Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

XVI

Солнце было ещё за Парнасом, когда Сократ и Софокл поднялись к храму Аполлона. Остановились перед входом, у камня даров. Сократ вынул из узелка кружку и браслет, положил на выступ камня. Потом развязал другой узелок, в котором был завтрак, приготовленный ещё с вечера заботливым Хромоном: две лепёшки и два куска сыра, фиал с солёными оливками, орехи. Сели тут же, у камня, на бревно, и стали есть.

   – А чем запьём? – спросил Софокл.

   – Кастальской водой, – ответил Сократ. – Говорят, что она не только очищает, но и омолаживает.

   – Хорошо бы, – вздохнул Софокл. – Хорошо бы стать моложе.

Сократ высыпал оливки на тряпицу, сходил к ручью, ополоснул в нём фиал и принёс воды. Подал фиал Софоклу:

   – Пей, но не бойся, что помолодеешь.

   – Ты сказал «нс бойся»? Но я-то как раз хотел бы помолодеть!

   – Зачем? Будет больше сил, но меньше таланта, больше красоты, но меньше ума, больше желаний, но меньше возможностей исполнить их, больше жизни, но меньше славы. Разве мы не тратим первое ради достижения второго?

   – Увы, тратим.

   – А разве второе – талант, ум, богатство возможностей, слава – менее желанно, чем первое?

   – Думаю, что более.

   – Тогда спокойно пей, – сказал Сократ.

Стали подходить другие люди и класть на камень свои дары, но самый верхний выступ камня был уже занят дарами Аспазии и Перикла.

   – Мы будем первыми, – сказал Сократ.

Солнце, поднявшись из-за Парнаса, осветило храм. Пробудился светозарный Феб, и сила его достигла земли вместе с лучами. Ближние рощи наполнились щебетанием птиц, поплыли запахи лавра и сосен, зашевелились в Пифийской долине голубые и розовые туманы. Из храма вышли два жреца и медленно сошли по ступеням. Каждый из них нёс перед собой большой серебряный поднос, устланный ветвями лавра. Жрецы остановились у камня даров и замерли в ожидании.

   – Чьи дары на самом верху камня, должны взять их и переложить на подносы, – подсказал кто-то громким шёпотом.

Сократ и Софокл поспешили к камню и сделали так, как им было подсказано.

   – Вы Сократ и Софокл? – спросил один из жрецов.

   – Да, – ответил Сократ.

   – Следуйте за нами.

Они поднялись в храм. Приказав Сократу и Софоклу остановиться у Омфалоса, жрецы приблизились к жертвеннику и поставили на него подносы с дарами.

   – О, Феб, пророк Зевса, возвещающий волю его, прими дары вопрошающих, – заговорили они дружно, – исполни их просьбу, о Мойрагет, и открой судьбу, защитник наш, целитель и отвратитель зла. Прими!

Затем один из жрецов повернулся к Сократу и Софоклу и велел им коснуться руками Омфалоса.

   – Чтобы бог узнал вас, услышал и оценил.

–Теперь объявите ваши вопросы и назовите имена вопрошающих, – потребовал другой жрец, беря с жертвенника вощёную табличку и стило.

   – Говори ты, – сказал Сократу Софокл.

   – Ладно, – согласился Сократ и громко объявил: – Аспазия, подносящая в дар храму золотую кружку, спрашивает, победят ли Афины в предстоящей войне с Пелопоннесом. Перикл, подносящий в дар храму золотой браслет с драгоценными камнями, спрашивает, доживёт ли он до победы Афин над Пелопоннесом. Дары вопрошающих доставлены Сократом и Софоклом.

Жрец записал на дощечке имена и вопросы.

   – Теперь ждите, – сказал он, направляясь к уже знакомой Сократу двери. – Вас позовут.

Другой жрец остался у жертвенника. Пс торопясь он снял с подносов дары и ветви священного лавра, разложил их на жертвеннике, что-то бормоча, отодвинул подносы в сторону, положив их друг на друга, затем взял папирусный свиток, осторожно развернул его и принялся в нём что-то тщательно записывать, поглядывая время от времени на кружку и браслет.

Сократ приблизился к Софоклу и тихо сказал, указывая глазами на жреца:

   – Он вносит наши дары в список и даёт им подробное описание.

   – Я догадался, – ответил Софокл. – Боги тоже любят учёт.

   – Тс-с, – прижал палец к губам Сократ: вернулся первый жрец.

Жрец подошёл к Омфалосу, где стояли Сократ и Софокл, внимательно осмотрел каждого из них и спросил:

   – Нет ли при ком из вас оружия?

Сократ и Софокл поочерёдно ответили, что нет.

   – Там, куда я вас поведу, – предупредил жрец, – надо стоять неподвижно и молча.

Они спустились в прорицалище.

Арсиноя, увидев Сократа и Софокла, кивнула им головой и указала, где надо встать.

Пифия уже была на треножнике. В белой пепле, с лавровым венком на голове, она сидела, поджав под себя ноги, молодая, тонкая, с длинной шеей, чёрными вьющимися волосами, держа перед собой на коленях золотой, похожий на солнце, бубен. Глаза её были закрыты, губы накрашены кармином, и потому казалось, что она держит во рту алый тюльпан. Щёки были белы, как мрамор, брови срослись на переносице и походили на крылья чёрной чайки. Она сидела неподвижно, как. изваяние. Из щели, рассекавшей пол прорицалища, поднимался пар, окутывая прозрачной дымкой треножник и сидящую на нём Пифию. В четырёх бронзовых чашах, стоящих на полу вблизи треножника, дымились, источая пряный аромат, угли лаврового дерева. Пар и дым поднимались к решетчатому потолку, пронизанному солнечными лучами.

   – Здесь вопрошающие, – сказала Арсиноя, обращаясь к Пифии. – Их двое. Один из них – философ Сократ, он спрашивает от лица Аспазии: победят ли Афины в войне с Пелопоннесом? Второй из вопрошающих – трагик Софокл, он спрашивает от лица афинского стратега Перикла: доживёт ли Перикл до победы Афин над Пелопоннесом?

Сократ видел, как Пифия приоткрыла один глаз и посмотрела на них. Софокл тоже заметил это и улыбнулся: женское любопытство неискоренимо.

   – Дух божества в тебе с лавром и водою, пусть он заговорит!

С этими словами Арсинои Пифия подняла одной рукой с колен золотой бубен, другой ударила в него. Звук был глухой и краткий. Потом она ударила ещё раз и ещё и закачалась, словно молодой кипарис под ветром. Губы её зашевелились, но ещё беззвучно. Она открыла глаза, большие и тёмные, но ни на кого не смотрела. Волосы её закачались на плечах, как чёрный дым.

Первым словом, которое она произнесла, вернее простонала, было слово «война». Между ударам и бубна оно срывалось с се губ то громко, то тихо, то напевно, то грубо. А то звучала лишь половина слова, первая или вторая, будто что-то перехватывало горло Пифии, душило её. Потом из дрожащего, как у щебечущей ласточки, горла Пифии вырвался целый поток слов или даже звуков, потому что многие не сочетались в слова; из других же слова получались странные, загадочные, как слова варварского языка. Но были и понятные: война, победа, смерть, кровь, боги, мечи, Афины, Спарта... Понятные и непонятные, они укладывались в ритм, отбиваемый бубном, и это был ритм гекзаметра, ритм набегающих волн, ритм затухающего горного эха. Жрец записывал что-то на вощёной табличке, потом стирал и писал снова.

Трудно сказать, сколько всё это длилось. И когда голос Пифии прервался на очень высокой ноте и столь же внезапно замолк бесновавшийся золотой бубен, Сократу показалось, что он очнулся от сна. Проснулся Сократ от неожиданно наступившей тишины, забыв о том, что видел и слышал во сне. Голова Пифии устало свисала на грудь, бубен лежал на коленях.

Сократ вопросительно посмотрел на Арсиною.

Она сказала:

   – Всё, что ты слышал. Оракул записан жрецом.

Жрец протянул Сократу дощечку с записью оракула и жестом пригласил к выходу.

Они ушли из храма к роще, уселись там на пнях и прочли то, что было написано на табличке:

 
I. Многих сражений свидетелем станут афинские стены,
Поздно взойдут над руинами новые лавры.
II. Солнце закатится раньше Луны ясноокой,
Тихо уйдёшь, не узнав, чем закончится чёрная жатва.
 

   – И что всё это значит? – спросил Софокл.

   – Только то, что должно случиться, – ответил Сократ.

   – И что же должно случиться?

   – Я не толкователь оракулов, – ответил Сократ, заворачивая табличку в платок, – но, признаюсь, мне от всего этого не по себе. Посмотри туда, – указал он на вершину высокой отвесной скалы.

   – Смотрю. И что?

   – Мне так же не по себе, как если бы я стоял там и смотрел вниз, – объяснил Сократ.

Они вернулись в Афинское пристанище. Хромон ждал их у ворот.

   – Умер Демарх, – сказал Хромой. – Я принёс ему завтрак и увидел, что он мёртв. Я закрыл ему глаза.

На похороны Демарха ушло два дня. На третий день они продали повозку, лошадей и отправились пешком в порт, чтобы уплыть в Афины морем, как посоветовала Арсиноя. Им повезло: в порту стояло судно пирейского купца Батта, который согласился взять их с собой, получив в уплату все деньги, вырученные Хромоном от продажи лошадей и повозки.

XVII

Уже через несколько дней после событий в Платее Архидам приказал войскам Лакедемона и союзных городов собраться на Истме, на перешейке, соединяющем Пелопоннес с континентальной Элладой. Войска собрались быстро. К приезду царя Архидама на Истме стояла армия в шестьдесят тысяч бойцов, обеспеченная продовольствием на сорок дней похода. Архидам собрал военачальников после осмотра войск и произнёс перед ними короткую речь.

– Пелопоннесцы и союзники! – сказал царь. – Война для нас не новость. Славно воевали наши отцы, да и мы бывали в походах. Но такого похода, как этот, ещё не было. И не было у нас никогда прежде такой могучей армии. Да и врага такого не было. Мы идём войной против самого могущественного города, какие только есть на земле. И если мы стяжаем славу в этом походе, она превзойдёт славу наших отцов.

Пелопоннесцы и союзники! – продолжил он. – Вся Эллада смотрит на нас и рукоплещет нашей отваге и решимости. И всё же мы должны знать и всё время помнить, что впереди нас ждут жестокие сражения. Приготовиться к грозной опасности заранее – вот верный способ устоять и победить. Наше военное прошлое нам подсказывает, что даже слабое войско побеждало превосходящего врага, когда оно было заранее готово к встрече с ним.

Пелопоннесцы и союзники! Мы будем воевать на вражеской земле, а афиняне – на своей. Мы будем опустошать их землю и уничтожать их достояние. Это удесятерит их гнев, который и без того будет велик, потому что они считают нас недостойными себя, потому что они привыкли властвовать и нападать на других.

Пелопоннесцы и союзники! Нас ждёт величайшая победа, какой не знали наши предки, или величайший позор. Ход войны нельзя предсказать заранее, но Дельфийский оракул обещает нам победу. Я верю в это предсказание, в нашу организованность, мощь и волю. Единая воля и единый порядок – залог непобедимости!

Военачальники ждали, что Архидам тут же объявит приказ выступать. Но Архидам, закончив речь, подозвал к себе Мелесиппа, сына Диакрита, и вручил ему послание, адресованное Периклу и афинской экклесии. И хотя в послании излагались прежние требования – о предоставлении свободы городам, входящим в Афинский морской союз, что на деле означало бы роспуск этого союза, составлявшего основу экономического и военного могущества Афин, об очищении Афин от скверны Алкмеонидов, то есть об изгнании из Афин Перикла, о предоставлении всем пелопоннесским городам права свободной торговли в портах Аттики и островов и т.д., – хотя все эти требования были прежними, новым было всё же то, что теперь это послание Архидам направлял Периклу не из Лакедемона, а из армии, стоящей на Истме. Архидам, разумеется, не надеялся, что это обстоятельство испугает Перикла и афинян, что оно обеспечит царю быструю и бескровную победу, но он мечтал о такой победе и никак не мог отказаться от этой мечты.

Перикл приказал Мелесиппа в Афины не допускать, остановить у городских ворот, выпроводить за пределы Аттики и передать через него Архидаму на словах, чтобы тот возвращался с армией домой и уже оттуда посылал гонцов с посланиями. Мелесиппа вернули на границу в тот же день, свиток с посланием Архидама не приняли, провожатые кричали ему вслед оскорбительные для Архидама слова.

Мелесипп крикнул в ответ провожатым:

   – Нынешний день – начало великих бедствий для эллинов!

Архидам, выслушав возвратившегося Мелессипа, поднял войско и отдал приказ о выступлении.

   – На Аттику! – кричал он, объезжая возбуждённые войска. – На Афины!

В тот же день фиванцы снова подошли к Платее и начали опустошать её владения.

Перикл созвал народное собрание. Вопреки всем обычаям Пиикс встретил его молчанием. Он не спеша взошёл на Камень, окинул долгим взором собравшихся – их было много, как никогда, – тяжело вздохнул и сказал:

   – Началась война.

Тишина на Пниксе стала ещё напряжённее. Было слышно, как под ногами собравшихся похрустывают камешки.

   – Архидам собрал на Истме шестидесятитысячное войско. Сегодня эта огромная армия снялась с места и двинулась к нам. Я отдал приказ пограничным частям покинуть заставы – они всё равно не смогли бы устоять против такой силы.

   – Ты сдаёшь Аттику без боя! – это закричал Клеон. – Позор тебе, позор!

   – Да, сдаю без боя, – ответил ему Перикл, сохраняя спокойствие. – Нам нужна не Аттика – у нас много земли и островов. Нам нужна победа! И мы выиграем её не кровью наших граждан, а терпением. Время работает на нас! Если мы продержимся два месяца – а мы продержимся, ибо у нас достаточно средств и продовольствия, – мы выиграем эту войну. Сейчас же нам надо сделать два дела: вывезти из наших загородных поместий людей, скот и все продовольственные запасы и подготовиться к обороне стен нашего города. У Архидама не хватит сил, чтобы взять наш город штурмом с ходу, а запасов продовольствия ему хватит не более чем на два месяца. Далее я расскажу вам о нашем войске, флоте и казне. Но прежде чем я сделаю это, прошу экклесию принять решение об обороне: мы вывозим с полей в город всех людей, всё имущество и выбираем стратегию ведения войны – оборону.

Политические противники едва не стащили Перикла с Камня. Пникс взорвался яростными криками. От ораторов требовали краткости. Болтунов просто сгоняли с трибуны. Тех, кому удалось выступить, набралось более десятка. Почти все они говорили против Перикла и требовали его немедленного отстранения от должности. Обвинения, которые сыпались на него с трибуны, были те же, которыми все последние месяцы питалась городская молва: он опустошил казну, он боится Архидама, он осквернил город убийством Фидия и порочной связью со снохой. Лишь одно обвинение было новым: он предательски отдаёт врагу Аттику без боя, сняв пограничные заставы.

Стратеги могли бы выступить в его защиту, но он попросил их этого не делать: обрушившись на него, экклесия могла бы заодно отстранить от должности и других стратегов, обезглавив таким образом армию и флот в самый канун войны.

Поняв, что ничего нового она уже не услышит, экклесия потребовала, чтобы Перикл снова поднялся на Камень.

Ему сначала не давали говорить, но сами афиняне быстро успокоили крикунов.

Он сказал:

– Или вы принимаете решение об оборонительной войне, или я слагаю с себя полномочия стратега.

Экклесия приняла решение об обороне.

В тот же день потянулись со всех сторон в Афины повозки с женщинами, детьми, телеги, нагруженные скарбом, зерном, амфорами и пифосами; в поместьях запылали деревянные постройки, а по северным дорогам в сторону Эвбеи запылили стада овец и вьючных животных – афиняне перегоняли их из пригородных имений на пастбища Эвбеи. Торопились.

Враги Перикла и тут постарались обвинить его в том, что он слишком поздно созвал экклесию и предложил эвакуацию сельских жителей в Афины, что враг вот-вот подойдёт к городским стенам, захватив в поместьях людей вместе с их добром. Но ничего такого не случилось: армия Архидама двигалась медленно по границе Беотии и Аттики и лишь на десятый день достигла Энои, афинского укреплённого города, и разбила возле него лагерь, готовясь к его осаде. Стало очевидно, что Архидам решится на вторжение в Аттику, лишь взяв штурмом Эною. Предполагая это, Перикл предусмотрительно, ещё до выхода Архидама на Истм, усилил гарнизон Энои, после чего крепость стала практически неприступной. Поняв это, Архидам всё откладывал и откладывал штурм Энои, а афиняне между тем полностью увезли с полей всё своё имущество, перегнали скот на Эвбею и укрылись за неприступными городскими стенами.

Через лазутчиков стало известно, что пелопоннесцы недовольны медлительностью своего царя, что военачальники стали обвинять его в дружеских чувствах к афинянам и тайном сговоре с ними. Чтобы опровергнуть все эти нарекания, Архидам наконец предпринял штурм Энои, но он не удался, крепость устояла, зато под стенами её нашли смерть сотни пелопоннесцев. Архидам предложил энойцам обменяться послами, но энойцы встретили пелопоннесских парламентариев тучами стрел. Архидам ещё дней двадцать стоял под Эноей, потом поднял основную часть своего войска и вторгся в Аттику, дошёл до Элевсина и повернул на восток, к Ахарне. В Ахарне стал лагерем и принялся опустошать лежащую к югу от неё долину. До Афин оставалось всего лишь шестьдесят стадиев, менее одного дня пути. Несколько отрядов Архидама остались у Элевсина и во Фрианскийской долине. Горели подожжённые пелопоннесцами хлеба. Ветер приносил в Афины запах гари.

Несколько дней афиняне жили в тревоге, ожидая, что пелопоннесцы появятся у стен города. Но шло время, а пелопоннесцы оставались на прежних позициях – у Ахарны и Элевсина. Тогда в Афинах стали поговаривать, что Архидам, как и его предшественник Плистоанакт, проникший четырнадцать лет тому назад со своими отрядами до Элевсина и Фриасий, не пойдёт дальше и, израсходовав весь запас продовольствия, возвратится назад, в Лакедемон. Но основная часть афинян не разделяла этих надежд и требовала от Перикла немедленных и решительных мер против Архидама. Более других на этом настаивали беженцы из Ахариского округа – три тысячи из них служили гоплитами в афинском войске, – ведь Архидам жёг и разорял их земли. На всех площадях они поносили Перикла, забыв о всяком приличии, и требовали созыва экклесии. Но Перикл оставался твёрд в своём решении, экклесию не созывал и отказывался отвечать на вызов Архидама, который, по его мнению, того только и ждал, что Перикл выведет ему навстречу свои главные силы и рискнёт помериться с ним в открытом бою. Перикл считал, что в открытом бою пелопоннесцы могут оказаться сильнее афинян. Несомненным преимуществом над пелопоннесцами афиняне обладали на море, и потому Перикл, как только Архидам вторгся в Аттику, послал хорошо оснащённую эскадру из ста кораблей с тысячью гоплитов и четырьмястами лучниками в поход вокруг Пелопоннеса, которые стали разорять острова и прибрежные города Спарты.

Через тридцать дней после вторжения в Аттику Архидам, у которого кончалось продовольствие, не рискуя подойти к Афинам, разорил ещё несколько демов, вышел к Фиванской дороге и стал отступать через Мегары и Коринф. Перикл вывел из Афин многотысячную армию, покорил союзную Пелопоннесу Мегариду и вернулся с богатыми трофеями.

XVIII

   – Ну что ж, – сказал Перикл Сократу, – предсказания Пифии не сбылись: стены Афин стоят нетронутыми, враг ушёл, я жив и мы все празднуем победу. Афиняне вновь говорят о моих заслугах, прежние обвинения забыты, мы можем вновь наслаждаться нашим величием и могуществом. Что скажешь?

   – Только то, что у нас плохие толкователи оракулов, – ответил Сократ.

Они стояли у Одеона, где должно было состояться представление новой трагедии Софокла «Царь Эдип».

К Одеону стекался народ. Многие, узнав Перикла, восторженно приветствовали его.

   – И всё же, – сказал Сократ, – война не закончена. Архидам не успокоился. К лету он соберёт новое войско, обдумает свои ошибки и снова пойдёт на нас войной. Все об этом говорят.

   – Думаю, что так и будет, – ответил Перикл. – Но и мы тоже учтём наши ошибки. Выставим на море и на суше дозорные посты, увеличим флот, обучим новых воинов, соберём все необходимые средства, укрепим стены. И это обеспечит нам победу, если Архидам затеет новый поход. Говорят, ты славно сражался во время нашего похода на Мегариду.

   – Как все, – сказал Сократ.

   – Значит, все сражались славно, – засмеялся Перикл. – И ты, как всегда, дрался рядом с моим племянником Алкивиадом.

   – Ты сам просил меня об этом.

   – Да, я помню. Теперь я хотел бы попросить тебя ещё об одной услуге: уделяй Алкивиаду побольше внимания и в мирное время, учи его той мудрости, которая открыта тебе.

   – Он привязался ко мне и, кажется, с удовольствием слушает мои беседы.

   – Да, это так. Он говорил мне, что считает тебя своим учителем.

   – Я никого не могу научить чему-либо. Но тому, кто слушает меня, могу помочь заглянуть в собственную душу, узнать, на что она откликается, чего желает и чего не желает.

   – Познать самого себя?

   – Именно так.

Прошли юные эфебы и дружно приветствовали Перикла возгласом «Хайре!» и поднятием рук. Перикл ответил им тем же.

   – Я рад за тебя, – сказал Сократ. – Особенно тому, что умолкли твои клеветники. Но они живы, пёс бы их подрал! И ждут своего часа.

   – Я знаю. Но старому вранью уже никто не поверит.

   – Они придумают новое. Но не побрезгуют и старым.

   – Да, конечно, – согласился Перикл. – Подумать мне об этом сейчас не хочется. Посмотри, как всё хорошо: мы прогнали врага, наступила такая красивая и тихая осень, в городе воцарился покой, Софокл написал новую трагедию, кажется, самую великую... Кстати, где могила Эдипа? – спросил он. – И правда ли то, что стране, в которой похоронен Эдип, обещано быть непобедимой?

   – Могила Эдипа в Колоне, в роще Эвменид. Это совсем недалеко. К могиле его проводил афинский царь Тесей. Аполлоном обещано, что могила Эдипа станет защитой для земли, в которой она будет находиться. Таково предание.

   – Прекрасное предание. И вот было бы славно, если бы Софокл написал теперь ещё одну трагедию – о смерти Эдипа в Колоне. Чтобы каждый афинянин знал, какая сила защищает их город. Надо заманить Софокла в лавровую рощу Эвменид, пусть он там вспомнит предание о смерти Эдипа. Сопроводи его туда, Сократ. Сейчас такая чудная пора для прогулок в роще.

   – Я уже сопровождал его в Парнасском ущелье под Дельфами. Тогда это едва не кончилось современной трагедией.

   – Да, ты рассказывал мне, – поморщился Перикл. – Я помню. Но было такое время, война; ты сам знаешь, чем были заняты мои мысли. Прости, но очень важные дела отвлекли меня, – стал он оправдываться. – Хотя, конечно, стыдно. Фидия я не забыл, нет. Вот и теперь, стоя здесь, у Пропилеи Акрополя, я мысленно произношу его дорогое имя... Ты так и не узнал, кто послал в Парнасское ущелье Демарха? – спросил он.

   – Узнал, – ответил Сократ.

   – И до сих пор не сказал мне об этом?!

   – Ты не спрашивал.

   – Да, конечно, – вздохнул Перикл. – Но вот теперь спрашиваю. Кто же послал Демарха?

   – Лисикл.

   – Как?! – удивился Перикл. – Тот самый Лисикл, скототорговец, которого пригрела Аспазия?

   – Тот самый.

   – И как ты это узнал?

   – Он сам рассказал мне об этом.

   – Сам?! – ещё более удивился Перикл.

   – Да. Он рассказал мне об этом при первой же встрече после моего возвращения из Дельф. Я ни о чём его не спрашивал, так как ни в чём его не подозревал. Он сам спросил меня, сгорая от нетерпения, нападал ли на меня и на Софокла в Парнасском ущелье Демарх. Из предосторожности я ответил ему, что не знаю ни о каком Демархе и ни о каком нападении в Парнасском ущелье. Тогда он принялся шуметь и бранить Демарха, сына Диния, которого он якобы за хорошее вознаграждение послал в Парнасское ущелье, чтобы тот попугал меня и Софокла, напав на нас в том самом месте, где некогда Эдип напал на фиванского царя Лая. Таким образом он намеревался сыграть с нами весёлую шутку, помня о том, что Софоклу очень хотелось побывать в Парнасском ущелье, чтобы лучше вообразить себе сцену нападения Эдипа на Лая. Софокл говорил о своём желании на вечере у Аспазии, где был тогда Лисикл.

   – Лисикл? На вечере у Аспазии? – нахмурил брови Перикл. – Ты мне не говорил об этом.

   – Да, не говорил. К слову не пришлось. Теперь вот сказал.

   – Значит, Лисикл виноват? – спросил Перикл.

   – Ни в чём он не виноват. Иначе не стал бы сам спрашивать о Демархе. Так, наверное, и было: затеял глупую шутку, а кончилось всё скверно. Пастухи мне тоже говорили, что Демарх велел им лишь попугать нас.

   – Значит, Хромой поторопился метнуть копьё?

   – Нет. Думаю, что у Демарха было и другое задание, которое он получил не от Лисикла. Смотри, как получилось бы всё славно: Демарх убил бы меня, а потом, если бы попался, свалил бы всю вину на Лисикла и на случайность. Истинный виновник остался бы в тени. Тут было счастливое совпадение – шутка Лисикла и чьё-то преступное намерение.

   – Чьё же?

   – Я знаю только то, что Демарх был тайным осведомителем Ареопага. Так всё это увязывается в одну цепочку: Демарх – Диний – Клеофонт – Менон. Сбежавший на Самос Клеофонт посещал гетерии аристократов. Нет последнего звена – непосредственного убийцы Фидия. Теаген отпадает. Думаю, что Демарх не врал, когда говорил, что убийца Фидия не Теаген, а кто-то другой. Скиф Теаген был убит лишь за то, что отказался выполнить чью-то волю и назвать себя убийцей Фидия. Думаю, что это была воля Ареопага. Но и Ареопаг не знал, кто истинный убийца Фидия. Ареопагу нужна была не истина, а ты, Перикл. Сначала план Ареопага состоял в том, чтобы обвинить Фидия и устроить суд над ним. Но кто-то вмешался в план Ареопага и отравил Фидия. Тогда Ареопаг разработал новый план, по которому ты должен был предстать перед судом как убийца Фидия. Этот план совпал с планом истинных организаторов убийства Фидия. Кстати, план Ареопага помог истинным убийцам осуществить своё намерение. Впрочем, возможно, что я ошибаюсь и убийство Фидия было вызвано желанием помешать планам Ареопага. Тогда всё это выглядит ещё более ужасно: Фидия убили, чтобы не было суда над ним...

   – Не продолжай, – сказал Перикл. – Надеюсь, что не последнее стало причиной убийства Фидия, иначе... Нет, не хочу об этом думать. Итак, чего же нам ждать?

   – Одно из двух: или Ареопаг найдёт нового человека, который согласится свидетельствовать против тебя, или мне удастся найти истинного убийцу.

   – Да, – сказал Перикл, – найди его. Но первым, кому ты назовёшь его имя, должен быть я. Запомни: первым. Только я.

Одеон был полон, как всегда. Но что-то отличало его от прежних времён. Ощутив это, Сократ стал озираться по сторонам, вглядываться в лица зрителей и наконец понял, что его озадачило: зрители не улыбались, не приветствовали друг друга радостными возгласами, как это принято между старыми знакомыми, не торопили актёров. В Одеоне была другая публика. Её составляли главным образом те, кто переселился в Афины в начале войны, – недавние жители сельских афинских демов, а ныне обитатели городских пустырей, святилищ богов и героев, башен Длинных Стен и обводных стен Пирея. Беженцы заселили даже Пеларгик, пустырь у подножия Акрополя, соорудив на нём некие подобия жилищ, хотя селиться на Пеларгике запрещалось под страхом проклятия. Древний Пифийский оракул пророчил поселившимся на Пеларгике всякие беды и заканчивался словами: «Пеларгику лучше быть пусту». После ухода пелопоннесцев лишь небольшая часть беженцев возвратилась в свои сельские дома, так как многие имения оказались разрушенными. Беженцам по приказу Перикла выдавались деньги из казны на пищу, на лечение и на посещение театров. Впрочем, на посещение театров деньги выдавались и другим свободным афинянам. Но истинных горожан в Одеоне сегодня было мало. Сократ сказал об этом Софоклу, который стоял рядом с ним.

   – Как бы эта необразованная публика не освистала твою трагедию, – высказал он опасение.

   – Я боюсь другого, – ответил Софокл. – Как бы публика не затопила Одеон слезами.

   – Мы сидим так высоко, что не утонем. Утонут только наши почётные граждане.

   – Я думал, что сегодня и ты окажешься среди почётных: ты так долго красовался рядом с Периклом, – съязвил Софокл.

   – Перикл красовался рядом со мной, – поправил его Сократ.

   – Ты такого высокого мнения о себе?

   – Напротив. Рядом со мной даже урод покажется красавцем, а красавец возле меня и вовсе глядится Аполлоном.

Сократ и Софокл расхохотались, но соседи зашикали на них: начиналось представление.

Софокл и прежде был любимцем афинян. Но после «Царя Эдипа» Одеон приветствовал его, как героя. В орхестру, где стоял Софокл, летели золотые перстни, браслеты и цветы. Перикл вручил ему награду – чернолаковую вазу с благовониями. Продик произнёс величальную речь. Сократ же, когда зрители разошлись, сказал Софоклу, что считает его отныне лучшим сыщиком Афин, так как весь его «Царь Эдип» посвящён раскрытию жутких преступлений.

Ночью друзья Софокла пировали в его доме. Было выпито много вина, но ещё больше произнесено речей. Право произнести речь было предоставлено и Сократу. Он пересел на ложе к Софоклу, обнял его и сказал:

   – Ты самый замечательный трагический поэт. Ты был когда-то казначеем – говорят, что хорошим; ты был стратегом – говорят, плохим. Но никто не посмеет сказать, что ты хороший или плохой поэт. Ты великий поэт, Софокл!

Вероятно, Сократ продолжил бы речь, но в тот самый момент, когда он осушил свой фиал за Софокла и, набрав полную грудь воздуха, готов был уже произнести новое слово, вошёл встреченный громкими возгласами Перикл. Первыми бросились к нему заскучавшие от бесконечных речей танцовщицы, возложили на его голову венок, украсили цветами плащ и, держа за руки, подвели к Софоклу. Софокл поднялся с ложа и обнял Перикла.

После объятий Перикл обернулся к пирующим и сказал:

   – Приветствую всех!

Актёр Каллипид, исполнивший роль Эдипа в новой трагедии Софокла, воздел кверху руки и мощным голосом, от которого закачались огни в лампионах, произнёс в ответ:

   – Служители всех муз приветствуют тебя, Перикл! Служители муз дружно подняли наполненные вином фиалы, и каждый из них подарил Периклу два-три слова.

   – За победителя! – Это сказал Софокл.

   – За Перикла-архитектора! – Это сказал Калликрат, воздвигший на Акрополе вместе с Фидием и Иктином Парфенон.

   – За Перикла-оратора! – выкрикнул кто-то из ораторов.

Софист Продик выпил свой фиал за Перикла-мыслителя, историк Геродот – за Перикла – творца истории, художник Полиглот – за Перикла-художника, Еврипид – за Перикла, возвысившего женщину, Аристофан – за Перикла, позволившего народу смеяться.

   – А ты, нельстивый Сократ? – спросил Перикл Сократа, который стоял рядом с ним. – За что пьёшь ты?

   – Мой фиал пуст, – ответил Сократ. – Но когда его наполнят, я тоже выпью за Перикла, который пришёл к своим друзьям, чтобы выпить за них.

Слуги принесли для Перикла ложе, но он от него отказался.

   – Я буду рядом с Софоклом, – сказал он, – чтобы постоянно чувствовать его радость и чтобы Софокл в свою очередь постоянно чувствовал моё восхищение им. Первый мой тост – за Софокла! – ему поднесли чашу с вином, и он осушил её одним духом. – Теперь, – продолжил Перикл, – пока винные пары не заслонили меня от вас, пока вы помните о моём присутствии, я хочу произнести короткую речь в вашу честь, друзья. Я всегда испытываю высшую радость, глядя на вас. И не только потому, что прекрасны ваши лица. Прекрасно то, что оживлено и возвышено вашим гением. Наши победы переживут нас в истории, наши представления о великом и прекрасном – в зданиях, статуях, картинах, в творениях поэтов и музыкантов, наши представления о справедливости – в нашем государстве и речах ораторов, наше понимание истины – в сочинениях мудрецов. Камень, металл, краски, жест, слово, звук, мысль – всё подвластно вам, друзья мои, а значит, и человек! Вы – подлинные властелины мира, всё же прочее – суета! Если позволите – я лишь один из вас. Если позволите. Лишь один из вас.