Текст книги "Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

– Что верно, то верно, – согласился Козлов. – Однако с кем же мне далее-то водить коны? И сколько, по вашему мнению, это будет стоить?

Веретенников стал еще серьезнее. Дело шло о репутации его непосредственных начальников, людей, несомненно порядочных во всех отношениях.

– Все будет как нельзя лучше. Дайте мне неделю на хлопоты, и я наилучшим образом подготовлю в земстве мнение… А вам останется начать дело в полуофициальном тоне. Мол, желаю принять участие посильно в наибольшем деле, как человек коренного сословия. Такие речи ныне в цене: верхам приятно, ежели низы черноземным плечиком поддерживают кораблик…

Никит-Паш усмехнулся открыто, дурашливо.

– Само собой! Губернии польза, когда лапотник свой рубль в обчественную казну положит. Однако мне точно знать надо, выгорит ли дело-то.

– Мы деловые люди, Павел Никитич. Успех в большой мере будет зависеть от вас самих. Высокий чиновник блестит, ан в кармане пусто – вы это сами лучше меня знаете… Но больше того, что сами на это дело положили, не давайте. Вот мой совет.

«Умен, бестия, ох умен!» – восторженно думал Козлов. Они расстались добрыми знакомыми. Павлу Никитичу, как он и полагал, на устройство подряда следовало уделить в общей сложности не более пятисот рублей.

Скорое разрешение дела радовало Козлова, денег он не жалел, но каким-то краем души все же позавидовал своему противнику. Парадысский, как видно, и не помышлял о выгодности дела, а оно упало ему в руки само, как золотой орех.

Станислав Парадысский когда-то действительно вращался в кругу так называемой «золотой молодежи» столицы. Он был одним из немногих счастливцев, которым без достаточного состояния удавалось принимать участие во всех кутежах и диких шалостях великовозрастных дитятей, принадлежавших к известным фамилиям и считавших, что весь мир создан только для них, им на забаву и потребу.

Осколок древнего шляхетского рода, давно потерявшего силу, влиятельность и денежное благополучие, он только чудом, благодаря собственной изворотливости и дьявольской настойчивости, проник в эту блестящую среду и занимал там далеко не последнее место.

Однако какой бы изворотливостью ни обладал человек, в этих условиях он непременно должен был располагать немалыми деньгами. А так как в семье денег не было, Стась вынужден был наступить на горло дворянской щепетильности и пойти на участие в различных делах темного свойства.

Парадысский, конечно, не лишен был известной сентиментальности. Потомственной шляхтянке матери он писал цитатами из стихов, читанных в гимназии:

Твой сын живет, чтоб пасть в неравном бое,

Всю горечь мук принять без воскресенья!

Рука писала. А душа, уяснив пафос написанного, разом вставала на дыбы, протестующе кричала свое:

«Ага-а-а! Без воскресенья? Ужо посмотрим!»

И трезвый ум немедля делал единственно уместный в его положении вывод:

«Родины нет, денег нет, нынешние живые святыни на глазах превращаются в мощи! Что остается делать человеку с аристократическими наклонностями? Только грабить! Нет, не богатых путешественников – это карается судом и каторгой. Гораздо легче грабить казну, общество, цинично эксплуатируя дурацкие условности века.

И вообще – после нас хоть потоп!»

На беду, некоторые из его проделок стали известны «отцам». И вот игрой судьбы Парадысского занесло в Вологду…

Здесь на время пришлось отказаться от честолюбивых замыслов и привычных потребностей, перестраиваться на новый лад. Он предъявил чужое удостоверение строительного техника и с большой радостью был принят губернским земством на вакантный пост дорожного инспектора.

Должность эта, несмотря на кажущуюся незначительность, на первое время полностью удовлетворяла молодого вертопраха. «У хлеба – не без крох», – говаривал он в часы откровения. Уездные земцы, писаря, неграмотные содержатели ямских дворов – все они давали изрядный доход при умелом и своевременном нажиме экспансивного инспектора.

Дороги, правда, не улучшались, зато Парадысский заблистал в губернской толпе как звезда первой величины. Все адвокаты были его друзьями, с жандармским ротмистром Станислав был на «ты» (свела общая страсть к червонной десятке), и даже сам председатель земской управы при встречах подавал Парадысскому руку, хотя и без особой радости.

Дела устраивались как нельзя лучше. Но мятущаяся душа Станислава не обретала успокоения…

Он всю свою жизнь ожидал. Он ждал, что его посетит минута взлета и прозрения, минута, когда он совершит нечто великое и навсегда увековечит свое имя. Но люди мешали ему сделать это «нечто», и он жестоко возненавидел их всех, без различия возрастов, сословий и убеждений.

Шляхтич ненавидел социалистов, кадетов, либералов, купцов, заводских рабочих, мужиков, – он ненавидел всех, ненавидел убежденно и непримиримо.

Революция, социалисты были враждебны ему по духу. Идеями социальной справедливости он не обольщался даже в ранней молодости, хотя сверстники-гимназисты почти все «переболели» этой «детской болезнью».

Кадеты были людьми в некотором роде достойными, но они требовали какой-то конституции, как будто хотели обмануть самих себя, а заодно и его, Станислава Парадысского, человека реальных, практических дел.

Либералы – сплошь болтуны. Сами болеют куриной слепотой, но требуют немедленного просвещения народа. Зачем им хотелось пропустить всех ломовых извозчиков через классическую гимназию, Стась никогда не мог понять.

Что касается купцов, то они представлялись ему ожиревшими дармоедами, по бессмысленной скупости лишавшими его возможности перехватить малую толику их доходов.

Заводские рабочие нарушали его покой стачками, пением запрещенных песен, а те, которые не занимались политикой, – пьяной поножовщиной у кабаков по воскресным дням.

Мужик был вонюч и туг на кошелек. Из него мало что удавалось выколотить после уездного исправника и волостного писаря.

Во всей губернии не находилось десятка порядочных людей…

Тусклую жизнь Парадысского до последних дней скрашивала Ирочка Прокушева, воспитанница частных курсов госпожи Аксельбант. Станислав заметил ее на воскресном гулянье в первые же дни по приезде в Вологду и сразу же сумел найти повод для знакомства с нею. Это была стройная, красивая северянка с густыми светлыми волосами в две косы, чуть-чуть завитыми около маленьких ушей, и голубыми, немного вкось поставленными глазами на чистейшем, нежном лице. Она напоминала северный яркий цветок. Станислав где-то слышал, что северные цветы лишены аромата и оранжерейной нежности, но это его не смущало: в данном случае качества эти были делом наживным.

Стась нашел ее несколько простоватой, но этот небольшой недостаток также легко было простить, учитывая примитивное воспитание и житейскую неискушенность Иры. Ее круглый, несколько увеличенный подбородок и глубокий гортанный голос, обещавший развиться в бархатное контральто, говорили о задатках сильного характера, которому еще не нашлось случая проявиться. Утонченный слух Парадысского, правда, не особенно ласкали некоторые местные особенности ее выговора: Ира путала имена Федька и Петька, а его называла «Стащь». Но потом этот шепелявый милый говор чем-то напомнил ему польское, родное пришепетывание, и он перестал его замечать. Все это можно было отшлифовать и поправить. Все это не имело, в сущности, никакого значения, если учесть, что ее серый, неграмотный папаша, усть-сысольский купец Прокушев, располагал, кажется, немалыми капиталами и некогда собирался даже взять годовое свидетельство второй гильдии. Игра стоила свеч…

Парадысский еще не знал, как именно он сумеет обойтись с купцом (ибо о женитьбе не могло быть и речи), но кое-какие планы уже вырисовывались в его светлой голове. Прояснялись детали. Но тут неожиданные обстоятельства, подобно камню, упали на голову Станислава, и сразу же выяснилось, что он вовсе и не любил хорошенькую купеческую дочку, что шлифовка не имеет смысла, а предприимчивость ищет уже нового применения…

Этот день был днем больших и малых неудач. С самого утра Станиславу стало известно, что в управе поговаривают о непорядках в дорожной и ямской службе, о недостаточном бескорыстии инспектора, о том, что частью особо заметных его достижений на ниве общественно полезной деятельности уже интересуется судебный следователь. Парадысский собирался было зайти для делового разговора к председателю управы, но как раз в этот момент ему передали то самое письмо из Усть-Сысольска, которое разом расстроило все планы. Знакомый акцизный в деловом письме сообщал целый ворох уездных новостей и между делом, походя, писал, что в прокушевском доме большие неприятности и что, «вероятно, все пойдет с молотка…».

Станислав сказался больным и помчался домой, чтобы собраться с мыслями.

Он занимал квартиру в старинном деревянном доме с резным коньком на крыше и трубой, украшенной жестяной решеткой с петухами и звериными мордами. Дом был полутораэтажный и стоял на одной из главных улиц, рядом с огромным левашовским особняком.

Станислав прошел к себе.

Изнывая от какой-то необычайной усталости, он торопливо повесил сюртук и в жилетке бросился на диван.

Постукивало в висках, теснило сердце. Люди упорно не давали ему возможности подняться в жизни во весь рост. От них не было спасения даже дома. А-а, черт! Так вкрадчиво, в два сдержанных, трусливых удара, всегда стучит хозяйка-вдова.

Станислав, не вставая, пробурчал что-то нечленораздельное, обозначавшее разрешение войти.

Порозовев от смущения и собрав губы в кокетливую розочку, хозяйка решилась только на два шага в комнату неженатого мужчины.

– Станислав Брониславин, вам письмо. Будьте любезны…

– Что? Опять письмо?!

Яренский штемпель не возбуждал никакого интереса. Опять какая-нибудь уездная чепуха в изложении земских словотворцев! Мосты, канавы, гололедица, гати… Особенно– гати: Станислав обычно испытывал омерзение, слыша это типичное русское словечко.

Разорвав конверт и взглянув на подпись, Станислав поморщился. Письмо оказалось более неприятным, чем можно было бы ожидать. На листе хорошей бумаги торопливым гвардейским шажком бежали, разворачиваясь в цепь, упрямые буковки. Они спотыкались на размашистых запятых и, кажется, рвались только в одном направлении – к его собственному карману…

Черт возьми, этого можно было бы и не читать! Третий удар за сутки – дело почти невероятное!

«Милостивый государь!

Если Вы не забыли нашей приятной встречи у губернского секретаря г-на Веретенникова, Вы, конечно, извините мне то беспокойство, которое я причиняю Вам настоящим посланием.

Полагаясь на Ваше слово, я не стал тотчас же требовать положенной суммы, однако вот уже проходит год, а я не получаю от Вас никакого известия.

Вы знаете, насколько трудно и рискованно в смысле средств мое предприятие, а поэтому Вам должна быть понятна моя настойчивость. Испытывая в настоящее время крайнюю нужду, я просил бы Вас при первой возможности переслать почтою или другим каким видом причитаемые мне 866 рублей, которые вы мне задолжали по банку.

С искренним почтением, всегда преданный Вам гвардии штабс-капитан в отставке – Воронов».

__ Благодарю, хорошо… – кивнул Парадысский.

Послание немедленно было изорвано на мелкие клочки и выброшено в черный зев изразцовой голландки, но это не спасало положения. Пришло умозаключение: письмо капитан писал будучи трезвым, значит, в самом деле нуждается в деньгах… Деньги следовало найти немедленно.

«И дернуло же меня играть с этой гвардейской селедкой!» – покаянно подумал Станислав, вспомнив злополучный вечер. Хорошо, плохо ли жить в этой дохлой Вологде, но до Воронова он ни разу не проигрывал здесь столь значительной суммы.

В прошлом году, проездом на север, в Вологде несколько дней гостил отставной штабс-капитан, шулер и делец Воронов. От затевал рискованнейшее предприятие – нефтяной промысел на Ухте, где до него уже сложило голову немало предприимчивых промышленников.

Каковы были его успехи в делах, Станислав не знал, но о том, что Воронов за несколько дней пребывания в Вологде успел очистить за карточным столом карманы не у одного десятка доверчивых партнеров, – об этом в городе помнили до сих пор. Особенно неприятные воспоминания остались, конечно, у пострадавших.

Станислав порывисто выдвинул из-под кровати кожаный баул, открыл его и привычным движением извлек с самого дна бумажный сверток.

Это был его неприкосновенный запас – на черный день. Пересчитал мятые десятирублевые и четвертные бумажки, с неудовольствием захлопнул баул: всего триста рублей с небольшим…

Так где же все-таки найти остальные пятьсот?

Воспользоваться благосклонностью хозяйки? Но у нее не найдется такой суммы… Попросить у Замойского? Он адвокат, у него водятся деньжата, но этот сладкоголосый крот ни за что не даст больше ста.

Положительно, выхода не предвиделось. Если даже броситься в турне по земским ямам и уездным писарям, более двухсот пятидесяти не наскрести. Кроме того, на поездку не было времени: следовало, пока не поздно, отвязаться от Ирки.

Вся эта история начинала походить на петербургский провал…

«А, да черт с ним, с капитаном! Подождет!» – решил наконец Парадысский и, залпом хватив полстакана коньяку, стал собираться к своей возлюбленной.

Ирочка жила на широкую ногу.

Несмотря на явно пренебрежительное отношение к ней местного светского круга, как к выскочке из туземного, серого сословия, она всеми силами старалась подавить этот круг своими денежными возможностями. Бриллиантовые серьги, модные платья от лучших портних, великолепное боа из голубого песца – все это в какой-то мере компенсировало незавидное происхождение Ирочки. Собственно, учением она занималась немного, пропуская половину занятий, и только солидная мзда госпоже Аксельбант по всем двунадесятым праздникам и царским дням позволяла ей оставаться курсисткой.

Состоятельный папаша, увидя однажды свою красавицу дочь в блестящем наряде, сверкавшую золотом и белизной обнаженных рук, ошалел от восхищения и не жалел ничего, чтобы дочь вышла в люди, и не как-нибудь, а в подобающем виде.

– Вот мы-ста какие! Дед лаптем щи хлебал! Смекаете?..

И хотя все, что он покупал ей, проверялось при каждом наезде с самой мелочной скрупулезностью, а на прожитье ей назначалась строго рассчитанная сумма, дочь проводила время приятно.

Жизнь была устроена довольно удобно, если не считать обидного пренебрежения светских барышень, толкавшего Ирочку в сферу революционных идей, которые, как известно, отвергали всякое значение сословности. В душе Ирина ощущала себя террористкой, до времени законспирированной в учебном заведении г-жи Аксельбант. Она коротала дни на воскресных гуляньях и дома, на тахте, с любовным романом в руках.

Ах, можно ли не перечитать еще раз тургеневские «Вешние воды»? В этой вещице, правда, все наивно до крайности, но зато как полнокровно и как поучительно жила на страницах книжки Марья Николаевна Полозова – женщина-полубогиня, русская вакханка, открывшая Ирочке секреты истинного счастья! О, Марья Николаевна хорошо знала, куда держать путь, когда под седлом подвижная, теплая спина благородной скаковой лошади, а рядом наивный всадник-юнец, едва-едва догадывающийся о том, чего от него хотят… Но она знала, и шел этот путь все в глубь да в глубь леса.

«Вы умеет забывать, Санин?..»

Потом оказалось, что Тургенев просто смешной старикашка в сравнении с госпожой Вербицкой и Арцыбашевым, книжки которых нельзя было читать по ночам. Заглянув в них, Ирочка замерла и содрогнулась от щемящей внутренней боли. Человек-зверь, обуреваемый неутолимой страстью, распинал ее воображение, и было страшно и сладко познавать эту бурю новых, запретных ощущений…

– «Санина» принес? – было первым ее вопросом, когда в комнату без стука вошел Станислав.

«Санин», новый роман Арцыбашева, недавно появившийся в столицах, по слухам, наделал много шуму. Это был уже не тот Санин – восторженный и робкий тургеневский юноша, развращенный беснующейся с жиру барынькой; это был потомок, впитавший всю пошлость, весь цинизм умирающего класса и бравирующий горькой пустотой собственной души. «Жизнь есть сон, а во сне – все дозволено!», «Какие могут быть идеи, когда на свете есть обнаженное женское тело?», «Бросьте мне кость – и я зарычу, как пес: это доставит мне звериное удовольствие, недоступное человеку! И в этом я буду неизмеримо счастливее вас!» – во всеуслышание кричала душа паяца и хулигана, и тысячи читающих зевак замирали от восторга. Шикарная публика упивалась новым героем дня – «человеком без убеждений», попирающим всякие нормы морали и долга и разрушающим «бессмысленную веру» человека в будущее…

Сам Парадысский мечтал раздобыть эту сенсационную книгу и в прошлое воскресенье обещал ее Ирине.

– «Санина» принес? – с игривым кокетством повторила она, соскользнув с тахты и обнимая Станислава.

Парадысский легонько отстранил ее, присел на стул.

– Нет, не нашел еще «Санина»… – озабоченно сказал он и вдруг с неожиданной прямотой добавил – О книжке придется пока забыть. У меня большие неприятности на службе, Ирен!

– Что случилось? – настороженно вскинула она брови и придвинулась к нему на самый край тахты.

– Ты должна меня спасти, Ирен. Ты сделаешь это!..

– Ты пугаешь меня? Просто какое-нибудь недоразумение? Да? Ведь все твои знакомые глубоко порядочные люди, они не могли подвести тебя?.. – залепетала Ирина, еще не осознав всей опасности положения, в котором оказался ее Стась.

Наивное дитя! Окружающие настолько порядочны, что честному человеку среди них вообще нечего делать. Разве – помереть.

– Нужно пятьсот рублей сегодня же! – как заклинание выкрикнул Станислав и, не задумываясь, дал самые исчерпывающие объяснения причин столь тяжелого случая: – Сегодня же, ибо речь идет о ревизии моей службы. Деньги я верну очень скоро!

Она испуганно моргала наивными глазами.

– Что… разве у тебя так велика растрата, Стащь?

Станислав встревожился. Ох, еще ко всему прочему оскорбленные чувства!

– Это очень сложное, запутанное дело. Но деньги нужны на самое короткое время, Ирен! Через две-три недели мне должен переслать изрядную сумму… э… подполковник Воронов… – мгновенно нашелся он, переадресовав долг, а заодно повысив своего кредитора в чине. – Ты же помнишь, наверное, как он прокатился здесь за счет наших лопоухих банкометов! Лишь один я смог защитить престиж города. Он проиграл мне так много, что не смог сразу выдать всей суммы. На днях я жду полного расчета, но мне надо сегодня, сегодня, пойми, дорогая!

– Я понимаю… Но… как же я смогу? – вдруг испугалась Ирина. – Где же взять? Таких денег у меня нет, Стащь, дорогой…

«Опять этот Стащь!» – с угрюмой злостью подумал он, на миг представив всю значительность запрашиваемой суммы, но тут же решил держаться до конца: иного выхода все равно не было.

– Заложи брошь. Она стоит дороже! – прямо предложил Станислав, – Покуда отец приедет, мы вернем ее на место!

Ирина порывисто встала перед ним, заломив руки и устремив растерянные глаза куда-то выше его головы. Надо было немедленно решать нечто важное, а она не привыкла задумываться. Это свыше ее сил.

– Пойми, дорогая, – настаивал Станислав, – или твой кредит, который скоро же будет возмещен, или… мне страшно сказать, но дело зашло слишком далеко!

– Но, Стащь! Ведь отец не потерпит! – чуть не плача, взмолилась Ирина. – На днях он должен приехать и обязательно полезет проверять мой гардероб и шкатулку…

О, Ирочка от души была готова помочь ему! Она не мыслила дальнейшей жизни вне среды, которая так манила ее. И это он, он, Станислав, мог навсегда ввести ее в эту среду. Из-за него она отвергла Ваську Козлова – гимназиста и пароходчикова сына. Из-за него стоило рисковать! Ведь он был единственным человеком высшего круга, который не только не презирал ее, а предпочел всем.

Но ведь и он должен понять, что она никогда не держала в руках такой огромной суммы, что так легко было потерять отцовское расположение, которое и без того ежегодно испытывалось переводными экзаменами и намеками попечителя…

– Я, право, не знаю… – не совсем уверенно прошептала Ирочка, и по ее тону он понял, что еще не все потеряно. Стоит только нажать – и она сдастся, как сдалась уже ему во всем остальном.

– И это самоотверженность женщины!.. – театрально вскричал он, но договорить не успел.

Кто-то торопливо взбежал по внутренней лестнице, нетерпеливо застучал в дверь.

Парадысский отступил в сторону и, слегка смешавшись, сам разрешил войти. «Проклятый день!» – возмутился в душе он, еще не зная, что само провидение протягивало ему руку помощи в этот решающий момент. В комнату шагнул раскрасневшийся от быстрой ходьбы земский секретарь Веретенников – отчаянный проныра и сплетник.

– Прошу прощения, господа! – выпалил он, сделал шаг вперед, ловко изогнулся и поцеловал руку хозяйки, несказанно удивив и обрадовав Ирочку: виднейшие чиновники земства еще не целовали ей рук…

– Станислав Брониславович, я вас по всему городу ищу! – с торжествующим захлебом проговорил Веретенников и подобострастно потряс руку Парадысского.

«Что за оказия? Неужели уже конец?» – пронеслось в голове Станислава, и хотя он уловил какой-то неопределенный проблеск благополучия во всей этой ситуации, все же машинально взял со стола фуражку.

– Что-нибудь важное?..

– Очень, очень важное для вас! Председатель управы приказал достать вас хоть из-под земли и доставить к нему немедленно. Сами его сиятельство изволили проявить внимание… Догадываетесь?

Станислав покамест ни о чем не догадывался. Ирочка побледнела и отвернулась к окну.

– Хорошо. Через пять минут я буду в управе, – холодно сказал он и поблагодарил гостя.

Веретенников с сияющим лицом выскочил в коридор. Он был весьма доволен своим успехом. Если уж Парадысский действительно становился в губернии звездой первой величины, то важно было вовремя и самому принести ему это важнейшее открытие. А там само дело укажет, как воспользоваться расположением сильного человека.

Между тем в комнате Ирины наступила тягостная минута.

Станислав сделал шаг к двери, но сразу же вернулся обратно. Теперь он мог казнить ее.

– Минуты дороги, Ира… – голос его упал. – Сейчас или никогда! Меня уже ждут эти блюстители копеечных законов, чтобы навсегда отнять у тебя, швырнуть куда-нибудь в уезд или даже на скамью подсудимых…

Ирочка сглотнула подступившие слезы, молча выдвинула ящик комода и, достав маленькую коробочку алого бархата, так же молча протянула Станиславу. И ей сразу стало легче: чувство гордости, самопожертвования мгновенно убило возникшие опасения и страх перед отцом.

– О, как я благодарен тебе! – Парадысский опустился на колено, поцеловал ее пальцы. – Ты моя богиня, мой ангел-хранитель… Мы будем счастливы!..

В это мгновение он сам глубоко верил в искренность своих слов. Ирочка могла верить, могла в некоторой мере и не доверять сердцу своего друга, но его настоящие качества превзошли все ожидания.

Он исчез из города в тот же вечер, с тем чтобы никогда больше не попадаться ей на глаза.

А на другой день, еще не зная об исчезновении Парадысского, она получила письмо отца…

5. Славны бубны

за горами

Из всех больших северных рек только на Северной Двине существовал какой-то порядок судоходства, да и тот нарушался летним безводьем. По Мезени и Вычегде пароходы ходили без расписания, а Печора вовсе не знала ни сроков навигации, ни бакенов, ни шумных пристаней на своих берегах. Тем не менее реки оставались единственным средством сообщения этого огромного края.

Весной, как только на Малой Двине проходил лед, в Великом Устюге наступало оживление. Купцы торопились вцепиться в случайный пароход со своими ходовыми товарами и махнуть на север – до Архангельска, до Усть-Ко-лома и Помоздина; конвойные выводили к пристани острожных и ссыльных для переотправки по казенной надобности в Сольвычегодск и Яренск, а иных, самых опасных, – в верховья Ижмы и Вычегды, в края дикие и малонаселенные; монахи Троицко-Гледенского монастыря по весне бросались врассыпную на юг и на север от скудной монастырской пищи, порождавшей затемнение ума и телесную немочь…

Река, освобожденная ото льда, возвращала на короткое время жизнь целому краю, и каждый житель торопился урвать малую толику пользы для себя, пока летнее безводье не остановит пароходы у мелей и перекатов.

На скрипучей деревенской телеге Сорокин и Запорожцев миновали Вознесенский храм с его затейливыми главами и свернули к пристани.

С театром было покончено. В то утро к Сорокину ворвался подвыпивший с горя антрепренер и потребовал немедленно оставить театр.

Запорожцев вступился за друга, выкинул хозяина за дверь, а Федору сразу стала милее мысль о путешествии в неизвестную, вольную сторону.

Шляпы и сюртуки были проданы, а взамен их друзья приобрели грубошерстные поддевки и брезентовые плащи. Гриша добыл настоящие бродовые сапоги-вытяжки, способные спасти хозяина в любую распутицу.

Хороший весенний день поддерживал бодрость и уверенность спутников в наилучшем исходе затеваемого предприятия. Мужик-возница оказался на редкость говорлив. Разобравшись, что седоки его не из высокого сословия, он полюбопытствовал, куда они держат путь, поскольку хозяйственного мужика всегда занимает, что делают умные люди в горячее время года.

Гриша перекусил зубами травинку, выплюнул зеленоватую жвачку.

– Едем, дед, потерянное искать, – с усмешкой отвечал он, – на Дальний Север. Едем туда, где толковые люди золото лопатой гребут.

– Да, да, – подтвердил Сорокин, – туда, где небо досками заколочено и колокольчик не звенит…

– Деньгу зашибать, значитца?

– Угу.

Мужик ухмыльнулся в рыжеватую скомканную бороду, старательно подобрал сморщенными, куцыми пальцами ремешок кнута вместе с кнутовищем.

– К-гм… Да ведь оно как говорится: мол, славны бубны за горами, а опричь того, чужие деньги, мол, свои съедают, а?

– Это у дураков, – раздраженно заметил Сорокин и снова погрузился в раздумье.

– Ну-ну… – безобидно согласился возница и, высвободив из пятерни узловатый ремешок, стеганул лошаденку, торопя к пристани. – У нас то и говорят: без устюжан в Сибири никакому делу не бывать, мол!

Открылся широкий вид на реку с ее низким противоположным берегом, зарослями ольхи и черемухи над самой водой, выпускающими первые, полупрозрачной розовости, листочки, с темно-зелеными купами невырубленных ельников и мягким кружевом сосновых урочищ. Там, далеко, в кудрявой оторочке лесных вершин, горели под солнцем золоченые купола Троицко-Гледенского монастыря, а над всем этим богатством в голубом просторе неслись распластанные весенние облака, порывистые и бесформенные, как сама весна.

– Гляди-ка, Двина! – покачиваясь на мягкой сенной подстилке, проговорил Запорожцев. Вдыхая весеннюю речную свежесть, он испытывал прилив какого-то особого чувства, свойственного русскому человеку, когда доведется нежданно-негаданно окинуть одним взглядом захватывающий простор большой реки. – Двина! – повторил он, не отрывая глаз от переполненных разливом берегов. – А хороша река, Федор! – Потом задумался и добавил: – Так вот и реки, как люди. Погляди: ну чем же не река? А вот нет ей такого почета, как, скажем, Волге. Никто о ней сроду не сказал «матушка», «кормилица»…

– Несправедливость судьбы. Все то же… – усмехнулся Сорокин.

При этих словах возница сдвинул на затылок свою старую солдатскую папаху и с живостью обернулся к седокам:

– Я так смекаю: почет да любовь – они не за одну красоту, слышь. Стало быть, какая река больше напоит народа, той и почету больше. Из Волги вся Россия пьет. А кои людишки на Двине аль по-над Вычегдой размножаются, тем, надо полагать, и Вычегда родимая мать!

Телега покатилась под гору. Туго натягивая вожжи и падая назад, в телегу, возница развернул подводу у дощатого обшарпанного навеса, именуемого пристанью.

Там царила суматоха. На дебаркадер, приткнувшийся к набережной из двойного бревенчатого заборника, лезли со всех сторон мужики с укладками, бабы с узлами, пьяные купцы и приказчики с возами товара. На самом въезде раздавили бочку с дегтем. Воняло скипидаром, мокрой доской, плохо просоленной рыбой, овчинами. Ревела толпа, шумел ветер, по реке бежали белые гребешки, вспыхивая под солнцем неуютным, холодным огнем.

– Ого! Прет народец! – заметил Сорокин, чувствуя, как озабоченность в душе начинает уступать место азартному чувству бойца, стремящегося в общую свалку. – Куда это они?

_____ О бездна тайны! О тайна бездны! – вскричал повеселевший трагик, отдавая последнюю дань городу и театру, и с царской щедростью швырнул в колени мужика серебряный полтинник. – Гип-по-потамия!..

– На счастье, – добавил Сорокин.

Возница с ухмылкой посторонился от странного пассажира, торопливо завернул в тряпицу полученную монету, хлестнул низкорослую лошаденку так сильно, что она вскинула задом и во всю мочь понеслась в гору, подальше от берега…

Старенький пароходик по имени «Надежда» проездом из Вологды брал в Устюге хлебный груз. Сорокин и Запо рожцев купили тесную каюту во втором классе и приготовились к отчалке, но пароход, закончивший погрузку хлеба, задержался до вечера. Друзья провели последние часы на палубе. Наступала пора светлых ночей, и солнце сади лось в десятом часу. Серенький городишко на закате вдруг запылал десятками куполов и белыми шпилями колоколен, словно новоявленный Китеж, и Запорожцев долго стоял у палубных перил в немом созерцании этой неожиданной красоты. Поверилось вдруг, что под сенью подобного великолепия и вправду мог жить святой Прокопий, отвративший некогда падение каменного дождя на град Устюг…

Сумерки наконец смешали очертания, колокольни потухли, и сказка исчезла. Стало свежо, и верхняя палуба опустела.

Когда в каютах засветились огни, на берегу возникло странное движение. По трапам затопали окованные, казенные каблуки, послышался озабоченный грубый гомон, и вот палуба внизу огласилась властными окриками:

– Сто-о-о-рони-и-ись!

– А ну, в сторону! Я говорю, сдай назад, борода! Наз-зад!

– Чего такое? Пошто котомку шурудишь?..

– Не рас-сужда-ать!

Григорий открыл квадратное оконце. Сорокин глядел наружу через его плечо:

– Что там стряслось?

– Подожди…

Крики, брань, деловитые пинки – половина нижней палубы очищена. Потревоженный пассажир третьего класса жмется к самому борту, на новом, согретом месте бросает под голову котомку и, поджав под себя босые ноги, пытается заново уснуть сном праведника, а мимо торопливо, вразброд стукотят чьи-то подошвы.

– Под-тя-ни-и-сь!

Конвоир орет с каким-то тайным восторгом, словно молодой петух, продравший в неположенное время глаза:

– Передний! Короче шаг!

Сонный пассажир, снова приподняв голову, моргает, встревоженно глядит в полутьму: