Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

   – Подожди, – остановил его Критий. – Не торопись. У нас ещё есть время, и мы можем продолжить нашу беседу, учитель, – сказал он, произнеся слово «учитель» так, словно обозначил им что-то гадкое. – Давай рассудим, являешься ли ты сам другом народа. Смотри, ты воспитал Алкивиада, а он принёс афинянам тьму несчастий. Такие вожди народа, как Анит и Дикон, приговорят тебя к смертной казни, если придут к власти. Ты воспитал меня. Ты воспитал Хармида, а он мой друг. Тебе и это не простят демагоги, которых, кстати, ты не считаешь ни мудрыми, ни благородными. Вспомни ещё об Аните-младшем, который сегодня с нами и завтра станет позором для своего отца. Анит-младший – твой ученик. Ты скорее служил нам, чем народу, над глупостью которого ты столько потешался на площадях. Вожди народа убежали из Афин, чтобы издалека мстить мне. А ты здесь, со мной, в моём доме. Никто не знает, о чём мы говорим, но все скажут: «Сократ был гостем Крития». И вот получается, Сократ, что если я, Критий, тиран, которого ты называешь палачом, не казню тебя, то тебя казнит народ, о благе которого ты так хлопочешь. Ты попал меж двух жерновов, Сократ. И знаешь ли почему? Люди должны жить по установлениям богов и государства, а ты возомнил, что тебе известна правда, которая выше установлений и законов. Ты – сам себе Бог и сам себе государство. Ты вопрошаешь собственную душу, ищешь в ней истину и судишь всех: и тиранов, и вождей народа, и сам народ. Разве ты Бог, Сократ?

   – Конечно, не Бог, – усмехнулся Сократ. – Но я открыл способ, каким каждый человек может обнаружить в себе божественную истину. Боги нам её дали, а мы заключили её в тёмную скорлупу невежества.

   – И потому ты отвергаешь богов, которых чтит народ. Знаешь ли ты, что это преступление?

   – До тех пор, пока народ невежествен.

   – Тогда сделай его умным, Сократ, – засмеялся Критий.

   – Это работа не для одного человека, – ответил Сократ. – Но одно народ может сделать сам: стать свободным. Избавить от невежества можно только свободный народ. Народ, не знающий страха. Свобода – такое благо, Критий, от которого афиняне никогда не откажутся. Они добьются свободы. Вопреки тебе. И тем самым сделают шаг к истине. Их на этом пути никто не остановит. Как нельзя остановить солнце. Ты это знаешь. Меня убьёт невежество народа. Либо ты, Критий. Тебя убьёт истина. Свободные и просвещённые люди пожалеют меня. Тебя – проклянут. Будущее принадлежит свободным и просвещённым. Потому что и то и другое – благо. А ты – зло.

   – Какая тебе радость в том, что тебя когда-то пожалеют, и какая мне печаль от того, что меня когда-то проклянут? Радость и печаль имеют смысл только здесь, при нашей жизни. Я собираюсь жить долго и без печали. То же предлагаю и тебе, Сократ. Ведь там – ничто. Ты сам говорил. Смерть – зло. Вот послушай. – Критий встал, подошёл к свиткам и, взяв один из них, развернул. – Вот послушай. Это Сафо:

 
Смерть есть зло. Самими это установлено богами:
Умирали бы боги, если б благом смерть была.
 

   – Что скажешь?

   – Только то, что сказала Сафо. А жизнь – благо. Для всех. Ты же многих лишил жизни, прежде чем на то последовала воля богов.

   – Как знать, – ответил Критий. – С помощью искусства, которому ты меня обучил, я обнаруживал в своей душе, что люди, которые казнены, достойны смерти. И если, как ты сказал, мы обнаруживаем в нашей душе божественные истины, то, стало быть, я исполнял волю богов. Боги вещают через душу каждого. Чем же моя душа хуже других?

   – Как же ты обнаружил в своей душе смертный приговор для Алкивиада, для брата твоего? – спросил Сократ.

   – Вот, – вздохнул Критий. – Я ждал, когда ты задашь мне этот вопрос.

   – Почему же ждал?

   – Потому что знаю: ты убеждён, что Алкивиада убил я. – Критий передёрнулся, бросил свиток со стихами Сафо и вернулся к Сократу. Теперь он стоял перед ним подбоченясь, смотрел сверху вниз, глаза его были злы, скулы побелели, и брови сошлись на переносице.

   – Или отойди, или сядь, – сказал Сократ. – От тебя так пахнет благовониями, что мне трудно дышать.

Критий сел, опустив руки между колен.

   – Я знаю, почему ты так думаешь, – сказал он. – Вчера ты разговаривал с Феодатой, служанкой Тимандры. Но всё, что она сказала тебе, ложь. Она и Филомел, её любовник, сами убили Тимандру, чтобы завладеть её драгоценностями. Сегодня их задержали в Пирее, с ними была шкатулка с драгоценностями Тимандры. Они во всём признались. И будут казнены. – Критий поднял голову. – Как убийцы Тимандры. Ты можешь повидаться с Феодатой и Филомелом, хотя в этом нет нужды: они во всём сознались. Кстати, и в том, что приходили к тебе в лавку башмачника Симона. Одному я не поверил и велел это вычеркнуть из их показаний: они утверждают, что часть драгоценностей Тимандры передали тебе и просили переслать их заговорщикам. Ведь этого не было, правда? Я велел вычеркнуть, но, если ты подтвердишь. – Критий пожал плечами, – тогда я велю восстановить сказанное ими. Впрочем, они могут повторить это на суде, потому что они люди низкие, презренные рабы. Для них это хоть и малое, по оправдание: не просто убили и ограбили свою госпожу, но ради победы Фрасибула, ради блага афинян, страдающих под властью тирана... Поэтому я приказал казнить их без суда. Но если ты будешь настаивать... Словом, решай сам. Ты можешь встретиться с ними, как я уже сказал. Ну? Или тебе надо подумать? Я оставлю тебя на какое-то время, посиди один, подумай. – Критий потёр ладонью ухо и встал. – Посидишь?

   – Посижу, – ответил Сократ.

Уходя, Критий оглянулся, задержал шаг, сочувственно улыбнулся и сказал:

   – Пей вино и ешь гранаты. Не стесняйся.

Сократ так и поступил. Зачерпнул из кратера полную чашу вина, выпил одним духом и принялся есть гранат. Потом подошёл к письменному столу Крития, взял чёрную скиталу и спрятал её под хитон. Он не знал, сколько времени отпустил ему Критий на размышление, и потому старался осмыслить случившееся быстро. В одном он был совершенно уверен: о поимке Феодаты и Филомела Критий ему соврал, придумав всю эту историю тут же, сидя рядом с ним. Он хорошо помнил привычку Крития потирать ладонью ухо, что-либо сочиняя. О привычки! Они сопутствуют человеку всю его жизнь. Вот и у него, у Сократа, есть одна привычка, которую давно подметила Ксантиппа: он непременно облизывается перед тем, как пригубить чашу с вином. Вполне безобидная привычка. Но, вспоминая о ней, он всякий раз намеревается отделаться от неё. И не может. Вот и теперь, кажется, он облизывался, как сладострастный Силен, поднося к губам дорогую чашу с прекрасным вином...

Итак, Критий соврал ему. Но всё сказанное им может стать случившимся уже теперь, в ближайший час, – для этого Критик» надо лишь приказать. Приказать, объяснив, как всё нужно устроить. Возможно, что он сделает это сейчас же. И помешать ему можно только в том случае, если позвать его обратно, не дать ему времени исполнить задуманное. А там и боги проснутся...

Сократ бросился к двери и крикнул во всё горло:

   – Критий! Я уже всё обдумал!

Критий тут же появился – он стоял в отдалении за колонной.

   – Хвалю, – сказал он, приближаясь к Сократу. – Ты по-прежнему думаешь быстро. Мне всегда это нравилось в тебе. Жаль только, что я не смог этому научиться.

   – Забудем о Феодате и Филомеле, – сказал Сократ, когда они вернулись в библиотеку. – Ты правильно поступил, что вычеркнул кое-что из их показаний, так как всё это – бессовестная ложь. До такой лжи могут додуматься только подлецы, Критий.

   – Конечно, – согласился Критий. – Ты правильно решил. Жизнь каких-то там рабов и твоя жизнь, Сократ, несоизмеримые ценности. Но, решив так, ты должен согласиться и с тем, что Феодата просто оговорила меня перед тобой.

   – Оговорила? Да ничего она мне не говорила о тебе. Даже имя твоё не было произнесено. Знаешь, я попросил её принести одну вещь. Нет, нет, никакие это не ценности. Да ты, видно, знаешь, о чём речь, – твои сикофанты работают превосходно. Я даже удивляюсь, как они могли подслушать мой разговор с Феодатой. Открой мне, пожалуйста, эту тайну, – попросил Сократ.

   – Не могу, – развёл руками Критий. – Одно лишь скажу: после убийства Тимандры мои люди следили за её слугами. Это же естественно.

   – Разумеется, – не стал настаивать Сократ. – А вещь, которую она принесла по моей просьбе, дорога мне. Всё же я любил Алкивиада.

   – Я понимаю, – кивнул головой Критий. – Ты, конечно, не поверишь мне, но я тоже любил его. И ты напрасно набросился на меня. Да и как я мог сделать то, в чём ты меня подозреваешь? Я был здесь, в Афинах, Алкивиад – там, у Фариабаза, далеко за морем.

   – Да ведь я и не говорил, что ты сам, лично убил его.

   – Но...

   – Не говорил, не говорил. Я лишь утверждаю, что Алкивиад был убит по твоей просьбе или по твоему приказу.

   – Сократ! – вспылил Критий. – Мне надоела твоя болтовня! Ты злой и глупый старик! Ты не знаешь сам, что говоришь!

   – Я знаю, – сказал Сократ. – Увы, я знаю. Ни Тимандра, ни Феодата, ни кто бы там ни было ещё не говорили мне прямо, что ты убил Алкивиада. Ты сам мне об этом сказал, Критий!

   – Я? Когда, где? Что ты мелешь? Сократ, опомнись! Или ты много выпил вина? – Он заглянул в кратер. – Да, ты много выпил вина.

   – Оставь это, – сказал Сократ. – Ты сам мне всё рассказал, когда я беседовал с тобой.

   – Я не беседовал с тобой! Не беседовал!

   – Да ведь я и не говорил, что ты беседовал со мной. Я беседовал с тобой, Критий. Мысленно, Критий. Мысленно.

   – Ах, мысленно! Ну, на это ты способен. Если ты мысленно беседуешь с богами, то почему бы тебе точно также не побеседовать со мной? – усмехнулся Критий. – Только цена этим беседам невелика. Мало ли что может взбрести на ум.

   – А ты послушай, – предложил Сократ. – Давай сядем, и я перескажу тебе нашу беседу. Думаю, что это будет последний рассказ, который ты услышишь от меня.

   – Последний? Что ж, пожалуй, ты прав. Расскажи, – согласился Критий, садясь. – Садись и ты.

   – Да. – Усевшись поудобнее, Сократ зачерпнул из кратера вина, выпил немного и, прожевав зёрнышко граната, принялся рассказывать: – Итак, мы сидели вот так же, как сейчас, рядом, и я спросил тебя: «Критий, зачем ты убил Алкивиада?» Обрати внимание: я спросил не о том, ты ли убил Алкивиада, а о том, зачем ты убил Алкивиада.

   – И что я ответил? – спросил Критий.

   – Ты ответил: «Прежде чем спрашивать, зачем я убил Алкивиада, следовало бы спросить, я ли убил Алкивиада».

   – Правильно ответил, – сказал Критий.

   – Я так и сказал тебе: «Правильно ответил, – и похвалил тебя: – Ты ещё не разучился внимательно слушать».

   – Спасибо за похвалу, – сказал Критий. – Я всегда радовался, когда ты хвалил меня. Но ты хвалил меня редко. К тому же тебе не нравились мои стихи, Сократ. Вот и теперь, взглянув на мой гимн, ты похвалил лишь каллиграфию и предмет, вдохновивший меня, но ты ни слова не сказал о самом гимне. Но это к слову. Итак, ты похвалил меня за то, что я не разучился внимательно слушать. Что же дальше? – Критий был спокоен. Это было холодное спокойствие человека, который уже решил для себя, как он поступит в конце разговора, независимо от того, каков будет его исход, – Разумеется, ты не стал спрашивать, я ли убил Алкивиада, – предположил Критий, – так как ответ мог быть только один: «Не я».

   – Да, – подтвердил Сократ. – И потому я сказал тебе: «Признаться в убийстве – задача не для тебя. Убийство было подлым, а это означает, что совершил его подлый человек: он не вызвал Алкивиада на честный поединок, не встретился с ним в открытом бою, а убил его как человек трусливый и коварный». Я спросил тебя далее: «Может ли подлый, трусливый и коварный человек добровольно признаться в том, что он подл, труслив и коварен?» – и попросил тебя ответить на этот вопрос. Если бы ты ответил: «Может», то тем самым стал бы на защиту подлых, трусливых и коварных. И бесчестных. И значит, причислил бы себя к ним. А это означало бы также, что твой предыдущий ответ: «Не я» – не является правдивым, так как принадлежит подлому, трусливому и бесчестному человеку. Поэтому ты сказал: «Да, подлый и бесчестный не может добровольно признать себя таковым». Правильно ли я предугадал твой ответ, Критий?

   – Да, правильно, – морщась, как от тошноты, ответил Критий.

   – Но, сказав так, – продолжил Сократ, – ты подтвердил и то, что подлый и трусливый человек не может добровольно признаться в подлом и трусливом убийстве.

   – А из этого что следует, высокомудрый Сократ? – язвительно спросил Критий.

   – А из этого следует, что я был прав, говоря, что ты не можешь признаться в убийстве Алкивиада. Ты и не признался.

   – Подожди, – мотнул головой Критий. – Ты запутал меня. Но я сейчас выпутаюсь. Да, да, я выпутаюсь. Недаром же я учился искусству диалектики у тебя.

   – Надеюсь, – усмехнулся Сократ. – Надеюсь, что недаром.

Критий оживился – в нём пробудилась страсть спорщика. Он вскочил и заходил по комнате, потирая ухо ладонью.

   – Впрочем, а что же я сказал тебе там, в воображаемом тобой разговоре со мной? – спросил он, остановившись. – Ведь я не мог промолчать?

   – Ты не промолчал, – согласился Сократ. – Я могу сказать, как ты ответил мне. Сказать?

   – Скажи.

   – Хорошо. Я скажу. Но при одном условии: ты возьмёшь обратно свои слова о том, что я пьяный и злой старик. Берёшь?

   – Беру, беру. Продолжай, – потребовал Критий – Просто интересно: то ли я сказал тебе, что собираюсь сказать теперь. Это очень занятная игра. Говори!

   – Ты ответил так, как мог ответить только мой ученик: «Да, я не могу признаться в убийстве Алкивиада, потому что я его не убивал. Нельзя признаться в том, чего я не совершил. Глупо честному человеку возводить на себя поклёп. А я не глупец. Подлый человек не признается в совершенном им преступлении, потому, что он подл. Честный и безвинный даёт честный ответ: «Я не убивал». Так ли ты хотел ответить мне, Критий? – спросил Сократ.

   – Да, именно так, клянусь псом! – засмеялся Критий. – Именно так!

   – Значит, я не пьяный и не злой старик?

   – Забудь об этом, – сказал Критий и снова присел рядом с Сократом. – Ты заставил меня оскорбить тебя. Прости. Беру обидные слова обратно. Но вернёмся к предмету разговора. Итак, как человек честный и невинный я ответил тебе: «Я не убивал Алкивиада». Но тебя мой ответ не удовлетворил. Или удовлетворил?

   – Не удовлетворил.

   – Почему?

   – Потому что Алкивиада убил ты, Критий.

   – О боги! – вздохнул Критий. – Зачем тебе это, Сократ? – Глаза его снова остановились.

   – Затем, что истина всего дороже, – ответил Сократ.

   – А жизнь? – спросил Критий. – Она не дорога тебе? Ты не так глуп, Сократ, чтобы не догадаться, чего будет стоить тебе твоё упрямство. Знаешь, я не остановлюсь, хотя мне так не хочется принимать столь ужасное для тебя решение. Оно будет ужасным и для меня. Нельзя убивать свою мать, своего отца, своего учителя...

   – И брата, Критий.

   – Конечно, и брата. Нельзя, если это месть за личные обиды, – продолжал Критий. – Но есть нечто, что выше нас, Сократ, что выше запретов. Ты наносишь мне не только личную обиду. Ты посягаешь на первого человека в государстве, а значит, и на государство. Не стану объяснять тебе, что покой и благополучие государства – это покой и благополучие сотен тысяч людей, народа. И вот ради защиты покоя и благополучия народа я приму решение, которое будет для меня тяжким. Да, я приказал казнить многих, но только ради того же.

   – И Алкивиада?

   – Зачем же Алкивиада?

   – Как раз этот вопрос я и задал тебе в самом начале, Критий: зачем ты убил Алкивиада? Спросив об этом сам, ты поступил неосмотрительно. И это доказывает, что ты был плохим учеником: спор надо вести осмотрительно, взвешивая и обдумывая каждое слово.

   – Пустое, – сказал Критий. – Если я проиграю спор, я ничего не потеряю, так как об этом никто не узнает. Ты же, выиграв спор, потеряешь жизнь.

   – Жизнь? Конечно. Этим твоим словам я верю.

   – Стало быть, победа в споре для тебя важнее жизни?

   – Не победа, а истина, Критий.

   – Но истина требует доказательств. Упрямство не ведёт к истине. Это из твоих наставлений, Сократ. Как видишь, я был всё же хорошим учеником.

   – Что ж, давай вернёмся к доказательствам, – предложил Сократ. – Ты сам предложил способ их отыскания. И не там, в воображаемом разговоре, а здесь, Критий. Только что.

   – Что же я предложил? – спросил Критий, устало облокачиваясь на подушки. – Ну, выкладывай. И поторопись: у меня мало времени.

   – Ты сказал: есть нечто, что выше нас, что выше запретов на убийство.

   – Да, я это сказал.

   – И вот если я докажу, что ты хотел и мог совершить убийство, то тем самым я докажу, что ты его совершил. Кроме того, я должен доказать, что ты человек подлый и потому совершил убийство как подлый человек.

   – Попробуй, – сказал Критий, отвернувшись.

   – Ты ненавидел Алкивиада с молодых лет, потому что Алкивиад был талантливее тебя, удачливее и красивее. Ты мог бы любить его за это, а ещё за то, что он твой брат, но ты завидовал ему и ненавидел его. Многие выражали свою зависть и ненависть к Алкивиаду открыто, мешали ему, обвиняли его в том, в чём он был и не был виноват, а ты Критий, таил свою зависть и ненависть в душе. Тщился сравняться с Алкивиадом хоть в чём-то, не мог: боги не дали тебе ни таланта, ни удачливости, ни красоты. Ты не знал, как справиться с Алкивиадом, и потому ушёл в гетерии, в тайные кружки, где вынашивались и обсуждались – тайно! – планы разгрома демократии и захвата власти, которая лишь одна может дать то, чего не дали боги: силу, славу, свободу дурным намерениям и страстям. Тебе, как и твоим друзьям, представлялось, что власть выше таланта, ума и красоты, потому что она открывает лёгкий путь ко всему, что с трудом добывают ум, талант и красота. Продолжать? – спросил Сократ.

   – Продолжай, – махнул рукой Критий.

   – Но что мешает людям бездарным, завистливым и подлым пробиться к власти, Критий? Ответ очень прост: власть умных, талантливых и благородных. Чего могут желать бездарные и завистливые? Поражения талантливых и благородных. Но такого поражения их можно добиться только с помощью подлости и коварства. Только подлый человек может желать, чтобы во главе Афин стал бездарный человек. И только путём коварства и предательства можно достичь этого. Ты достиг, Критий. Дорогу к власти тебе проложили мечи спартанцев, давних врагов афинян. Уничтожена демократия, погублены народные вожди, разрушены укрепления города. Разве это честный путь к власти, разве ты пришёл к ней, соревнуясь с другими в уме, подвигах и благородстве? И разве ты принёс счастье афинянам, а не горе? Свободу, а не рабство? Когда б большее счастье, чем все другие, большую свободу и могущество, чем твои соперники, кто стал бы упрекать тебя?

   – Афиняне ещё не оцепили...

   – Оценили! – сказал Сократ. – Оценили, Критий. И вот когда ты стал во главе Тридцати и увидел, что предмет твоей зависти и ненависти жив, ты понял, что в нём твоя позорная погибель. Алкивиад был твоей погибелью. Самой страшной для тебя и самой неотвратимой.

   – Хватит! – крикнул Критий, вскакивая на ноги. – Довольно! И время кончилось!

   – Жаль, – сказал Сократ, поднимаясь с ложа. – Осталось ещё так много прекрасного вина.

   – Теперь ты попробуешь другого вина, того, что готовят под Пниксом!

   – А всё же дослушай до конца, – сказал Сократ, беря с чаши гранат. – Ведь потом тебе никто об этом не скажет.

   – О чём ещё?

   – О том, что не ты убил Алкивиада. Все будут говорить о тебе: «Это он убил Алкивиада!» А я вот говорю: не ты.

   – Не я?! – хохотнул Критий. – А кто же?

   – Вот и я хотел спросить тебя: кто же? Кто убил Алкивиада по твоему приказу? Ведь ты не покидал Афин, ты был здесь; Алкивиад же погиб во Фригии. Ты говорил, что Фарнабаз. Потом сказал, что братья какой-то девушки, которую якобы опозорил Алкивиад. А кто же на самом деле?

–А как я ответил тебе на этот вопрос в том, в воображаемом разговоре?

   – Ты сказал, что Алкивиада убили люди Фарнабаза по просьбе Лисандра.

   – И тебе этот ответ не понравился? По-моему, он правдив.

   – По-моему, тоже. Но потом ты добавил, что Лисандр обратился к Фарнабазу с этой просьбой по твоему настоянию. Ты сказал Лисандру: «Власть Тридцати ненадёжна, пока жив Алкивиад». Правда, ты забыл сказать Лисандру, что Алкивиад твой брат. Но это уже было не важно, потому что тобой руководило нечто, что выше тебя, выше запретов... Верно?

   – Почему Лисандр? – спросил Критий.

   – Потому что Фарнабаз мог откликнуться только на просьбу Лисандра. А Лисандра мог попросить только ты.

Критий какое-то время стоял молча. Потом махнул рукой и направился к двери.

   – Подожди звать скифов, – остановил его Сократ. – Они не смогут отвести меня в тюрьму.

   – Это ещё почему? – обернулся Критий. – Смогут! Потому что отныне твоё место только там, в тюрьме.

   – Ты ошибаешься, – сказал Сократ. – В том, в воображаемом разговоре ты не смог позвать скифов.

   – Не смог? – Сократ увидел на лице Крития самую отвратительную из его улыбок. – Но то был воображаемый разговор, а здесь, – Критий развёл руками, – а здесь я смогу позвать скифов!

   – Нет, – покачал головой Сократ, – не сможешь. Сейчас ты поймёшь почему: я приглашён к Лисандру.

   – Ты?

   – Да, я приглашён к Лисандру, – повторил Сократ.

   – Врёшь, Сократ.

   – Не вру, – Сократ зачерпнул из кратера вина и выпил.

Пил он медленно. Критий ждал. И чем дольше Сократ пил, тем больше крепла в нём уверенность, что Критий не позовёт скифов и не отправит его сегодня под Пникс: имя Лисандра подействовало на Крития магически, потому что он был всего лишь жалким рабом Лисандра. Его ставленником и рабом.

   – Позавчера я встретился с Лисандром в Пирее, – сказал Сократ. – Мы немного поговорили, и он пожелал продолжить нашу беседу здесь, в Афинах. Но если он узнает, что ты спрятал меня под Пниксом и лишил его удовольствия поговорить с самым мудрым человеком Эллады, он будет крайне недоволен, Критий. Я даже думаю, что люди Лисандра уже ищут меня. Поэтому мне надо идти. Если ты мне не веришь, ты можешь послать скифов к Лисандру и спросить его, так ли это. Пошли скифов к Лисандру, Критий. Подумай, что я расскажу Лисандру, если он позовёт меня из тюрьмы.

   – И ты станешь беседовать с Лисандром, с заклятым врагом афинян? – спросил Критий.

   – Точно так же, как с тобой, – ответил Сократ. – Думаю даже, что с ним мне будет легче, чем с тобой: он враг афинян и не скрывает этого. Он открытый враг демократии, свободы и могущества Афин! А ты – другой...

   – Хорошо, – сказал Критий, потирая ухо. – Хорошо, я отпущу тебя. – Правильно, я отпущу тебя. Впрочем, я и так, кажется, отпустил бы тебя. Знаешь, не хочется, чтобы обо мне говорили, будто я убил Сократа. Ты уже стар и скоро сам отправишься к Аиду. Да, да, я отпущу тебя. У меня и в мыслях не было отправлять тебя в тюрьму. Это потом, когда ты наговорил мне столько обидного, у меня появилось дурное желание. Позвал же я тебя для того, чтобы побеседовать, Сократ; я предполагал, что беседа будет иной, и хотел поручить тебе одно дело. Ты ведь притан от дема Алопеки. И вот я подумал: кого же лучше послать на Саламин к Леонту, если не пританов. Скифы могут оскорбить достоинство Леонта, а приданы – уважаемые граждане, они уговорят Леонта приехать в Афины. Конечно, мы казним Леонта как нашего врага. Но это уже другая сторона дела. Вы только привезите сто. Ты и ещё три-четыре придана, которых я назначу. Разумеется, ты будешь среди них самым уважаемым.

   – И ты предполагаешь, что я соглашусь на это гнусное дело? – спросил Сократ.

   – А не согласиться нельзя, Сократ. Это не просьба, а приказ. Вы поедете и привезёте Леонта в Афины.

   – А вы его здесь убьёте, завладеете всем его богатством? Так?

   – Богатство казнённых принадлежит по закону государственной казне, Сократ. Всё это знают.

   – Но пританы с того дня, как ты разогнал Совет Пятисот, не обладают никакими полномочиями.

   – Я наделю вас полномочиями. Это в моих силах.

   – Да, это в твоих силах, – согласился Сократ, поняв, что Критий приготовил для него смертельную ловушку. Критий не отправит его под Пникс сейчас, но непременно сделает это потом, когда он откажется исполнить приказ Тридцати. А он откажется. Привезти Леонта на казнь – всё равно что казнить его своими руками, стать его палачом и, значит, прислужником тиранов и соучастником их преступлений. Вот какую ловушку приготовил для него Критий: либо умереть теперь, не исполнив его приказа, либо принять позорную смерть потом, когда победит Фрасибул и власть в Афинах будет возвращена народу. Сократ не думал, что Критий так изобретателен и коварен. Да и не был он, кажется, обучен этому искусству прежде. Он овладел им теперь.

   – Вот и всё, Сократ, – сказал Критий. – Теперь ты свободен и можешь возвращаться домой. Триера для поездки на Саламин будет готова дня через три. Тебе сообщат об этом. Хайре, учитель. Будь здоров. А будешь у Лисандра – не зарывайся. Лисандр не владеет искусством спора, но зато превосходно владеет мечом и кинжалом. Такты исполнишь мой приказ, не правда ли? – спросил он, провожая Сократа. – Ты привезёшь Леонта?

   – Ты узнаешь об этом через три дня, – ответил Сократ. – Когда будет готова к отплытию на Саламин триера.

   – Мне было приятно убедиться в том, как ты мужествен, Сократ, – сказал Критий.

   – В такой же степени мне было неприятно убедиться в том, как ты подл.

Критий в ответ рассмеялся.

Выйдя за ворота виллы Крития, Сократ сразу же направился к дому Тимандры, хотя и был уверен в том, что Критий, вероятнее всего, опередил его; что несчастные Феодата и Филомел уже схвачены и отведены в тюрьму. Но и в этом надо было убедиться. В другое время он постарался бы сделать это осторожно, чтобы не подвергать себя напрасному риску. Теперь же, оказавшись в том же положении, что и Феодата с Филомелом, он уже ничем не рисковал. Его приговор был, в сущности, подписан, а исполнение приговора оставалось лишь делом времени. Если не через три дня, то через пять, через десять. Возможно, что его казнят в тот же день, когда казнят Феодату и Филомела.

По узким улочкам, по скользким мокрым камням – опять моросило – Сократ поднялся к дому Тимандры и увидел у ворот охрану – двух молодых и незнакомых ему скифов.

   – Хайре, – сказал, подойдя к ним, Сократ. – Я притан от дема Алопеки и хотел бы поговорить с привратником этого дома. Кажется, его зовут Филомел.

   – Приказано никого не впускать, – ответил ему один из скифов.

   – Почему? – спросил Сократ.

   – Дом пуст.

   – Я знаю, что умерла Тимандра, – сказал Сократ. – Но куда же делись привратник и прислуга?

   – Привратник сбежал прошлой ночью, – ответил другой скиф. – Вместе со служанкой Феодатой.

Тот, что отвечал Сократу первым, взглянул на своего товарища с осуждением: должно быть, им было приказано никому ничего не рассказывать.

   – Жаль, – сказал Сократ. – Он был мне нужен. Надеюсь, что привратника скоро найдут. Выходит, что я зря тащился сюда. Жаль.

Это была неожиданная радость. Он чувствовал себя виноватым, думая, что Феодата и Филомел оказались в руках тюремщиков. Чувство вины – это страдание, душевная мука. Теперь же он был свободен от этого тягостного чувства. Был рад этому, но ещё более тому, что юная Феодата и влюблённый в неё Филомел не пострадали. Мысленно похвалил их: они предугадали то, чего не мог предугадать он.