудрости правителей, а не дурость всех, воплощённая в дурости выскочек. Вот только это сегодня я и могу сказать вам, дорогие афиняне.

Критон, узнав о доносе Мелета, всполошился и снова стал предлагать Сократу убежище в своих владениях. Сократ смеялся и отвечал ему:

   – Ведь самое худое, к чему может приговорить меня суд, – это изгнание из Афин. Вот тогда я и поеду в твои владения. А зачем же теперь? К тому же я думаю, что этого и не случится.

На другой день Критон и Аполлодор привели судебного оратора Лисия, который согласился составить для Сократа защитительную речь.

Сократ от помощи Лисия отказался, заявив, что сумеет защитить себя сам.

   – Я знаю, – сказал он Лисию, – что твои речи спасли многих. А мои речи, как утверждает Мелет по наущению Анита, многих погубили. Если это правда, то пусть последняя моя речь погубит и меня. А если то, что утверждают Анит и Мелет, неправда, то кто же осудит меня, Лисий?

   – Ах, Сократ, – вздохнул Лисий, – многих осудили вовсе не за то, что они были виновны, а за то, что не пожелали признать себя виновными. Не правду надо отстаивать на суде, а просить о милости. Это грустно, но это так. Поверь мне, Сократ.

   – Ты упрям как осёл, – сказал Сократу Критон, когда Лисий ушёл. – Ты погубишь себя.

   – Но я не стану плакать перед судьями, – ответил Сократ, – и не доставлю радости ни Мелету, ни Аниту.

   – А Ликону? Знаешь ли ты, что ритор Ликон произнесёт на суде обвинительную речь против тебя?

   – И Ликон? Этот бездарный болтун? Как жаль, что мне доведётся сражаться с дураками, Критон. Боюсь, что мне будет скучно и публика не дождётся того, чего она, несомненно, ждёт: настоящего сражения.

* * *

Совет Пятисот объявил амнистию всем приверженцам Тридцати тиранов. Амнистия означает забвение. Забвение всех прегрешений, вольного или невольного соучастия в преступлениях против афинян, которые были совершены Критием и его единомышленниками за несколько месяцев их правления. Впрочем, самые злостные из них погибли – одни в Пирее, как Критий и Хармид, другие в Элевсине, третьи на островах, где были свергнуты тиранические режимы, которые всюду насаждал Лисандр, четвёртые бежали в Спарту и даже в персидские сатрапии. В Афинах остались те, чья вина хоть и была велика, но чьи руки не были обагрены кровью сограждан. Амнистию Совет Пятисот объявил для них. Предписывалось забыть о прежних бедах, обидах и вражде, навсегда предать их забвению. И это было благо для великого города: прекратились расследования, суды. Афиняне, привыкшие было к выслушиванию ежедневных приговоров по делам приспешников тирании, вздохнули с облегчением: месть, какой бы праведной она ни была, надсаживает души и угнетает, ибо внушает невольное чувство, что виновны все – и подсудимые и судьи. Наступило время мира, время залечивания ран, взаимного прощения. Словом, это была амнистия-забвение.

Сначала робко, а потом всё смелее стали появляться на улицах и площадях люди, ждавшие всё это время суда или находившиеся под следствием. Опустела тюрьма. Начали возвращаться беженцы. И хотя это событие не было отмечено ни особым празднеством, ни весельем, тихое торжество всё же царило в душах афинян – они стали добрее, щедрее, великодушнее, приветливее. Пошли свадьбы, дружеские пиры, в театрах вспомнили о великих комедиях, шумно стало в гимнасиях и палестрах, а торговые площади запестрели от обилия товаров, привозимых с островов, из Египта и Финикии.

И вдруг это благостное состояние было нарушено самым неожиданным и нелепым образом – глашатаи объявили о дне суда Ареопага над Сократом.

– Суд?! Над Сократом?! Что за блажь! – Эти и им подобные слова часто можно было слышать от людей, обменивавшихся новостями. – Кому и чем помешал наш старый философ?

Многие предрекали, что судебное разбирательство окончится конфузом для обвинителей, а для Мелета – штрафом в тысячу драхм и лишением права впредь подавать в суд какие-либо жалобы.

Сократ и сам к тому времени стал уже забывать о том, что есть такой Мелет, который настрочил на него донос: вернулся в Афины Платон, пришли новые ученики, приехал из Сфетта Эсхин с отцом, всё чаще стали навещать его Антифон и Никострат, а Критобул и Аполлодор ждали его в саду чуть ли не каждое утро. Ежедневные беседы, прогулки к берегам Иллиса и Кефиса, где на лугах и в тихих рощах так легко дышалось, а мысли о красоте и гармонии природы рождались сами собой, – всё это так далеко увело Сократа от суетных дел, что, узнав от Симона об объявленном дне суда, он долго не мог сосредоточиться на этой вести. Симон же подумал, что Сократ не расслышал его, и спустя какое-то время напомнил ему о сказанном.

   – Какая досада, – вздохнул Сократ. – Как раз в этот день Платон обещал нам прочесть своё сочинение о сущем. Ну да ладно, – сказал он, подумав, – прочтёт на другой день.

Возвращаясь домой с Агоры, куда Ксантиппа посылала его за оливковым маслом, Сократ встретил сына Анита, Анита-младшего, который вышел вместе со своими друзьями из скирафия, игорного дома, был весел от вина и, кажется, от выигрыша.

Анит расставил руки, загородил Сократу дорогу и сказал, смеясь, когда Сократ вплотную приблизился к нему:

   – А вот я тебе сейчас, Сократ, задам один вопрос, на который ты не сумеешь ответить, хотя ты и самый мудрый человек в Элладе, как говорят. – Анит покачивался, и язык его слегка заплетался от выпитого. – Задать?

   – Задай, – согласился Сократ. – Только ведь вспомни, что сказал однажды Солон: «Один дурак может задать столько вопросов, что на них не ответит и тысяча мудрецов».

   – Опять этот Солон, – махнул рукой Анит. – Опять этот благородный муж. Ох, как мне надоели эти благородные мужи! И почему ты, Сократ, с ними всё время якшаешься? Ты же простой человек, как и я, из каменотёсов, говорят, – засмеялся он, – ты из каменотёсов, а я из кожевников. И ты должен был учить простых людей, а не аристократов проклятых, этих гордецов... Отец мой на тебя ох как зол! А почему? А потому, что ты хотел сделать из меня аристократа. «Но, – говорит он, – сколько шкуру ни растягивай, всё равно всю землю не накроешь». Теперь я опять простой человек, вот гуляю с друзьями... Но отец всё равно выгонит тебя из Афин, потому что ты испортил меня.