Текст книги "Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Парень сбился с ноги, послушно отшвырнул горбушу за куст. Но пальцы его еще сжимались в кулаки.

– Уходи, убью, – пообещал Яков.

Девчонка стояла рядом, комкала в руке подол. Ревела в голос.

– Чего он пристал к тебе? – спросил Яков, когда парень исчез в кустах.

– Жениться сватов засылал. И батя соглашался – из богатых он, Кирюха. А я артачилась…

– Не реви, никто теперь не тронет тебя… Как зовут-то?

– Устинья.

На тонкой руке девушки чернели синяки.

– Не реви, Устя. Пошли домой, провожу… Мне – по дороге, – теряясь неизвестно почему, мягко сказал Яков.

Пока она разыскивала в траве горбушу, он все смотрел на нее и не мог отвести глаз…

…Вечером он повстречал Устеньку у речки, когда она черпала ведром воду с мостков. На ней был новый, цветастый сарафан и городские высокие ботинки с тугой шнуровкой. Она улыбнулась Якову, как старому знакомому.

– На посиделки приходи завтра. Ты бедовый, странник! – и показала два ряда чистейших, ровных зубов.

– А не боишься Кирюхи? – смешался Яков. – Я ведь ненадолго у вас…

– Куда спешишь? Поживи, у нас хорошо… – как-то очень запросто предложила Устинья, не подозревая даже, какую бурю подняла в его очерствевшей за лето душе. И, опахнув напоследок теплым взглядом, пошла, чуть покачиваясь под тяжелым коромыслом, вверх по тропинке.

Он провожал ее жадными глазами до самого поворота.

Старик Рочев подсмеивался над Яковом:

– Неделю, говоришь, будешь на постое?.. Гляди, парень, как бы насовсем не присохнуть! Девки на Пожме – поискать, и в Питере таких нет! Я в Питере служил, знаю!

Яков вздыхал, вспоминая о деле, и оно казалось ему теперь вовсе ненужным. Главное в жизни заключалось в том, как быстрее обернуться с поездкой домой, сыграть свадьбу Панти и Агаши, оставить им избу да вернуться сюда, в Лайки. Смущал его только пустой карман…

Началась вторая неделя, а он все откладывал поиски Г арина.

Каждый вечер Яков с Устенькой уходили за мост, в сосновое урочище, и сидели там, близ старой, обвалившейся керки, на сухом ягеле. Он боялся ее обидеть, гладил ее тонкие руки, бормотал какие-то слова о прошлогоднем лесованье и яркой черно-бурой лисице. А она смеялась без умолку, расспрашивала про далекую Эжву и деревню Подор и вдруг настороженно начинала выпытывать, нет ли у него там невесты. Яков только отмахивался и вздыхал.

– Чего ты… испытываешь? – мямлил он, тиская ее пальцы. – Нет у нас такой, как ты… Ну? А не веришь – поедем со мной!

– Ладно уж… верю! – смеялась Устенька. – Погляжу еще, как умеешь бить белку, – мне хороший охотник во сне снился. Слышишь?!

Однажды вечером их повстречал Кирей. Припугнул кулачной расправой. Яков ухватил было его за ворот, но Устинья растолкала их, с ненавистью уставилась на Ки-рюху.

– Отстань, нечистый дух! В волость потяну за то самое! Ну?! На каторге наплачешься, коли что…

Перед уходом Яков наказывал Устинье:

– Жди, я скоро обернусь! Путь немалый, но ты мне на всю жизнь выпала, как награда… Вернусь – тогда и посмотрим, тот ли охотник являлся во сне. Жди!..

Круг!

На второй день Сорокин снова начал спускаться в проклятую низину. Силы были на исходе, но он задал себе труд спокойно разобраться в странах света и, сдерживая чувство ужаса и растерянности, вновь свернул, как ему казалось, на правильную тропу.

Солнце! Солнце могло спасти его, но оно упрямо не хотело появляться на взбаламученном туманном небе. А все эти мхи и муравейники, густота веток и борода лишайников на стволах елей лишь сбивали с толку.

Федор жевал горькие, незрелые ягоды, съел несколько грибов. Ж.елудок возмущенно корчился в судорогах голода, не принимал сырья, а зеленая коловерть хвои насмешливо и бесстрастно плясала вокруг, скрывала единственно правильный, но неведомый путь. Спасения не было. Еще три дня зеленого кошмара… Еще шаг, еще усилие, еще шаг вперед: где-то должна же возродиться спасительная река!

Моросил дождь. Третий день капли лениво стучали по листьям, тучи обложили тайгу со всех сторон.

Измученный, голодный, с судорожно сведенными челюстями, с обезумевшими глазами, в тайге медленно брел человек.

Тяжелая мгла висела на щетине леса. Вокруг все было до ужаса однообразно: туман, ельник, чахлые березки, мох, валежник, снова туман…

Человек со страхом и недоверием смотрел вперед. Ловил взглядом самые дальние, заметные деревья и кочки, чтобы держать одно направление – вперед. Ему казалось, что он летит в тайге, мчится сквозь зеленую карусель, сквозь хлесткую неразбериху ветвей, но его ноги с трудом переступали по моховой влажной постели.

Из-под ног метнулся мокрый, отяжелевший глухарь. Переваливаясь, словно пьяный толстяк, он заковылял в ельник.

Человек был голоден. Он бросился за тяжелой, не взлетающей под дождем птицей, споткнулся и с тяжким стоном свалился на землю.

В изнеможении, тяжело дыша, поднялся на неверные, дрожащие ноги.

Глухарь скользнул. В голове болезненно пульсировала кровь. Возникали какие-то странные шумы, что-то шелестело вокруг призывно и знакомо, и человек спотыкался, кланялся над каждой кочкой, чтобы не потерять равновесие.

…Далекие, но уже ясно различимые, шумели аплодисменты. Словно первый майский дождь в саду, они неслись со всех сторон, окрыляли душу, поднимали бурю восторга в помутившемся рассудке. Аплодисменты! Наконец-то Федор слышал долгожданные овации! Его вызывали на авансцену, и весь мир потрясенно рукоплескал миллионами мокрых зеленых ладоней.

Его вызывали на авансцену… Он шагнул вперед и почувствовал сразу облегчение при спуске. Ельник раздвинулся, и на поляне, сквозь марево дождя, замаячила черная, разлапистая коряга. Потянуло сладковатым и тошнотворным тленом…

Круг замкнулся.

20 Общее благо

Урядник прожевал здоровенный кус семги, смачно обсосал жирные пальцы и, отвалившись к стене стал вытирать ладони лежавшим на коленях рушником Потом закурил трубку и задумался. Поступившая вчера из уезда бумага не давала ему покоя. В ней говорилось об исчезновении двух русских промышленников, которые, по слухам, направлялись в верховья соседней речушки Пожмы. Фамилия одного была Запорожцев, имя другого оставалось неизвестным. Вместе с ними потерялся безвестный проводник-коми. Полицейское управление знало также, что путники имели лодку и, следовательно, заблудиться в лесу не могли. Предполагалось убийство с корыстной целью.

Попов понимал, что выводы об убийстве были несколько поспешны, однако могло случиться и такое. В тайге время от времени появлялись беглые каторжники, от них всего можно было ждать.

Важно было взяться за это дело еще и потому, что в случае поимки грабителей можно было поинтересоваться добычей и основательно вывернуть их карманы, пока к делу приступит судебный следователь. Стало быть, дело было во всех отношениях серьезным…

Урядник испил кваску и неторопливо пошел в волостное правление, раздумывая, как лучше приступить к розыскам.

В правлении он нашел приезжего молодого человека в форменной фуражке и несколько огорчился: помощник следователя уже сидел за столом и тоже мучился проблемой розыска. Перед ним лежала папка с бумагами, а тонкие, немощные пальцы сжимали огрызок канцелярской ручки с ржавым пером. Дознание, собственно, уже началось, потому что опрошенный сторож волостного правления, покряхтывая, опасливо посмотрел в глаза урядника и отвернулся. Молодой следователь с недосягаемой высоты кивнул Попову и затеял расспросы таким надменным тоном, будто подозревал и самого урядника в этом щекотливом дельце.

«Скотина…» – заключил Попов и, сунув руку в карман штанов, показал там следователю тайную дулю. Однако молодому Шерлоку Холмсу и самому очень скоро наскучило это занятие, и он оставил урядника в покое. Они мирно разошлись, весьма довольные друг другом. Чиновник принялся записывать первые обрывочные сведения о проезжавших здесь промышленниках в протокол, а Попов вышел проветриться на крыльцо.

Дожди, прошедшие недели две тому назад, освежили землю, но после снова наступили жаркие дни, солнце калило хвойную шубу тайги, топило смолу. Опять со всех сторон потянуло дымом: где-то поблизости пожары корежили лес. Деревня вся была окутана синими космами, воняло паленой берестой, подогретой гнилью болотных трущоб.

Полагалось «принимать меры», но в чем заключались эти «меры», – никто не знал. Тайга от века ежегодно пожиралась шалым огнем, и Попов не замечал от этого никакого убытка. Он проклинал лишь наволочные дымы, от которых резало в глазах, да свою беспокойную должность, которая оправдывала себя лишь в случае энергичных действий. Бездеятельность же не приносила ничего. А между тем в государстве существовали ведь и такие должности, которые давали положение и деньги в том случае, если их обладатели преспокойно танцевали благородные танцы или отлеживались дома в постелях. Но те должности принадлежали дворянам, именитым гражданам или просто ученым прыщам вроде этого следователя, а простому человеку, даже и унтер-офицеру, нелегко было выбиться в люди.

Его невеселые мысли были прерваны неожиданным появлением путника в потрепанной охотничьей одежде и разбитых тобоках. Парень, показавшийся Попову знакомым, не торопясь шел по улице и, как видно, держал путь прямо сюда, к волостному правлению.

«Кажись, тот самый, что в понятых при Альбертини был у меня», – прикинул Попов и выжидающе уставился на усталого путника.

– Куда идешь? – спросил он.

– Куда надо. В правление, значит, иду, – невесело ответил тот и вдруг, как-то неловко подломившись, присел на порожек. – Устал я… – погодя добавил он.

– Да пошто устал-то? Время нерабочее.

– Это кому как… – опять возразил парень и принялся высекать огонек для трубки.

Урядник не любил, когда при нем проявляли хоть малую самостоятельность.

– Ты, чертов сын, может, скажешь, какое у тебя дело? – уже с угрозой подступил он, – Звать-то как?

– Позабыл? У Альбертина встречались… Яков, с Эжвы!

– А-а… Ну-ну! – насторожился Попов. – Так какое же у тебя дело в правлении?

– Убийство, – ответил Яков и протянул уряднику ствол ружья с разбитым прикладом. – А может, и не убийство, а так, тихая смерть…

Урядник вдруг напружинился, подался телом вперед, вытянул шею, как хорошо вымуштрованная ищейка. Изо всех сил сдерживался, чтобы не взвизгнуть от радостного возбуждения.

– И ружье принес, стало быть? – выдохнул он.

– Затем и пришел. Потому – не терплю непорядка в лесу. Лес – он наш, мы в нем день и ночь живем, а непорядки чужие…

– Та-ак… Ну и где ружье это взял?

Яков объяснил, как мог. Все было очень просто.

Решив еще в Лайках, как можно скоротать дорогу, он тронулся прямиком через тайгу, к Ухте. Гарина поблизости не оказалось, да Яков теперь не особенно и горевал об этом. В Подоре после Агашиной свадьбы можно было продать избу (свою или Батайкиных – все равно) и на эти деньги прожить зиму. А лесованье в Лайках дало бы потом многое.

Он шел непроходимыми местами, кое-где пуская в ход топор, два раза гатил чарусы и очень быстро приближался к Ухте, откуда путь был уже хорошо знаком.

Задержал его след человека.

Другой на его месте прошел бы мимо, но Яков, от рождения много терпевший из-за собственного любопытства, поддался этому чувству и на этот раз. Впрочем, след заинтересовал его и потому, что прошедший недавно здесь человек, по всей видимости, плутал и, значит, подвергался опасности. Ему надо было помочь. В то же время этим человеком мог быть и сам Гарин, и следовало поэтому проявить внимание вдвойне.

Человек искал дорогу. Об этом ясно говорили и петли самого следа на моховине и обглоданные местами стволы сосенок, на которых человек добывал ножом из-под коры сладковатый лубок. Кое-где следы сбивались: человек оступался и падал. Потом под старой лиственницей Яков обнаружил останки ружья с раздробленной ложей…

В залитой водой ложбине Яков нашел и человека, но помощь тому уже была не нужна. Пришлось лишь, насколько можно, укрыть тело торфяником и мхом. Человек оказался незнакомым…

Дня через два Якова стал настигать лесной пожар. Огонь преследовал его по пятам, грозил не один раз обойти и захлестнуть всепожирающим пылом, но безветрие и две речки, которые он перемахнул вброд, спасли…

Огонь сбил его с пути: некогда было следить за тропой, когда вблизи, совсем рядом, бушевало яростное пламя и зеленые сосны в одно мгновение вспыхивали, словно адские свечи. С треском обламывались суставчатые ветки лиственниц и падали вниз, поднимая тучи горячей золы. В небе недвижно стояло красное, гневное солнце, и багровые облака осыпали вниз седую метель пепла.

Ускользнув от огня, Яков просушил на берегу мокрые штаны и развалившиеся вконец тобоки, стал соображать, как покороче выйти к деревне. Он видел за рекой свирепый разгул пожара, сожалел о потерянных верстах, и в душе поднималась невиданная и нежданная волна злобы, какой Яков еще никогда не испытывал в жизни. Он не понимал, за что ополчилась на него судьба, почему за одну-единственную удачу старалась ограбить его до нитки и заказать все пути. Что случилось в родном крае? Раньше людям жилось легче…

Яков тронулся в путь, пробирался незнакомыми урочищами, а в распаленном сознании неотступно сплетались недавние события, и он снова видел перед собой кровососа Прокушева, нищую и голодную ораву рубщиков, загнанного воришку Фомку, придурковатого Альбертини и, наконец, мертвеца в болотной низине… За что на земле схватились врукопашную эти люди?

И вдруг из глубины сознания, словно при вспышке молнии, ярко и осязаемо встала давняя картина. Мужичья драка у межи! Мужик в красной рубахе, с колом в здоровенных ручищах, хрупнувший череп другого… Землю делят!

Двое суток Яков не отдыхал и ничего не ел. Голод обострял мысли, они то растекались мелкими бурливыми ручейками, то неожиданно сливались в темные омута, и тогда Яков начинал побаиваться самого себя. Он упал без сил в одном переходе от деревни и забылся в неосвежающем, каменном сне.

На рассвете его пробрал холод. Яков вскочил, протер рукавом глаза, и первое, что увидел, – ствол чужого ружья у ног и неподалеку, в десяти шагах, добротный и гладко отесанный заявочный столб…

«Землю делят! Межуют парму! – как-то разом открылась ему истина, еще недоступная вчера. – Межи, петли да слопцы^[4] на человечьей дороге ставят…»

Яков схватил топор и в ярости бросился к столбу. Он рубил его под корень, напрочь, так, чтобы не осталось следа. Летели сухие, острые щепки, столб звенел, как железо, и под ним глухо вздрагивала земля. Соленый пот выедал Якову глаза, но охотник все глубже всаживал топор в огрызавшуюся пасть надруба, пока не одолел всей восьмивершковой толщины столба…

Когда дело было сделано, он бессильно опустился на поверженное бревно и набил дрожащими руками трубку. На глаза снова попался ружейный ствол. Его следовало бы сдать в волостное правление: добра от такой находки было мало…

– Говоришь, незнакомый был человек? – подозрительно спросил Попов, выслушав рассказ Якова.

– Мне бы поесть… – отирая потный лоб, устало попросил парень.

– Успеешь, – равнодушно оборвал урядник. – Я дело спрашиваю. Человек-то незнакомый, говоришь, был?

– Незнакомый…

Попов сощурил багровые, мешковатые веки.

– А ты не того?.. Не сам его тюкнул, а?

Яков вздрогнул, круто повернул голову:

– Ты в своем уме, урядник?

– Я-то в своем уме, да оно всяко, милок, бывает… Дурные руки сделают, а душа в полицию несет. – Он нехорошо усмехнулся. – Словом, иной раз и сладко проглотишь, да горько выплюнешь.

– Я правду говорю, – спокойно сказал Яков, свято веруя в свою правоту. – А у тебя, урядник, за место души яма.

– Но-но! Поговори… – обиделся урядник. – Меня, брат, не проведешь. Семь раз ученый, знаю вашего брата!

Попов вдруг сноровисто обернулся и кликнул сторожа.

– Притвори-ка этого бродягу в «холодной» покамест, – строго сказал он. – Да принеси ему краюху хлеба, отощал с испугу, злодей…

…Вечером Якова допросил помощник следователя.

Он аккуратно записал в протоколе его показания, составил описание вещественных доказательств – сданного охотником ружейного ствола – и велел стеречь охотника пуще глаза.

Оставшись наедине с урядником, он старательно завязал тесемки начинавшего расти дела и как бы между прочим заметил:

– Что ж… Дело, мне кажется, совершенно ясное. Туземец сгоряча набросился на одинокого путника в лесу, рассчитывая через преступление овладеть ружьем, которое для всякого охотника представляет большую ценность. Кроме того, он мог рассчитывать и на деньги. В схватке ружье пострадало, а денег, видимо, не оказалось… И вот когда факт свершился, а преступник остался наедине с трупом и своей совестью, он, естественно, почувствовал глубочайшее раскаяние… Не так ли? И мало того! – увлекаясь и чувствуя величайшую силу собственной интуиции, продолжал следователь. – Мало того! Раскаяние преступника не могло сразу вылиться в одиночестве, под укрытием леса. Но как только он воочию увидел представителя власти в вашем лице, господин Попов, и почувствовал близость возмездия, то этот процесс… э-э… добровольной повинной… можно сказать, вылился у него в определенный шаг! То есть в то, что именно и произошло. Не так ли?

«Эк чешет!» – поразился Попов. Дело в грамотном изложении и в самом деле походило на правду…

А как же опровергнуть эти выводы? Люди пропали – факт. Истинных убийц найти невозможно – Попов хорошо знал округу. Кроме всего прочего, люди могли пропасть и по собственному желанию, что явствовало из рассказа подозреваемого Егор-Яша… Но дело надо было вести. И следователь повел его по всем правилам: хоть Яшка и не виноват, да нельзя дела миновать. Мастак! Непонятно лишь одно: что за корысть следователю возиться с человеком, с которого нечего взять, разве горсть волос?..

– Так-то оно так, господин следователь, – усмехнулся Попов. – Однако почему же он отпирается, коли раскаялся и сам сдался с повинной в руки правосудия, как вы изволили говорить?

– Надобно знать психологию, дорогой мой, психологию преступления! – высокомерно сказал помощник следователя и, прижав папку локтем, вышел из правления.

«Каторга», – равнодушно подумал урядник.

Два железных прута с рваными зазубринами косо пересекали синюю глубину квадратного оконца.

Яков второй раз в жизни попадал в тесную волостную каталажку, но сейчас он почувствовал: на этот раз ее дверь захлопнулась за ним надолго. И еще он почувствовал всю разницу понятий, вложенных в слова «тюрьма» и «воля»..

Острая тревога полоснула душу. Он схватился руками за прутья самодельной решетки и, сделав усилие, подтянулся к оконцу. Захотелось взглянуть…

Пока руки в локтях наливались тяжелой усталостью, Яков жадно поедал взглядом и сломанную изгородь у околицы, и разбитую, в кочках, дорогу, терявшуюся в лесу, и бледный, недосягаемый клочок неба.

Там была воля. Она звала своей первородной силой, и Яков, стиснув зубы, все держался за решетку онемевшими от усталости руками. А дорога, будто живая, извивалась перед ним бесконечными ухабами и кочкарником, дрожала на грани видимого и звала в лес…

В эти дни в Вологде происходило всевеликое торжество. Именитые граждане и земство давали большой званый обед, на котором должен был выступить сам губернатор с призывом к деловым людям губернии: направить свои силы и средства на разработку величайших ценностей Севера вообще и ухтинской нефти в частности.

Столы ломились от яств. Завитушки и цветочки французской кухни меркли в разливе грубого, жирного губернского обилия. Здесь было все: принаряженные гуси, пироги с семгой, вязигой, хариусом, заливная осетрина, вареная тетерка, жареная тетерка, рябчики, икра, устрицы, поросята с гречей… Русская горькая в графинах, настойки и наливки, коньяк, мадера и, конечно же, шампанское.

Граф Хвостов чувствовал себя в ударе. Это был триумф его предприимчивости: не кто иной – он сам, собственной персоной, побывал на Ухте и убедился в ее ценности. Он должен был сегодня поднять тост за процветание русского Севера, за успехи частной инициативы и расшевелить эту накрахмаленную, раззолоченную полупьяную толпу. Граф чувствовал себя именинником и строил свое выступление в полуофициальном и доверительном тоне.

– В переживаемое Россией время, господа, – говорил граф, – две задачи встают перед нами. А именно: одной рукой приходится сдерживать смуту и бороться с нею, другой рукой – открывать новые пути к приливу народного богатства, создавать условия для будущего России, обновленной волею государя…

Стояла гробовая тишина. Крахмальные манишки и трехрядные подбородки, благоговея, с поднятыми бокалами замерли у столов.

– Бури современности немало воды выплеснули из многоводной когда-то реки, и наш корабль скоро может, так сказать, сесть на мель. Уже раздаются голоса, что надо разгрузить его, расстаться с добытыми мировой историей ценностями в области культуры и права, – например, правом собственности…

Для того чтобы двинуть вперед этот государственный корабль под заветным знаменем православия, самодержавия и народности, нужен прилив новых ценностей в реку народного богатства, и Север даст эти ценности, если к нему приложат руки все те, кому дорого и свято это наше самобытное, национальное знамя!..

Как только официальная часть речи была досказана, а первый тост выпит, душевный трепет улегся, и все, что далее говорил граф, – а он говорил именно о практической стороне дела, – как-то проходило мимо ушей присутствовавших, не затрагивая ни ума ни сердца.

– У нас есть такие люди!.. – говорил граф Хвостов, широким жестом благословляя присутствующих на грядущий подвиг промысла и наживы.

Но никто не слушал его. За столами устойчиво держался безучастный, ленивый гомон. О погоде, барышах, женах, закусках.

– Вот и я говорю, – исходя одышкой, вторила графу какая-то красная рожа. – Вспори-ка осетра пудика на два. Икорка-то в ём самая что ни на есть свежая. Теперича ее луком сдобри – с подносом проглотишь, особливо под настойку!..

Хвостов убеждал, доказывал, рисовал богатую картину процветания северного края, а жизнь меж тем катилась по однажды заведенному порядку, нимало не согласуясь с его мнениями и надеждами.

– У нас много таких людей, которые во имя чести и долга готовы, подобно Кузьме Минину… – декламировал граф, – положить живот свой и кровное имущество на алтарь общего дела. Мы поощряем и выдвигаем таких людей…

– А что слышно о Парадысском? – спрашивал в это время инженер Скрябин, случайно встретив в купе железнодорожного вагона председателя земской управы, едущего в Крым.

– Были слухи, – неприятно морщился тот. – Говорят, будто бы замешан в одной крупной афере… Во время попойки в ресторане купец Разгуляев проломил ему череп пивной бутылкой.

– Я так и предполагал. И ведь скажите: свинья и негодяй, а между тем самая популярная и преуспевающая физиономия в нашем государстве!

– Это закономерно. Он в высшей степени современный человек, – с безнадежным смирением, грустно сказал председатель управы, – Ведь мы с вами при всех наших благородных порывах все немножко консерваторы. А его ум не отягчен грузом каких-либо этических предрассудков… – Он вытер вспотевший лоб платком и добавил: – Время, кажется, собирается создать новые, никому не известные формы отношений, требуя только одного – напористости. Появляются люди вроде этого поляка, которые понимают, что нужно не брать, а хватать…

– Мы сделали уже многое для оживления вашего богатейшего края, – утверждал в Вологде граф Хвостов. – Мы прокладываем дороги, улучшаем почтовую и телеграфную связь, и мы не остановимся только на этих чисто административных мерах!

– Между прочим, этим, собственно, и объясняются грустные результаты нынешнего хозяйствования, – продолжал в вагоне желчный инженер Скрябин. – Если дело делается грязными руками, толку не жди. В последнее время я не особенно стремлюсь участвовать в земских предприятиях… Лет десять тому назад строилась дорога из Шежима до Буткана в Удорском крае, ухлопали денег – несть числа! А недавно выяснилось, что дорогу-то провели не там, где нужно… Перестраивать придется дорожку, как и ту, что недавно выстроена от Серегова до Турьи! Об ухтинской просеке и говорить нечего. Козлов с Парадысским урвали немало, а проезда по ней так, видимо, и не будет…

Граф был далеко. Он не слышал этой беседы.

– В последние годы русская жизнь отмечена некоторым умиротворением, – говорил Хвостов. – Все, что есть ценного в нашем народе, осознало наконец гибельность смуты и демагогическую сущность революционных призывов! Ныне народ стоит ближе к Союзу Михаила-архангела, чем к революционному сброду. Даже нетерпимость известных слоев русской интеллигенции испаряется при виде знамени самодержца и православия и угасает повсеместно…

А поезд тем временем продолжал идти вперед. Председатель земской управы покачивался под стук вагонных колес и с бесстрастной улыбкой посматривал на мятежного инженера. Они распили бутылку портвейна.

– Вы, дорогой мой, до сих пор остаетесь порывистым и кристально честным взрослым ребенком, – по-отечески упрекал Скрябина председатель. – Пора бы уже понять, что либерализм ничего не несет, кроме бед и огорчений, вам самим…

– Позвольте! – возмутился инженер. – Откуда вы взяли, что я до сих пор исповедую эти иллюзии? Либерализм– гниль, мразь! Либерал похож на идиота, у которого во рту остался один-единственный зуб, но который с упорством маньяка продолжает чистить его старой зубной щеткой. Не-ет… Мои нынешние воззрения и наполовину не вмещаются в понятие либерализм! Я не рискую сейчас прямо определить свои воззрения каким-либо готовым политическим ярлыком, но это гораздо левее либерализма! Я с удовольствием взял бы нынче подряд на строительство совершенно иной дороги… дороги, которая повела бы всю эту чертову колесницу в ад! Пора менять флаг, пора менять!

Председатель управы, вдавившись спиной в стенку купе, опасливо поглядывал по сторонам: разговор вышел за пределы приличий…

– Нефть Севера, – упрямо утверждал граф Хвостов в Вологде, – откроет новую эру в промышленном развитии России. Уголь Юга освободится для других нужд. Кончится безраздельное властвование над отечественной промышленностью Нобеля и Ротшильда, кончится легкая возможность для господ комитетчиков давить на курс акций путем забастовок… Мы поддержим господина Гансберга и всех других промышленников далекой Ухты, и они дадут нам эту северную нефть!..

В этот же день в подъезд одного из больших московских домов в Биржевом проезде вошли порознь два человека. Один из них был худ, бледен, его сухие, блестящие глаза напряженно бегали по сторонам. Это был Гарин.

Второй, наоборот, выглядел цветущим, самодовольным буржуа с красным выбритым лицом и мясистым загривком. Он флегматично и равнодушно помахивал фетровой шляпой и чувствовал себя довольно уверенно. Можно легко было заключить, что ему хорошо известен этот московский дом. Второй был фон Трейлинг.

В доме на втором этаже помещалась контора нефтяных промыслов великой княгини Марии Павловны, и судьба столкнула в приемной главноуправляющего двух конкурентов. Правда, они не подозревали об этой своей тайной взаимосвязи.

Фон Трейлинг приехал для отчета фирме, он прекрасно знал положение своих дел и, получив необходимые инструкции и «прощение грехов» за недавнюю неповоротливость, уже через два часа отбыл в неизвестном направлении.

Что касается Гарина, то его визит был иного характера, а положение намного сложнее.

Два дня назад на Вторую Мещанскую, где Гарин временно снимал комнату, было доставлено письмо, в котором содержалась вежливая просьба прибыть по указанному адресу для деловой беседы о коммерческих делах на ухтинских промыслах. В письме недвусмысленно говорилось, что беседа может представлять для него немалый интерес и столь же полезна для Гарина, сколь для отправителя письма. Таким образом, Гарин прибыл сюда без каких-либо определенных намерений, не зная даже, о чем, по существу, может пойти речь. Он входил в приемную с некоторым опасением, готовый ко всяким неожиданностям.

Последние события на Пожме и труднейший путь на утлой душегубке к обжитым местам, к цивилизации хотя и поколебали его решимость продолжать опасный риск на Ухте, но все же оставляли кое-какие надежды: он успел оплатить в Вологде девять дозволительных свидетельств на ухтинские земли – более трехсот десятин.

В России на него свалилась новая непредвиденная беда. Покойная тетушка в Екатеринбурге, оказывается, не оставила завещания, и теперь к наследству потянулись десятки каких-то темных, неизвестных ему претендентов. Судебное дело откладывалось со дня на день. Все эти события с убийственной методичностью сталкивали Гарина с главного пути, и, трижды разуверившись в самом себе, он был уже готов махнуть на все рукой, когда подоспело упомянутое письмо. В конце концов терять было нечего. Повинуясь некоей неясной надежде на удачу и более всего любопытству искателя приключений, он перешагнул заповедный порог.

Человек, встретивший Гарина в кабинете, почему-то напомнил ему своим видом старого, дошлого ростовщика, способного выжать из кредитора баснословные проценты. Но Гарин чувствовал себя пока еще независимым человеком. Он принял приглашение сесть и приготовился слушать.

– Познакомимся, – учтиво предложил человек и осклабился. Улыбка его была довольно странной: смеялся только рот, остальное замерло в окостеневшей сосредоточенности, а глаза, серенькие и будто вылинявшие, смотрели подозрительно и настороженно.

– Познакомимся. – Он подал руку. – Я – главноуправляющий нефтяной компании. Некоторым образом, ваш коллега.

Гарин привстал и поклонился.

– В наш век концернов, монополий и стремления промышленников к единению приходится искать друзей. С этой позиции и следует рассматривать наше приглашение и ваше благосклонное… э-э… согласие сделать визит.

Гарин сгорал от любопытства, но пока еще ничего не мог понять. Главноуправляющий был, видимо, прожженной бестией, и так легко докопаться до сути дела было невозможно.

– Мы наслышаны о ваших успехах на Ухте в части открытия новых следов нефти. Известны нам также и ваши нынешние финансовые затруднения. – Он предупредительно положил сухую и горячую ладонь на дрогнувшую руку собеседника. – И мы решили некоторым образом прийти вам на помощь…

Вкрадчиво щелкнула крышка массивного портсигара. Человек закурил папиросу, оставив портсигар открытым.

– У нас же как раз обратное положение. Мы располагаем прочными средствами, но зато стеснены в заявках и постоянно опаздываем… э-э… к дележу площадей. Да и нынешние условия Горного устава не позволяют никому из серьезных предпринимателей получить необходимый простор…

Синий дымок лениво струился над лысеющей головой главноуправляющего, и Гарин видел, что человек этот не особенно озабочен нынешними условностями Горного устава. Хотелось знать, чем в действительности он озабочен, но и этого понять он пока еще не мог.