Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

IX

Мир без Фидия. Совсем недавно Перикл проводил его за городские ворота, но тогда это чувство в нём ещё не возникало, Фидий ещё был с ним, дух его витал ещё в этом мире. А вот теперь он вдруг остро почувствовал, что Фидия нет. Эллада без Фидия, Афины без Фидия, он, Перикл, без Фидия... И всё, что создано Фидием, существует отныне без него. Перерезана пуповина, связывавшая творца и его творения. Творец мёртв, зарыт в землю, а его создания возвышаются над землёй, обрели собственную жизнь, быть может, вечную. Пока был жив Фидий, его создания жили, казалось, одной с ним жизнью и были подвержены одним и тем же превратностям судьбы. Сегодня же время впервые испытывает их на вечность. Они уплывают в неё, как уходит в море отчалившая от берега триера. Периклу даже показалось, что в облике бронзовой Афины Промахос он уловил торжественную печаль прощания. Она пережила своего творца, она переживёт Перикла, она переживёт всех нынешних жителей Афин. О, она бессмертна, как сама богиня. Присутствие Фидия смягчало её недоступность, её холодность, грозную божественность, потому что вся она, со всеми своими качествами, была его созданием. Теперь же эти качества – её независимая суть. Мир в отсутствие Фидия стал страшнее...

Это чувство не было новым для Перикла. Впервые он испытал его, когда остался без Анаксагора, покинувшего Афины, чтобы избежать казни за убеждения, чуждые большинству афинян. Философ Анаксагор был его учителем и другом. Он учил его бесстрашию. Не тому бесстрашию, которое юноши приобретают в гимнасиях[56]56
  Гимнасий – учебно-просветительное учреждение для афинских юношей, где они занимались гимнастикой, а также обучались политике, философии, литературе.


[Закрыть] и военных походах, а бесстрашию перед миром, перед судьбой. В мире нет тёмных сил, всему есть разумное объяснение, всё подчинено законам, и боги, если они даже есть, не вмешиваются в жизнь людей и не подают им никаких знамений. Личная воля, ограниченная общественным разумом, никогда не собьётся с пути успеха. Прочный союз Власти, Мудрости и Красоты – желанное людьми и наилучшее правление. Если правитель государства не может объединить всё это в себе, пусть он окружит себя людьми действия, философами и художниками, чтобы его решения были действенными, мудрыми и созидающими прекрасное в людях и мире. А ещё, говорил Анаксагор, нужна любовь к жизни, которую нам могут подарить только женщины и дети. Всё это было у Перикла – бесстрашие перед миром, прекрасное окружение и любовь. Из всех мудрецов самым значительным был Анаксагор, и вот его нет с ним; из всех художников самым божественным был Фидий, и вот его убили; любовь Аспазии и детей ещё согревает его, но разрушительное время и старость отдаляют его от них; демагоги, аристократы и просто молодые горячие головы требуют от него решительных действий, войны, но войны уже были, и победы в них доставались афинянам после жесточайших поражений... Афина Промахос отлита Фидием из бронзы, доставшейся в качестве трофеев в битве на Марафоне[57]57
  ...в битве на Марафоне. — В битве на Марафонском поле в 490 г. до. н. э. афинская армия под командованием Мильтиада одержала блестящую победу над персами. Марафонская битва явилась национальной гордостью греков.


[Закрыть], но что было здесь, на Акрополе, когда Кимон впервые пригласил Фидия? Все храмы на Акрополе были разрушены персами, скульптуры разбиты на мелкие куски, священные камни осквернены. Остатками разрушенных храмов и скульптур засыпаны все ямы и рвы на Акрополе. На страшном пепелище вознеслась гигантская Афина Промахос, озирающая с высоты холма все Афины, покровительница и защитница великого города. Без Фидия Афина Промахос посуровела, без Анаксагора мир замутился, потерял свою ясность, люди действия и даже Аспазия толкают его к войне, народ пока прислушивается к его советам, но уже бродят по городу стишки вроде тех, что сочинил недавно Гермипп, тот самый бездарный писака, который подал в суд донос на Аспазию. Анапесты Гермиппа прочёл Периклу Сократ:

 
Эй, сатиров царь! Почему же ты
Не поднимаешь копьё? Лишь одни слова
Сыплешь ты про войну, всё грозней и грозней,
А душа у тебя — Телета!
И когда острят лезвие меча,
То, в страхе дрожа, ты зубами стучишь
От укусов смелых Клеона.
 

Укусы Клеона, надо думать, не от чрезмерной смелости, а от чрезмерной жажды пробиться к верховенству над народом. Жажда эта пагубна для народа и для самого Клеона...

Отпустив телохранителей, Перикл один стоял у подножия Афины Промахос и смотрел на запад, в сторону закатного солнца. Чувство враждебности мира и богов всё глубже вонзалось в его сердце. Он осознавал, что слабеет душой и телом, что старые суеверия и старые болезни всё более и более наглеют в нём и уже едва ли не хозяйничают. Род его запятнан святотатством – вот беда, и по справедливости он, разумеется, подлежит изгнанию из Афин, потому что может накликать гнев богов. Он соучастник всех нечестивых размышлений Анаксагора. Он тратил много народных денег на задабривание Спарты – посылал ежегодно до двадцати талантов Архидаму и его окружению, а следовало бы тратить эти деньги на укрепление флота и сухопутных войск. Он пользуется искусством оратора, чтобы убедить народ в том, в чём его желание и мысли расходятся с желаниями и мыслями народа. Он виноват перед богами и афинянами, и это рано или поздно обернётся для всех бедой...

Перикл ждал Софокла, которому хотелось увидеть, как станут разбирать на части Афину Парфенос. Софокл уверял Перикла, что никогда ранее не присутствовал при таком действе. И это было похоже на правду: хотя статую Афины Парфенос и разбирали раз в четыре года перед празднованием Великих Панафиней, чтобы промыть в родниковой воде слоновую кость, страдавшую от высыхания в жарком аттическом климате, и очистить от пыли золотые одежды Афины, зрелище это было малодоступным. Правда, известные афиняне при некоторой настойчивости могли получить разрешение и посетить Парфенон, чтобы заглянуть под покрывало на деревянный остов разобранной Афины Парфенос. При самом же снятии одежд присутствовали только верховный жрец, главный казначей, назначенный Фидием скульптор и несколько служителей храма. Верховный жрец наблюдал затем, чтобы во время разборки не было допущено никакого глумления над статуей и алтарём богини, главный казначей проверял сохранность и достоверность всех ценностей, употреблённых для изготовления статуи, скульптор руководил самой разборкой, последовательностью разделения статуи на части, служители же храма использовались при этом как рабочая сила. После обнажения остова статуи верховный жрец приказывал набросить на этот остов покрывало, главный казначей приступал к тщательному осмотру и взвешиванию драгоценностей – золота, слоновой кости и камней-самоцветов.

Софокл одолел последнюю ступень Пропилеи и, увидев Перикла, приветственно замахал обеими руками.

– Здравствуй, стратег, – сказал Софокл, касаясь рукой Периклова плеча, – прости, если заставил тебя ждать. Немного задержался в Расписной стое[58]58
  Немного задержался в Расписной стое... — Стоя – колоннада, портик в Афинах (с греч. stoa poikile), расписанный фресками, посвящёнными битве греков с персами при Марафоне, взятию Трои и т. д. Поэтому портик называли Расписным, или Пёстрым.


[Закрыть], поднимаясь сюда. Обратно мы пойдём уже в темноте, а мне хотелось взглянуть на росписи стой, – Софокл хотел прибавить, что в другой раз он вряд ли соберётся подняться к Расписной стое – и досуга мало, и силы уже не те, чтобы взбираться на Акрополь; старость изводит недугами, – но в последний момент передумал, не стал жаловаться на время и болезни, сказал о том, что было важнее: – Росписи Полиглота, Микона и Фидиева брата Панена всё так же прекрасны, как и прежде. Но сегодня я больше вглядывался не в «Битву при Марафоне», не в «Амазономахию», а в «Битву при Иное» Полиглота. Ты знаешь почему: при Иное афиняне сражались против спартанцев. Ненависть афинян к коварным спартанцам сегодня так велика, что кто-то нанёс несколько ударов по лицам спартанцев, изображённых на картине. А сторонники Спарты, кажется, то же самое сделали с изображениями афинских воинов. Но лица афинских воинов уже поправлены каким-то незадачливым художником, его грубые мазки краской ещё не высохли, а под изуродованными спартанцами появились оскорбительные подписи.

   – Я видел, – сказал Перикл, – но ни говорить, ни думать об этом не хочу: портить картину могут только дикари, а дикие чувства возбуждает в людях предстоящая война. Война против варваров – священна. Войны между греческими полисами – мерзость. Тут мы сами отсекаем себе руки, ноги, а когда-нибудь отсечём и голову. На радость всем врагам эллинского мира.

   – Посмотри, кто идёт, – указал в сторону Пропилеи Софокл. – Не Сократ ли это?

   – Судя по тому, как человек подпрыгивает на каменной крошке, этот человек бос. А босым на священный Акрополь может подняться только один человек в Элладе – Сократ, – рассмеялся Перикл. – Да и гиматий у него такого цвета, о каком говорят: ни белый ни чёрный, а пыльный.

   – Да, одеждою он не блещет, – сказал Софокл. – Но голова у него – золотая.

   – И ради этого ему многое прощается, – согласился Перикл. – Но что его сюда привело? Уж не хочет ли он вместе с нами посмотреть на то, как станут раздевать Афину Деву?

Перикл не ошибся: Сократ поднялся на Акрополь именно с этой целью, о чём он, едва подойдя к Периклу и Софоклу, решительно и коротко заявил.

   – Я с вами, – сказал он. – Прикроете меня своими ароматными плащами, когда будем проходить мимо охраны. Однажды вам это уже удалось, когда вы провели меня в Телестерий на элевсинские мистерии[59]59
  Элевсинские мистерии — Элевсин – город в Аттике, где происходили празднества в честь богинь Деметры и Коры (Персефоны). Основу этих мистерий составлял вопрос о загробной жизни. Телестерий – место, где они проводились.


[Закрыть] в честь Деметры и Коры. Никак не дождусь смерти, чтобы узнать, действительно ли посвящение в элевсинские мистерии облегчает участь души после смерти.

Ни Перикл, ни Софокл не откликнулись на легкомысленную шутку Сократа, хотя обоим хотелось сказать ему, что никогда не следует искушать судьбу глупыми речами – ведь боги не дремлют.

   – Думаю, что на этот раз тебе не придётся лезть под мой гиматий, – сказал Сократу Перикл. – Нам пора. Надеюсь, что главный жрец, казначей, члены Ареопага и пробулы уже там, в храме.

И всё же они не торопились: был тот редкий час, когда заходящее солнце освещало не только западный фасад Парфенона, обращённый к Пропилеям, его фронтон и метопы, но и всю северную сторону храма, глядящую на Эрехтейон, Теперь мраморный храм стоял, казалось, на золотых колоннах, на столбах света, и являл собой нечто действительно божественное, нерукотворное, небесное, сотканное из холодного огня и теней. Парфенон был задуман Фидием. Архитекторы Иктин и Калликрат лишь воплотили его замысел, как воплощали его десятки художников и скульпторов, чьими стараниями украшены фронтоны, метопы и фризы Парфенона, создана скульптурная летопись космических и исторических событий, вознёсших к могуществу и славе благословенные Афины.

Перикл почувствовал, как что-то неподвластное сдавило ему горло – это были горечь и обида, вспыхнувшие в нём с новой силой при мысли о невосполнимой утрате. Гибель гиганта но прихоти ничтожеств. И может ли быть так, чтобы солнце погасло, а свет его ещё разливался по земле? Не рухнет ли всё созданное Фидием с его смертью? Когда человек умирает сам, как умирает цветок, оставляя плод, – тогда нет беды. Но когда цветок срывают, созреет ли плод? Впрочем, разрушается всё, что создаётся человеком. Судьба человека и его творений на земле трагична. И лучше других сказал об этом в своих трагедиях Софокл, поэт и мудрец. Он всё знает о проклятиях, тяготеющих над родом человеческим, но самого его это, кажется, мало удручает: задрав голову, он смотрит на фронтон Парфенона, что-то говорит Сократу и весело смеётся. Да, да, так и должно быть: помня о смерти, веселись, потому что другого времени для веселья не будет... В тимпане[60]60
  Тимпан – треугольное поле фронтона.


[Закрыть] западного фронтона Фидий изобразил Афину и Посейдона. Боги спорят о том, кому из них обладать Аттикой. Посейдон рассёк трезубцем скалу, и из неё ударил поток солёной целебной воды. Афина воткнула в землю своё копьё, на нём выросли ветви, ветви покрылись листвой, между листьями появились плоды – это были оливки. Двенадцать богов Олимпа решали, чей дар для Аттики полезней – Посейдона или Афины. Последнее слово произнёс Зевс: чудесный дар его дочери Афины даёт ей право обладать Аттикой и покровительствовать её народу. Оливковое дерево – символ мира и благополучия. Олива живёт и плодоносит сотни лет. Оливки целебны и питательны. И если в загробном мире существует Элисий[61]61
  Элисий (Элизий), Поля Блаженных, Елисейские поля – блаженная страна (или острова), куда боги переносят после смерти избранных героев.


[Закрыть], Поля Блаженных, там должны быть оливковые рощи. А что предлагал людям Посейдон? Солёную воду, избавляющую от всех недугов? Но есть один недуг, от которого ничто не защищает человека, – его смертность. Никто из людей не избавлен от смерти. Почему? Кому это нужно и зачем? И может ли быть иначе? Не выдумка ли то, что существуют бессмертные боги? О, Анаксагор, ты всё ещё со мной...

Сократ сказал, обращаясь к Софоклу:

   – Хотелось бы узнать, что сказали бы боги, когда б из скалы, рассечённой Посейдоном, хлынул не поток солёной воды, а вино. Солёная вода, горькая вода, пресная вода... Отчего не вино, не молоко, не масло? Почему всё хорошее надо добывать неустанным трудом, а всё бесполезное существует в изобилии? Если труд необходим человеку так же, как воздух, как пища, то почему богатые не умирают от безделья? А если это так, то боги ошиблись, предоставив нам в избытке возможность трудиться.

   – Здесь не следует говорить об ошибках богов, – заметил Сократу Перикл.

   – Значит, ты признаешь, что боги ошибаются? – хитро засмеялся Сократ.

   – Да, – неохотно ответил Перикл. – Но не будем говорить об этом здесь.

   – Конечно, не будем. Но ещё один вопрос: не мудрее ли из двух тот, кто видит ошибку другого?

   – Разумеется, мудрее, – согласился Перикл.

   – И если человек видит ошибку Бога, то человек этот мудрее Бога?

   – Может быть. – Перикл ускорил шаг.

   – Вот и я говорю, – поспешил за Периклом Сократ. – Люди зачастую мудрее богов там, где речь идёт о человеческих делах. Будь бдителен, Перикл, чтобы какое-нибудь божественное знамение не сбило тебя с толку. Знамение так легко устроить в тёмном храме, где искусные на выдумку служители привыкли дурачить людей.

Они шли вдоль северной стороны Парфенона, когда шагавший впереди Перикл вдруг резко остановился, отчего Сократ едва не налетел на него.

   – Вот, – сказал Перикл, указывая рукой на подсвеченный солнцем фриз, открывшийся между колоннами, – это самая прекрасная часть всего Панафинейского шествия, составляющего зофор храма. Прекрасны боги, прекрасны все люди, но эти – прекраснее всех. Эту часть рельефа создал сам Фидий, глядя на афинских девушек. Они нежны и очаровательны. Самая великая драгоценность и самая высокая красота Афин. Я всегда слышу музыку, когда останавливаюсь здесь. А музыка – язык самой души. И всегда к глазам подступают слёзы: в жизни человека есть момент, когда он красотою равен богам и заслуживает бессмертия. Боги это не видят. А Фидий увидел.

   – Даже моя Ксантиппа здесь прекрасна, – сказал Сократ.

   – Да?! – удивился Перикл. – Которая же из них?

   – Та, что стоит за Аспазией, – ответил Сократ. – Фидий позволил мне.

   – Людей меняет время, болезни и заботы, а мрамор – дожди и ветры. Время, вода и ветры текут по земле, а на Олимпе нет ни воды, ни времени, ни ветров. Там – только свет. Боги созданы из света, а люди – из плоти. В этом вся разница.

Солнце скрылось за Парфеноном, когда они вышли к его восточному фасаду. У колоннады пронаоса их встретила вооружённая охрана. Двое воинов, скрестив копья, остановили шедшего впереди Перикла.

   – Назовись, – потребовал один из них.

   – Перикл, стратег афинский, – ответил Перикл. – И двое свободных граждан со мною: Софокл и Сократ.

Воины переглянулись и освободили проход в наос.

Наос и был собственно Парфеноном, храмом Афины Парфенос, мраморным укрытием гигантской хризоэлефантинной статуи богини, изваянной Фидием. Большой же Парфенон включал в себя и другие помещения, например хранилище афинской казны – драгоценных металлов, камней и художественных сокровищ. Свет, проникающий в наос через люки в крыше, был уже слаб. Даже в солнечный полдень в наосе стоял полумрак; теперь же было почти темно. И только статуя Афины, казалось, светилась изнутри красным и жёлтым золотом, да глаза её, сделанные из сапфиров, улавливали падающий с потолка луч и горели яркой голубизной.

   – Приветствую тебя, – услышал Перикл голос главного жреца, архонта Дамона, и, быстро привыкая к сумраку, увидел его стоящим у внутренней колоннады.

   – Приветствую тебя, Дамон, – ответил Перикл и подошёл к жрецу.

Софокл и Сократ двинулись в другую сторону от входа, где темнота целиком поглотила их.

Храмовые служители принесли светильники и расположили их по обе стороны от Афины. Затем разостлали перед ней большой кусок плотного холста. В наосе стало светлее, но не настолько, чтобы можно было разглядеть лица людей, стоящих поодаль от статуи у колонн. Переговаривались только шёпотом, что, впрочем, тоже было запрещено, – из опасения перед гневом богини никто не должен был комментировать её раздевание.

   – Помолчи, помолчи, – приказал Сократу Софокл, когда тот заговорил было с ним. – Потом, не здесь.

Из опистодома, расположенного за статуей Афины, служители вынесли три высокие лестницы с опорными шестами и площадками и установили их у изваяния. Последним в наосе появился главный казначей и присоединился к Периклу и жрецу.

   – Приступайте, – приказал служителям главный жрец. – Солнце уже зашло, и Гипнос смежил веки Афины. Она не увидит того, что мы творим по причине суетности своей. Приступайте.

Несколько служителей поднялись по лестнице под самый потолок храма. Послышались команды скульптора, назначенного ещё Фидием, застучали молотки. Софокл и Сократ не видели скульптора, но по голосу узнали его – это был Кресилай, первый ученик Фидия, резцу которого принадлежал скульптурный портрет Перикла, мужественного красавца со шлемом на голове. Этот портрет был заказан Кресилаю Аспазией и теперь украшал андрон в доме Перикла. О том, что Перикла надо непременно изобразить в шлеме, Кресилай догадался не сам. Водрузить на Лукоголового шлем потребовала Аспазия. Так была скрыта «лукоголовость» Перикла, так он более всего соответствовал другому своему имени, которым увенчал его благодарный народ, – Олимпиец. Впрочем, всё это было важно не для Перикла, а для Аспазии. Всё это понимали и простили Кресилаю его невольную лесть великому стратегу. Два обстоятельства заставили Сократа и Софокла вспомнить об этом: то, что разборкой статуи руководил Кресилай, и то, что он начал разбирать её со шлема. Сначала на пол, на разостланный перед статуей холст, были спущены на верёвках три золотых грифона, которыми был увенчан шлем богини. Главный казначей тут же тщательно осмотрел их, отыскал на них клейма казны, которыми они были помечены во избежание подмены, затем велел их взвесить. Помощники казначея сделали это привычно и быстро, казначей собственноручно записал результаты взвешивания, показал их жрецу, Периклу, пробулам и членам Ареопага.

   – Каждый грифон, думаю, весит не менее таланта, – нарушив собственное требование, шёпотом сказал Софокл.

   – Тут нет ничего удивительного, – ответил Сократ. – А вот минувшим летом в моём огороде выросла тыква весом в два таланта. Я её едва поднял, чтобы погрузить на телегу. Мы извлекли из неё целую корзину семян. Семечки были вкусные, а сама тыква оказалась несъедобной, твёрдой, как дерево. Я поставил её у ограды, теперь в ней живёт наш пёс.

   – О-хо-хо, – вздохнул Софокл, жалея о том, что вызвал Сократа на разговор.

Затем на холст были спущены изогнутые золотые пластины, которыми был отделан шлем богини, а вслед за ними – разобранное на части лицо: нос, губы, подбородок, щёки, глаза – куски белой слоновой кости и два золотых полушария, заполненных кристаллами голубых сапфиров. Все присутствовавшие в наосе невольно посмотрели вверх: там, где ещё недавно была голова величественной богини, неуклюже и дико торчал чёрный деревянный остов с воткнутыми в него колышками и шипами, с помощью которых крепились к нему снятые пластины золота и слоновой кости – шлем и лицо. Перикл чувствовал, что пора опустить глаза, что есть нечто кощунственное в том, с какой жадностью он смотрит на обнажившийся остов статуи, но ничего не мог с собой поделать: жутковатое зрелище приковало его взгляд и лишило воли. Одна мысль прогнала все другие и овладела его душой – мысль о том, что божественное и прекрасное таит в своей сути нечто низменное и уродливое. Мысль сама по себе не новая, но сегодня особенно значимая и грозная, умертвляющая всякую радость и надежду... Вдруг наверху послышался крик, загрохотала лестница от падения чего-то тяжёлого. Никто не успел понять, что произошло, как вслед за криком и грохотом из туловища обезглавленной статуи вырвался с гудением столб огня, на мгновение осветил весь наос и унёсся вверх через люк к кровле, оставив запах сгоревшей хвои.

   – Что это? – спросил Сократа Софокл, когда прошёл первый испуг и присутствовавшие в наосе заговорили.

   – То самое, – ответил Сократ. – То, о чём я предупреждал Перикла: рукотворное знамение. Послушаем же, что скажет верховный жрец Дамон.

Двигаясь за колоннадой наоса, где и теперь, несмотря на горящие светильники, было темно, Сократ и Софокл приблизились к группе высокопоставленных лиц, среди которых находились Перикл, верховный жрец Дамон, главный казначей и его помощники, двое или трое судей Ареопага и пробулы – члены комиссии десяти, которой было поручено решить вопрос о том, надо ли экклесии рассматривать дело Перикла в связи с арестом и гибелью Фидия. Пятеро пробулов, которых возглавлял Тимократ, пришли незадолго до того, как со статуи было снято золотое ожерелье с самоцветами.

Все смотрели на Дамона, вернувшегося после совещания со служителями храма, и ждали, что он скажет.

Дамон медлил и, кажется, нервничал: впервые за время своего архонства он должен был произнести слова, которые завтра с жадностью подхватят все афиняне, – истолковать знамение и, стало быть, высказать пророчество. Видя, что он никак не решается заговорить, к нему приблизился Тимократ, глава пробулов, затем Эрасистрат, бывший архонт, а нынче член Ареопага.

   – Уже сменилась первая стража, а мы не закончили и половины дела, – напомнил Дамону главный казначей Стромбих. – Что это было? Петли наверху повреждений?

   – Говори, Дамон, говори! – потребовали другие.

Промолчал лишь один Перикл: верховный жрец Дамон, отец Фарака, судившего Аспазию по доносу Гермиппа, относился к Периклу более чем враждебно и, значит, в любом случае должен был истолковать знамение во вред Периклу. Поставив себя на место Дамона, Перикл сам истолковал знамение таким образом, что огонь, покинувший статую Афины Парфенос, как бы пророчествует о том, что афинян покинуло мужество. Поэтому Перикл не удивился, когда Дамон, собравшись наконец с духом, сказал:

   – Это было знамение, посланное нам Афиной. Эксегеты Тимагор, Тисандр и Фёдор, стоявшие за статуей и наблюдавшие за нею из темноты, будучи опрошены мной, единодушно заявили: огонь, ушедший в небо из статуи богини, знаменует собой дух мужества, покинувший нас перед угрозами Лакедемона, ибо тело афинского народа обезглавлено, как обезглавлена статуя богини, а то, что мы называем головою и разумом, всего лишь видимость головы и разума. Убедитесь сами. – Дамон указал рукою вверх, потом взглянул на Перикла и добавил: – И вот пророческое требование: завершим то, что не завершено. Здесь, – он протянул руку к статуе, – и там! – Все поняли последний жест Дамона так, что он указал рукой в сторону Пникса, где собиралась экклесия.

   – Но можем ли мы продолжить то, что начали? – спросил Дамона главный казначей Стромбих. – На то есть решение народного собрания, – напомнил он.

   – Да, можем, – ответил Дамон. Служители не без робости вернулись к статуе. Кресилай первым поднялся по лестнице к золотому плечу богини и приказал:

   – Двое – ко мне!

Вскоре снова застучали молотки, загремели золотые покровы.

   – Волнует ли тебя это зрелище? – спросил Сократа Софокл.

   – Когда раздевается моя Ксантиппа, я волнуюсь больше, – ответил Сократ, дыша в ухо Софокла. – Отныне я никому не посоветую присутствовать при разборке статуи Афины.

   – Почему?

   – Потому что становится очевидным ужасное: это не истинный образ великой богини, а идол, слепленный из кусков металла и слоновой кости. Ты видел глаза – эти две золотые жаровни с голубыми камнями? Разве в них есть что-либо божественное?

   – Но все вместе, Сократ?

   – Все вместе – да! Без грохота и стука, без кольев и шипов, без дыр и швов, без этого ужасного деревянного каркаса, без всякой материи – один лишь свет и цвет, нечто беззвучное и неосязаемое. Вот что прекрасно, вот что создаёт художник и вот что видит истинный ценитель прекрасного. Ремесленник же создаёт громыхающее грубое чучело. И таким воспринимает всё, даже Фидиевы произведения, неотёсанный человек. Ужасно то, что мы не владеем подлинным светом, а только его отражением от блестящих жестянок и камней. И сами мы, кажется, лишь ничтожное отражение божественного.

   – Ладно, теперь давай помолчим, – сказал Софокл. – Служители отделили щит и подносят его к весам. Сейчас все вновь пожелают убедиться, что Фидий изобразил на нём себя и Перикла. Подойдём поближе.

Всё было так, как сказал Софокл: едва золотую эгиду поднесли к весам, Дамон, Эрасистрат, Тимократ и другие пробулы окружили её, придвинули к ней светильник и принялись рассматривать то, что изобразил на эгиде Фидий, – битву греков с амазонками. Особенно их приковали лица двух воинов, изображённые ниже и чуть левее Медузы Горгоны, занимавшей весь центр Щита. Старый и уже облысевший воин замахнулся мечом на стоящую перед ним амазонку, а молодой, в шлеме и панцире, вскинул копьё. У старого воина было лицо Фидия, у молодого – лицо Перикла. В последнем сходстве легко было убедиться именно сейчас – достаточно было перевести взгляд на стоявшего поодаль от всех Перикла.

   – Похож. Кощунство! Пусть кто-нибудь изменит эти лица. Да, надо поручить Кресилаю. Нет, лучше Менону. – Слова эти произносились одновременно разными людьми, и поэтому трудно было определить, кому они принадлежали, кроме последних, о Меноне, – их произнёс Эрасистрат, бывший архонт, ныне член суда Ареопага. У членов Ареопага были особые причины ненавидеть Перикла и его сторонников: с той поры, как к власти пришёл Перикл, права Ареопага, некогда грозного судилища, перед которым трепетали все, были настолько урезаны, что даже не все дела о кровопролитии и нечестье разбирались в нём, а передавались в гелиэю[62]62
  Гелиэя – судебная коллегия в Афинах, состоящая номинально из 6000 присяжных.


[Закрыть], народный суд. И хотя не сам Перикл сокрушил мощь Ареопага – никогда в своих речах он не нападал на него, – а экклесия, все помнили, кто убедил экклесию сделать это: его друзья, ораторы, среди которых самым яростным врагом Ареопага был Эфиальт[63]63
  ...среди которых самым яростным врагом Ареопага был Эфиальт, — Эфиальт – единомышленник Перикла, вождь демократической партии в Афинах, проложивший Периклу путь к победе в борьбе с аристократами. Эфиальт боролся против Ареопага, привлекая отдельных его членов к суду за злоупотребление властью, а затем выступил в 462 г. против Ареопага в народном собрании и добился уничтожения его политической власти. За Ареопагом осталось только право вести дела о религиозных преступлениях и убийствах.


[Закрыть]. Когда бы дело Аспазии рассматривала не гелиэя, а Ареопаг, быть бы ей давно в могиле. Едва был арестован Фидий, Ареопаг начал требовать, чтобы Фидий предстал перед его судом. Теперь Ареопаг будет настаивать на том, чтобы ему было предоставлено право судить Перикла, если будет доказано, что он повинен в смерти Фидия, а вернее, если кто-то официально выступит с таким обвинением против Перикла. Приговоры Ареопага никогда не отличались разнообразием. Смертная казнь – вот что значилось в большинстве его приговоров. Вот почему Перикл, не надеясь спасти Анаксагора, помог ему бежать...

Весы стояли здесь же. Едва к ним подвешивали очередную часть одеяния статуи, Стромбих приступал к её взвешиванию, тщательно подбирал противовесы и приглашал всех убедиться, что добился точного равновесия золота и противовесов. Затем он делал соответствующую запись в табличке, показывал эту запись Дамону, Эрасистрату и Тимократу. Первую запись он показал также и Периклу, но Перикл сказал, что полностью доверяет ему, и от последующих проверок записей отказался.

   – Итак, вот полный список возможных виновников смерти Фидия, – сказал Софоклу Сократ, когда они снова удалились за колонны наоса, чтобы не попасться на глаза высоким чиновникам. – Партия клеона, партия аристократов, Ареопаг, Аспазия и сам Перикл.

   – Перикл?! Что ты такое говоришь, Сократ? – возмутился Софокл. – Да и Аспазия тоже. Как можно их подозревать?

   – Подозревать можно и тебя, – ответил Сократ. – Но я не стану: у тебя не было причин, чтобы убить Фидия. Разве что ты охотился за новым сюжетом для трагедии. – Он невесело засмеялся, давая понять Софоклу, что это всего лишь неуклюжая шутка.

   – Тогда и себя включи в этот список, – сказал Софокл.

По правде говоря, виноваты все, виноваты Афины, которые сделали возможным убийство Фидия. Но есть люди, которые в своих интересах воспользовались этой возможностью. Они-то и являются убийцами.

Было уже поздно, на Акрополе сменилась вторая стража, когда главный казначей Стромбих объявил о результатах взвешиваний.

   – Золота, – сказал он громко, глядя на свою табличку, – двадцать талантов и десять мин с учётом тех обрезков, которые были возвращены Фидием в казну после завершения работ. Это ровно столько, сколько было отпущено ему из казны. Слоновая кость – один талант и три мины. Камней-самоцветов, соответствующих перечню казны, двести пятнадцать штук. Таким образом, нет никаких оснований подозревать Фидия в умышленном хищении и потерях по причине халатности и плохого хранения отпущенных ему ценностей. Прошу всех убедиться в правильности моих подсчётов.

Перикл устремился к выходу, ни с кем не попрощавшись. Софокл и Сократ поспешили за ним. Выйдя из храма, Перикл повернул не налево, к северному периптеру[64]64
  Периптер — здание в античном храме, со всех сторон окружённое колоннадой, портиком.


[Закрыть], а направо, к южному, возвышавшемуся всего лишь в нескольких шагах над обрывом скалы. Софокл и Сократ догнали его уже за углом.

   – У храма Ники меня ждёт охрана, – сказал Перикл не останавливаясь. – И поэтому вы можете меня не провожать. Уже поздно.

   – Иного результата не могло быть, – произнёс Сократ, пропустив слова Перикла мимо ушей. – Или ты сомневался?

   – В честности Фидия я не сомневался ни на миг, – ответил Перикл. – Но могли украсть золото по его недосмотру. Золото могло пропасть даже теперь. Ты понимаешь, о чём я говорю.

   – Да, конечно, – согласился Сократ. – Если бы заговор против тебя был организован основательно.

   – Ты хочешь сказать, что заговорщики плохо поработали?

   – Пожалуй. Скорее всего, не успели.

   – Но почему же ты с такой уверенностью сказал, что иного результата не могло быть?

   – Я подумал, что у заговорщиков уже не было нужды воровать золото теперь. Они приготовили для тебя более надёжную ловушку, убив Фидия. Если ты виновен в смерти Фидия – а они уверены, что докажут это, – то вот и всё, что им нужно. Смотри, что получается: ты отравил Фидия либо потому, что золото каким-то образом вами всё же расхищалось, например путём подмены одних золотых слитков другими, менее ценными, либо ты не был уверен, что Фидий, твой друг, не присваивал золото сам, но вот выяснилось, что он всё-таки не присваивал, а ты всё же убил его, предал дружбу, погубил великого и честного человека, спасая свою мнимую честь. Или... – Сократ вдруг замолчал.