Текст книги "Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

– Чтобы приступить к деловому разговору, – продолжал тот, – я прежде хотел бы уточнить: какова вообще ваша точка зрения на возможное единение наших сил? Мы полагаем, что в настоящий момент у вас нет пока возможности ставить основательный промысел. Земля и недра, обещающие доход, сами требуют много денег. У нас, как я уже сказал, есть первое, зато нет второго. Вывод, как мне кажется, напрашивается сам собой…

Гарин сохранял невозмутимый вид, но мозг его лихорадочно работал, тщетно пытаясь обнаружить ту самую ловушку, которую готовил ему собеседник. Ловушки как будто и не было, и в то же время ее не могло не быть.

– Что вы предлагаете? – прямо спросил он, прикусив папиросу.

– Пока еще ничего. Это будет зависеть от вашей точки зрения, как я уже сказал… Будете ли вы ждать поправки своих дел или готовы войти в контакт с нами? В зависимости от вашего решения и будет развиваться разговор.

– Это нелегкий вопрос, мне следует подумать, – заметил Гарин.

– Вполне справедливо, – лысина главноуправляющего склонилась к столу. – Тем не менее логические выводы не требуют длительных раздумий. Приглашая вас, мы располагали абсолютно верными сведениями о ваших делах, а вы сами знаете их, конечно, не хуже нас. Поэтому не стоит откладывать дела в долгий ящик: время тоже деньги…

Гарин хорошо знал собственное положение и в душе даже обрадовался этому неожиданному предложению. Действительно, дела его складывались так, что впору бы забросить всякую мысль о промысле, – и вдруг появились люди, которые что-то предлагали, и это неясное и обманчивое «что-то» было все-таки лучше, чем ничего. Он, оказывается, мог еще, хотя бы в качестве компаньона, войти в большое и выгодное дело.

Гарин оказался более сговорчивым, чем мог предполагать главноуправляющий.

– Хорошо, – сказал он. – Время действительно деньги и требует действий. Я, правда, не так уж стеснен в средствах, как вы изволили заметить, но все же нуждаюсь в поддержке. Будем говорить о деле прямо. Какой процент может гарантировать мне компания за участки, не считая моих собственных вкладов в дело?

Это был вдохновенный экспромт. Никаких денег, которые можно было бы вложить в дело, Гарин не имел.

Управляющий неторопливо затушил окурок, задумчиво посмотрел в окно.

– Думаю, что участки смогли бы гарантировать вам не менее десяти процентов…

Гарин ахнул:

– Де-сять?!

Это граничило с насмешкой или таило в себе что-то еще более опасное и грязное, но собеседник невозмутимо мигал красными, лишенными ресниц веками и терпеливо ждал, пока гость придет в себя.

– Может быть, эта сумма и удивила вас, но… давайте же трезво оценим положение, – спокойно сказал он, – Земля не прозрачный сосуд и даже вообще не сосуд, в котором наверняка сохранились дары природы. Ни вы, ни я не можем гарантировать рентабельности месторождения на Ухте, Пожме и в других местах до тех пор, пока не убедимся в этом практически. Вполне вероятно, что сумма показалась вам ничтожной. Допускаю. Но и мы-то, по существу, покупаем у вас кота в мешке, не так ли?

– Я могу гарантировать! Кроме того, мне хорошо известно…

– Это не имеет значения, – перебил управляющий. – Выходы, выходы, выходы… Мы наслышаны об этом давно. Однако господин Гансберг бьется уже несколько лет и, кроме огромных убытков, пока ничего не получил. Не исключена возможность, что в конце концов он, подобно князю Мещерскому, будет продавать мужикам по три пуда нефти в месяц и все же не бросит своей затеи. Ухта – западня, прорва, которая высасывает силы и средства и не дает ничего взамен!

Гарин дрогнул. Все сказанное было ему известно, но лишь сейчас предстало перед ним в своей обнаженной дьявольской силе и значимости.

– Ухта может сдаться не одиночкам, а сильному концерну, который имеет возможность рисковать и длительное время работать в счет будущего. Вы это хорошо знаете, господин Гарин.

– Но… десять процентов?

– Хорошо. Будем последовательны, – продолжил управляющий. – Компания обладает достаточной силой, чтобы просто помешать конкурентам в их деле. Однако она не идет по этому некрасивому пути, она предлагает им союз. Скажите, во сколько обошлась вам Ухта?

– Такой суммы назвать нельзя. Это деньги, время, силы, здоровье – все то, что нельзя определить одним словом «рубль»…

– Тем не менее?

– Много, – сухо сказал Гарин.

– Мы можем купить ваши участки, если вас не устраивают акции..

Гарин ничего не ответил.

Момент настал. Управляющий прекрасно знал, что у Гарина нет выхода, и вел свою линию терпеливо и точно, по заранее намеченному направлению.

– Мы можем дать хорошую цену, – еще раз напомнил главноуправляющий и встал, давая понять, что на сегодня разговор окончен.

* * *

Трое суток этот разговор не выходил из головы Гарина, а по ночам его преследовали кошмары. Посреди глухой тьмы вдруг начинал картавить нудный голос главноуправляющего, будто издеваясь, напоминал о десятипроцентных акциях, угрожал, требовал. Шумела черная ухтинская тайга, эти чахлые болотные ельники, в которых извивалась ужом никому не ведомая торфяная речушка Пожма. И – гремел роковой выстрел, кто-то, нелепо танцующий у и х заявочного столба, вдруг подпрыгивал, как олень на каменистой тропе, рушился навзничь, и к нему бежал стремглав обезумевший напарник Сорокин… Бился головой о землю и обнимал чужие бродовые сапоги, в которые обут был погибший, и кричал что-то нелепое, злое и опасное, отчего Гарин всякий раз просыпался в холодном поту.

Напрасно думают некоторые люди, что содеянное так или иначе сойдет им с рук. Напрасно. Содеянное преследует. Не дает спать по ночам, забыться днем. Связывает по рукам и ногам каждую минуту…

Гарин думал три дня, созрел до согласия передать за приличную цену свои заявки в руки чужой компании, но именно в этот момент вмешались новые события.

…Стук в дверь был негромкий, осторожный, но от этого вкрадчивого стука у Гарина заныли внутренности и кровь на мгновение будто бы застыла в жилах.

– Позволите?

К нему, в гостиничный номер, пожаловал носатый черный слуга из конторы нефтяных промыслов великой княгини Марии Павловны, слуга, которого он как-то не рассмотрел там, около главноуправляющего, но который был, как видно, незаменим в скромной конторе именно как охранник и посыльный в особо деликатных случаях. Об этом говорил весь его сосредоточенный и отчасти зловещий вид, когда он, словно частный детектив, втянув голову в плечи, остановился посредине комнаты и взглянул спокойно и мстительно на Гарина.

– Небольшое дельце-с… Некоторые уточнения сделки, о которой был уже предварительный разговор третьего дня…

– В чем дело? – холодно и неприветливо спросил Гарин, скрестив руки, стоя на отдалении.

Конторский слуга подошел к небольшому овальному столику красного дерева, у стены, положил на столик большой брезентовый портфель с латунными застежками и, указав на этот портфель глазами, тотчас раскрыл его и извлек оттуда обломок доски с частью памятной надписи: «Гарин-28». Букв разобрать никто бы не смог, так как доска была расколота вдоль середины там, где когда-то были гвозди, крепившие ее к заявочному столбу, и здесь оказалась только нижняя половина, но Гарин, конечно, узнал сразу не только свою заявочную доску, но и вмятины от гвоздевых шляпок и даже разводы древесных волокон вокруг нутряных сучьев… Он сделал шаг по направлению к гостю и протянул руку, всем своим видом выражая недоумение, вопрос.

– Неосмотрительно-с… – холодно сказал посыльный и перенес обломок доски на большой круглый стол, накрытый плюшевой скатертью. – Неосмотрительно с вашей стороны, господин Гарин… оставлять столь определенные следы около ямы с плохо погребенными телами убитых. Нет, нет! Не старайтесь хватать эту доску и, тем более, раскраивать мой череп, это ни к чему не приведет, потому что вторая половина этой, своего рода визитной, карточки осталась в сейфе управляющего! И, при случае, может быть предъявлена особо! Половинки букв совмещаются с идеальной точностью-с…

– Что за мистификация? – спросил Гарин, не разнимая рук. Сопротивляться было почти бессмысленно.

– Разрешите присесть?

Носатый человек схватил пустой портфель в обе руки, отошел к засаленной банкетке и уселся там, словно старуха с вязаньем.

– Так вот-с… С вашего позволения, ни-ка-кой мистификации! – сказал он, расслабляясь после недавнего напряжения и слегка грассируя. – Просто произведено, заметьте – на скорую руку! – частное расследование по поводу исчезновения нашего служащего, бывшего актера из Великого Устюга, некоего Запорожцева. Да-с! Найдены также обломки ружья с тем же калибром пуль… имеются в виду жаканы, свинцовые… которые извлечены из эксгумированных трупов недалеко от вашего заявочного столба! Концы нашлись, знаете ли, в деревушке Усть-Ухта, где наш служащий нанимал проводника. Повторяю: очень неосмотрительно с вашей стороны оставлять подобные следы… хотя бы и на заведомо нефтеносных участках! – Он кивнул на осколок доски и помолчал. Смотрел, выжидая, на Гарина.

Гарин сел в кресло и закурил папиросу. Следовало продумать возникшее дело спокойно.

– И что же дальше? – спросил он.

– Вообще-то… по этому делу привлечен как заведомо виновный один местный бродячий зырянин, который и нашел обломок винчестера неподалеку. Как это всегда и случается, под «неопровержимые улики» подпал совершенно посторонний человек! Такова жизнь, как говорят в Одессе! Но мы-то с вами прекрасно понимаем друг друга, знаем, как было дело, и нас полицейско-следственная сторона вообще не должна интересовать, не правда ли?

– Почему же, – возразил Гарин холодно. – Есть, как видите, варианты, и может оказаться, что вы… с вашими предположениями… стоите на ложном пути. Доска была прибита в одно время, скажем, а остальные события – в другое. Раньше или позже… Совмещать такие разности можно только при каком-либо умысле вашего частного расследования. Вы поторопились. Доску придется приколотить на место, милейший.

Посыльный очень внимательно посмотрел на Гарина, защелкнул замки портфеля и встал. Его оскорбил тон, пренебрежительное слово «милейший», с которым к нему давно уже никто не обращался.

– Я вам забыл сказать, что нашему агенту фон Трей-лингу удалось не только уладить мелкие дела с Гансбергом, князем Мещерским, господами Вороновым и Бацеви-чем, но и прощупать ваш маршрут по всей цепочке, господин Гарин, Вы, видимо, плохо осведомлены о возможностях нашей компании и всей корпорации. Я открою карты, потому что в данном случае ничем не рискую, вы уже у нас в руках… Так вот. У нас есть такой совет, или своеобразный сидренион, который изучает особо запутанные случаи, подобные вашему, и вырабатывает способы и возможности как привлечения… так и устранения. Эти участки должны быть наши, и совсем не важно, как и каким образом это будет достигнуто. Пока что мы не передавали этих материалов ни в полицию, ни прокурору Усть-Сысольского уезда, ничего не знают об этом и в Вологде. Но вы должны все решить сразу и не позже завтрашнего дня. – Отойдя к двери, добавил, гневно округляя глаза – Надо видеть конъюнктуру, милейший! Все в России складывается определенным образом, контрольный пакет акций не только по нефти, углю, железу, но и по благородным металлам держат уже одни руки, и только вы, твердолобые провинциалы, упускаете это из виду… Пора бы понять! Эрнест Бирон пугал вас когда-то единичными «ледяными домами», мы же зададим вам всеобщую кровавую баню. Если не сдадитесь по собственной воле… Завтра утром управляющий ждет вас.

* * *

Обстоятельства оказались сильнее. Гарин сдался.

Он уезжал в Сибирь, подальше от Москвы, конторы «Великой княгини Марии Павловны», ее главноуправляющего с вкрадчивым картавым голосом, черного слуги с длинной тростью, напоминающей шпагу наемного убийцы, – уезжал с обязательством: никогда не попадаться им на пути.

Предполагалось какое-то странное «подполье» в его дальнейшей деятельности, так как контора, о которой шла речь, действовала теперь в России повсеместно.

Сидя в вагоне, Гарин от скуки листал томик стихов Киплинга, усмехался крепости нервов и настырной жизнестойкости талантливого англосакса в час полного, казалось бы, крушения судьбы:

Умей поставить в радостной надежде

На карту все, что накопил с трудом,

Все проиграть и нищим стать, как прежде,

И никогда не пожалеть о том.

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно все пусто, все сгорело,

И только воля говорит: «Иди!»

«Легко сказать!» – усмехался Гарин, полуприкрыв воспаленные от бессонницы глаза, перенимая уставшим и как бы уже не принадлежавшим ему телом дрожь вагона, ритмичный перестук колес.

Впрочем, что ж, английским деловым людям приходилось, по-видимому, сталкиваться с той же международной корпорацией, с которой лицом к лицу сошелся теперь мелкий предприниматель Гарин. И не для них ли, по сути, писались эти стихи, эта зарифмованная программа сопротивления?

«И только воля говорит: «Иди!»

Весь вопрос в том: куда! И, может быть, зачем?

Савва Морозов, русский капиталист, макнув на все рукой, как известно, ссужал большие деньги большевикам, на революцию. «Пусть и мое сгорит в этом огне, но зато Россия освободится от железных пут колонизации!» Может, в этом и крылась нынче главная загадка бытия?..

* * *

В деревню Подор на Средней Эжве этим летом приехала молодая сельская учительница, ровным счетом ничего не знающая о жизни, ее основополагающих течениях и законах, но преисполненная желанием нести свет в темные избы, учить добру, сострадать ближнему, отчасти даже и «непротивляться злу»… В тощем сундучке у нее меж прочих девичьих ценностей лежало полдюжины книг, в числе коих, разумеется, и сентиментальное произведение «Хижина дяди Тома» – о горькой жизни американских негров…

Деревня Подор между тем задыхалась в дыму. Лесные пожары осаждали ее со всех сторон. Огонь пытался перескочить через речушку на ячмени и ближние рощи, а оттуда было уж недалеко и до сельских крыш.

Люди угрюмо бродили по улочкам с красными, слезящимися глазами, без причины переругивались и кляли судьбу. Унылая предгрозовая тишина неожиданно нарушилась колесным скрипом, криками возчиков и стуком топоров: на том самом месте, где некогда сгорели в грозу хоромы Прокушева, Амос Чудов начинал строить полутораэтажный дом, с бакалейной лавкой в полуподвале…

Народ злобно поглядывал в сторону пристани, где сваливались бревна, камень и тес. Молодая учительница с ясными, безгрешными глазами не могла понять, почему так темны душами люди, отчего они не радуются тому, что земляк их возводит на пустыре хороший дом. Ее удивляли их недоброжелательство и безотчетная злоба. Она не могла слышать, как они поносили его:

– Паршивая скотина спокон века в ненастную погоду хвост поднимает!

– Куда те! Этот с рождения с дьяволом в сговоре. Тихо ходит, да густо месит…

– Мамай-безбожник! На пожарище лепится!

Пантя по-прежнему сидел в деревне, связанный подпиской о невыезде. Никакого порядочного заработка не предвиделось, и он скрепя сердце пошел наниматься в плотники к Чудову.

Амос в красной сатиновой рубахе стоял, раскорячившись, над обхватным бревном: самолично смолил первый окладной венец.

Рядом в чугунном котле кипела вонючая смола.

– Бог на помощь, – по обычаю сказал Пантя. – Домишко-то навек собираешься отгрохать?

Хозяин выпрямил спину, откинул тылом ладони упавшие на глаза космы, пробурчал что-то похожее на «спасибо», ухмыльнулся:

– Да оно как говорится: кто бы ни был, а без дома все не хозяин…

– Это так. А вот ночью, говорят, звезда с хвостом пролетела. Не тревожит?

– Чего это?

– Говорят: к войне, мол…

– Такой ветер мне в спину. Кособрюх, грыжа у меня… Не страшусь.

– Это уж так, – согласился Пантя. – Кому повешену быть, тот не утонет.

Амос пытливо вперил остренькие глаза в Пантю: не дерзит ли? Парень показался безобидным. Чудов успокоился, продолжал как ни в чем не бывало:

– Без малого двадцать лет сбирал по копейке, теперь можно избу сладить. Не себе уж – детишкам, чтоб в довольстве жили…

– Тоже верно, – согласился Пантя, оглядывая берег.

Кругом суетились рабочие. Артель землекопов начала по разметке траншею под фундамент сажен на девять длиной. Песчаный грунт поддавался хорошо, летел из-под лопат далеко от бровки.

«Место ладное выбрал, иуда, – подумал Пантя. – Лет сто без помехи простоит дом, коли не догадаются людишки красного петуха подпустить…»

– Дело хорошее удумал, Чудов, – сказал он вслух. – Я вот тоже к тебе направился: не возьмешь ли, часом, в плотники? Дело знаю. Приходилось.

Амос почесал в раздумье за ухом, перенес ногу через бревно, присел.

– Закуривай… – Потом с явным удовольствием оглядел берег, призадумался. – Оно, видишь, Пантелей… артель, сказать, у меня полный. Разве что по-свойски, по-соседски тебя взять? Мутить воду не будешь?

– Зачем мутить? Коли не обидишь…

– Само собой… Однако я вас, зимогоров-то, знаю, потому и говорю. Народец портиться начинает. Городские мутят здорово, а чего ж нашим-то остается?

– И это верно. Да ведь все из-за неправды человеческой, – опять покладисто согласился Пантя. – Оттого, что обман кругом. А коли без обману, по правде, так и будет мирно, по-доброму…

– Гляди, я не неволю, – крепко затянувшись цигаркой, сплюнул Чудов.

– Да и я знаю, что не тянул ты меня… Однако сколько же заплатишь?

Хозяин опять задумался, стал глядеть на ту сторону речки. Там вставал багровый, горячий дым, над бурыми вершинами сосен чередовались искровые вспышки с яростными взлетами пламени.

– Горит, дьявольщина! – опасливо заметил Амос. – Горит цело лето, прямо беда! Все бродяги, окаянные, жгут тайгу. На подсеках, стало быть, начинается…

Пантя знал, что пожары возникают не из-за бродяг, а оттого, что безземельные мужики в утайку выжигают подсеки. Но не стал возражать, потому что этак можно было расстроить все дело.

– Так сколь платить думаешь, хозяин?

– Платить? – Чудов опять замялся. – Да оно видишь как… Артельным-то я по полтиннику поденно обещал, на моих харчах. Ну а ты дома тут, стало быть, харчей не запросишь, можно гривенник накинуть.

– Что-то харч у тебя больно дешев выходит, Амос, – не удержался Пантя. – Неужто за гривенник пропитаешься?

– Эк ты! Тебе пятак недополучить – потеря три рубля за весь сезон. А коли я пятак передам, так это, гляди, округом и на сотню рублей вытянет. Кумекаешь?

– Гривен семь хотя бы… – через силу выдавил из себя Пантя.

Чудов засмеялся:

– Скаред из тебя не хуже купца, брат! Ну ладно, бери семь гривен, только по-свойски. Чтобы работа доброй была. В зиму думаю попов звать на освящение хоромов.

– Это уж так: к зиме новые сени.

– Может, рублишко наперед запросишь? – настроение у Амоса явно улучшилось. – Коли нужно, так я дам…

Пантя взял рубль и, пообещав выйти с утра на рубку стен, направился к Агафье.

С души отлегло: зиму можно было встречать с деньгами. Хотел обрадовать невесту, узнать новости про Якова.

Агашу он застал в слезах.

Она бросилась к нему, забилась у него на груди.

– Яш… в тюрьму-у по-о-пал! – только и сумел понять Пантя в рвущемся причитании девушки и шарил испуганными глазами вокруг, будто старался отыскать в хате какое-то явное подтверждение этого страшного и нелепого известия.

– Ну, постой, погоди, не плачь… – забормотал Пантя, гладя пальцами ее растрепавшиеся волосы. – Неправда это. Не за что его в тюрьму.

– Людей уби-ил… – испуганно шептала она, положив голову на плечо Панти, и вздрагивала всем телом от неудержимых приступов плача. – Не виноват он, я знаю… Беда-а к нам пришла!..

Пантя усадил ее на кровать, сам облокотился на стол и долго сидел, тупо уставясь в старый сучок высветленной столешницы. Новое известие упало на него как камень. Он не верил, что Яков мог пойти на убийство, и знал также, что в тюрьму можно угодить и без всякой вины, можно в конце концов сесть за решетку только оттого, что ты честнее и правдивее других. И Яшка при своем уме и сметке всегда оставался большим младенцем – это Пантя знал.

– Не убивал он! – стукнул Пантя кулаком в стол и надолго замолчал.

В окно билась муха, она тоненько жужжала в паутинке, приготовленной на случай пауком. На кровати всхлипывала Агаша.

– Пропадет, поди, Яшка! – стонала она. – На каторгу упекут родимого-о-о! Ой, пропали мы совсем!

Он заскрипел зубами. Становилось страшно жить на этой окаянной земле, где судьба подрезала людям жилы, где от бед и несчастий не было спасения. Вся жизнь, словно шальная карусель, неслась куда-то в пропасть, в тартарары, а люди мирно глядели на этот ад и намеренно не желали ничего замечать. Впрочем, и сам Пантя полчаса тому назал гнул шапку… Куда денешься?

Деваться покамест было некуда. Разве от заводских рабочих, от Андрея-постояльца ждать поддержки?! «Эх, Андрей! Гуляешь ли ты на свободе, или снова подрезала тебе крылья полицейская сволочь? Гуляй, гуляй, – может, и вынесешь когда-нибудь на свет божий свою правду. Нам без нее тошнехонько, брат!..»

– Пропадет, поди, Яшка-то? – опять спросила Агаша.

– Не пропадет! – почему-то со злобой сказал Пантя. – Не пропадет. И в тюрьме люди. Он правду пошел искать, вот что!..

Агаша опять заголосила, как над мертвым.

– Господь с тобой! Где она, правда-то?

– Есть такие люди, что подскажут. Гляди, и сыщет правду… – опять с холодным упрямством сказал он. – Без правды – не жить! – Встал, подошел к Агафье, осторожно присел рядом на край кровати, – Вернется он… А нам – ждать его да жить теперь вместе. Потому что на двоих одно горе – полгоря. Слышишь, Агаша?..

Она молча склонила голову. Пантя осторожно гладил ее руку, уставившись тяжелыми глазами в окно. Там, на вечернем, потемневшем небе, бродили зыбкие багровые отсветы недалеких пожаров…

Эпилог

Постарайтесь разыскать или поручите разыскать печатные материалы и отчеты о нефтеносном районе реки Ухты…

Из телеграммы В. И. Ленина в Архангельск, представителю ВСНХ. 1920 г.

Прошло двадцать лет. Великие грозы отбушевали над миром, но долго еще оставалась нетронутой заповедная речка в печорском крае. Она по-прежнему катила свои волны в безлюдных берегах, и древний, бородатый лес долго еще шептал ей вечный сказ о счастье одиночества, о тайне золотого дна…

Но вот в августе 1929 года, в туманном рассвете уже приближавшейся осени, замаячил с низовья странный, медлительный караван легких черных барж и счаленных попарно шняг, влекомых бурлацкими канатами. Странные люди, сто двадцать пять человек Первой комплексной экспедиции, снаряженной в Архангельске и высадившейся с пароходов в устье Ижмы, продолжали подъем по мелководной реке старым и почти забытым бурлацким способом. Четыреста верст по бичевнику – едва заметной береговой тропе, вверх по реке… Все было необычно и странно в этом караване, только сами люди, баржи, шняги и тысячепудовые грузы, станки, буровое оборудование, канаты, соль и мука в мешках, сахар и бездымный порох для перфорации будущих скважин – все было настоящее, основательно подобранное в дорогу. И начальник той первой экспедиции по странной случайности носил фамилию Сидоров. Он сам и подбирал людей в экспедицию – по силе и характеру, по крестьянской сноровке, по умению работать, по готовности выдержать две таежные зимы, до тех пор, пока с юга, от Половников и Княж-Погоста, другая такая же партия трудяг пройдет тайгу трассой, знаменитым Ухтинским трактом…

Правый берег в устье Чибью был высок и крут, и после утомительного бичевника хотелось привала. Но находил дождь, и люди бросились разгружать шняги не мешкая, потому что нельзя было замочить ни соли, ни муки, ни сахара, ни пороха… Сколотили плотничьи трапы, вырубили лопатами ступени в откосе, двинули! Надеяться можно было только на себя, и потому чернорабочий Григорий Вертий, полтавский хохол, брал на спину зараз по три мешка с зерном либо по два мешка с солью, а другой чернорабочий Григорий Андрющенко приладил стальной вороток в развилке крепких лиственниц, чтобы поднять наверх трехсотпудовые буровые станки.

На песчаном взгорье, под горой Ветлосян, решено было строить город нефтяников, и уже на следующий день здесь забелели палатки.

Палатка! Верная спутница трудных дорог, символ нашей неувядаемой юности! В те времена мы еще не сложили о тебе песен и поэм, но ты надежно укрывала от ветра и стужи первых землепроходцев пятилеток. Старый геолог в ливень склонял под твое шелестящее крыло седую голову, и юные покорители целины возлагали на тебя надежды в суховей и мороз! Ты была свидетелем великих открытий, люди выгружали к твоему подножию золотые слитки и медную руду, невзрачные комья бокситов. Ты была молчаливым свидетелем человеческого подвига, стопудовой усталости и тяжелого сна, не исцеляющего горечи неудач. У твоего входа горели походные костры нового, беспокойного племени искателей и первопроходцев…

Теперь на месте палаток выросли белокаменные города. Топи и болота покрылись асфальтом. Вертолеты пришли на помощь разведчикам недр. Но тогда…

Старый бакинский буровой мастер Иван Ильич Косолапкин, с бородой апостола и жилистыми руками рабочего, в болотных сапогах прошел топким берегом речушки Чибью к северу и забил в торфяник кол: здесь быть первой советской буровой на Ухте!

А когда он оглянулся, на берегу уже маячили срубы и стропила первых деревянных домов. Город зримо отмечал день своего рождения, буровики готовили станки к монтажу, выкатывали на берег стальные трубы. Рядом задымили трубы кузницы и кухни…

На третий день в палатку к Ивану Ильичу Косолапкину явился высокий, черноволосый и угловатый в движениях паренек в ватнике и кирзовых сапогах.

– Разрешите, Иван Ильич, отлучиться дня на три, – обратился он к буровому мастеру.

– Постой, постой! Куда?

– К родственникам, Иван Ильич. Здесь недалеко деревня Лайки.

– Ничего не понимаю, – сказал буровой мастер. – Ты Яков Батайкин?

– Точно. Яков Пантелеевич… Девятьсот десятого года рождения, помощник бурильщика.

– Так, насколько я помню, ты с Вычегды? Коми?

Паренек усмехнулся:

– С Вычегды. Смешанный я: отец – русский, мать – коми…

– Так при чем же здесь Лайки?

– Эта история длинная, Иван Ильич, – пояснил парень. – Тут дядя мой, Яков Егорович Опарин, когда-то жил. Хочу своего двоюродного братана, его сына то есть, поглядеть. Сроду не видал…

Иван Ильич стал серьезнее: просьба оказалась основательной.

– Стало быть, и дядю увидишь?

– Его уж нету в живых. Убили в девятнадцатом году белые под Изваилем… Село тут рядом такое есть, партизанское, Изваиль.

Буровой мастер похлопал паренька по плечу:

– Ну что ж, коли сроду не видал брата, следует съездить. Пока бурения нет, разрешаю. За три дня управишься?

Молодой Батайкин сел в этот же день на попутный катер и отправился на Пожму.

…История, о которой упомянул он, была не такой уж длинной. Не было в ней и ничего необычного.

Хорошо помнил молодой Батайкин, как весной 1919 года приезжал к ним в деревню Подор дядя, тяжеловатый и угрюмый мужик Яков Егорыч Опарин, и держал его, восьмилетнего парнишку, на коленях, а отец басил из угла:

– Агафья, самовар ставь…

Потом отец и дядя пили чай, разговаривая о войне. А мать все утирала слезы, поминала какую-то каторгу, с которой дядя вернулся лет пять тому назад, и просила его приезжать в гости с теткой Устей…

Утром дядя уехал домой. Именно там, где он жил, гремела война. С моря, с Печоры продвигались белые. А в Подоре был ревком. Там сидел за столом отец Яшки, Пантелеймон Батайкин, и стучал на Чудова кулаком.

Потом мать опять плакала, но на этот раз так сильно, что ее пришлось отливать водой. Это случилось после того, как ночью в их дом пришел раненый человек с Пожмы. Он рассказал отцу, что красные партизаны до последнего патрона бились с врагом под Изваилем, дядя Яков погиб.

После этого прошло еще десять лет. Отец все сидел в чудовском доме за столом, но назывался теперь не председателем ревкома, а председателем сельсовета. Он-то и послал Якова после семилетки на курсы буровиков.

– Иди, на рабочего учись. Это, брат, самое стоящее дело! – сказал он напоследок сыну.

Прошло немногим более года, и вот Яков Батайкин явился на Ухту. Исполнилась его давняя мечта – побывать у родни.

Около деревни Лайки Яков нашел братскую могилу, где были похоронены партизаны. Оплывший глиняный холмик был окружен решетчатой загородкой. Яков наломал зеленого лапника с молоденьких сосен, положил у столба с жестяной звездочкой. Постоял тихо над могилой, сняв шапку… Потом медленно повернулся и пошел спорой, отцовской походкой к деревне.

В деревушке дом Опариных знали все. Белобрысый парнишка лет одиннадцати выбежал навстречу, к воротам. На нем был красный галстук, а в руках он держал удилища.

– К нам? – спросил запросто.

– А ты и есть самый Илюшка Опарин? – засмеялся Яков и повел братишку на крыльцо.

Тетя Устя, красивая и крепкая женщина, ахнула, когда Яков назвал себя, залилась слезами. Потом усадила гостя за стол.

Целый день провел Батайкин в гостях. Собрались люди– полсела. Они качали головами, удивлялись могуществу и деловому размаху новой власти, сумевшей снарядить этакую силищу на Ухту. А старик Рочев даже потрогал брезентовую спецовку Якова руками.

– Эвон как вас одевают! – восхищенно заключил он. – Вроде орудийного чехла!

На Ухте между тем дела шли своим чередом. Когда через три дня Батайкин вернулся на стоянку экспедиции, его встретил секретарь комсомольской ячейки Степан Красин.

– Ага, приехал? – обрадованно сказал он. – А мы тут экскурсию решили организовать. Поедешь?

– Куда? – спросил Яков.

– На Ярегу, к Сидоровской избе… Хотя и классовый враг, но как-никак головастый купец был. Поедем!

Вечером шумная комсомольская флотилия причалила в устье Яреги. Изба дореволюционного промышленника все так же стояла над Ухтой, наводя уныние своей заброшенностью и пустотой. Она вросла в землю, крыльцо прогнило, покрылось мхом. Все стены и входные двери избы были расписаны стертыми, поблекшими надписями. Неизвестные люди оставляли их здесь, навсегда покидая непокорную и дикую реку.

– Смотри-ка, – сказал Яков Красину, – вот тут еще можно разобрать. Сто лет прошло, а все видно… Смотри!

Оба склонились над притолокой двери. Чуть ниже непонятной иностранной вязи кто-то переписал текст по-русски: «В великих делах достаточно одного великого желания…»

– Ерунда! – заметил Яков и, достав из кармана спецовки карандаш, вписал две буквы.

– Недостаточно. Верно?

Красин оглянулся – с низовьев реки доносились шумы большой стройки, в синем небе уже вырисовывался силуэт будущего города на Ухте.

– Нет, – сказал он. – Неверно. Совсем не так…

Потом размашисто стер отрицательную частицу и резким, острым почерком врубил в конце два новых слова.

– Вот так!

Яков прочел.

«В великих делах достаточно одного великого желания всего народа…»