Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

II

Встретились и обнялись молча.

   – У вас мокрые лица, – заметил Фидий, когда Эвангел зажёг принесённый светильник. – Стало быть, идёт дождь.

   – Стало быть, – ответил Софокл. – Морось.

Перикл вытер платком лицо и, пока Эвангел раскладывал на каменном подобии стола принесённую еду, огляделся. Камера была просторная и сухая. И пахло здесь сеном, а не навозом – должно быть, и раньше здесь было не стойло для скота, а сенник. Пол устлан соломой. У дальней стены под потолком зияла чернотой глубокая ниша, из которой тянуло сырой свежестью – вероятно, через душник, пробитый в скальной толще.

Сесть не на что. Подгребли к столу побольше соломы и уселись, кто как мог. Благо стол был невысок. Эвангел налил в кружки вина, отошёл к стене и прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди.

Усевшись вокруг стола, взяли кружки, плеснули по древнему обычаю немного вина на пол – в дар богам.

   – Я рад вас видеть, друзья, – произнёс Фидий, приглаживая свободной рукой бороду, затем коротко вздохнул и добавил, поднося кружку к губам: – С благодарностью и в вашу честь.

Это было наксийское вино, густое и ароматное, не разбавленное водой, – скорее бальзам, чем напиток, лекарство для отягощённых старостью и недугом. Его выбрал сам Перикл, помня о летах Фидия, о его больных руках, о грудной слабости, наступившей вследствие многолетнего вдыхания каменной ныли, ядовитых паров расплавленной бронзы и золота. Давно следовало бы отправить его в Эпидавр, в святилище Асклепия[18]18
  Давно следовало бы отправить его в Эпидавр, в святилище Асклепия... – Асклепий – в греческой мифологии Бог врачевания, сын Аполлона и нимфы Корониды. Культ Асклепия был особенно популярен на юге Греции, в Эпидавре, куда стекались за исцелением со всех концов Греции.


[Закрыть], к врачевателям, но за множеством забот Перикл так и не собрался поговорить об этом с Фидием, зная, впрочем, что вряд ли удалось бы уговорить его легко и быстро: у Фидия не было перерывов в работе – едва закончив одну скульптуру, он уже приступал к другой, трудился по многу часов в день, до полного изнеможения, словно предвидел скорую кончину, вечное безделье, – и торопился...

   – Здорова ли Аспазия? – спросил Фидий, закусывая вино лепёшкой и сыром.

   – Да, – ответил Перикл Здорова и шлёт тебе привет.

Фидий перестал жевать, и поднял глаза на Перикла.

   – Ведь она не советовала тебе навещать меня здесь? – спросил он.

Не советовала, – признался Перикл. Ил любви к нам обоим. Женщинам следовало бы любить нас молча, – сказал Софокл. Когда их слова сбываются вопреки нашим расчётам, мы выглядим глупыми, злимся и любим их меньше, чем прежде. Когда же их слова не сбываются, мы считаем их глупыми и тоже любим их меньше, чем прежде. Ровно любимы только молчаливые жёны. Не правда ли, Сократ? – улыбнулся Софокл, взглянув на сидящего рядом с ним Сократа: все знали, что у последнего сварливая жена.

Неправда, – засмеялся Сократ. – Когда слова жены сбываются, мы любим её за ум. Когда не сбываются, мы обнаруживаем ум в себе благодаря глупости жены и за это любим её. Любимы болтливые жёны.

   – Счастья Аспазии и Ксантиппе, – поднял кружку Фидий. – А нашим покойным жёнам, – повернулся он к Софоклу, – нашим покойным жёнам – покой.

Эвангел не забывал подливать им вина и бдительно следил за тем, чтобы перед каждым были сыр, лепёшки, жареные перепела и фрукты. Особо же заботился он о Фидии – выбирал для него самые мягкие лепёшки и лакомые части перепелов.

   – Жители Элиды, исполненные благодарности к тебе за Зевса Олимпийского и презрения к афинянам за твой позор, собираются выкупить тебя за сорок талантов, – сказал Перикл, приступая к главной теме разговора.

   – До моей смерти или после неё? – спросил Фидий, печально кивая головой.

   – Боюсь, что после, – ответил Перикл. – Чтобы собрать столько золота, понадобится не один месяц. Афиняне же скоры на расправу.

   – Ты полагаешь, что афиняне приговорят меня к смерти?

Периклу не хотелось отвечать утвердительно. Наоборот, хотелось сказать, что заслуги Фидия перед Афинами так велики, слава так необъятна, а ниспосланный ему богами дар столь значителен и прекрасен, что на чаше смерти не окажется ни одного камешка, а чаша оправдания и жизни будет переполнена ими... Так и случилось бы, когда б афиняне руководствовались в своих поступках истинами, а не страстями. И тем больше они следуют страстям, чем больше свободны. Свобода – благо для разумных.

   – Да, афиняне приговорят тебя к смерти, – резко сказал Перикл и посмотрел Фидию в глаза – не ранили ли его эти страшные слова.

Нет, не ранили. Фидий отпил глоток вина, бросил в рот щепотку сыра, прожевал его и спокойно сказал:

   – Смерти я не боюсь. Страшен позор: ведь меня обвиняют в том, в чём я невиновен. Менон утверждает, что я похитил часть золота, которое было отпущено на изготовление одежд для статуи Афины Парфенос. Но я не взял ни дарика, это легко проверить: ведь все одежды Афины можно снять и взвесить.

   – По нашим законам статую Афины разбирают и чистят только накануне Великих Панафиней[19]19
  Накануне Великих Панафиней... — Панафинеи – праздник в честь Афины, покровительницы города. Он сопровождался играми, гимнастическими и музыкальными состязаниями. Совершались праздники ежегодно, но особенно торжественными были Великие Панафинеи, отмечавшиеся каждые четыре года. Торжественная процессия, состоявшая из свободных граждан города, проходила по Священной дороге через Агору (городскую площадь) и через Пропилеи вступала на Акрополь. Торжественное шествие завершалось возле алтаря богини Афины. Здесь наступал кульминационный момент – передача жрецам богини новой одежды для священной статуи Афины. Эту одежду изготавливали лучшие афинские мастерицы. Праздник продолжался 6 дней.


[Закрыть], до которых ещё три года, – возразил Перикл. – Теперь же никто не прикоснётся к одеянию богини.

   – Но ради истины! – возмутился с молодой горячностью Сократ.

   – Законами устанавливается не истина, а порядок, – ответил Перикл. – Судьи поверят Менону: он помощник Фидия, он всё видел, лопнули бы у него глаза! За что он мстит тебе, Фидий?

   – Менон? За то, что я не получал за работу ни обола[20]20
  Обол — мелкая монета.


[Закрыть] и ему не платил. Теперь ему заплатили за клевету наши враги. Ничтожный человек! – махнул рукой Фидий и закашлялся.

   – Испей вот этого, – предложил Фидию Эвангел. – Это подогретое вино, оно облегчит тебе грудь. Я нёс этот кувшин в овчине.

   – Ты балуешь меня, добрейший Эвангел, – сказал Фидий, выпив предложенного вина. – И тёплое, и сладкое, и ароматное, потому что с мёдом и травами.

   – Согрето по настоянию Аспазии. Она же влила в него мёд, собранный пчёлами на горных лугах Гиметта[21]21
  ...мёд, собранный пчёлами па горных лугах Гиметта... — Гора Гиметт близ Афин славилась душистыми травами.


[Закрыть], и настой из самых лучших и целебных трав.

   – О! – воскликнул Фидий. – В таком случае это напиток бессмертия!

Перикл не знал о том, что тёплое вино велела принести для Фидия Аспазия. Теперь же, услышав, что сказал Эвангел, обрадовался его словам: они, кажется, были весомее тех, что услышал Фидий об Аспазии раньше из его, Перикловых, уст. Умна Аспазия, но добра и равно ценит в других послушание и независимость.

Вошёл стражник и сказал, что в соседнем! камере умирает узник и просит перед смертью кружку вина.

   – Отнеси ему мою, – предложил Фидии. Скажи ему: от Фидия, от брата его но несчастью.

   – Отчего умирает узник? – спросил Софокл. – От какой болезни?

   – Он нанёс себе рану и истёк кровью, – ответил стражник. – Говорит: «Надоело сидеть в тюрьме, веселее бродить по царству Аида».

У Эвангела не нашлось в корзине ещё одной кружки, чтобы предложить её Фидию взамен той, что взял тюремщик. Пришлось ждать его возвращения и лишь после этого продолжить трапезу. Едва стражник удалился, вернулись к прерванному разговору.

   – Ты говоришь о том, что может случиться, а не о том, что должно случиться. Конечно, может случиться, что по настоянию суда или по решению экклесии будет взвешено облачение Афины Парфенос, что нам удастся выполнить такое решение. Может случиться, что ты докажешь суду, будто на щите Афины Парфенос изображены тобою не я и ты, а неведомые воины, сражающиеся с амазонками. Всё это возможно. Но только возможно. А если ничего такого нам доказать не удастся? – спросил Перикл. – Что тогда?

   – Тогда – смерть, – ответил Фидий.

   – Ах, Фидий, – шумно вздохнул Софокл. – Зачем ты изобразил себя и Перикла на щите Афины?

   – Затем, что нашими трудами она создана и существует!

   – Нет, – возразил Софокл. – Народ думает, что вдохновением богини, и только им, создан её образ, что и ты и Перикл были лишь инструментами её божественной воли, как резец, как молоток, как топор. Пристало ли резцу или топору заявлять о своём авторстве?

   – Да! – не задумываясь ответил Фидий. – Я думаю, что это угодно и богам. Как я горжусь работами моих учеников, так и боги гордятся тем, что нерукотворное создаётся руками людей, созданных ими.

   – Ты скажешь это судьям, учитель? – спросил Сократ.

   – Вот! – Фидий обрадовался тому, что Сократ напомнил о себе. – Он, этот Сократ, изваял для Парфенона козлоногого Силена[22]22
  ...изваял для Парфенона козлоногого Силена... — Силен – в греческой мифологии демон плодородия, воплощение стихийных сил природы, спутник Диониса – бога вина и веселья, покровителя виноградарства и виноделия. Силен изображался всегда в виде пьяного старика.


[Закрыть], и этот Силен похож на него самого. Думаю, что и Силен доволен, и боги весело смеялись, когда Сократ извлёк из благородного мрамора своё лицо.

   – Два своих лица он извлёк из Ксантиппы совсем другим способом, – засмеялся Софокл, но тут же стал серьёзным и обратился к Периклу: – Что делать? И что можно сделать, чтобы тебе самому не оказаться на скамье подсудимых?

   – Фидий должен покинуть Афины до суда, – ответил Перикл и взял Фидия за руку. – Я устрою тебе побег. Смотри, – не дал он Фидию возразить, – вот и Анаксагор живёт без страданий, покинув Афины с моей помощью. А ведь хотел умереть до суда, укрывался с головой чёрным плащом, решив уморить себя голодом... Или ты хочешь сразиться с невежественной толпой? – повысил он голос – Сила невежественной толпы в том, что она непроницаема для доводов рассудка, она слепа и глуха.

   – Да, я хочу сразиться, – горячо произнёс Фидий. – И если боги на моей стороне, они не бросят меня под ноги толпы.

   – Боюсь, что в тебе говорит сейчас не разум, а вино, – с печалью проговорил Перикл. – Наксийское вино прекрасно, но и то, что прислала Аспазия, не напиток бессмертия.

   – Ты не всё знаешь, – заговорил, обращаясь к Фидию, Софокл. – Я тебе почти ровесник и никак не замешан в этом деле, а потому могу сказать без утайки о том, что слышал на площадях. Менон, говорят, не одного тебя обвиняет в хищении золота, но и Перикла... Да, да! – остановил он возмущённого Фидия. – Говорят, ты делился похищенным с Периклом. Враги Перикла подогревают эту клевету. То, что ты изобразил на щите Афины Перикла, всем известно. Теперь же говорят, что ты сделал это по приказу Перикла. А приказать такое мог лишь тот, кто без всякого почтения относится к богам, в том числе и к покровительнице нашей, Афине. Таким человеком мог стать лишь тот, кто доверился безбожнику Анаксагору. Но и это ещё не всё. – Софокл вытер вспотевший лоб. – Говорят также, что ты увлекал в дом Перикла знатных женщин, приходивших осматривать Парфенон...

   – Довольно, – попросил Софокла Перикл. – Стоит ли говорить о том, что болтают на площадях. К тому же Фидию всё это известно. И не это должно убедить его в необходимости побега. Он должен согласиться на побег из презрения к невежеству и лжи, которые правят нашим суетным народом.

   – Перикл, я не узнаю тебя, – сказал Фидий. – Ведь мы оба хотели лучшего; могущества и славы для Афин, богатства и мудрости для афинян. Кажется, ради этого только и жили. Пятнадцать лет афиняне избирают тебя стратегом. Пятнадцать лет народ внимает твоим речам и видит твои дела, которые являют собой примеры мудрости, справедливости, мужества и достоинства. Надеюсь, что и мои творения не худший образец красоты и почтения к богам отечества. Ты некогда сказал: «Афины – школа всей Эллады». И вот в твоих словах об афинском народе нет теперь пи любви, ни уважения. Мы плохо трудились и ничего не дали ему? Или он сам ничего не взял из того, что было добыто и создано нами, не принял и отверг?

   – Мы поговорим об этом в другой раз, – ответил Перикл. – Теперь же – только о твоём побеге. Чтоб тебе не умереть, а афинянам не раскаиваться потом, что осудили на смерть невинного Фидия, ты должен бежать, снасти себя от смерти, а афинян – от вечного позора.

   – Значит, не из презрения к афинянам, а из любви к ним? – усмехнулся Фидий.

   – Можно презирать любя и любить презирая, – вставил слово Софокл. – Когда родители секут пьяного сынка, они спасают его от многих дурных поступков.

   – Да, да, – похлопал Софокла по плечу Фидий. – Эту притчу я помню с детских лет, – засмеялся он.

Эвангел воспользовался тем, что в разговоре наступила пауза, и налил всем вина.

   – За удачный побег, – поднял кружку Софокл. – Не огорчай нас своим отказом и не убивай своей смертью, великий Фидий.

   – Ты торопишься, – не поддержал Софокла Фидий. – Ведь я ещё ничего не сказал.

   – Тогда скажи, – потребовал Перикл. – Выпей вино и скажи.

Фидий осушил кружку, вытер подолом гиматия[23]23
  Гиматий — верхняя одежда греков, длинный мужской плащ.


[Закрыть] усы и бороду, кряхтя, встал на ноги – Эвангел помог ему подняться, – направился к нише, повернулся к ней лицом и шумно вздохнул, уловив, должно быть, запах свежего воздуха, проникшего через душник.

   – Если я убегу, – заговорил он, не оборачиваясь, – то обо мне все скажут: убежал вор, святотатец, сводник и трус. Если меня казнят по неправому приговору, то скажут: казнён вор, святотатец и сводник. Но трусом меня не назовут, потому что я готов принять смерть без страха. Что же лучше? Жить, прослыв трусом, или умереть с достоинством?

   – Умереть вором, святотатцем и сводником? – возмутился Перикл. – О каком достоинстве ты говоришь? И что ты сравниваешь? Три смертельные раны с четырьмя лёгкими? И спрашиваешь, что лучше? Тут и глупец найдёт правильный ответ, – он тоже встал, резко шагнул к Фидию. – Конечно, ты стар, – заговорил он после паузы, подавив в себе гнев. – И казнь по суду, возможно, лишь на несколько лет опередит ту, что придёт с годами сама собой. Ты много прожил и смерти не боишься. Но мёртвый ты не сможешь оправдаться. Мёртвый ты не сможешь отомстить доносчикам и клеветникам. К мёртвому прилипает всё, что о нём ни скажут. Стыдно умирать оклеветанным и без боя, в рабской покорности. Зевс, который послал тебе в Олимпии приветственную молнию, отвернётся от тебя теперь, Фидий.

   – Но что скажет Афина Парфенос, если я оскорблю её любимый народ дерзким непослушанием? – тихо возразил Фидий.

   – Спроси её об этом теперь же, – посоветовал Софокл.

   – Есть что-то постыдное в любом бегстве, – проигнорировав слова Софокла, продолжал Фидий. – Пойти на суд и оправдаться – разве это не означает принять бой?

   – Если бы оправдаться, – сказал Перикл. – Я не верю в такой исход.

   – Ты не прорицатель, Перикл, чтобы предсказывать будущее.

   – Но я стратег, предвидевший не раз победы и поражения. Здесь, Фидий, я предвижу поражение.

Фидий обернулся, обнял одной рукой Перикла. Перикл истолковал этот жест Фидия как желание возвратиться к столу, подвёл его к Софоклу и Сократу, усадил между ними. Сам сел на прежнее место, по другую сторону стола.

   – Ты стар и слаб, Фидий, – сказал Софокл, – и не одолеешь на суде молодых и наглых обвинителей. Это будет не бой, а избиение. Избивать будут тебя под злорадное улюлюканье толпы. Ты этого хочешь?

   – И ты, Софокл, не прорицатель, – ответил Фидий. – И вот вам мой ответ, друзья. Я очень рад, что вы навестили меня здесь. Это такой подарок, который превращает в ничто все мои недавние огорчения. Боги вознаградят вас за этот добрый поступок. Да и я их об этом попрошу. Попрошу, чтоб нам но всем сопутствовала удача. Словом, живите долго и счастливо.

   – Ты говоришь так, учитель, будто прощаешься с нами навсегда, – заметил Сократ.

   – На пиру – встречаются, в тюрьме – прощаются. На пиру думают о любви, в тюрьме – о смерти. Это уместно, Сократ, – ответил Фидий, ласково погладив плечо своего ученика.

   – Так в чём же твой ответ? напомнил Перикл.

   – Ответ мой краток: продолжим разговор после суда.

   – Нет! – возразил Перикл, вставая.

   – Да! – сказал Фидий, опустив голову.

III

Перикл обдумывал речь, которую ему предстояло произнести на Пниксе перед народным собранием, созываемым по случаю заявления мегарских послов[24]24
  ...по случаю заявления мегарских послов... — Мегара – город в Северном Пелопоннесе.


[Закрыть], прибывших в Афины несколько дней назад. Мегарцы, подстрекаемые Спартой, требовали отменить декрет Перикла, по которому их судам запрещалось входить в гавани афинской державы и торговать в Аттике. Декрет этот противоречил договору со Спартой, но и Спарта нарушала давний договор, препятствуя афинянам вести торговлю в своих городах, а сами мегарцы не раз восставали против Афин и наносили им ощутимый урон, опираясь на поддержку Спарты и союзных ей городов. Мегарцы заслуживали наказания, хотя дело было не в них: могущество Афин тяготило и пугало Спарту. Нынешнее требование мегарцев стояло в том же ряду, что и требование Спарты снять осаду Потидеи во Фракии, объявившей вдруг о своём выходе из Афинского морского союза[25]25
  ...объявившей вдруг о своём выходе из Афинского морского союза... — Афинский союз (первый) – объединение приморских и островных греческих государств – был заключён в 478 г. для ведения общих оборонительных и наступательных операций на море против персов. Местом собраний союзников был избран остров Делос, поэтому союз получил название Делосского морского союза, или Делосской симмахии. Союзники обязывались выставлять в союзный флот экипированные и оснащённые корабли или платить денежный взнос – форос. Формально все члены союза считались равными, но фактически первенство в союзе принадлежало Афинам. В 454 г. в Афины была перенесена союзная казна.


[Закрыть], и даровать независимость Эгине. А в отчёте афинского посольства, вернувшегося недавно из Спарты, написано много о том, что Спарта начала подготовку к войне с Афинами и что спартанский царь Архидам на тайном совете с эфорами[26]26
  Эфоры – в Спарте пять ежегодно избиравшихся народным собранием лиц, которые составляли высший контролирующий орган.


[Закрыть] вёл речь об игре, которую следует затеять с Афинами: втянуть афинян в длительные переговоры, усыпить их бдительность, а тем временем готовиться к войне.

Приезд мегарского посольства, таким образом, был задуман Спартой как очередной шаг в этой коварной игре. А между тем царь Архидам лучше многих других знал, чем Спарта обязана Афинам: хотя спартанцы и участвовали в битве с персами, Эллада была спасена от персидского рабства благодаря главным образом Афинам – могучему афинскому флоту, великому полководцу Фемистоклу[27]27
  ...великому полководцу Фемистоклу... — Фемистокл (ок. 524—460 до н. э.) – афинский государственный деятель и полководец. По его инициативе был построен сильный военный флот, гавань Пирей. Политика Фемистокла способствовала превращению Афин в морскую державу – ведущее государство Делосского союза. В 480 г. благодаря стратегическому таланту Фемистокла была одержана блестящая победа греческого союзного флота в битве с персами при острове Саламин. Враги Фемистокла добились его изгнания из страны, и он поселился в Аргосе (в Пелопоннесе). Однако вскоре его обвинили в связях с персами, и народное собрание приняло решение доставить Фемистокла в суд. Фемистокл бежал из Греции и нашёл приют у персидского царя Артаксеркса, который назначил его правителем трёх городов в Малой Азии. Там же Фемистокл и умер.


[Закрыть] и бесстрашию афинян, готовых всегда пожертвовать жизнью ради свободы. Справедливость требует того, чтобы Спарта с благодарностью и почтением помнила о том, кому она обязана своим спасением...

Впрочем, соображения справедливости никого ещё не заставили упустить малейшую возможность расширить своё могущество с помощью коварства и силы – об этом свидетельствует история. К тому же подвластные всегда недовольны своими правителями. Это же подтверждают и слова Архидама, произнесённые им перед эфорами: «Я советую лишь пока не браться за оружие. Давайте отправим послов в Афины с жалобами. Пусть они говорят, говорят, говорят... А тем временем мы будем готовиться к войне. Выносите решение о войне, как это и подобает Спарте. С помощью богов пойдём на обидчиков!»

Ах, Архидам, Архидам, в твоих словах звучит не сила, а страх. Страх перед тем, что могучим Афинам со временем будет принадлежать вся Эллада.

Периклу донесли также, что недавно спартанское посольство побывало в Дельфах и вопрошало Пифию[28]28
  ...побывало в Дельфах и вопрошало Пифию... — Пифия – в Древней Греции жрица-прорицательница в храме Аполлона (Дельфийском оракуле). Храм был построен на том месте, где, по преданию, Аполлон убил змея Пифона. Он был самым чтимым общегреческим святилищем. Предсказания давала жрица, Пифия, приводившая себя в экстатическое состояние испарениями, выходившими из расщелин земли, и жеванием лавровых листьев. Греки считали Дельфы центром вселенной.


[Закрыть] о том, стоит ли Спарте начинать войну против Афин. Устами Пифии Бог ответил спартанцам следующее: если они будут вести войну всеми силами, то победят, а сам он будет на их стороне.

И вот ещё плохая новость, которую утром принёс гонец из Булевтерия[29]29
  Булевтерий – здание, где заседал Совет (буле) Пятисот – высший орган власти в демократических Афинах.


[Закрыть]: из Лакедемона[30]30
  Лакедемон – Столица Спарты.


[Закрыть] прибыли люди Архидама с требованием об очищении Афин от осквернения, причинённого некогда храму богини-покровительницы Мегаклом из рода Алкмеонидов, к которому принадлежал и Перикл.

Вошла Аспазия и молча остановилась у него за спиной. Теперь они оба смотрели в окно, за которым бушевал мокрый ветер, срывая с деревьев пожелтевшие листья. Ветер гудел в верхних ветвях и гнал со стороны моря низкие облака, готовые вот-вот пролиться дождём.

   – Ты не зашёл ко мне и не рассказал о свидании с Фидием, – с упрёком сказала Аспазия.

   – Мы вернулись очень поздно, ответил Перикл. – Ты уже спала. Так мне сказали слуги, – он приблизился к жене и обнял её за талию.

   – О чём договорились? улыбнувшись, спросила Аспазия.

   – Он примет решение только после суда. Упрям, как осёл, бегущий к обрыву.

   – Ах, как мне не нравится всё это, – вздохнула Аспазия и, освободившись от объятий мужа, подошла к окну. – Опять суд, опять разговоры, сплетни, пересуды. Афиняне так болтливы, будто у них нет никаких других занятий. И на рынок ходят, кажется, не за рыбой и овощами, а за сплетнями. О, как они все сбегутся на суд: ведь разговор-то снова пойдёт не столько о Фидии, сколько о Перикле и Аспазии, о тебе и обо мне. Ты понимаешь это, Перикл?

   – Понимаю.

   – И столько грязи будет вылито на седую и благородную голову Фидия! Он сделал так много для богов, что они могли бы и защитить его. Даже смерть для него была бы предпочтительнее позора, который готовят ему афиняне.

   – Не подсказывай богам: они могут ухватиться за первый совет, потому что им лень подумать.

   – Ты знаешь, что надо сделать, – помолчав, сказала Аспазия. – Если Фидий противится побегу, надо сделать так, чтобы Афины забыли о нём до суда, чтобы суд над Фидием не состоялся. Отвлеки афинян тем, что для них окажется более важным, чем суд над Фидием.

   – Ты о чём? – спросил Перикл, хотя понимал, что Аспазия заговорила о войне.

Она не стала скрывать своей истинной мысли и ответила:

   – Война со Спартой неизбежна. Завистливые и бездарные спартанцы рано или поздно набросятся на нас. Спарта желает войны. И непременно начнёт её. Вопрос лишь в том, когда она это сделает. Афинам выгоднее начать войну теперь, чтобы не дать Спарте основательно подготовиться к нападению на нас. И вообще, давно пора проучить зазнавшихся спартанцев и их союзников, выпустить из них дурную кровь. Мне стало известно, что двух моих беглых рабынь укрыли мегарцы...

   – Никому не говори об этом, Аспазия, – попросил Перикл. – Ни о войне, ни о рабынях, укрывшихся в Мегаре. Иначе станут говорить, что Перикл начал войну со Спартой по настоянию Аспазии. Так уже было, помнишь?

   – Но ты объявишь Спарте войну, не правда ли? – Аспазия повернулась к Периклу, положила ему руки на плечи и заглянула в глаза. – Надо немедленно разорить Мегары и выйти на Истм[31]31
  Истм – Коринфский перешеек, соединявший Среднюю Грецию с Южной.


[Закрыть], на перешеек, чтобы закрыть для спартанцев сухопутную дорогу к нам. А тем временем послать мощный флот вокруг Пелопоннеса и разбить лежащие по берегам и в глубине города... Пора положить конец всем распрям между эллинскими городами и превратить Афинский морской союз в единое государство. Эллада должна быть единой. И пусть её столицей станут Афины.

   – А я – верховным правителем Эллады? – невесело засмеялся Перикл.

   – Да! – резко ответила Аспазия.

Он так любил эту женщину, что готов был ради неё на многое. Да, он уже многим пожертвовал ради неё: отчасти своим добрым именем, так как прежнее занятие Аспазии было не из красивых и не из почтенных – она была содержательницей дома для девиц лёгкого поведения, сама любила многих мужчин и, подобно Таргелии, служившей персидскому царю, была замешана во многих политических интригах. Мужчины, добившись её благосклонности, прощали ей всё ради её несравненной красоты и незаурядного ума. Мудрость её восхваляли многие философы, а красоту – поэты. Этими же её достоинствами пленился в своё время и Перикл, воспылав к ней неистребимой страстью. Она и теперь занимала его мысли и чувства – если не постоянно, то во всякое время, когда сердце и голова его были свободны от важных государственных дел. Он целовал её, уходя из дома, целовал при встрече, возвратясь домой, и страстно желал по ночам. А между тем у него бывали другие женщины, страсть к которым угасала едва ли не после первой близости. Только законную жену свою, с которой расстался ради Аспазии, он любил долго и крепко и имел от неё двух сыновей – Ксантиппа и Парала. Впрочем, они и теперь при нём – нелюбимый Ксантипп и любимый Парал. Есть у него сын и от Аспазии, который, к несчастью, считается незаконнорождённым, так как между Афинами и Милетом, откуда родом Аспазия, нет эпигамии – договора о признании законным брачного союза.

Он становился перед судьями на колени и принародно лил слёзы, умоляя простить Аспазию, обвинённую в нечестье по доносу поэта Гермиппа...

Аспазия – его последняя любовь: ему уже пятьдесят восемь, в таком возрасте новой любви не ищут и пуще всего боятся потерять старую. И чтобы сберечь любовь Аспазии, он готов на всё. Он готов отдать за неё жизнь. Но не честь и славу Афин. Ибо ссора в доме Перикла – ничто в сравнении с ссорой в доме Эллады. Потерять любовь Аспазии – потерять жизнь; потерять любовь Афин – потерять честь...

   – Я не начну войны против Спарты, – сказал твёрдо Перикл. – Я могу лишь ответить войной на войну – это завет мудрейших мужей великих Афин. Я обязан ему следовать как афинянин и как стратег.

   – Такова будет твоя речь на Пниксе? – усмехнулась Аспазия.

   – Да, – ответил Перикл.

   – Жаль. Десятого трофея не будет. И не потому, что не будет войны. Война будет, но ты в ней не победишь. В этой войне победит тот, кто нападёт первым.

   – Ты не дельфийская Пифия, чтобы предсказывать будущее, – опасаясь назревающей ссоры, ласково возразил Перикл.

   – Да, не Пифия, – согласилась Аспазия. – Но именно поэтому моё предсказание верно: оно опирается на здравый расчёт, а не на болтовню одурманенной ядовитыми испарениями бабы.

   – Тебя не зря обвиняли в непочтении к богам, – добродушно заметил Перикл.

   – Будто ты испытываешь к ним почтение! – парировала Аспазия. – Я хорошо помню, какие беседы о богах ты вёл с Анаксагором.

   – Теперь я думаю иначе, – сказал Перикл.

   – Разве?

   – Да. Я думаю, что никого не следует разубеждать в существовании богов: боязнь богов ограничивает своеволие. А это важно для любого государства.

   – Стало быть, следует внушать людям веру в богов ради пользы государства?

   – Да. А польза государства есть польза всех граждан. Боги приносят пользу – вот и всё, что следует нам о них думать.

   – Не много же мыслей возбуждают они в тебе, Перикл, – засмеялась Аспазия. – Но что боги думают о тебе?

   – Я построил Парфенон, храм в Элевсине, Пропилеи Акрополя, Одеон[32]32
  Одеон – в Древней Греции помещение для музыкальных выступлений и состязаний певцов. Одеон в Афинах был построен ок. 440 г. до н. э. и использовался для музыкальных состязаний, философских диспутов и судебных заседаний.


[Закрыть], Гефестион[33]33
  Гефестион — храм Гефеста, Бога-кузнеца.


[Закрыть] и поставил сотню статуй богам. Вот о чём они думают, глядя на меня, Аспазия. А что думаешь ты?

   – Глядя на тебя, я думаю об афинянах, Перикл, о том, как они неблагодарны по отношению к тебе, как коротка их память, как неистребима их зависть. Гомер придумал богов, а ты и Фидий воплотили их в мрамор, бронзу, золото и слоновую кость. Ты сделал их зримыми и прекрасными своей волей и руками Фидия. Ты открыл глаза афинянам и подвинул их души к совершенству. Это главное благо афинян, а они пекутся о чём угодно, только не об этом. Но что же будет с Фидием? Я боюсь за него, Перикл. И за тебя. Пусть бы Фидий принял яд до суда, если не хочет бежать, если он тебе друг. Он уже так стар, что впереди у него и жизни-то нет.

   – Замолчи, – потребовал Перикл. – Я тоже стар. В твоих словах так много жестокости, что они могут испепелить твою красоту. Опасайся этого, Аспазия. Ведь тебе-то ещё долго жить...

   – Да? – Аспазия подняла на мужа глаза. – Тот, кто отнимает у нас жизнь, коварен и недоступен. Смерть – невидимка. И, может быть, она уже стоит за спиной...

   – Что за мрачные мысли, Аспазия? – удивился Перикл: жизнерадостность Аспазии всегда была тем драгоценным источником, к которому не раз припадал Перикл в минуты отчаяния и неудач. И вот она вдруг заговорила о близкой смерти. Кажется, впервые. Конечно, арест Фидия – большая беда. Но бывали и худшие времена. Например, когда под арестом была сама Аспазия...

   – Жизнь – пустая вещь. Для большинства, – продолжала Аспазия. – Все наши усилия оканчиваются могилой. У жизни нет достойного наших трудов и стараний результата. Мы напрягаем все силы, чтобы поднять ничто. Остаётся лишь одна ценность – сама жизнь. И за неё надо драться, никого не жалея. Больше ничего нет. И это – отвратительно. Поэтому лучше не жить или уплатить своей жизнью за жизнь другого, кому жизнь приятна. Я, кажется, запуталась в моих рассуждениях? – вздохнув, спросила Аспазия.

   – Нет, почему же? Ты последовательна. Но я хотел спросить... Ты сказала, что жизнь – пустая для большинства. А для меньшинства?

   – А для меньшинства – трагедия. Кто с жизнью теряет малое, потому что ничего не делал и жил, как облако в небесах, тому всё пустое. А кто совершал подвиги и сгорал ради великих дел, тому жизнь – трагедия. Ибо никакого вознаграждения за подвиги и горение. Отвратительно! И если бы боги существовали, я возненавидела бы их и разрушила бы все их святилища и статуи.

   – Ладно, – сказал Перикл. – Всё же мне пора идти. Гонец из Булевтерия принёс дурную весть: прибыло новое посольство из Спарты с требованием очистить Афины от осквернения, причинённого некогда моими предками храму Афины. Моя покойная мать Агариста состояла в родстве с Алкмеонидом Мегаклом, афинским эфором, принявшим решение об убийстве Килона[34]34
  Килон (504—449 до н. э.) – сын Мильтиада, афинский военный и политический деятель, много сделавший для благоустройства и украшения Афин.


[Закрыть] и его сообщников, нашедших убежище в храме Афины. Алкмеониды изгонялись из Афин ради очищения города трижды: Солоном[35]35
  Солон (ок. 638 – ок. 559 до н. э.), Писистрат (ок. 600 527 до н. э.) афинские политические деятели. Клеомен I (ок. 520—489/488 до н. э.) — спартанский царь.


[Закрыть], Писистратом и Клеоменом. Словом, я принадлежу к Алкмеонидам... И знаешь, пусть бы меня изгнали – я так устал, Аспазия.

   – Да, мой дорогой. Но надо всегда помнить: если душа покинет тело на взлёте, она унесётся ввысь, а если в падении – в Тартар.

   – Какая чепуха, Аспазия. Ты ведь знаешь, что это пустая выдумка поэтов.

   – Да, конечно, – согласилась Аспазия. – И всё же. Погибнуть победителем или побеждённым не одно и то же. Слава и позор – разные надгробия. Ты расскажешь мне потом о Килоне, убитом в храме Афины.

   – Непременно, – пообещал Перикл. – Когда вернусь.

Рассказ этот мог быть коротким, но Перикл торопился: он хотел услышать своими ушами, с каким требованием прибыло в Афины очередное посольство Архидама, под каким предлогом оно требует очищения Афин от скверны и какое им дело до Афин – позаботились бы о чистоте Спарты. «Вот! – обрадовался Перикл. – Надо выставить Лакедемону встречное требование. Какое же?» Разумеется, это должно быть также требование об очищении от осквернения, причём требование такого рода, чтобы оно касалось, если не самого царя Архидама, то кого-нибудь из его близких родственников или сподвижников. У кого бы спросить? У Софокла, у Геродота[36]36
  Геродот (484—425 до н. э.) – выдающийся греческий историк.


[Закрыть] или у Сократа? Все они мудрецы и, конечно же, знают о чём-нибудь таком, чем провинились перед эллинскими богами спартанцы.

Пока он одевался – дождь и ветер не унимались – и думал о том, за кем послать слугу, эфеб[37]37
  Эфебы («возмужавшие») – в Древней Греции юноши, достигшие совершеннолетия (18 лет), обучавшиеся военному искусству и посещавшие школы риторов, философов и др. В 20 лет эфебы получали полное вооружение и становились полноправными воинами и гражданами: их вносили в список лиц, имеющих право участвовать в народном собрании.


[Закрыть] из личной охраны сообщил, что пришёл Сократ и просит немедленно принять его.

   – Конечно же, зови! – обрадовался Перикл. – Сами боги посылают мне его в столь ранний час.

Сократ был мокр и бос, что, впрочем, не удивило Перикла, удивило то, что он был мрачнее тучи и прятал глаза.

   – Простудишься и умрёшь, – сказал ему Перикл. – Впрочем, говорят, что при Потидее ты всю ночь простоял в карауле босым на снегу[38]38
  ...говорят, что при Потидее ты всю ночь простоял в карауле босым на снегу. — В 432 г. до н. э. Сократ участвовал в осаде Потидеи, которая объявила о своём выходе из Афинского союза, и проявил чудеса стойкости и выносливости в тяжёлых условиях, в которых находилась афинская армия.


[Закрыть]. Неужели у тебя нет обуви и шерстяного гиматия?

   – Всё это у меня есть, – ответил Сократ, взглянул на Перикла из-под бровей. – Но я берегу одежду и обувь на тот случай, когда меня призовут к себе боги или наши грозные судьи. К тому же закалка избавляет нас от случайных болезней.

   – Ладно, речь не об этом, Сократ, – прервал его Перикл. – Коль ты пришёл ко мне, значит, я тебе зачем-то понадобился. Говори зачем. К тому же и ты мне нужен. Не будем терять времени. Итак?

   – Итак, убит Фидий. Отравлен. Говорят, что это сделал ты, посетив его в тюрьме минувшей ночью. Отравил из боязни, что он выдаст на суде твои преступные тайны.

Этот холод между лопатками Перикл ощущал всякий раз, когда его настигала непредвиденная опасность, – как предчувствие предательского удара в спину. Он поёжился, закрыл глаза, тряхнул головой, словно избавляясь от дурного видения. Спросил, помолчав: