Текст книги "Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

Опять же – своей волей в тюрьму никто не полезет. А эти и тюрьмы не боятся. Их, по всему видно, на Руси не один десяток, не одна сотня…

Ленин. Кто такой? Почему за многие версты о нем слышно? Ничего в толк не возьмешь…

Между тем Пантя накинул на плечи свой потрепанный армяк, бросил за спину котомку и, обняв старуху, сел по обычаю на табуретку.

– Ну, спасибо, Степаиыч… Пожелай с легкой руки удачи нам, бедолагам. Будь здоров.

Они отошли от избы уже на десяток шагов, а в ушах все еще звучал прощальный скрип двери.

– Добудем на Ухте деньги – сразу назад, – пробурчал Яков, чтобы отделаться от тоскливых мыслей. – Там не приказчики, сам Никит-Паш… Может, и не обидит?

Пантя сбоку поглядел на друга, ничего не ответил. На выезде их подобрала попутная подвода. Уселись в телегу, закурили, и только тут Пантя проговорился:

– Ты как хочешь, а я к Никит-Пашу не пойду. Ну его к дьяволу! Уж если потеть, так не за честное купеческое слово, а за земскую расценку. От Половников пойду…

Яков выбил трубку о наклеску телеги, засопел:

– Как хочешь… Я к Никит-Пашу двинусь.

– Гляди, тебе видней, – так же безучастно согласился Пантя.

Каждый был прав по-своему, и каждый боялся прогадать.

Уже на выезде из деревни Пантя оглянулся.

У крайних ворот, сбочь дороги, стояла Агаша и тоскливо смотрела им вслед. Ветер трепал ее юбку, шевелил белые завитки около ушей. Когда Пантя обернулся, она торопливо и жалко махнула ему рукой. И в этом стыдливом движении Пантя почуял и девичью преданность, и страх перед упрямым братом, и обещание ждать.

«Бирюк Яшка! – подумал он, провожая Агафью глазами. – Не брат он, а лесной сыч! Разве такого уломаешь?.»

Телега мягко катилась по пыльной дороге. Лошадь пофыркивала на подъемах, лениво трусила под гору. Мужик-возница, спешивший в Усть-Вымь, настороженно поглядывал на небо, ожидая дождя. Но тучи, сгрудившиеся над лесом, относило ветром, и за подводой по-прежнему клубилась пыль.

– На Ухту, стало быть? – спросил мужик Пантю. – А наши парни притормозились. Слух вышел, будто Никит-Паш оттудова, от самой Ухты, норовит рубку завернуть. Далеко больно…

Пантя покосился на Якова:

– Я то и говорил: надрызгаются, перебьют посуду – на том и разойдутся. Не первый раз. Деньги приманивают, а потная рубаха отваживает… Знамо, от Половников нам способней.

Яков ничего не ответил.

В Усть-Выме друзья расстались. Батайкин пристал к артели, собиравшейся в Половники, к Парадысскому, а Яков устроился на пароход и уже на вторые сутки подъезжал к устью речки Весляны, выше которого пароходы не поднимались.

Деревня Весляна представляла необычную картину. Кривые улочки были запружены пришлым народом, подводами, толпами пьяных. На берегу грудились наскоро сколоченные из горбыля и теса лабазы и сараи. Здесь же, у воды, артель плотников торопливо смолила лодки. Горели дымные, хвостатые костры, воняло пенькой и сапожным варом. Казалось, вся деревня Весляна собралась в путь. Два скороспелых трактира и летняя харчевня, открытые каким-то сметливым мужиком, едва успевали пропускать поток жаждущих.

Яков постоял на берегу, пригляделся к народу и направился в харчевню перекусить.

Под закопченным потолком дымно. За длинными столами говор и брань. Теснота. На пятак дают чашку жирных щей и ломоть ячменного хлеба. Водка – отдельно. Пей сколько хочешь, были бы деньги.

Пришлось протиснуться в самый угол – ближе места не предвиделось. Яков подождал, пока освободится табуретка, снял шапку, присел к столу.

Здесь, в углу, было спокойнее. Рядом с Яковом сидели двое приезжих, по виду из небогатых купцов, и негромко, сосредоточенно спорили. По другую сторону стола обедал третий, тоже приезжий человек, в охотничьей куртке, с болезненным, испитым лицом и темно-русой жидкой бородкой. Он лениво хлебал щи, изредка бросая внимательный взгляд на купцов, чему-то усмехался.

Яков тоже принялся за еду, внимательно прислушиваясь к спору соседей. Дело не могло не заинтересовать его, так как прямо касалось Ухты и козловской дороги. Один из купцов, сухонький и вертлявый, с тонким голосом скопца, доказывал, что следовало бы немедленно ликвидировать заявки на нефтеносные земли по ухтинскому берегу, упомянув несколько раз о какой-то газете, упрекавшей промышленников в авантюризме. Его сосед, рыжий мордастый детина и, как видно, компаньон, лениво отмахивался от назойливого партнера, сосредоточенно обгладывая лошадиными зубами хрящеватую косточку.

– Враки! – бросал он время от времени, улучив подходящую паузу в скороговорке соседа. – Вр-раки!

– Да как же ты можешь? – настаивал партнер. – Как ты можешь этакое ронять, коли в официальном виде пропечатано, а?

– Официальные вр-раки! – неумолимо басил тот.

Сосед потерянно разводил руками, часто моргал и снова

бросался в словесное наступление. Наконец противнику, кажется, наскучила его атака, он бросил кость в пустую миску и встал.

– Хватит! – рыкнул. – Ты можешь верить печатному слову, сколько хочешь, а я, брат, старый воробей, меня не проведут. Пошли!

Тут-то в разговор вмешался третий – бородатый человек в охотничьей куртке.

– Не верь данайцам, дары приносящим. А между прочим, на этот раз газета права! – заметил он безразличным тоном и принялся набивать огромную трубку с головой Мефистофеля.

Спорщики насторожились. Яков отложил ложку в сторону, для видимости подбирал краюхой хлебные крошки.

– Газета права, потому что в действительности на Ухте никакой нефти нет. Есть хорошо организованная авантюра! – продолжал человек. – Сам губернатор, его сиятельство граф Хвостов, лично удостоверился в бесплодии края, и в скором времени вся эта недостойная комедия будет предана забвению.

– Его сиятельство? – все еще не доверяя, переспросил бас.

– Собственной персоной, в сопровождении губернских властей, – последовал беспечный ответ, и человек неторопливо зажег спичку. Огонек прильнул к золотистой табачной стружке и вдруг, рванувшись вверх, красно осветил две глубокие морщины на лбу незнакомца.

– А вы оттуда? – спросил вертлявый скопец.

– Как видите. Тоже пострадал. Теперь буду умнее…

– И… сколько вы на этом потеряли? – спросил недоверчивый бас.

Трубка натужно запыхтела, лицо собеседника потонуло в облаке дыма.

– Однако вас нельзя упрекнуть… э-э… в излишней деликатности… Двадцать четыре тысячи в трубу! С вас достаточно?

– При вашем спокойствии… не сказал бы, – заметил рыжий.

– Я испытываю невыразимое наслаждение, подсчитывая убытки моих конкурентов, – усмехнулась трубка и снова запыхтела, исходя удушливым дымом. – Знаете, во сколько обошлась Ухта господину Гансбергу?

– А он тоже?

Человек с трубкой мелко, скрипуче засмеялся, и в ту же минуту оба собеседника исчезли. Яков настороженно оглянулся, почему-то испугавшись пустых табуретов.

Харчевня по-прежнему колыхалась от сдержанного гула, а рядом, совсем близко, дьявольски едко посмеивался человек.

– Дур-раки! – наконец заключил он.

– А как же дорога? Слышь, милой, с дорогой как будет? – не сдержавшись, спросил Яков. Его не на шутку встревожил весь этот разговор.

– Какая дорога? – словно упырь, изрыгнул тот клуб дыма.

– На Ухту, что Никит-Паш строит…

– А-а, вон про что ты… Дорога, говоришь, как?

Он как-то сразу прояснился перед глазами Якова, отмахнул дым в сторону.

– Ты, значит, к Никит-Пашу правишь?

Яков кивнул.

– А ко мне проводником не пойдешь?

– Куда? – вконец потерялся Яков.

– Х-ха, да на Ухту же! Со мной…

– Дак сам губернатор же… – смешался Яков.

– Губернатор, брат, действительно того… Десять столбов вколотил в Ухту, и, как мне кажется, маловато. Мог бы и больше!

Яков непонимающе таращил глаза на собеседника боясь, как бы и этот не провалился сквозь землю, как те двое.

– Ну, так пойдешь проводником или нет?

Яков молчал. Он не мог понять, куда же ехал этот человек – на Ухту или в другую сторону.

– Экий ты первобытный, братец! А я слыхал, что зыряне – сметливый народ. Как звать-то тебя?

– А как же эти, что тут сидели? – снова невпопад спросил Яков, назвав свое имя.

– Много знать захотел, парень! С ними, может, у меня свой расчет. Понял?

– Вроде бы из чужого капкана дичь…

– Ах, вон ты что… Ну, это не твое дело! А проводником берись. Все равно тебе туда тащиться в душегубке, а? Хорошо заплачу!

– Проводником можно… – Яков снова окинул взглядом этого непонятного русского оборотня с головы до ног и добавил: – Проводником отчего… Только деньги вперед.

– Хорош, – засмеялся тот и похлопал Якова по плечу. – Так и быть, половину вперед заплачу. Только сам, гляди, не дай стрекача в дороге. Фамилия моя Гарин, Га-рин-второй… Двигаться нам надо как можно быстрее, понял?

11. Роч-кос

Всю глубину философской формулы «Познай самого себя» Станислав Парадысский почувствовал лишь по истечении месяца после отъезда из Вологды. Брошь Ирины, несомненно, требовалась ему для спасения собственной чести, и в этом вопросе не могло быть двух мнений. Что касается бывшей хозяйки броши, то с нею Станислав был в расчете, ибо именно Ирина и была причиной некоторых растрат, совершенных дорожным инспектором.

По выезде из Вологды Парадысский не сомневался в том, что вырученные пятьсот рублей будут уплачены им штабс-капитану Воронову, и таким образом жизнь войдет в положенную колею. Не сомневался в этом еще и потому, что в мерзостной глуши, куда он отправлялся по долгу нового назначения, решительно невозможно было потратить этой суммы, а доходы обещали возрасти.

Но Станислав, оказывается, еще не знал самого себя. Он не знал ни своих слабостей, ни истинных своих способностей. Не подозревал он также и о соблазне, который был всесилен и повсеместен…

Миновав в дороге десяток черных бревенчатых деревушек, Парадысский прибыл наконец в Половники – такую же невзрачную, обугленную, словно после пожара, деревню.

Где-то впереди, в нескольких верстах отсюда, в лесах, теплился еще один утлый островок жизни – сельцо Княжпогост, а дальше до Ухты шумел бескрайний простор тайги, который и следовало одолеть просекой.

Сначала Станислав остановился в самом благопристойном доме – у купца Бусова. Но уже на второй день по какому-то наитию он переселился к отцу Лаврентию, у которого подрастала хорошенькая дочка. Ей пошел девятнадцатый год, и всякий, кто проходил мимо, неизбежно заглядывался на белолицую поповну, рискуя вывихнуть шейные позвонки.

Оказалось, что и самой матушке не было еще и сорока лет, и постоялец заволновался перед выбором. Сему благоприятствовало постоянное отсутствие хозяина, служившего в церкви, что стояла на другом конце деревушки.

Через две недели выбор был сделан, Станислав предпочел холодному мрамору девичьей красоты стыдливую, опытную ложь в обещающем взгляде попадьи.

Потом все пошло по строго рассчитанному им плану.

Как бы то ни было, но к концу третьей недели Станислав недосчитался трехсот пятидесяти рублей из суммы, предназначенной штабс-капитану Воронову.

Этот неутешительный итог позволил Парадысскому сделать единственно уместный вывод о призрачности всей остальной суммы. Остаток продолжал таять, подобно вешнему снегу, и Станислав махнул рукой на денежную сторону дела, предвкушая недалекое блаженство в гостеприимном доме отца Лаврентия.

Снег сошел. Горячее солнце палило листья герани на подоконнике и жадно протягивало свои пыльные щупальца в глубь комнаты. Белые шары двуспальной кровати загорались отчаянным желтым огнем и разбрасывали во все стороны непостоянных, трепещущих зайчиков.

Матушка Анастасия Кирилловна млела под натиском весны, молодого богатого постояльца и своих неполных тридцати восьми лет. Тихая покорность и умиротворение в ее глазах как-то незаметно сменились откровенно зовущим, жадным блеском, и Парадысский отметил про себя, что момент наступил. Неизвестно, чувствовал ли отец Лаврентий приближение опасности, но в роковой день преполовения пятидесятницы, празднуемой в среду четвертой недели после пасхи, он по ошибке отслужил допасхальную службу недели мытаря и фарисея…

У Станислава стало не хватать времени для работы. Отправив в первые дни одну артель лесорубов для расширения старой просеки, начатой ранее инженером Скрябиным, он не смог еще ни разу выехать к месту работы и осмотреть рубку.

По утрам, поднимаясь с постели, Станислав обычно подходил к окну и подолгу всматривался в недалекую кромку леса, где начиналась просека и куда ему требовалось ехать. Потом, отфыркиваясь под умывальником, обязательно справлялся о погоде и решал закладывать лошадей. Но в этот момент в столовую вносили веселый, шумливый, ярко начищенный самовар, Анастасия Кирилловна с тихим вздохом, устало присаживалась к столу и просила Станислава Брониславовича наколоть сахару. Юная поповна подавала сахарницу, старые, прихваченные ржавчиной щипцы и, смущенно потупив глаза, присаживалась рядом. Мамаша с ласковой усмешкой делала ей какое-нибудь замечание и, оттопырив пухлый мизинец, разливала чай.

Теплое. дыхание самовара, домашний, уютный душок гаснувших углей и малинового варенья навевали, сон. Парадысский вытирал чистым платком взмокший лоб и, закурив папиросу, решал никуда не ехать…

Известие об окончании работ по расширению скрябинской просеки неприятно потревожило Станислава. Косматый артельщик, рядившийся с ним до порубки, неожиданно явился со всей ватагой под окно поповского дома и напомнил о деньгах. Пришлось обругать его за грубость и навязчивость, отослать к земской избе до служебного часа.

Мужики почесали в затылках, потолковали меж собой и направились вниз, к ямской. Утвердившись затем на кособоком крыльце, они приготовились ждать, кажется, целую вечность свои кровные гроши. А Станислав тут же приказал подать лошадей и отбыл в Вологду, где надеялся получить деньги враз за всю дорогу. Артельщик не успел и глазом моргнуть, как почтовый тарантас прозвенел колокольцами и, миновав околицу, поднял столб пыли на большом тракте.

Парадысский имел возможность оценить пристрастие местных ямщиков к быстрой езде. Коми мужик, привыкший месяцами неторопливо бродить в лесных чащобах, здесь, на просторе, совершенно преображался. Чудом держась на облучке и не жалея кнута, он гнал пару своих малорослых, но выносливых лошадок наметом от станции до станции, невзирая на подъемы и спуски, грохоча по бревенчатым мостам и гатям.

В Усть-Вымь приехали затемно.

Волостной писарь угостил именитого гостя водочкой, в меру приличия поговорил о значении будущей дороги, не забыв отметить самоотверженный труд Станислава Брониславовича на благо губернии и всего отечества.

Потом незаметно перевел беседу поближе к положению дел на Ухте, ни словом не обмолвясь о своем давнем намерении попытать счастья на заявках.

Но Парадысский отвечал неохотно, уставясь на красного стеклянного петуха внутри графина. Петух, погруженный в золотистую настойку, по временам начинал двоиться у него в глазах, а хозяин нудно разглагольствовал о каких-то делах, хотя давно пора было ложиться спать.

– Как он туда попал? – неожиданно спросил Станислав, звякнув ногтем о тонкую стенку графина.

– Кто? – опешил хозяин.

– Да петух же!

– А-а… Всамделе чудо стекольного ремесла, ваше благородие! Не угодно ли: при незначительном горлышке посадить туда несоразмерный предмет! Я и сам не однажды над этим задумывался…

«Ни черта не знает о деле», – тут же заключил писарь и повел гостя в спальню.

– Кажется, у батюшки Лаврентия изволили остановиться? – между прочим спрашивал он, помогая Станиславу стаскивать сапоги. – Лучшего дома, заметьте, невозможно сыскать! Чистота и порядок, люди грамотные, не чета прочим…

– А ты что, бывал у них? – пьяно покачиваясь, спросил Парадысский.

– Приходилось. Деревушки-то у нас малые, весь народ на виду. Матушкой Анастасией Кирилловной народ у нас не нахвалится. Благотворительница, дай ей бог здоровья… Да вот и штабс-капитан Воронов проездом у нее останавливался, тоже премного доволен был…

Парадысский мгновенно отрезвел.

– Воронов? Когда?

– В прошлом году бывал. Целый месяц изволил прожить! Говорят, большие дела собирается закрутить на Ухте. От казны, значит.

Парадысский наконец справился с непослушными пуговицами на вороте, потащил рубаху через голову.

– Гаси лампу!..

В эту ночь на берегу Выми горел костер.

Красные языки огня трепетали в белой ночи, и холодный туман, вставший перед рассветом из глубин тайги, глотал взлетавшие искры у самой земли.

Первым проснулся Яков. Он приподнял из-под полы влажного, отяжелевшего азяма голову, прислушался. В непрогляди тумана, сквозь мягкий, умиротворенный лепет речных волн все так же тягуче и грозно доносился гул Роч-Коса – большого вымского порога. Вчера в сумерках Гарин приказал здесь делать привал: глядя на ночь не хотел рисковать.

«Ревет… Круто ревет Роч-Кос…» – подумал Яков и, подкинув в костер смолья, разбудил напарника, ижемского бродягу Филиппа Канева, нанятого хозяином перед самым отправлением в дорогу.

Старик продрал глаза, перекрестился и тоже прислушался.

– Гудёт, дьявольская сила! – тревожно глянул он вверх по реке. – Пятый раз тут хожу – и все гудёт.

– Тонули? – зябко поеживаясь от холода, спросил Яков.

– Бывало. Коли б вытащить со дна купеческие припасы, что Роч-Кос сожрал, разбогатеть можно б, парень… Ну, да не беда, с молитвой, бог даст, проскочим.

В лодке, откинув полотняный полог, поднялся Гарин; Он умыл ледяной водой свое чахоточное лицо, крякнул и достал стеклянную посудину.

– Эй вы, чемкасы! – с дружелюбной насмешкой крикнул он. – Айда греться!

Он понимал дело. Ему надо было спешить, и проводники всю дорогу, не жалея сил, налегали на шесты. За два дня они обогнали четыре партии, но на берегах там и сям попадались остатки костров на недавно брошенных стоянках, и Гарин частенько прибегал к спасительному средству – ячменному «ускорителю».

Он, несомненно, принадлежал к числу одержимых натур. Отец Гарина, умерший года два тому назад, пытался бурить яренские пласты и прогорел потом на Ухте. Он завещал сыну тощий кошелек и непреоборимый азарт дельца-искателя, способного пройти пешком всю Россию в поисках некоего фантастического клада.

Одна исступленная мысль владела им, и ничто не могло столкнуть Гарина с избранного пути. Удача! Только удача могла принести ему деньги, положение, и он не собирался останавливаться в выборе средств.

Губернская газета, наделавшая много шуму утверждением, что ухтинская неразбериха не стоит ломаного гроша, лишь распалила его воображение, а маловеры немедленно были отнесены им в разряд тех пока еще живых трупов, по которым он собирался подниматься на вершину жизни. Он спешил на Ухту в надежде перекупить побольше участков у растерявшихся дельцов и поэтому не жалел ни водки, ни собственных сил.

– Сколько, говоришь, нам осталось? – спрашивал Гарин Филиппа, жадно уплетая копченую селедку и с любопытством поглядывая на сырую семгу, которую ели проводники.

– Да так, около пяти чемкасов, – отвечал старик.

– Опять чемкасов! Почему же не верст?

– Так вернее, – без обиды пояснил Филипп. – Пройти бы окаянный Роч-Кос, а там гладко пойдем…

Над тайгой вставало хмурое, холодное утро. Откуда-то потянуло ветром, туман рассеивался, по реке пошла крупная рябь. Лодка захлюпала у прибрежной кромки.

– Вперед! – скомандовал Гарин и взялся за шест.

Лодка быстро пошла вдоль берега, преодолевая течение.

Белые барашки с шипением неслись навстречу, свиваясь за кормой в пенный водоворот. Ветер свежел.

Берега, чем далее, поднимались выше, и наконец с обеих сторон реку стиснули крутые каменистые обрывы. Они были исполосованы трещинами и водомоинами, задичали в бороде ягеля и неряшливых кустарников. Тощий горелый лес громоздился над самым обрывом. Сломанные ели и черные щупальца корней нависали над птичьими и звериными норами, вокруг властвовала первобытная дикость.

Течение заметно усиливалось, шум нарастал.

Путники успели как следует разогреться, когда река круто подалась вправо и в ста саженях перед лодкой во всю ширину русла встал белый пенистый барьер порога. В три ступени обрывались там каменные плиты дна, и озверевшая вода ревела, со страшной силой вырываясь вперед. В протоках' чернели острые, поставленные на ребро глыбы гранита.

– Хороша… уха, – с присущей обыкновенно русскому человеку лихостью проговорил Гарин, словно бы он был тут лишь посторонним наблюдателем. – Ни влево ни вправо, а?

Яков и Филипп промолчали, изо всех сил направляя лодку к прибрежной протоке. Хозяин хотел еще что-то крикнуть им, но в сплошном реве воды уже ничего не было слышно.

«Прошли ведь другие. Авось и мы…»– успел подумать Гарин, и в ту же секунду нос лодки взлетел вверх, поток ударил под корму, и вся она словно повисла в туче брызг над клокочущей бездной.

– Держись!!

Нос зарылся в пенистый бурун, но проводники разом налегли на шесты и выправили посудину. Она снова подскочила вверх и стала боком за спасительным утесом, торчащим из воды. В глазах рябило. Прозрачная холодная стихия, свивая струи, неудержимо неслась куда-то мимо, обдавала брызгами, подавляла адским шумом и слепой яростью.

Снова заработали шесты. Лодка взвилась над второй ступенькой вспененного каскада, но тут мощный, тупой удар в борт сшиб ее в сторону, и она, словно щепка, завертелась в водовороте.

– Ах, дьявольщина! – прокричал Гарин, вонзив шест в разъяренное хайло потока. – Вперед!

Шест не выдержал. Хозяин не успел моргнуть, как обломок вынырнул в десяти саженях, за гривой порога, а в руках осталась ненужная сосновая коротышка. Гарин схватил весло. В то же мгновение стряслось непредвиденное.

Струя ударила в лопасть весла и сбила его в сторону. Гарин подумал, что весло не достало дна, и, оступившись, полетел за борт. В глаза, уши, нос хлестанула вода, весь мир остался где-то выше, и Гарин слышал, как в темной глубине катятся тяжелые осклизлые валуны…

– Что за напасть? Куда же она могла деваться?

Григорий Запорожцев стоял у запертой двери в комнату

Ирины и дергал за медную ручку.

Сегодня ночью он возвратился из Вологды, исправно выполнив задание патрона. Предчувствуя новое поручение, связанное, может быть, с длительной поездкой, пытался увидеть Ирину. Но ее почему-то не оказалось дома. И теперь нет. Запорожцев бесцельно потоптался у знакомого порога и решил явиться к хозяину. Но Трейлинга тоже не было. На железной скобе его двери висел крепкий замок с блестящими заклепками нездешней работы.

Григорий собрался уже возвращаться к себе, когда заметил в дальнем, сумрачном углу коридора сутулую фигуру Сямтомова. Старец молча наблюдал за ним внимательными, холодными глазами, точно ночной сыч, ждущий добычи.

– Куда девал постояльца? – холодно спросил Григорий, сразу и без видимой причины возненавидев хищного крючконосого купца.

– Они на лодке кататься изволят… К вечеру, надо полагать, прибудут восвояси…

– Значит, никого нет? А за кем же ты шпионишь тут, старый?

Сямтомов перекрестился.

– Господь с тобой! Потолок, слышь, в прошлую грозу протекать стал, то-то я и поднялся наверх – посмотреть, в каком месте крышу латать…

Запорожцев погрозил пальцем и, ничего не ответив, ушел к себе. Делать было нечего. Присел у окна.

Затихающий городишко, околдованный немеркнущей белой ночью, навевал сонную одурь. Теплая испарина, поднимавшаяся от влажной земли, вскоре обволокла улицу, размыла очертания домов и деревьев. Было невероятно скучно глядеть со второго этажа на это серое, спящее царство…

Он собрался уже захлопнуть окно, когда услышал внизу, на спуске, воркующий и беспечный смех женщины, заставивший его вскочить на ноги, высунуться через подоконник.

От Сысолы по дощатому тротуару поднимались две фигуры. Он узнал их. Фон Трейлинг держал на плече весла, а Ирина семенила чуть впереди, то и дело заливаясь хмельным, развязным смехом…

Мысли, воспоминания вдруг заметались в голове: Ирина, Трейлинг, устюгский антрепренер, десятки исполненных ролей на подмостках и эта, последняя – глупейшая роль обманутого любовника, которому предпочли вдруг облысевшего, грузного дельца.

Сомнения быть не могло. Он слышал, как они неторопливо поднялись по лестнице и вслед за тем отрывисто хлопнула запираемая изнутри дверь ее комнаты.

Через полчаса Трейлинг прошел к себе. Григорий хотел было явиться к нему немедленно, но потом передумал и, быстро раздевшись, лег в постель. До вторых петухов проворочался под одеялом, до зари не мог отделаться от возмущающей и пошлой яви…

«Бросить все к дьяволу, самому попробовать силы на Ухте? – было первой его мыслью утром, – Уехать немедленно в тайгу, чтобы не встречаться ни с хозяином, ни с этой дрянной девкой?..»

Но вспышка обиды и ревности тут же погасла, раздавленная множеством здравых доводов. Что случилось с Ириной? Неужели она ничего не ценит в жизни, кроме вина и денег? Или ему приснилась вчера эта мутная ночь и два силуэта под стеной дома – неожиданное разоблачение измены?

Что касается деловой стороны, то самостоятельное участие в ухтинской игре не могло принести успеха. Григорий уже имел возможность убедиться, какие подводные камни ожидали одиночек. Он чувствовал, что за кулисами шла большая игра и его патрон, несомненно, располагал в ней козырными картами… Стало быть, следовало служить Трейлингу до тех пор, пока прояснившиеся обстоятельства не позволят сделать самостоятельный ход наверняка и на хорошую ставку. Иначе ожидал неминуемый провал.

Григорий привел себя в порядок и пошел к хозяину.

В комнате было густо накурено, на столе в беспорядке стояли неубранные бутылки, грязные тарелки с остатками закусок.

Когда Григорий вошел в комнату, ему показалось, что хозяин не обратил на него внимания. Затем поднялся с кушетки, распахнул форточку. Постояв у окна, Трейлинг обернулся наконец к вошедшему и протянул руку.

Григорий доложил о своих делах в Вологде.

– Да, поручение вами выполнено недурно… Но, к сожалению, наши надежды не оправдались, – сказал Трейлинг. – Ухтинские столбопромышленники оказались либо довольно тертыми, либо просто глухи к прессе. Придется теперь, как говорится по-русски, брать быка за рога. Так или иначе, но большая половина нефтяных участков должна быть нами вырвана у них хотя бы с руками. Сорокин пишет, что он перекупил пока не более десятка заявок. Мало! Вам предстоит теперь снова пуститься в путь…

«Еще бы!» – злобно усмехнулся Григорий.

– Да, но теперь уже прямо на Ухту! Вы будете располагать средствами и рабочими. Нужно спутать все карты противника, повлиять на него психически.

– Каким образом? – насторожился Запорожцев.

– Переставить заново отведенные участки.

Григорий непроизвольно поднялся со стула.

– Но ведь это… почти уголовное дело!

Фон Трейлинг лишь усмехнулся и, прохаживаясь по комнате, мимоходом запер дверь на ключ.

– Фирма великой княгини Марии Павловны берет на себя и этот, разумеется нежелательный, вариант… Однако же до суда дело не дойдет. Нынешние ухтинцы оплачивают дозволительные свидетельства в Вологодской палате государственных имуществ, а мы предъявим им свидетельства Архангельской палаты. Тут, уважаемый Григорий Андреевич, никакой суд не разберется!

«Афера…» – подумал было Запорожцев, но тут же отогнал непрошеную мысль, поразившись тем неожиданным возможностям, которые были открыты перед любым авантюристом из-за недомыслия губернских властей.

– Да, тут не только суд – сам черт не разберется, – заметил он, – Выходит, в каждой Вятке свои порядки?

– Прошу, однако, действовать осторожно. Во-первых, оставить в покое яренские участки, а также и близлежащие отводы, сделанные несколько лет тому назад. Здесь не обманешь. Надо блокировать новых предпринимателей. Все это нам пригодится впоследствии. Мы будем монополистами Ухты – значит, цель оправдает средства. Советую не посвящать в этот план даже господина Сорокина, ибо он имеет совершенно иное задание и будет действовать параллельно…

«Щепетильное дельце!» – опять встревоженно подумал Г ригорий.

Трейлинг отпер дверь и, кликнув прислугу, попросил чаю.

– А сейчас обсудим, в частности, и денежную сторону, – сказал патрон.

Присел к столу, подвинул к себе недопитую бутылку коньяка…

Григорий вышел от него часа через два. Мир покачивался перед глазами, от коньяка было суховато во рту, но все чувства были странно приподняты, и он, махнув рукой на недавние здравые доводы, направился прямиком в комнату Ирины.

Дверь оказалась наконец незапертой.

– Ну?! – как-то невпопад, угрожающе произнес Григорий еще с порога, чувствуя, что на этот раз совершенно не слышит суфлера и должен разыгрывать сцену на свой страх и риск.

– Ты? – испуганно и беззвучно пошевелились ее губы.

– Я… Но я – просто так… Захотелось еще раз взглянуть. Поговорить, так сказать, на темы эмансипации! – закричал Григорий, сорвавшись с тона.

Ирина вдруг догадалась, что он хотя и пьян, но не настолько, чтобы устроить здесь дикую деревенскую сцену. И это открытие сразу же преобразило ее.

– Подите вон, – совершенно спокойно сказала она.

Григорий опешил.

Меж ресниц Ирочки блеснули холодные искры ярости. Она почувствовала, что сейчас лишь репетирует свою будущую встречу с Парадысским, и держалась подобающим образом.

– Я уйду, – мрачно согласился Запорожцев. И, покачнувшись, словно отрыгнул прошлое: «На небесах горят паникадила, в могиле – тьма!..»

Дверь захлопнулась.

Ирочка упала ничком на подушку и, сжав ладонями пылающие щеки, содрогнулась от рыдания. Огромная, вызревшая обида вдруг заполнила все ее существо до краев. Этот, последний, новый… Оплатит ли хотя бы он все обиды и унижения, выпавшие на ее долю? И чем оплатит?

Ирина потянулась за платком, подняла голову и вдруг снова увидела Григория. Он стоял на пороге, полуоткрыв дверь. Его лицо выражало страдание.

– Ира… Я ничего не понимаю и понимать не хочу, – сказал Григорий. – Но если ты одумаешься или тебе понадобится помощь, то можешь рассчитывать на меня… Слышишь?

Бешенство сдавило ей горло.

– Уйди! – яростно прошептала Ирина.

На лесистом мысу, где в Вымь впадает таежная речушка Шом-Вуква, в двух переходах выше порога, снова горел костер. Мертвенно-красные блики выхватывали из серой мглы ночи бесформенные очертания еловых лап, обшарпанных недавним половодьем, груду выброшенного водой древесного наплава, пятнистую кипень прибрежного ольшаника. Неподалеку из земли кособоко торчал восьмиконечный, грубо отесанный крест.

Склонившись к костру, Яков латал распоровшийся то-бок, весь отдавшись дыханию тайги, ночным шорохам, ленивому всплеску реки. Филипп спал. Гарин, в съежившейся после просушки одежде, сидел рядом на пне, нервно покусывая сухой стебелек прошлогодней травки. Он долго смотрел на крест, потом встал от огня, подошел ближе.

Крест был густо испещрен зарубками и неразборчивыми надписями. Его унылая крестовина привлекала всякого, кто случайно проходил мимо к заповедным ухтинским пределам. Кто знает, был ли он надгробием на могиле неизвестного бедолаги, так и не добравшегося до желанных мест, или поставил его по наитию свыше бродяга-старовер здесь, на речном распутье…