Текст книги "Чаша цикуты. Сократ"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

   – Утром поставишь дары на камень перед храмом. Я выйду и позову тебя.

Жрица ушла. Сократ постоял перед храмом, затем поднялся по ступеням и вошёл в наос. Здесь на камнях стен ещё при строительстве храма были высечены знаменитые изречения мудрецов древности: Фалеса, Питтака, Периандра, Бианта, Солона, Клеобула и Хилона. Хилону принадлежало самое мудрое из них: «Познай самого себя». Хотя и другие изречения были достойны того, чтобы помнить их всегда. «Мера – лучше всего» – это сказал Ктеобул из Линда; «Ничего слишком» – Солон Афинский; «Поручись – и беда тут как тут» – Фалес из Милета; «Что возмущает тебя в ближнем – того не делай сам» – Питтак из Митилен; «Худших – большинство» – Биант из Приены; «Наслаждения смертны, добродетели бессмертны» – Периандр из Коринфа. Но главное сказал всё же Хилон из Лакедемона: «Познай самого себя».

Изречения мудрецов были высечены на верхних камнях. На нижних же были нацарапаны сотни других изречений – людей тщеславных, но безвестных, посещавших в разное время Дельфийский храм Аполлона. Сократ долго читал эти надписи – их были сотни! – но не нашёл пи одной достойной того, чтобы её запомнить. При этом он заметил, что многие надписи сделаны поспешно, неразборчиво, зато имена авторов под ними процарапаны тщательно и глубоко, из чего следовало, что авторы надписей больше заботились об увековечении своих имён, чем мыслей. Как жаль, что человеческое тщеславие, глупость и суетность нашли пристанище в храме Аполлона, под чьим знаком родился и живёт он, Сократ, и кому, в сущности, служит. Он родился в фаргелионе, месяце Аполлона, – в этом месяце богиня Лето родила на Крите, в Делосе, двух близнецов, Артемиду и Аполлона, – и, значит, подпадал под покровительство лучезарного Бога муз, искусств и гармонии. Гармония – разум космоса, которому причастны философы. А первым принципом философствования служит этот увековеченный на белом камнехрама: «Познай самого себя». Ибо подобное познаётся подобным: душа мира – бессмертной человеческой душой. Душа человека – хранительница всех знаний, которые она приобрела в своих вечных скитаниях в том и в этом мире. И потому познание самого себя, своей души – это воспоминание бессмертной души о своих прежних знаниях, накопленных в скитаниях по разным мирам. Кто углубляется в себя, тот углубляется в космос и приближается к Богу. И потому познание есть высшая добродетель. Поля Блаженных принадлежат философам...

А всё дурное, всё злое совершается людьми по неведению, незнанию. Разумное, умышленное зло невозможно. Если человек знает, что есть истинное благо для него и для других, он никогда не совершит злой поступок: знание – божественная сила, и ничто не может её поколебать или одолеть. Никакое зло не совершается сознательно. Знание истинного блага не допускает, чтобы для одних оно было злом, а для других добром. Если же человек допускает такое, то он обладает не знанием, а мнением, которое, как правило, далеко от истины, так далеко, что путь от мнения до истины может стоить всей жизни, невозвратного ухода в подземелья и пропасти Тартара. Мудрость уводит человека в Поля Блаженных, где обитают Орфей, Мусей, Гомер, Гесиод, Паламед, Аякс, Агамемнон, Одиссей...

Добрый и дельный поступок – следствие ума. Преступление – следствие безумства. Следует ли казнить безумцев? Неисправимых, испорченных в самой сути своей следует посылать в Аид, на суд Миноса, Радаманта, Эака и Триптолема. Прочих же надо увещевать и наставлять для дальнейшей жизни.

Размышляя о добре и зле, Сократ подспудно думал о Демархе. Способность к философствованию – редкость. Ею обладают лишь древнейшие души, прошедшие суровые и длительные испытания жизнью и смертью. Прочим же добродетель открыта в делах, которые не требуют ни божественного откровения, ни философского самоуглубления. Им нет нужды спрашивать у богов и философов, например, о том, что лучше: взять для лошадей человека, умеющего держать вожжи или не умеющего; взять на корабль умеющего править судном или не умеющего. Или, например, о том, что может узнать человек, научившись считать, измерять, взвешивать. Сам человек, без помощи богов и философов, может стать умелым плотником, кузнецом, земледельцем, экономом, кормчим, стратегом. Философы не нуждаются в прорицателях, потому что они сами открывают в себе божественный смысл всего. Прочие же люди пусть обращаются к богам лишь по поводу значительного: о своём предназначении, о будущем своей семьи, своего дома, города, государства. Философам это открывается в общении с собственной душой. Итак, познай самого себя...

Преступление – как яма: если в неё упал один человек, то упадёт и другой, и третий, и четвёртый – пока её не зароют. Так оказался в этой яме Демарх. Сократ пока мало что знает о нём. То, что он сын сборщика налогов Диния, наводит лишь на мысль, что он может быть причастным к делам своего отца. Наводит на мысль, но ничего не доказывает. А разбойное нападение у развилки дорог в ущелье Парнаса? Соверши Демарх нападение на кого-нибудь другого, можно было бы решить, что он обыкновенный разбойник. Но он напал не на кого-нибудь, а на них, на Сократа и Софокла. Если это случайность, то он останется простым разбойником; если же не случайность, если это его первое нападение, задуманное с учётом того, что на развилке у Парнаса в этот день и час появятся они, Сократ и Софокл, то он не просто разбойник, а исполнитель чьей-то злой воли, преступного замысла, в котором добыча мало что значит, потому что важно другое – убийство... Убийство из боязни чего-то или убийство во вред кому-то.

Он, Сократ, опасен для тех, кто отравил Фидия, потому что приблизился к раскрытию преступления. Это может быть основанием для его убийства, которое, если бы Демарху всё удалось, было бы обставлено так, будто он, Сократ, подвергся разбойному нападению, ограблению и убит. А что сталось бы с Софоклом? Пришлось бы, наверное, убить и Софокла...

Другой повод для убийства – навредить Периклу. В чём состоял бы этот вред? А вот в чём: он убил Фидия, он убил Сократа, он убил Софокла. Каким же образом два последних убийства были бы приписаны Периклу?..

Сократ упорно думал об этом, когда в наос вошла жрица Арсиноя и, увидев Сократа, спросила:

   – Ты хочешь увидеть место, где прорицает Пифия?

   – Да! – горячо ответил Сократ. – Очень хочу.

   – Тогда следуй за мной, – улыбнулась жрица. – Молчи и следуй за мной.

На несколько мгновений они задержались у статуи Аполлона. Солнце, висящее над Парнасом, ударяло в неё пучком золотых, искрящихся лучей. Столь же яркое отражение статуи светилось в чёрном, политом маслом мраморе пола. Сквозь солнечные ниши, в которые заглядывали лавр и плющ, доносился звенящий гомон Кастальского ключа, пересвист дроздов и синиц. Воздух в храме был наполнен ароматами масел и трав. Аполлон был прекрасен, светел и горд. Глаза его, словно отражая цвет лавровых листьев, отливали зеленью. Его лёгкий плащ, удерживаясь лишь на шее и руке, походил на золотое крыло. И сам он почти летел – так изящен и лёгок был его стан. А венок на златокудрой голове был сплетен из живых цветов.

   – Теперь туда, – сказала Арсиноя.

Они обошли статую Аполлона и стали спускаться по широкой полутёмной лестнице навстречу дневному свету, который проникал в самом низу сквозь боковую дверь. Лестница закончилась. Они оказались как бы в перистиле, внутреннем дворике, который был окружён не колоннами, а высокой каменной стеной с мелкорешётчатым навесом. Дворик разделяла от угла до угла узкая и глубокая скальная щель, из которой медленно поднимался пар. Справа от входа в перистиль, в неглубоком бассейне, выдолбленном в скале, стояла тихая прозрачная вода. За щелью у противоположной стены перистиля рос лавр, по-молодому роскошный и зелёный, хотя кора на его толстом стволе, грубая и корявая, говорила о другом – о том, что если он и не сама Дафна, превращённая Аполлоном в лавр, то ровесник Дафны, прорицающий из себя Бог...

В центре дворика, над рассекающей его щелью, стоял бронзовый треножник – место для Пифии.

   – Ты можешь подойти и прикоснуться к нему, – сказал Арсиноя Сократу – Это место под небом, на земле, над бездной. Это тот самый треножник, которым пытался овладеть Геракл[102]102
  Это тот самый треножник, которым пытался овладеть Геракл. — Согласно древнегреческому мифу Геракл, наказанный Зевсом за убийство тяжёлой болезнью, отправился в Дельфы, чтобы спросить у Аполлона, как ему избавиться от этой кары богов. Но прорицательница Пифия не дала ему ответа. Она изгнала даже Геракла из храма как осквернившего себя убийством. Разгневанный этим Геракл похитил из храма треножник, с которого Пифия давала прорицания. Этим он прогневал Аполлона, тот явился к Гераклу и потребовал возвращения треножника. Геракл отказался это сделать, и между ними завязалась борьба, которую прекратил Зевс, бросив с Олимпа между сыновьями свою блестящую молнию.


[Закрыть]. Его бронза давно стала зелёной, как лавр. Теперь спроси, о чём хочешь, – разрешила Арсиноя.

–Я хочу спросить об этой воде, – указал Сократ рукой на бассейн, – об этом источнике. Это и есть источник Коссотиды, в котором живёт дух божества?

   – Из этого лавра и из этого источника дух божества переходит в Пифию, когда она, съедая лист лавра, запивает его водой Коссотиды, – ответила Арсиноя. – Дух божества парализует личную волю Пифии. И как флейта издаёт музыку флейтиста, так Пифия изрекает предсказания божества.

   – А что за пар над щелью? – спросил Сократ.

   – Это дыхание подземной тьмы, которое соединяется здесь с дыханием солнца. Царство мёртвых соединяется с царством живых и рождает истины прошлого и будущего. Эти истины опьяняют и изрекают себя голосом Пифии.

   – Сколько лет Пифии?– спросил Сократ.

   – Она молода и красива, – улыбнулась в ответ Арсиноя.

   – С ней можно поговорить, как с тобой?

   – Нет, – сказала жрица. – Нет.

   – Почему?

   – Всякое общение с людьми усиливает в ней то, что сопротивляется духу божества.

   – Что это?

   – Желания плоти и мысли о них, – ответила жрица, подняв руку, чтобы упредить очередной вопрос Сократа. – Теперь я задам тебе несколько вопросов, – сказал она. – Нас слышат лавр, вода, бездна и небо, а значит, слышит Аполлон. Своим рождением и призванием ты посвящён Аполлону, Сократ. И потому твои ответы должны быть полными, – она не сказала «правдивыми», чтобы пощадить самолюбие Сократа. – Ты понял?

   – Да, – ответил Сократ.

   – Теперь скажи, почему на копье, которое показал мне твой слуга Хромон, вернее на наконечнике копья, написано имя Перикла?

   – Хромон – слуга Перикла.

   – Я не спрашиваю, почему слуга Перикла служит тебе и Софоклу. Я спрошу о другом: для Перикла ли ты хочешь получить ответ на вопрос, доживёт ли человек, подносящий в дар храму золотой браслет, до победы в предстоящей войне Афин и Пелопоннеса?

   – Да, для Перикла, – ответил Сократ.

   – А золотую кружку дала тебе Аспазия? Она, а не Перикл хочет знать, кто победит в предстоящей войне?

   – Она. Но и я тоже. И все другие афиняне.

   – Пусть. Теперь скажи мне, почему на вашей повозке сделан краской знак об уплате за въезд в Платею.

   – Мы были в Платее.

   – В ту ночь, когда в Платею вошли фиванцы?

   – В ту самую ночь.

   – Но вы не были в Фивах, вы добрались в Дельфы приморской дорогой.

   – Да, это так.

   – И стало быть, вы не знаете, что случилось потом.

   – О чём ты?

   – Не задавай вопросов, – напомнила Арсиноя. – Я и так тебе всё расскажу. Всё, о чём тебе следует знать. После того как вы покинули Платею, – продолжала она, – произошло самое важное: платейцы вернулись в город с полей и имений, заперли все городские ворота и убили фиванских заложников.

   – Я об этом знаю.

   – Не перебивай! – потребовала Арсиноя. – Я знаю, о чём ты знаешь. Я знаю также то, о чём ты не знаешь. Платейцы, убив заложников, послали в Афины нового гонца. В ответ Афины прислали в Платею отряд гоплитов, привезли съестные припасы и удалили из города неспособных носить оружие – женщин и детей. Платея готова к войне. Афины приказали хватать всех находящихся в Аттике беотийцев. Беотийцы хватают афинян. И вот через Беотию вам нельзя вернуться в Аттику, потому что беотийцы вас арестуют и сделают заложниками. Ты это знаешь?

   – Теперь знаю, – ответил Сократ.

   – Перикл стар и болезнен. Аспазия молода и здорова. Сын клевещет на Перикла. В тюрьме отравлен Фидий, и в этом винят Перикла. Перикл опасается войны со Спартой и не хочет её начинать. Его обвиняют в малодушии, Афины полнятся самыми неблагоприятными для него слухами: об Аспазии, о жене сына, об опустошении казны, о тайном сговоре с Архидамом, царём Спарты. Народ жаждет войны и побед, Перикл – мира. Народ полон отваги, Перикл – благоразумия. Так ли это?

   – Так, Арсиноя, – ответил Сократ, дивясь тому, сколь многое известно жрице.

   – Спарта жаждет отмщения за свою духовную нищету, за свою грубость и дикость. Мстительность, пока она жива, сильнее благоразумия. Нищие духом побеждают благородных, дикость разрушает гармонию. Согласен ли ты с этим, Сократ?

   – Согласен.

   – И вот выводы. Первый: афиняне, жаждущие войны, изберут себе другого защитника и стратега. Второй: война будет долгой и тяжёлой для Афин. Два этих обстоятельства окончательно подкосят здоровье Перикла, он не захочет жить, и боги пожалеют его. Третий вывод: спартанцы войдут в Афины, но Афины в конце концов победят, потому что и зверь возвращается в своё смрадное логово, и мудрые собираются с силами.

   – Это пророчество, Арсиноя? – всё более изумляясь, спросил Сократ.

   – Нет. Пророчество ты получишь завтра. Сказанное мной – лишь предположение. Пророчество лучше предположения, потому что оно идёт от Бога. Но и разумное предположение ценно тем, что строится на предшествующих откровениях божественного духа.

   – Это так, – согласился Сократ, допуская, что не только жрица, но даже простой смертный может быть пророком в прорицалище Аполлона.

   – Теперь иди, – сказала Арсиноя. – Но завтра с восходом солнца будь здесь. И не забудь дары Перикла и Аспазии. Оставишь их на камне, а вопросы твои я помню. Я вижу в твоих глазах ещё один вопрос. Разрешаю: спроси.

   – Могу ли я присутствовать здесь, когда Пифия взойдёт на треножник? – спросил Сократ.

   – Да, – великодушно разрешила жрица. – А что касается Аспазии, – сказала она, когда Сократ уже поднимался по лестнице, – то она переживёт Перикла и выйдет замуж за другого. Ты это увидишь.

Арсиноя заговорила об Аспазии в тот самый момент, когда Сократ подумал о ней. У Сократа по спине побежали мурашки.

Потом он стоял у жёлтого камня Сивиллы, старого прорицалища, которое находилось вне храма. На камне ещё в древние времена кто-то высек два слова: «Покорись судьбе». А что есть судьба? Судьба – это то, что неизбежно, неотвратимо, неизменно. А значит, может быть предсказано. Богиня необходимости – Ананке. Она вращает ось мира. И это вращение – его судьба. Ананке – мать мойр: Лахесис, Атропос и Клото. Лахесис предопределяет участь человека ещё до его рождения, назначает ему жребий. Клото прядёт нить его судьбы. Атропос – приближает будущее, неотвратимое. Но и над мойрами, и над Ананке есть высшая сила, которой повинуется предопределение и судьба. Эта сила – Зевс, Вершитель Судеб, как написано на жертвеннике в Олимпии, в храме Зевса Олимпийского, чья статуя создана великим Фидием... Аполлон, сын Зевса, устами Пифии прорицает волю своего отца, Зевса Мойрагета, водителя мойр, которые изображены над статуей Зевса Олимпийского братом великого Фидия – Паненом... Так кто же убил Фидия? Если всё совершается по воле богов, то и Фидий умер по их воле. В чём же тогда вина его убийцы, если он лишь исполнил волю богов, перед которыми он бессилен? И что есть вина перед неотвратимостью? Вот ведь вырезано на камне Сивиллы: «Покорись судьбе». Это истина, но не вся, ибо многое в мире случайно и совершается как бы по недосмотру судьбы. Не случается ли большая часть преступлений, когда боги спят? Боги, разумеется, всегда исправляют то, что случается по их недосмотру, вопреки жребию. Случайные страдания вознаграждаются радостью, случайные радости – неизбежными страданиями. Что уменьшено, то увеличивается вдвойне; что увеличено, то вдвойне уменьшается. И всё же страдания здесь и страдания там неравноценны, как неравноценны земные радости и радости на Полях Блаженных. Всё в конце концов уравновешивается, но противовесы всё же лежат на разных чашах. Кто действует вопреки предопределению, тог преступает грани высшего закона, тот преступник. И кто преступает человеческие законы, тоже преступник, потому что ведь и эти законы даны людям богами. Пусть люди карают преступников по человеческим законам, а боги – по своим. Разумный, освящённый богами человеческий закон нарушается либо по неведению, либо из пагубной страсти, либо по наущению дурных людей. Последнее – хуже всего. Неведение излечивается знанием, пагубная страсть – правильным воспитанием, покорность же чужой злой воле не излечивается ничем...

Потом он стоял у афинской сокровищницы, на метопах которой были изображены двенадцать подвигов Геракла. Одну из этих небольших метоп сделал он сам по заказу строителей сокровищницы, принадлежащей Афинам. Метопа была посвящена последнему, двенадцатому подвигу Геракла, когда, исполняя волю Эврисфея, он отправился за тремя золотыми яблоками, росшими в саду дочерей Атласа, в саду Гесперид. Сократ мог бы изобразить на метопе схватку Геракла с Антеем, убийство египетского царя Бусириса, борьбу с вещим старцем Нереем. Но он изобразил Геракла и Атласа: Атлас, вернувшись из сада Гесперид, протягивает Гераклу, согласившемуся подержать на своих плечах небесный свод, три золотых яблока. «Если хочешь, – сказал Гераклу Атлас, – я сам отнесу эти яблоки Эврисфею в Микены. Ты же до моего возвращения подержишь небесный свод».

Атлас был хитёр, но Геракл оказался хитрее. Он ответил Атласу: «Да, я согласен. Но свод режет мне плечи. Подержи его минутку, а я тем временем возьму подушку, чтобы подложить под край свода на плечи». Едва Атлас занял своё прежнее, определённое ему богами место под небесным сводом, Геракл взял яблоки – и был таков. «Каждый должен делать то, что должен», – сказал он на прощание Атласу.

И Питтак из Митилены[103]103
  Питтак из Митилены – один из семи греческих мудрецов.


[Закрыть] сказал: «Что возмущает тебя в ближнем, того не делай сам». Иными словами: не приноси вреда другим, если не хочешь, чтобы другие приносили вред тебе; не желай другим того, чего не желаешь себе; как поступишь с ближним, так и ближний поступит с тобой; как аукнется, так и откликнется; на всякую хитрость найдётся другая хитрость... А вот совершенно точный принцип: не совершай того, что, став законом для всех, погубит тебя самого. Смотри: ты украл – и все станут красть, ты убил – и все станут убивать, ты обманул – и все станут обманывать, ты предал – и все станут предавать и, значит, предадут, обманут, обкрадут и убьют тебя...

Сократ быстро вернулся к храму в надежде ещё раз встретить Арсиною. И сделал это вовремя: жрица ещё не ушла, она стояла у камня даров и разговаривала с маленькой девочкой.

   – Я нарушу обычай, – сказал Сократ, когда Арсиноя взглянула на него, – и спрошу тебя о Демархе.

   – Спрашивай, – разрешила Арсиноя.

   – Ты знаешь, кто он?

   – Демарх – осведомитель, сикофант[104]104
  Сикофант – осведомитель, профессиональный доносчик.


[Закрыть] Ареопага, – ответила жрица.

   – Ты подтвердила то, о чём я думал, – сказал Сократ с благодарностью.

   – Он просил оракул. Он спросил: «Кто погибнет в ущелье Парнаса – едущий или идущий?» Оракул был таков: «Едущий станет идущим, идущий – безмолвно лежащим». Безмолвно лежащий скоро заговорит, а потому поторопись к нему, – посоветовала Арсиноя и, положив руку на плечо девочке, направилась с нею к утопающему в зелени плюща дому Пифии.

Сократ вернулся в Афинское пристанище.

Демарх лежал в доме – постарались Толмид и Хромон. Они сделали это по настоянию Софокла, который сказал, что Демарху на повозке во дворе холодно. Когда Сократ вошёл в комнату Демарха, Хромон сидел на ложе рядом с раненым и поил его из килика тёплой медовой водой.

   – Как он? – спросил Сократ.

   – Пьёт, – улыбнулся в ответ Хромон. – Спал, а теперь пьёт.

   – Я напою его сам, – сказал Сократ, беря из рук Хромона килик. – А ты займись обедом – все проголодались, наверное.

Хромон ушёл. Сократ поставил килик и, склонившись над Демархом, спросил:

   – Ты меня слышишь?

   – Да, слышу, – не открывая глаз, ответил Демарх.

   – А почему не смотришь на меня?

   – Чтобы не увидеть твой гнев.

   – Ты ничего такого не увидишь. Я спокоен. Я лишь хочу узнать, по какой причине ты напал на меня. Не советую тебе лгать, потому что в конце концов ты всё же расскажешь правду.

   – Ты станешь меня пытать? – спросил Демарх и открыл глаза.

   – Нет. Но оболганная правда мучает человека сильней, чем вонзаемый в грудь кинжал. В целле[105]105
  Целла – внутреннее помещение античного храма, где находилось изваяние божества.


[Закрыть] храма, ты это видел, стоит гигантское яйцо, высеченное из красного гранитного монолита, оплетённое гранитными же ремнями, на котором сидят два золотых орла. Это Омфалос, центр мира. Орлы Зевса, вылетевшие одновременно с восточной и западной окраин мира, встретились над этим камнем. По всем направлениям от Омфалоса до окраин Вселенной расстояния равны. Так что и мы – я и ты – находимся в центре мира, где, подобно каменным ремням Омфалоса, сплетены все начала мира, все его силы. Здесь пересекаются все судьбы, все законы. Здесь всё случайное, ложное и наносное разлетается во всех направлениях, как прах под взмахом могучих крыльев Зевсовых орлов. Кто соприкасается с центром мира, не неся в себе истины и справедливости, обращается в прах. Ты спросил у Пифии, удастся ли тебе преступное убийство, – и вот лежишь со смертельной раной в груди. Ты пришёл с ложью – и отброшен к пределам смерти. Вот твоя жесточайшая пытка, а я тебя не трону. Выбирай: или ты покаешься и осознаешь всю глубину твоего ничтожества, или будешь исторгнут навсегда за грань света. Ты уже наказан. А те, кто послал тебя сюда, чтобы совершить преступление, ещё будут жить и губить другие души. Мне ничего от тебя не надо, Демарх. Подумай о своей страшной участи и о безнаказанности тех, по чьей воле ты совершил преступление. Правда, ты никого не убил, но мог убить, ты обнажил меч. Ты вынудил другого человека взяться за оружие и пролить кровь на священной земле Аполлона. Как ему очиститься теперь?

Чем дольше говорил Сократ, тем печальнее становился Демарх, тем обильнее текли из его глаз слёзы.

   – Погиб великий Фидий, которому не было равных среди ваятелей Эллады, её слава и гордость, её светлый гений, – продолжал Сократ. – Повесился ничтожный и завистливый Менон, оклеветавший Фидия на потеху невежественной и мстительной толпе. Убит твой отец Диний, совративший Менона по недомыслию, трусости и жадности – не знаю, чего в нём было больше. У бит скиф Теаген, тюремный надсмотрщик, который, вероятнее всего, отравил Фидия, выполняя чей-то приказ.

   – Не Теаген, – сказал Демарх. – Не Теаген отравил Фидия.

   – Я понимаю. Ты хочешь повторить ужасную ложь, будто Фидия отравил Перикл. Об этом болтает весь город, но ложь от этого не перестаёт быть ложью. Фидий был лучшим другом Перикла, он осуществил его грандиозные замыслы, под его руками из мрамора, бронзы и золота возникало то величественное и прекрасное, что рождалось в голове Перикла в мыслях и образах. Такого ещё не было, чтобы правитель и художник объединились столь прочно для славы Эллады, мудрый правитель и великий художник, честь и красота, мощь и гармония, закон и свобода, справедливость и великолепие. И вот ничтожные враги мудрости, чести и справедливости опорочили то, что менее всего защищено в этом беспримерном союзе, – красоту, гармонию и свободу. Они опорочили и убили Фидия, чтобы свалить с ног Перикла. У Эллады не будет больше Фидия. И если победят враги, то не будет больше и Перикла. Перикл и Фидий – это новое, лучшее солнце, но слепым ведь всё равно.

   – Не Теаген отравил Фидия, – повторил Демарх, размазывая по лицу слёзы.

   – Ты, пожалуй, прав, – вздохнул Сократ. – Что ж валить всю вину на Теагена? Фидия отравили все вместе: Теаген, Менон, Диний, убежавший на Самос Демофонт, ты, Демарх, тот, кто послал тебя сюда, чтобы убить меня, и ещё многие другие, враги Перикла, которые рвутся к власти и хотят насладиться ею в отсутствие закона и красоты. Имя им – презренные.

Вошёл Софокл, постоял немного в дверях и ушёл. Потом вернулся и сказал:

   – Я всё слышал. Ты зря ему это рассказываешь, Сократ. Ведь он и хотел убить тебя только за то, что ты всё знаешь. Не продолжай.

   – То, что знаю я, знают все, кто способен размышлять и сопоставлять очевидное, – ответил Сократ. – Но Демарх знает нечто большее. Например, он знает о том, что Фидия отравил не Теаген. Он дважды мне уже сказал об этом. Правда, Демарх?

   – Да, – ответил Демарх отворачиваясь. – Не Теаген отравил Фидия.

   – Кто же?

Сократ и Софокл замерли в ожидании ответа.

   – Не знаю, – сказал Демарх. – Но только не Теаген.

   – И это всё?! – Сократ встал. – Это всё?!

   – Не всё, – помолчав, ответил Демарх. – Убийцу Фидия знал Теаген. Я был послан к Теагену. – Демарх сглотнул слюну, – я был послан к нему, чтобы заставить его сознаться в том, чего он не делал. Он должен был сказать, что отравил Фидия по приказу Перикла. За деньги. Ядом, который дал ему Перикл.

Софокл хотел о чём-то спросить Демарха, но Сократ остановил его.

   – Теаген сказал другое, – продолжил Демарх. – Он сказал: «Если я оговорю себя и Перикла, меня казнят. Если я оговорю только Перикла, суд выяснит правду – и меня казнят. Если я скажу, что ни я, ни Перикл не причастны к смерти Фидия, вы убьёте меня. Если я назову истинного убийцу Фидия, меня убьёт убийца Фидия. Или вы. Поэтому я ничего не скажу!» С этими словами Теаген сбил меня с ног и бросился бежать. Потом я узнал, что он был убит на дороге.

   – Кем? – спросил Сократ.

   – Не знаю, – ответил Демарх и повернулся к Сократу. Глаза его были полны слёз.

   – Кто же послал тебя сюда? – спросил Софокл.

   – Не тот ли, кто послал тебя к Теагену? – уточнил вопрос Сократ.

   – Нет, – застонал Демарх. – Нет! – Страшная гримаса исказила его лицо, судорога прошла по всему телу, и он забился в припадке падучей.

Сократ позвал со двора Хромона и Толмида.

   – О боги, – сказал Софокл, когда Демарх успокоился. – Какая ужасная болезнь. Это сам страх буйствовал в нём. Неужели миром правит страх?

   – Умойте Демарху лицо и перевяжите рану, – приказал Хромону и Толмиду Сократ. – Не так страшна болезнь, как то, что судороги разбередили ему рану. Опять столько крови...

Под вечер Сократ стал куда-то собираться: надел сразу два хитона, гиматий, опоясался мечом, сунул за пояс кинжал, покрыл голову войлочной шляпой, в которой Софокл его никогда не видел. Да и в педилах он никогда, кажется, его не видел. И кольца толстых защитных ремней на ногах Сократа были для Софокла внове – такие ремни гоплиты надевали только перед боем.

   – Ты собрался на войну? – спросил Софокл, озадаченный приготовлениями Сократа.

   – На прогулку, – ответил Сократ. – В горы.

   – Возьми с собой Хромона, – встревожился Софокл.

   – Я возьму коня.

   – Но почему же на ночь глядя? Съездил был в горы завтра, – попытался остановить Сократа Софокл.

   – Ночью костры хорошо видны, – ответил Сократ. – А днём и целое стадо овец не всегда разглядишь среди камней: что овцы, что камни – один цвет. Теперь ты всё понял? – улыбнулся Сократ.

   – Ты хочешь разыскать пастухов, которые напали на нас в ущелье вместе с Демархом, – предположил Софокл.

   – Ты очень прозорлив, Софокл. Я хочу найти пастухов и спросить их, о чём говорил с ними Демарх, когда подбивал напасть на нас.

   – Спроси об этом Демарха, когда он придёт в себя.

   – А если не придёт? Если Демарх умрёт? Мы тогда не только ничего не узнаем, но и никто не засвидетельствует, что Демарх был смертельно ранен при нападении на нас, а не каким-то другим, скажем злоумышленным, образом.

   – Ночью в горах опасно, Сократ.

   – Днём и ночью нас всюду подстерегает смерть, – сказал Сократ нараспев и поднял кверху руку, как это делают декламаторы стихов. – И однажды это случается – она настигает нас. Но не раньше! – засмеялся он. – Только тогда, когда до нас дойдёт очередь. Я вернусь до рассвета, – пообещал Сократ. – С зарёй нам следует быть с дарами у храма Аполлона. Хайре, Софокл!

   – Хайре!

Он вернулся, как и обещал, до рассвета. Софокл не спал и встретил его во дворе.

   – Слава Гермесу, – сказал Софокл. – Я недаром увенчал привратную герму венком.

   – Слава Гермесу. – Сократ соскочил с коня и повёл его к стойлу. – Как Демарх? – спросил он.

Демарх спит. Я подходил к его двери. Всё хорошо.

   – Видишь, и у меня всё хорошо. – Сократ привязал коня, положил перед ним охапку сена. – Я нашёл пастухов. У первого же костра. Они встретили меня дружелюбно. Сказали, что Демарх просил лишь напугать нас, но не убивать. Очень удивлены, что Демарх бросился на Толмида с мечом. Он объяснил им, что в повозке едешь ты, Софокл, великий трагик Эллады, что тебе будет интересно увидеть, как Эдип напал на фиванского царя Лая, – такое представление. Обо мне же он не сказал им ни слова. Вот какая странная задача, Софокл. Пастухи, конечно, не знают, кто послал сюда Демарха. А Демарх жив? – снова спросил Сократ.

   – Сейчас ты сам в этом убедишься.

Демарх был жив, хотя весь горел и тяжело дышал.

   – Всё же дела плохи, – сказал Сократ, касаясь ладонью лба Демарха. – Надо снова позвать Арсиною. А сейчас положим ему на лоб мокрый платок.