355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Знаменский » Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва » Текст книги (страница 2)
Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
  • Текст добавлен: 11 мая 2017, 12:00

Текст книги "Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва"


Автор книги: Анатолий Знаменский


Жанр:

   

Роман


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

Вошел секретарь.

– Какие вести? – спросил управляющий.

– Человек ждет. С завода братьев Дорогомиловых…

– Просите.

Вошедший затем человек в сюртучной паре и поношенных, но начищенных штиблетах подозрительно взглянул на Трейдинга и без приглашения сел к столу. Тяжелая рука в крахмальном манжете с крупной дешевой запонкой легла на стол. Весь его вид, одежда и эта бросающаяся в глаза стекляшка на манжете ясно говорили о том, что он только еще начинает выбиваться в люди.

– Время истекает, – без обиняков начал посетитель, как только понял, что Трейлинг присутствует здесь не случайно. – Мы получили вторую телеграмму от Гансберга…

Он говорил торопливо, сбивчиво и этим окончательно уронил себя в глазах Трейдинга.

«Выглядит как осведомитель, не более, – отметил тот. – Но кто такой Гансберг? В Баку мне, кажется, приходилось слышать эту фамилию… Не тот ли одержимый Ухтой, который тоже когда-то работал у Нобеля?»

– Трубы должны были поступить в Усть-Вымь прошлой осенью, – продолжал докладывать человек. – Неустойка нами выплачена. Повторная была бы чрезмерно тяжела, и об этом нет договоренности с вами. Хозяин, кроме всего прочего, не рискует терять заказчика: господин Гансберг вполне исправен в расчетах…

– Все это верно, – согласился управляющий. – Но ведь и мы платим не менее исправно. А впрочем… – Он посмотрел на Трейдинга и резко, всем туловищем, повернулся к доверенному завода – Впрочем, можете поступать как вам угодно. Теперь это не имеет для нас особого значения. Еще что?

– Канатная фабрика при моем содействии выслала на Север лишь половину заказа. Сообщено, что нет хорошей пеньки.

– Логично.

– И еще… Гансберг заказывает нам механику для керосинового завода. Перегонный куб, змеевики и малый паровой котел. Я хотел бы знать, каково ваше мнение…

– Ого! – вскричал управляющий. – Это интересно! Стало быть, промышленник хочет поправить свои дела мелочной торговлишкой по окрестным деревням? Это симптоматично!

– Это весьма выгодный заказ для завода, я хотел сказать, – напомнил человек.

– А когда вы смогли бы его выполнить?

– Через полтора-два месяца, даже раньше.

«Кажется, он кое-что соображает, – сделал новый вывод Трейлинг. – Пытается набить цену. Однако прямолинеен и неопытен. О сроках надо бы говорить не так определенно».

– Хорошо. Как только машины будут готовы, сообщите мне. Пока они нас мало интересуют… Всё? – пригасил управляющий тон беседы, в которой едва обозначилась некая самостоятельность гостя.

– Да. Значит, трубы, говорите, можно отправить? – уже не так уверенно переспросил человек с запонками.

– Конечно. Прошу, однако, информировать меня о всех делах… Вот чек.

Человек заглянул в синюю бумажку, поблагодарил и вышел из кабинета.

– Сколько вы ему платите? – усмехнулся Трейлинг.

– Пустяки. Между прочим, доставка труб на Ухту, о которой шла речь, весьма нежелательна. Условия, как вы могли видеть, сложились так, что приходится их все же отдать заказчику. Прошу вас заинтересоваться ими там, на месте…

Разговор был прерван появлением секретаря. Он положил перед хозяином бланк телеграммы.

– От штабс-капитана Воронова, – сухо пояснил он.

– О чем просит?

– Разрешить выезд. Дела, по его мнению, завершены.

Управляющий по привычке зажевал губами, поморщился и сунул телеграмму в ящик стола.

– Рановато. Еще что?

– Сообщают, что Гарин снова выезжает на Ухту.

– Гарин умер, насколько мне известно…

– Его сын, Гарин-второй.

На лице управляющего вдруг появилась тень усталости. Узкие губы напряженно сомкнулись, как у человека, ожидающего нападения сзади.

– Средства?

– Наводим справки. Говорят, мизерные. Ожидает наследство от тетки, купчихи из Екатеринбурга.

– Это нужно выяснить. Особо узнать о возможных родственниках. Наследство – спорное дело. Мне кажется, у тетушки должны быть более близкие родственники, а?

Трейлинг хмыкнул. Здесь можно было учиться коммерции и опыту ведения иных, более тонких дел.

– Понятно, – согласился секретарь. – И еще… Вологодский губернатор граф Хвостов собирается предпринять поездку на Ухту.

– Ну, это не опасно! – усмехнулся управляющий. – Светская блажь… Спасибо, вы свободны.

Обстоятельства дела уже настолько прояснились для Трейлинга, что он мог приступить к обсуждению основного в своем новом предприятии – предполагаемых средств.

– Мне, по всей вероятности, потребуются служащие? – спросил он.

– Мы позаботились на этот счет. В Устюге есть наш человек. Он должен подобрать энергичных, а главное – неискушенных в коммерции людей. Они явятся к вам по пути с рекомендательным письмом. Это надежно гарантирует компанию от каких-либо подозрений. Вам остается немного заработать на этих заявках, уважаемый Георгий Карлович.

Трейлинг снова благодарно склонил голову, осведомился:

– Что вы думаете о губернских деловых кругах? Стоит ли останавливаться в Вологде?

– Не советую, – ответил управляющий. – Высокий чиновник любит деньги, притом большие деньги. Но ничего не дает взамен: настоящее дело для него обременительно. Вы сами разве не замечали этого? Мне кажется, лучше миновать чиновный угол…

– На кого я могу рассчитывать на Ухте? – поинтересовался Трейлинг.

– Об этом поговорим позже, у меня на квартире. Сейчас вы свободны. Отдохните, посмотрите Москву. И самое главное – подготовьте себя к дальней дороге…

2. Губернские звезды

Перед восходом

Вологодский губернатор, его сиятельство граф Хвостов, человек болезненно чувствительный ко всему, что касается престижа, и глубоко обиженный своим последним назначением в лапотное и отдаленное наместничество, испытывал в эти дни мрачное расположение духа.

Утомительный переезд, уложивший супругу в постель, старинные губернские апартаменты с царившей в них безвкусицей, наконец, сомнительная парадность приема, оказанного ему местным светом, смачно отрыгивающим луком и облепиховой настойкой, – все это было низменно, неприятно. Кроме того, с первых же дней по приезде появилось множество неотложных, иногда нелепых дел, которые требовали прямого или косвенного участия губернатора и которые своей обыденностью и мелочностью лишний раз подчеркивали незавидность его нынешнего назначения.

Губернатора тяготило сонное спокойствие губернии, впавшей в летаргию, вероятно, еще со времен Петра Великого, когда путь в Европу был перенесен с Двины и Белого моря на Балтику. Одурманивающая глушь и застой промышленной жизни губернии не предвещали ни чинов, ни известности.

По правде говоря, все эти мысли мелькнули в голове Алексея Николаевича Хвостова одним запутанным клубком, и он даже не пытался их как-то систематизировать, чтобы не натолкнуться на их обнаженную сущность. Он был склонен к интуиции, потому что интуиция как раз и складывалась из этих обрывочных соображений, которые он не решился бы высказать себе самому. Стройные мысли, во всяком случае, должны были бы выглядеть более солидно. Всякое высказывание вообще полагалось до краев наполнять озабоченностью делами государства, попечением о благе русского народа.

Благо народа… Неплохо было бы взбудоражить это огромное вологодское болото, создать какое-то шумное дело, обозлить соседей. Черт возьми, ну что за край? Даже жуликов порядочных нет. Кроме жандармской переписки о ссыльных да мелких чиновничьих дрязг, ничего не предвидится. Опять же, это старинное дело об Ухте…

Еще сорок с лишним лет тому назад предшественнику Хвостова была нанесена кровная обида. Несмотря на бесспорную принадлежность Ухтинского края к Вологодской губернии, архангельский губернатор Гагарин почему-то во всеуслышание заявил на него свои права и даже пытался учредить там промысел на государственные деньги. Ныне повторялось нечто подобное: едва возникла возможность разработки ухтинской нефти, архангелогородцы уже поспешили с выдачей охранных свидетельств промышленникам, нимало не смущаясь географическими координатами заявляемых земель…

Ухта, конечно, далека. Дороги туда нет ни с севера, ни с юга. Но это будущая промышленная провинция, целый благодатный край!

Пути господни неисповедимы – об этом стоило подумать. Ведь совершенно случайно может возникнуть разговор у государя:

«Что?.. Ухта? И большие прогнозы?.. Это – у графа Хвостова? Молодец губернатор, печется о благе…»

Слава, почет, ордена. А там подвернется вакансия, министр Столыпин замолвит слово – и прощай деревянная Вологда!

Но тот же самый разговор может дать иной, неинтересный оборот: «Это у архангелогородцев?.. Я всегда говорил, что поморы – умный народ! Ломоносов… кхе-кхе… И губернатор, видимо, там не дурак…»

Это уж совсем иное дело. Такой поворот на всю жизнь остался бы в памяти как непоправимая потеря. Нужны какие-то энергичные и неотложные меры.

Собственно, речка Ухта только одной из своих излучин заходит в вологодские пределы, но как раз на этой петле и открыты выходы нефти. К тому же там нет пограничных столбов. Одно спасение – не дремать. Встать твердой ногой на исконно вологодской земле и первым начать какие-нибудь работы, а там видно будет…

Сегодня губернатор ожидал на доклад председателя губернской земской управы, который недавно выезжал в Петербург для решения ухтинских дел. Земцы оказались людьми неповоротливыми, вдобавок скептиками, и это настораживало графа.

Розовый и гладкий, с тонкой, искательной улыбкой, председатель управы поклонился и, мелко прошагав к столу, разложил на нем приготовленный доклад. Возникла минута напряженной тишины, когда подчиненный старается уловить направление мыслей своего начальника. Сейчас, однако, председателю уловить этого не удалось.

– Слушаю вас, – непроницаемо сказал граф, прохаживаясь по кабинету.

Под его подошвами сухо скрипел старый, потрескавшийся паркет. В окно ломилось ослепительное весеннее солнце, дробясь в стеклах на миллионы веселых зайчиков. Небо в окне было такое прозрачное и безмятежное, что председателю казалось и неестественным и ненужным рассуждать ныне с угрюмым графом о каких-то запутанных делах в медвежьем Ухтинском крае. Но он отвел взгляд от блестящих губернаторских сапог и скрепя сердце открыл папку.

– В Санкт-Петербурге нас слушало Особое междуведомственное совещание под председательством Коновалова… Вы его знаете – действительный статский советник, – начал он. – Ухта, как и следовало ожидать, признана заведомо нефтеносной. Но тем не менее… нам отказали. Дорога на Ухту обойдется не менее двухсот пятидесяти тысяч рублей, ваше сиятельство. Казна не может взять на себя такие расходы.

«Значит, уже перехватили акционеры международного англо-бельгийского и франко-одесского альянса, – подумал граф Хвостов, имевший некоторое понятие о подводных течениях финансовой и промышленной жизни в обеих русских столицах, да и в Царском Селе отчасти… – Значит, этот жирный кус – в чужих руках?»

Но «подводные течения» считались настолько деликатным предметом, что о них лучше было бы не упоминать.

– Много просите! – небрежно бросил Хвостов. – По всему краю без дела бродит туча мужичья в поисках копеечного заработка. Сколько вы предполагали платить по смете?

– Полтора рубля в день, с вашего позволения…

– Много. Для этих людей и полтинник – красная цена!

– Мы могли бы рассчитывать на рублевую ставку, – вежливо поправил земец Хвостова. – Но министерство не дает и ста тысяч, поскольку край не разведан и невозможно точно установить предполагаемый доход от промыслов, ваше сиятельство.

– Как, и ста тысяч не дают? Дубы в министерстве!.. Тогда мы сами, на средства губернии, должны сделать эту работу. Бросить им перчатку! – губернатору хотелось выглядеть не только хозяином великого Вологодского края, но и сильным человеком. За последствия своих прожектов он не отвечал.

У земца похолодело под сердцем. Ему не было жаль ни средств, ни чужих сил, но это значило, что и он должен был включиться в какое-то спорное дело и взять на себя часть ответственности.

То были не страх и не лень, но плод глубокого убеждения. Он достаточно хорошо знал уже, что никакие благие порывы, никакое сверхчеловеческое устремление даже высокопоставленного человека не могут в значительной мере изменить общий монотонный ход жизни. И поскольку общество привыкло прозябать по каким-то законам, недоступным пониманию рядового ума (хотя бы обладатель его и был председателем земской управы), то, стало быть, не было и никакого расчета добиваться неких усовершенствований ценой волнений и риска… В данном же случае и тайные пружины были почти что на виду. Дело определенно казалось пропащим.

Он терпеливо ждал, пока губернатор выскажет свою мысль до конца.

– Будем строить просеку для зимнего проезда. Зимник… Это обойдется в четыре-пять раз дешевле, но дело будет сделано. Как вы полагаете?

Разумеется, в подобных случаях следовало одобрять прозорливость вышестоящего лица. Председатель прикинул и позволил себе улыбнуться краешком толстых губ. «Сделать дорогу, по которой нельзя будет ездить? Сделать только затем, чтобы пробиться с юга к Ухте? А его сиятельство – не дурак!..»

– Шестьдесят – семьдесят тысяч? Трудновато, но при долгосрочном кредите банка, я думаю, это можно осилить, ваше сиятельство, – заключил он. Все получилось удивительно естественно.

– Это надо осилить! – подтвердил Хвостов, нажимая на слово «надо». – Я прошу вас сделать предварительные расчеты на удешевленную зимнюю дорогу. Кроме того, стоит заранее обсудить кандидатуру будущего руководителя рубки. У нас должны быть специалисты…

Председатель управы подтянулся: этой минуты он ждал давно.

– В земстве есть два инженера – господа Кашкин и Скрябин, ваше сиятельство, которые готовы принять на себя…

– Нет, нет! – с пренебрежительной гримасой одернул губернатор земца. – Только без либералов! Там нужна работа, а не воскресные школы… Надо подыскать наших людей, чтобы быть уверенными…

– Но ведь у нас совершенно нет выбора, ваше сиятельство, – с осторожностью возразил председатель. – Инженеров больше не сыщешь днем с огнем! Разве ссыльные?

– А техники? Этот молодой шляхтич, как его?..

– Парадысский? – упавшим голосом спросил председатель.

Губернатор не мог знать, что еще минуту назад земец собирался доложить об отстранении Парадысского от должности и передаче его суду присяжных за взяточничество и шантаж. Точно так же председатель управы не знал, что на банкете в честь приезда нового губернатора шляхтич произвел на графа отличное впечатление изысканными манерами и недвусмысленно выраженным пренебрежением к местному «свету». И странно – при своем явно отрицательном мнении о Парадысском, едва уловив нотки благосклонности в вопросе губернатора, председатель в силу какой-то непреодолимой инерции сказал:

– Парадысский?.. Да, он энергичен и развит не по годам. Голова!

– Я совсем слабо представляю его… – неожиданно для председателя управы сознался губернатор.

«Что я наделал! Зачем ляпнул этакое о проходимце?!»– спохватившись, подумал председатель управы, но было уже поздно. Выжидающая поза губернатора требовала пояснений.

– Горяч и честолюбив, ваше сиятельство!

– Убеждения?

«Эх, пропади все пропадом! Несет словно с горы, под раскат…»

– Самые наилучшие: с вашего позволения – монархист!

– Думаю, подойдет, – заметил губернатор. – Важно не только сделать дело, важно исполнить его с именем государя императора в сердце.

– Именно, ваше сиятельство! – воскликнул председатель управы.

– Так вы переговорите с господином Парадысским и потом доложите мне. Кроме того, надо вынести соответствующее постановление в земстве. Не забудьте уведомить гласных, что попечителем этого предприятия буду я сам,'– сказал Хвостов и, с удовольствием пережив впечатление от этих слов, минуту спустя добавил: – Да, я сам. Поскольку предприятие может иметь особое значение и хозяйственные выгоды для всей губернии… Пора начинать. Время – деньги!..

Председатель земской управы прошел в присутствие, в сердцах захлопнул за собой двери кабинета и бросился в кожаное кресло. Не замечая, что на диване, сгорбившись, сидит инженер Скрябин. Ждет.

– Ну как? – спросил он, не особенно веря в положительный исход дела, решавшегося у губернатора.

Председатель безнадежно махнул рукой и опустил голову.

– Как вам понравится? Парадысского!

– Что-о? – комкая в руках шляпу, глухо переспросил инженер. – Черт знает что! И – до каких пор?!

Впрочем, иначе и быть не могло. Новый губернатор любил крайности, в этом легко было убедиться с самого начала. Недавно толпа черносотенцев набросилась на инженера Скрябина, который проходил мимо и не снял шляпы перед их знаменами. Сильно помятый либерал вздумал искать защиты у губернатора. Дело повернулось самым неожиданным образом – граф пришел в ярость:

– Уволить негодника! За оскорбление святыни…

Нынешняя попытка председателя уладить дело путем выдачи Скрябину подряда на прорубку окончилась неудачей. Инженера попросту выбрасывали за борт ввиду неприемлемости его политических взглядов. Он был сторонник конституции.

– Но вы хотя бы доложили губернатору, что я провел изыскания по всему профилю дороги еще три года назад? – спросил Скрябин.

– Что можно сделать в нашем положении? – беспомощно развел руками земец, потом отвернулся к окну и забарабанил пальцами по лакированной столешнице, – Очень жаль, очень жаль, коллега, но ведь мы бессильны…

«Коллега»?.. Скрябин уловил в этом обращении холодок официальной отчужденности и, кинув на лысеющий череп измятую шляпу, порывисто вскочил с дивана.

– Я не нахожу слов!.. Ведь вы – власть, и вы бессильны! Чего более ждать на этом свете?

Председатель барабанил пальцами и не поднимал глаз.

– Я не нахожу слов! – возмущенно повторил Скрябин. – Поймите: дальше невозможно так жить! Дальше это продолжаться не может! Россия подохнет от гнилокровия, ибо она не лечит, но загоняет свою болезнь внутрь…

Он задохнулся, судорожно поднес платок к губам, заговорил ровнее, но с тем же внутренним жаром:

– Я много думал в последнее время о жизни… Общество категорически отказывает в признании талантливым и дееспособным людям, выдвигая на первый план по каким-то формальным, явно неразумным, признакам тупиц и невежд! Почему? Вы на это не ответите, так же как и я. Но тысячи полезных предприятий, сотни битв были проиграны только потому, что во главе армий и предприятий становились сановные бездарности, а то и попросту глупцы голубой крови!

Председатель не прерывал Скрябина, искренне сочувствуя и забавляясь одновременно.

«Бедный, бедный русский либерал! – вздыхал мысленно председатель управы. – Он настолько утонул в пресловутом «Добре» и «Зле», причем – в изолированной как бы человеческой душе, в самокопании, что почти вовсе утерял способность здравой оценки жизненных явлений! Не может, не умеет, а отчасти даже и не желает разобраться, откуда, кто и как приносит главное зло! Социальный, исторический подход к жизни, к оценке ее основополагающих пружин ему почти неведом! А борьба народов в целом за «место под солнцем» – имеет ли он об этом понятие?.. И знает ли он, что государь-император у нас по крови – датчанин, по убеждениям – космополит, по разуму – младенец (тоже вроде «либерала»…), а императрица Александра – немка чистых кровей!»

Обо всем этом нельзя было говорить «под страхом урезания языка», как во времена варварства, и поэтому председатель молчал, слушая Скрябина, и только мысленно развивал собственную аргументацию дальше, размышлял, похрустывая взятыми в замок пальцами.

Человек невинно размышляет о «Добре» и «Зле» в русской душе, причинах раздора и бедствия, вовсе упуская из виду, что посреди Москвы открыто высится торговый дом под вывеской «Нью-Йорк – сити-банк», что самые крупные торгово-промышленные конторы в Петербурге называются «Русский Рено», «Гейслер», «Парвиайнен», «Артур Клайд», «Сименс и Шуккерт» и – несть им числа! У нас даже корсеты и спинодержатели – фирмы Маркуса Закса, парфюмерия – Симона Чепелевецкого, патентованные несгораемые шкафы и двери – Генриха Фишера, чулки и вязка – Давида Дальберга, и даже архитектор Петров для солидности изменил фамилию на Ропет – в этом для него залог успеха в дальнейшей практике!

И не то еще главное, что вся промышленность у нас англо-бельгийская и франко-немецкая, но самая ходовая книжка в приличных домах – «Хижина дяди Тома»! Вот где секрет! Приучают, так сказать, исподволь больше сочувствовать чужому горю, чем отдавать отчет о собственной беде! И притом еще – самое популярное учение в свете – «непротивление злу». Как бы специально созданное для либерала Скрябина!

– Я, наверное, смешон… кричу, – продолжал инженер. – Но ведь кричу-то я не потому только, что обижен, а потому, что мне искренне жаль эту несчастную дорогу, коль ее поручили Парадысскому! Понимаете или нет? Ведь и все-то кругом так устроено, что остается лишь возмущаться и жалеть, если вы истинно хотите добра! Я оттого и бунтую, что, уж поверьте, грянут иные бунты… Россия катится в бездну, а ведут ее на край бездны господа Парадысские!

Председатель управы грустно кивал головой:

– Что же делать? Сейчас все карты в его руках… Надо выжидать, пока он сломит себе шею. Единственное, что я мог бы вам посоветовать, – это взять подряд у Парадысского. Он, думаю, на это пойдет…

– Ни за что! – вскричал Скрябин. – Ни за что я не унижусь до этого! И ни один порядочный человек на это не согласится! – Инженер нахлобучил на глаза шляпу и пошел к порогу. – Дело, конечно, я по себе найду… Но дороги на Ухту мне искренне жаль. – За ним резко захлопнулась дверь.

Через три дня председатель управы узнал, что Скрябин покинул Вологду. В тот же день в город приехал вымский купец Павел Никитич Козлов, знаменитый Никит-Паш – некоронованный властелин тысячеверстного лесного края Коми.

Что и говорить, скудна северная земля, своего хлеба тут отродясь до весны не хватало, вычегодские и вымские жители целыми деревнями разбредаются на заработки. Зимогорят в углежогах, на лесоповале, весной плоты гоняют в Архангельск – тем и перебиваются. Однако, если с умом руки приложить, можно и с диких трущоб неплохую жатву снять. Озолотеть можно.

С чего Никит-Паш начинал, теперь никто не помнит, говорят же все одно: «Разумный человек Павел Никитич! Нужду нашу понимает, сам пароходы строит, далеко пойдет!..»

Это верно, нужду человеческую Павел Никитич до самого дна изучил. Знает ее не хуже последнего зимогора-сезонника, только с другого конца.

Всякому известно, что к зиме надо хлебом запастись, крупой, огнестрельным припасом. Козловские пароходы «Вымичанин» и «Надежда» до первых морозов поднимутся к самым верховьям Выми и Вычегды, с царской щедростью дадут товары в долг по-свойски каждому охотнику, даже расписок никто не возьмет. Дадут столько, сколько захочешь… Но с одним условием: по весне всю зимнюю добычу– дичь и мягкую рухлядь – Павлу Никитичу же сдать безвозмездно.

Расчет простой: я – вам, вы – мне. Баш на баш. И охотнику удобно, и купцу неубыточно. И учета никакого не надо, все честь честью, на совесть. По правде говоря, кое-кому не нравится эта натуральная система, да что поделаешь? Поругаешь шепотом Козел-Паша, а к осени шапку ломишь: опять надо того, сего, третьего. А вслух гордятся вымичане Павлом Никитичем: «Вот каков у нас земляк! Большого ума человек!»

Много утекло воды в Вычегде с тех пор, как Павел Никитич прошел первым рейсом до Помоздинской луки, много осело золотишка в купеческую мошну, крепко зажал земляков в мускулистый, волосатый кулак Павел Никитич. Теперь тесновато стало ему здесь, начал подумывать: как бы и до Печоры добраться, перебить доходный торг у чердынских купцов, взнуздать надежно и умело весь Север от Архангельска до Перми… Широко шагнуть задумал Козлов, войдя в матерый возраст. Тут-то и дошли до него слухи о возобновлении работ на Ухте.

Нет, Павел Никитич не собирался искать там земляной деготь: в землю он видел, по собственному признанию, только на три аршина и глубже рисковать не хотел. Известно, что горные жилы иной раз до петли доводили легковерных искателей. Но другим путем заработать на Ухте было вполне возможно, и грешно было не протянуть руки.

Земство собиралось рубить дорогу по лесу на двести с лишним верст – за этот подряд много бы дал человек большого ума…

Он стоял на борту собственного парохода «Надежда» – плотный, осанистый, в черной касторовой визитке и лакированных сапогах, лаская белыми, отвыкшими от работы пальцами курчавую окладистую бородку с редкой серебристой проседью.

Козлов совсем не походил на крупного дельца последних времен. Не было в нем ни русской величавости купцов Морозовых, ни европейского лоска Рябушинских. Но сам-то Павел Никитич Козлов – лесной, тутошний, доморощенный– хорошо знал, что касторовая визитка сидит на нем куда прочнее и осанистее, чем заморский фрак. Успевать за временем следовало не покроем штанов, а кошельком: лучше Павла Никитича на Выми никто этого не понимал…

Он терпеливо ждал, пока матросы отдадут чалки. В прищуре старых глаз прыгали молодые чертики: «Поглядим, чего ты стоишь, Вологда-матушка!»

На берегу столпилась дюжина лихачей: кого-то возьмет Павел Никитич домчать до меблированных комнат или до ближнего трактира? Рыжего, белоноздрого или серебристого, в яблоках? Купец был не залетный, куролесить не любил и деньги на ветер не раскидывал, но платил торовато и за лихую езду четвертной не жалел.

Ждали лихачи. Грызлись и взвизгивали в упряжи стоялые жеребцы. Приказчики вологодских купеческих домов собрались компанией для встречи гостя. Кипела жизнь, вертелась, как праздничная, разукрашенная карусель, запущенная крепкой узловатой купеческой рукой…

Заскрипели трапы, хлюпнула набежавшая волна – причалила «Надежда». Лихачи сгрудились, приказчики расступились перед Павлом Никитичем, он шагнул на пристань…

Откуда ни возьмись вывернулся тринадцатый, на резиновом ходу, бородища по ветру, вожжи – струна, а в оглоблях не конь, а вороной дракон.

Только и успел купец дружески помахать встречавшим его приказчикам: увидимся, мол, позже, коли дело есть, – а лихач уже перемахнул Екатерининскую – Дворянскую и, завернув на Большую Духовскую улицу, лихо осадил не успевшего как следует разойтись рысака у трактира «Золотой рог».

Во всю стену, в два этажа, изогнулся многокрасочный рог изобилия, созданный голодным воображением местного безымянного живописца. Зазывал проходящего и проезжающего: «Войди, забудь скуку жизни… Есть свободные номера!»

Напротив, через улицу, словно на ходулях громоздились по карнизу трехаршинные буквы: «Швейныя машины», а рядом пестрело неразборчиво: «Чай, сахар, москательный товар, ярь-медянка, иконы, киоты, самовары, зеркала, калоши и проч. и проч.»

Из подъезда выскочил молодой человек в сюртуке, с белой манишкой:

– Все как приказано. Номер готов.

В номере помог Козлову раздеться и, усадив на бархатный диванчик с гнутыми ножками, как бы между прочим сказал:

– Дело осложняется, Павел Никитич. Подряд обещан поляку Парадысскому.

– Ладно, знай свое дело! Обед придумай такой, чтоб ахнули земцы, а там поглядим. Катись. Всю бухетную службу взмыль, а сделай!

Человек в сюртуке выкатился. Никит-Паш вытянул короткие ноги, потянулся изо всех сил, до хруста в суставах, и усмехнулся в бороду:

– Пара-дыц-кин… Х-ха, уль ныр[1] – худой бес! Поглядим, ино…

Потом достал из потайного кармана конверт, вложил в него пять белохвостых катеринок и с усмешкой сунул обратно.

Козлов привык действовать наверняка и крепко верил в несокрушимую силу этих хрустящих бумажек.

3. За тех

кто в пути

Вся суета и со стороны малопонятные отчаянные усилия людей этой весной в Печорском крае показались бы несоразмерно малыми, почти крошечными, при одном только взгляде на ту необъятную колдовскую ширь тайги и болот, которая имела теперь столь притягательную силу.

От Верхней Вычегды до удорских пределов и от северных отрогов Урала до яренских пашен стояли леса от земли и до неба, почти не тронутые топором, скорчившиеся в рукопашной схватке с ледяными ураганами зимы и гнилостным дыханием лета. Не было им ни конца ни края, и только обманчивые охотничьи тропы кое-где смутно напоминали о случайном присутствии человека. Они неожиданно выскальзывали из еловой непролази и тут же терялись в болотной мочажине…

В тяжелой дреме стоял древний северный лес, ко всему равнодушный и на все готовый, укрывая хвойной густой зеленью скупую землю.

Здесь шла вечная, невидимая глазу борьба. Ель вытесняла сосну и березу, сосна выдерживала пожары и ветровалы и снова захватывала случайные прогалины, чтобы в собственной тени вырастить извечного врага – неприхотливую и цепкую ель.

Зеленый губчатый мох торопливо обволакивал стволы упавших великанов, скопляя влагу, и поражал насмерть столетнюю силу.

Леса властвовали здесь вечно и безраздельно, и даже множество ручьев и речек подчинялось им, бесцельно петляя между черных, обугленных корней в поисках истинного и желаемого русла.

Зеленый день летом, да темная ночь зимой, да треск валежа под лапой хозяина здешних мест – медведя, да короткое зарево лилового иван-чая с багульником по весне… Тайга!

Лось вторую неделю бился под голубой пихтой, пытаясь вырваться из мертвой хватки капкана. Неведомый охотник поставил здесь, у самого края болота, злую двухпружинную зазубренную сталь на росомаху и, видать, запоздал к сроку.

Сохатый выбил передними ногами глубокую яму, обгрыз хвою и кору пихты, к которой был прикован гремучей цепью, и на исходе второй недели, обессилев, прекратил борьбу. Железо, прорубив кожу задней ноги, впилось зазубринами до самой кости и при каждом движении причиняло жгучую боль.

Лось стоял неподвижно, вытянув вперед шею и прислушиваясь к чему-то далекому и неизбежному. Огромные резные рога его чуть вздрагивали, перенимая зябкую дрожь тела, а влажные выпуклые глаза и чуткие уши, казалось, органически вросли в зеленую коловерть весенней тайги, в ее затаенные и непонятные шорохи, полные неведомой силы и значения.

Может быть, он слышал звон весенней струйки под торфяной подушкой и рождение говорливого ручья?

Может быть, до него донесся весенний зов осиротевшей подруги, отрезанной далью? Или теплый живительный ветер полыхнул в его крови неукротимым и пьяным жаром схватки с соперником, вечным желанием движения?

Он дернулся еще раз, взревел от бессмысленной и страшной боли и, примирившись, лениво потянулся к обглоданной ветке пихты…

Странное повизгивание поблизости заставило его насторожиться.

Лось угнул к земле огромную голову, выставив вперед крутые, сильные рога и широко расставив длинные, прямые ноги. Наверное, он знал о близкой опасности – так вздыбилась вдоль хребтины его бурая, не успевшая вылинять шерсть и напружинились под кожей желваки мышц.

Волки появились с наветренной стороны.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю