Текст книги "Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва"

Автор книги: Анатолий Знаменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

Его поездка на этот раз выглядела по-иному: он был сопровождающим при более высоком представителе власти и поэтому имел возможность раздумывать о происходящем…

Помощник следователя Архангельского губернского суда, молодой остроносый человек в фуражке с белым верхом, всю дорогу опасливо косился на воду и крепко держался тонкими пальцами за край посудины, не особенно доверяя утлому челну и бурливой, порожистой реке.

«Трусоват, – отметил про себя Попов, рассматривая бледное и нервное лицо чиновника. Тот по-прежнему вздрагивал от каждого толчка. Урядник заметил еще, что у чиновника были огромные, лошадиные зубы, выпиравшие из-под верхней губы. – Трусоват. Однако попади на такие клыки – в два счета перекусит горло…»

Едва лодка пристала к берегу, помощник следователя преобразился. Он торопливо выскочил на сушу, встряхнулся и повелительно глянул на урядника:

– Ведите!

Пути господни и впрямь были неисповедимы на ухтинских берегах. Попов мог еще ясно различить место, где не так давно стояла палатка вологодского губернатора, а сейчас на Ухте каким-то чудом оказался архангельский чиновник и, по всему видно, чувствовал себя тут хозяином.

– Дом для приезжающих, – указал Попов на аккуратное строение с шатровым крыльцом, что стояло у самой воды.

– Мне нужен Гансберг!

Гансберга нашли в своем доме. Он стоял у окна, засунув большие пальцы рук в проймы жилета, и невесело поглядывал на буровую вышку, которая по-прежнему укоряюще смотрела в небо и бездействовала.

Посетителей он не ждал. Белая тулья чиновничьей фуражки не предвещала ничего хорошего, поэтому Александр Георгиевич снисходительно оглядел вошедших и, кивнув в ответ на приветствие, позабыл даже пригласить их сесть.

– Чем могу служить? – суховато спросил он, а Попов понял: «О, как вы все мне надоели!»

Чиновник, не дождавшись приглашения, сел на табурет к столу. Его несколько шокировала такая встреча, и он, наверное, поклялся в эту минуту отомстить отверженному инженеру за неучтивость.

Тонкие пальцы извлекли из кармана форменной тужурки аккуратно сложенные бумажки.

– Я уполномочен вручить вам, господин Гансберг, повестку в суд.

У Александра Георгиевича вытянулось лицо.

– В Архангельский губернский суд. По иску вашей артели. Дело весьма серьезно.

– Напрасно трудились. Можно было бы выслать по-весточку почтою, мы живем в век цивилизации.

– Это не все, – с каменной твердостью возразил чиновник. – Я должен наложить арест на ваше предприятие и описать буровые машины. Вот постановление, прошу взглянуть.

Александр Георгиевич медленно опустился на стул и впился взглядом в казенную бумажку.

Тут, в этом бисерном сплетении лиловых крючков и хвостиков, все было фальшиво и грязно, запутано до крайности, но это был форменный документ, его вручало официальное лицо, и поэтому с ним невозможно было спорить.

– Насчет вызова в суд я ничего не мог бы возразить, – заметил Гансберг, – Возможно, недавние события научили вас блюсти элементарную законность в отношении рабочих… – Он желчно усмехнулся.

– Я запрещаю! – резко прервал чиновник.

– Почему же? Пока еще я здесь хозяин, мне позволительно высказывать собственную точку зрения. И я не возражаю против защиты пролетариев. Но тем не менее случай этот беспрецедентен. Я никогда не слышал, чтобы эти дела рассматривались с подобной скоропалительностью. Отсюда легко сделать вывод, что не обошлось без внушительной компенсации судебных издержек…

– Милостивый государь! Если вы не прекратите…

Гансберг откровенно усмехнулся:

– Что? Худшего, по всей вероятности, уже ничего нельзя сделать. Арест промысла – это та последняя капля, которая ломает спину верблюда…

Вечером все было кончено. А на следующий день Гансберг получил еще одно письмо, из Москвы. В нем оказалось всего несколько строк.

«Уважаемый г-н Гансберг!

Хотя Ваши дела идут успешно, компания Великой княгини Марии Павловны вторично предлагает Вам деловой контакт.

Мы связаны отсутствием подходящих отводов, но располагаем достаточными средствами. Фирма Гансберга и К° могла бы преуспеть на Ухте: для этого необходимо лишь Ваше желание. Если Вы имеете возможность посетить Москву, приглашаем Вас для деловой беседы по адресу: Биржевой проезд, 13…»

– В старой, доброй Англии… это называлось конкуренцией, черт возьми! – вскричал Гансберг, потрясая кулаками. – Но разве это конкуренция? Это – грабеж, вероломство, уголовщина, все то, чем пользовались они во времена колонизации Африки и Австралии! Это – Конго, Нигер, черт возьми, но ведь все это вытворяют в Европейской России! И совсем неудивительно, что один из умных русских заводчиков, Савва Морозов, недавно ссужал большие деньги социал-демократам на революцию! Нечему удивляться!

Люция Францевна, верная спутница его, сидела молча и, уйдя в себя, как бы не слышала этих слов.

18. Цена

жизни

В воздухе носились запахи гари.

Где-то горели леса, и на многие версты вокруг растекались синие дымы, острый спиртовой душок паленого мха. Проводник почти не замечал этой тревожной горечи: здесь, в лесах, давно привыкли к летним пожарам. Новичков же неприятно беспокоила близость шалого огня, способного пожрать не только тысячи десятин накаленного солнцем, истекающего смолкой леса, но и путников, затерявшихся в этом зеленом океане.

Едва приметная звериная тропа петляла между кедров, кустарников и угрюмых еловых шатров. Все трое – Гарин, Сорокин и проводник – выбивались из сил. Они волокли на лямках по суше остроносую лодку уже четвертые сутки.

После того как им не удалось разыскать в лесах заповедное нефтяное озеро, о котором слышал когда-то Гарин, он решился на этот труднейший из маршрутов – перетащить лодку с кладью на верхнюю Пожму, куда не заходил ни один промышленник.

Проводник сначала отказался от лошадиной работы, но нераспечатанная четверть с водкой и радужные червонцы убедили его.

Путь был нечеловечески труден. Кое-где прорубались топорами. Лямки натирали плечи, соленый пот выедал глаза. А пожар шел стороной и мог от нечаянного порыва ветра настигнуть их где-то на безвестной версте этого окаянного водораздела.

К вечеру четвертого дня начался наконец спуск. Путники прибавили шагу, заторопились к реке. А когда зеленый берег открылся перед ними, Сорокин первый сбросил с плеча лямку и без сил упал на моховую кочку.

Чуть позже они спустили посудину на воду, и проводник, получив деньги, тут же исчез, словно провалился сквозь землю.

Пожма ничем, пожалуй, не отличалась от десятков уже известных им лесных речек. Да они и не пытались рассматривать ее берегов – оба уснули мертвым сном, уповая на завтрашний день и тишину вокруг.

Утром нестерпимо болели мышцы. Но время шло, и с ним надо было считаться. Проклиная в душе собственную предприимчивость, Гарин омыл речной водой свое острое, птичье лицо и принялся разводить костер.

Сорокин собирал валежник. Потом взялся за топор и Гарин, – может быть, в первый раз подумал, что ему попался терпеливый и верный спутник. Ему самому не хотелось даже шевелиться под грузом многодневной усталости, а этот исправно выполнял свои нелегкие обязанности.

Федор сосредоточенно разрубал собранный валежник на короткие поленья, время от времени посматривая на противоположный берег речушки. Там впадал в нее угрюмый лесной ручей, намывший грядку чистейшего белого песка между черных, торфянистых берегов.

Гарин скучающе перехватил взгляд Федора, переменил позу у огня и еще решительнее закутался в плащ.

– Промывку думаешь сделать? – лениво спросил он.

– Песок, – подтвердил Федор. – Тут это не часто встретишь.

– Подожди, обогреет… Нам как раз на тот берег придется переходить. Видишь, сосняк там, подходящее место для стоянки…

Солнце уже высоко поднялось над лесом, однако это был еще очень ранний час, и здесь, у воды, устойчиво держалась ночная прохладная сырость.

Завтракали молча. После неудачи с нефтяным озером настроение у Гарина упало. Как всякий увлекающийся человек, он мог с головой уходить в самое рискованное и трудное предприятие, но при неудаче так же быстро терял присутствие духа. А неудачи, по правде говоря, стали сопутствовать Гарину со дня приезда на Ухту. Ему не понравилось уже то, что кто-то перекупил брошенные участки, опередив его лишь на одну неделю. Берег от устья Чибью до ручья Шор тоже выскользнул из рук по нелепой случайности, и Гарин не мог себе этого простить. Теперь приходилось блуждать в непролазной тайге без проводника, а конца путешествию еще не предвиделось.

Он настороженно поглядывал за речку, на семейку сосен, косо освещенных солнцем, и с хрустом дробил зубами не успевший размякнуть в воде сухарь.

– Опять паленым потянуло, – мрачно заметил Федор, непроизвольно подчинившись настроению Гарина.

– Горит, – с тайной тревогой и внутренним озлоблением согласился тот.

Речушка здесь оказалась настолько мелкой, что пришлось перетаскивать лодку на себе к той стороне, в узенькую протоку.

Путники разделись донага, уложили в посудину одежду, снаряжение и спустились с берегового откоса.

Отвратительное дно у этих таежных речек! Даже если нога не погружается в холодную илистую топь, то рискуешь поранить ступни об острые обломки каменного плитняка или оступиться в нежданную водомоину, где в слизистой тине притаилась затонувшая коряга. Ноги сводит от холода, они скользят по голышам, перед глазами рябит вода. Чертово местечко!

Наконец речное русло остается позади. Надо еще преодолеть грязный торфяной обрыв, выбрать подходящее место для стоянки, переобуться. На это уйдет добрый час, а дело не двинется вперед даже на шаг. Поневоле полезут в голову всякие неподходящие мысли…

Главное – не давать им хода! Конечно, дело избрано нелегкое, не всякому человеку под силу. Но и ставка сделана великая, она стоит терпения и труда.

Федор не стал обуваться. Он засучил брюки и, достав из мешка берестяной лоток, направился к ручью.

Гарин с угрюмой безнадежностью глянул ему вслед, старательно обернул ноги сухими портянками, натянул сапоги и долго еще сидел над обрывом, поглядывая в тайгу. Это был конечный пункт. Далее этого неведомого ручья Вож-Ель он не рискнул бы забираться только из-за того немыслимого, страшного бездорожья, которое можно в полную меру оценить лишь теперь, ценой собственного опыта. Даже если бы здесь открылись золотые россыпи, трудно представить, как следовало бы начинать разработку. Сотни верст непроходимого леса в любом направлении могли охладить самое горячее воображение.

Однако в любых условиях надо было держать себя в руках. Он принялся валить сосенки для постройки хижины. Сухое и жилистое тело Гарина, оказывается, таило в себе еще большой запас сил, и топор сноровисто заиграл в его руках. Деревца вздрагивали от каждого удара, белая щепа, напитанная сладковатым и пахучим соком, опадала у пня.

Часа за два Гарин свалил полдюжины сосен и раскряжевал их на десятиаршинные бревна. Потом присел на седой ягельный бугорок и закурил. Все тело гудело здоровой мужской усталостью, и он удовлетворенно потягивал крепкую завертку табака, время от времени оглядываясь на плоды своих усилий. Бревна тонкослойных, выдержанных по сбежистости сосен сами по себе были прекрасным товаром, но только не здесь…

Хорошо отдохнув, Гарин решил было начать переноску, но Сорокин все не появлялся от ручья. Гарин выругался и, взвалив нетолстое бревно на плечо, направился с ним к берегу.

Тут-то и появился Федор.

Он вдруг выскочил из-под обрыва, ошалело оглянулся назад и замахал руками:

– Га-рин! Ко мне!

Пришлось бросить бревно.

«Что такое? Уж не намыл ли?..» – шевельнулась догадка, и Гарин направился к ручью.

– Скорей сюда! – продолжал неистовствовать Сорокин, потрясая пустым лотком.

Через две недели Ирина возвратилась в Усть-Вымь. Дорога оказалась не очень тяжелой, за хорошую плату два проводника переправили ее лодчонку по Выми и Шом-Вукве в несколько дней. Дочка поплакала, сколько положено, на глинистом курганчике у Сидоровской избы, расспросила иерея Серебрянникова о похоронах, попросила проводников оправить могилу и обложить дерном. Затем по ее настоянию на могиле был водружен огромный крест из лиственничных бревен, наводящий мысль о Голгофе. Усть-ухтинский урядник Попов, приняв помятый трояк, обязался наблюдать за могилкой, а в прощеный день присылать деревенских старух поплакать над прахом раба божия Ефима.

Жизнь на Ухте, как показалось Ирине, выдохлась окончательно. Промыслы не работали. Вслед за отъездом Воронова и арестом Альбертини с Ухты уехал и Гансберг, как говорили, – по неотложным делам.

Ирина надеялась застать Георга в Усть-Выми, но фон Трейлинга в селе не оказалось. Домой пришлось тащиться на земской подводе. В дом Никит-Паша заходить она не решилась из тактических соображений: такое посещение могло еще пригодиться в дальнейшем…

Усть-Сысольск показался ей в этот раз еще угрюмее. Бревенчатые срубы, казалось, еще ниже вросли в землю, тусклые окошки старались глядеть в сторону: она была здесь чужой.

Сямтомов, сидя на лавочке, посмотрел косо, вздохнул, но не вскочил и не протянул руки, как делал это раньше.

«У-у, выползень! – озлобилась Ирина, проходя мимо. – Обыкновенная тля. А вот впился в чужое тело и сосет. Трактир открыл. И будет сосать до тех пор, пока самого не проглотят. Не поклонился, нечисть!..»

Она поднялась к себе.

В комнате было все по-старому, но уже не хватало духа обжитости, покойной домовитости, довольства, к которому привыкла Ирина. На скатерти и на подоконниках скопилась серая пыль. На белой пудренице слоновой кости от пальцев остался след, как будто мгновение назад здесь побывал человек-невидимка. Стало немного страшно и обидно.

Неужели Георг за время ее отсутствия ни разу не зашел в эту комнату, не вспомнил о ней?

Она привела себя в порядок и попросила трактирного полового принести обед. Потом заперла комнату и направилась в номер Трейлинга. Номер оказался запертым

– Никто не живет, – пояснил половой, спускаясь по лестнице. – Они уже давненько выехали-с

– Как выехал? Куда?

Вопрос вырвался неожиданно, хотя ей и не хотелось бы проявлять свое отношение к отъезду постояльца.

– Когда уехал этот господин? – уже спокойнее спросила Ирина.

Половой почесался.

– Да так дён семь-восемь будет… Только вот после его выезда письмо на него поступило, так я при себе держу.

Ирина сбежала на три ступеньки вниз, схватила мужика за руку, потащила к своей комнате:

– Голубчик! Отдай письмо мне!

И совала в красную лапу полового рублевую бумажку. Расходы ее после смерти отца стали расти по всяким пустякам.

– Как можно! Никак не полагается. Это я на тот случай, что, может, он вернется!

– Отдай, отдай, ничего не будет!..

Сознание долга отступило перед замусоленной синенькой трешкой. Половой принес Ирине обед, а на подносе, под тарелкой супа, лежал конверт.

Ирина не притронулась к еде. Она сжала в пальцах письмо и тщетно боролась с желанием открыть немедленно, утолить муку неизвестности, разоблачить вероломного беглеца.

Обед остывал. Сами пальцы нервно разорвали синюю обложку…

· · · · ·

«Милостивый государь Георгий Карлович!

Как управляющий делами, должен сообщить Вам, что наш импресарио весьма недоволен Вашей деятельностью.

Как стало известно, Вы лично не пытались даже проникнуть к месту действия, не вникли в суть дела, и поэтому Ваши усилия дали прискорбно ничтожные результаты. Главный делец Вами не устранен. Имеются слухи, что есть и другие упрямцы, не желающие отказаться от своего рискованного предприятия. История с перекупкой оборудования в Усть-Выми грозит обернуться скандалом, ибо пострадавший, по слухам, выехал на юг, чтобы возбудить уголовное дело. Вряд ли удастся закончить это дело в мировом суде. Издержки по найму адвокатов могут быть отнесены на Ваш счет.

Ранее Вы умели действовать и быстро и талантливо. Если дела не поправятся, боюсь, Вы лишитесь ангажемента…»

· · · · ·

Жизнь погрузилась в беспросветную тьму.

Оказалось, что ее Георг, этот блистательный, породистый мужчина с солидными манерами, был всего-навсего мелким агентом, перекупщиком и жуликом. Существо всей этой истории ее не интересовало. Было ясно, что он потерпел фиаско и теперь, вероятно, мечется по России в поисках нового покровителя и новых скандальных предприятий.

Господи, и этот, последний, оказался ничтожеством! Все потеряно. Здравый рассудок не позволял сколько-нибудь серьезно надеяться на поддержку Никит-Паша. Уже в прошлое посещение Ирина успела почувствовать его внутреннее безразличие, плохо скрытое стремление поскорее отделаться от неожиданной заботы…

Подушка на кровати Ирины уже давно привыкла к мокрой, горячей щеке хозяйки и теперь снова глушила сдавленные рыдания. Притянув колени к подбородку и сжавшись в предчувствии каких-то страшных перемен в своей жизни, Ирина куталась в старое прокушевское одеяло из цветных лоскутков и чувствовала, как коченеют ноги и пальцы рук. Она потеряла счет времени, наступающий вечер был пуст и бесполезен, а будущее утро страшило неизвестностью.

Кто она? Почему так неожиданно рассеялся ее недавний успех у молодых людей Вологды? Почему теперь даже усть-сысольские парни не заглядываются на ее окна? О, как она ненавидела теперь их всех, как хотела бы мстить им!.. Но как?

Ирину потревожили вкрадчивые шаги у порога. Разве она не заперла двери? Кто еще?

Ирина с трудом подняла голову с подушки и прижалась к стене. В сумраке комнаты прямо на нее двигалась хищная угловатая тень Кирилла Касьяныча Сямтомова. Он протягивал руки вперед, точно слепой, и с жадным любопытством приближался к кровати. Пахнуло водочным перегаром, и в ту же минуту она услышала его хриплое, тяжкое дыхание.

– Не бойся, не сумлевайся, Ириша, касатка… Я не про то, чтоб выгонять тебя, не про то, слышь… Живи, живи у меня на здоровье… Куда тебе, кроме-то… Я свой, добрый, ласковый. Не бойся, говорю…

Сухая и костлявая лапа вдруг с дрожью легла на ее круглое плечо, и она вся содрогнулась, почуя недобрый жар этого трусливого прикосновения.

– Я добрый, помни, ягодка… А потом, гляди, и жениха спроворим, и приданое найду… Только молчок про то…

Она все еще дрожала от неожиданности и страха и никак не могла сбросить с плеча его вспотевшую ладонь с крючковатыми пальцами. Сямтомов уже сидел боком на краешке кровати, исходя мелким, бесоватым смешком, вздрагивая и взвизгивая по-собачьи – не то от преданности, не то от страха и темного желания.

– За-ради твоего же счастья, милая… А старики – они ла-а-а-ско-вые, щедрые… Уж ты верь…

Она поняла. Сразу помутилось в глазах, старец закачался, словно дурное привидение.

Ирина вскочила на колени, изо всех сил толкнула старца в грудь.

– Ах ты… гнида!

Она уже опустила на пол ноги и тщетно искала ступнями комнатные мягкие шлепанцы. Но старец не испугался. Он продолжал стоять в двух шагах, скрючившись, точно немой вопрос.

– Не брезгова-ай, не ярись, милая… Пожалеешь.

– Вон! Вон отсюда! – завизжала Ирина. – Я людей позову. Вон!

Сямтомов испугался:

– Ах ты, боже ты мой… Грехопадение! Для тебя же…

– Вон!!

Хлопнула дверь, старец исчез. Ирина бросилась вслед, беснуясь, закричала вдогонку:

– Лошадей мне сейчас же, оборотень проклятый! Слышишь?!

И, разом избавившись от растерянности, она резко прошлась по комнате, открыла окно и долго стояла меж трепещущих шторок, вдыхая успокаивающую свежесть ночи. Городишко дремал, но Ирина верила, что лошади будут поданы.

За какой-то час она стала вдруг совсем иным человеком, повзрослев на десяток лет. Смыв холодной водой слезы и излишек румянца, Ирина присела к туалетному столику. А через полчаса все было готово. При свете лампы в зеркале отразилась красивая головка с печальными и чуть-чуть надменными глазами.

Ирина повернула дородную шею, придирчиво осмотрела профиль и надела свои новые ботинки на высоком каблуке. Затем она прихватила в левую руку зонтик и вышла из комнаты.

Васька! Васька Козлов еще ждал ее в Усть-Выми и, значит, готов был ответить за все…

Только добравшись до деревушки Лайки, скудного островка жизни среди бескрайних лесов, Григорий Запорожцев понял, почему так трудно было найти проводника в эту дорогу. Никто не отваживался подниматься речонкой Пожмой, которая то вставала на дыбы у каменистых порогов, то вовсе исчезала на огромных болотных равнинах с чахлыми кустарниками, делясь на множество гниловатых рукавов.

В Усть-Ухте его проводники запросили расчет и, сколько он ни уговаривал их, на дальнейший путь не соглашались. Григорий два дня безуспешно искал сговорчивого охотника, а на третий его выручил ижемский бродяга Филипп.

Он лежал ничком на травке близ сельского кабачка и тяжко мучился после многодневного похмелья. У него слезились глаза и сосало под ложечкой.

– Опохмелиться бы… – невнятно и тоскливо взмолился Филипп, едва Запорожцев заговорил с ним насчет Пожмы.

Григорий понял, что более подходящего случая не будет, и купил шкалик водки. Осушив пузырек, Филипп вытер полой азяма губы, и глаза его прояснились.

– Однако какой дорогой пойдем? – спросил он. – Речкой тут прохода нет. Много ль поклажи?

Двинулись охотничьими тропами. И вот на шестой день, прошагав без малого сто верст, они вышли наконец к деревушке Лайки.

Ночевали на свежем сене в сарае у старика Рочева. Григорий так утомился, что долго не мог заснуть и до полуночи мучился странными воспоминаниями, лесными кошмарами. Это был его конечный пункт.

Застолбив множество чужих участков и удостоверившись, что карты промышленников уже достаточно запутаны, он еще в Усть-Ухте получил письмо фон Трейлинга, заставившее его двинуться в эту глушь. Патрон напоминал, что теперь наиболее опасным конкурентом на Ухте был Гарин и что следовало его разыскать во что бы то ни стало, так как гаринские участки могли представлять большую ценность. Гарин, по слухам, находился в этих краях…

Утром старик Рочев позвал русского гостя пить чай. Он оказался бывалым человеком, прослужившим некогда на действительной положенный срок, и охотно разговаривал с Григорием о коммерческих делах.

– Земля наша таланиста, – любил повторять он. – У каждой речки золотое дно! Да только народ с ленцой, а от этого все добро втуне… Летом птице и зверю довольство и покой. А зимой выйдешь – каждый кустик снегом выпушен. Зверье снега следом вытропит, добывай только! Поглядел я в России: путаются людишки, ходят-бродят, ровно потеряли что, а чтобы делом заняться, так нет того…

На столе кипел старый, позеленевший от времени самовар с витой рукояткой крана и обилием вытисненных на медном брюхе медалей, свидетельствующих о преуспеянии тульской самоварной фирмы, поставщика двора его величества.

«Ружье и самовар… Вот и вся цивилизация», – подумал Григорий и вдруг с удивлением склонился к самовару.

В самом низу, на исконно тульской ножке самовара, приютилась по какой-то случайности пропись латинским шрифтом в овале: «Глазго». Это была таможенная пломба. Тульский самовар, по-видимому, был вывезен английскими купцами и уже в качестве импорта попал в устье Печоры, а оттуда на Пожму. Эта операция, как видно, была во всех отношениях выгодна для англичан, потому что пушнина здесь приобреталась ими за бесценок.

Деревушка Лайки была почти недосягаема для губернских торгашей – болота, леса и реки надежно ограждали ее. А британцам все было нипочем.

«Далековато, однако, мы забрались…» – подумал Григорий и стал расспрашивать старика о нынешних промышленниках Пожмы. В деревне о Гарине не слыхали.

– Земляной деготь, стало быть, искать намерелись? – спросил старик. – Это у нас имеется… На верхах Пожмы малый Вож-Ель сплошь эту грязь из-под горы тянет. Дорога, однако, трудна: болота…

Запорожцев взглянул на Филиппа, заволновался:

– Найдем дорогу?

– Куда же ей деваться? – мирно отвечал проводник. – Отсюда лодку надо брать, на шестах двинем…

Он пил чай, смешанный с водкой, и был, кажется, премного доволен новым хозяином. А Запорожцеву уже мерещился неведомый нефтяной ручей, который можно было застолбить первым и начать настоящее дело вдвоем с Сорокиным. Оставалось застолбить ценные участки и разыскать Федора.

Запорожцев наскоро осушил две кружки чая и, одарив старика серебряным полтинником, стал собираться в путь. Когда вещи были упакованы, Филипп привел охотника, желавшего продать лодку. Григорий не стал рядиться, он спешил на сказочный ручей.

День только еще начинался. Река нежилась в солнечном свете. На берегу отцветали травы. Северное лето вступало в самую силу.

Григорий прыгнул в лодку, помахал старику рукой и вооружился шестом. Филипп размашисто перекрестился, столкнул утлый дощаник на воду. Деревушка покачнулась и стала медленно уплывать назад.

Гарин с Федором добрались до своей стоянки поздно вечером. Страшная усталость валила с ног. Они бросили ружья в шалаше, устроенном третьего дня на берегу близ устья ручья, и, не разводя огня, в изнеможении повалились на ворох увядших березовых веток.

Трехдневный поиск по берегам ручья вымотал их, а последняя находка, явившаяся как награда за двухмесячный труд, подействовала самым странным образом. Стало ясно, что силы иссякли.

В тот день, безуспешно промывая песок в ручье, Федор случайно заметил на поверхности воды матовые маслянистые пятна. Они медленно плыли по течению, поминутно меняя цвет и очертания, то вспыхивая на солнце радужными отблесками, то сгущаясь в дегтярно-бурые пленки. Речные волны, подхватывая эти следы, разрывали их на едва заметные пятачки, дробили в пыль – река попросту прятала их от человеческих глаз.

Друзья устроили шалаш, сложили в нем пожитки и направились по свежим следам в верховья ручья.

Три дня и три ночи без отдыха шагали искатели. Гарин, словно одержимый, рвался вперед, перебегал с берега на берег, колупал кайлом прибрежные обнажения известняков и глины, издали бросался к бурым прослойкам песчаников и сланцев в обрывах. Искал…

Но берега были обманчивы. Местами вода, подмывая берег, обнажала пласты торфа, и тогда казалось, что из-под земли струится та самая ржавчина, которую так упорно искали люди. Но от удара шестом муть дробилась на остроугольные осколки – обычная, всплывшая на поверхность гниль.

Первый выход нефти был скуден и мало порадовал уставших путников. И лишь в конце третьего дня, когда пора было делать привал или возвращаться на стоянку, под старой, облезлой горой они наткнулись на это…

О, что это было за зрелище! Гарин упал на колени в грязную водомоину и вдруг с торжествующим смешком обеими ладонями зачерпнул скопившуюся на дне пахучую дегтярную жижу.

Словно фанатичный паломник, достигший наконец священных берегов Иордана, он умывал свое разгоряченное лицо нефтью и продолжал хохотать.

– Федор! Федя, милый мой! – кричал он, и гора возвращала ему его вскрики с утроенной силой. – Наконец-то! Это дороже твоего золота, и оно уже в наших руках! Смотри!..

«…Ах-ах… три!..» – грохотало у горы эхо.

Он подкидывал пригоршни нефти над головой, весь отдавшись чувству искателя, нашедшего заповедный клад. Сорокину стало страшно. Так, наверное, ревет торжествующий лесной бык над поверженным соперником, опьяненный весенними запахами и яростью гона…

Впрочем, Гарин скоро успокоился, и они тронулись в обратный путь. Надо было перенести снаряжение к новому месту, принести лопаты и топоры для установки столбов.

Не спалось друзьям в эту августовскую ночь.

Федор распластался на ворохе зеленого лапника и, прижавшись щекой к брезентовому мешку, служившему изголовьем, слышал за ухом глухие, тяжкие удары собственного пульса. Казалось, кто-то мягко, но методично колотил в натянутый парус: тук-бух, тук-бух, тук-бух… Отчаянно болели ноги, поламывало в спине.

– Костер, что ли, развести… – вяло и бессильно сказал Гарин, глядя широко раскрытыми глазами в белую муть неба.

Никто из них не пошевелился. Усталость поборола даже голод.

Лес тоже отдыхал от дневного зноя и давней, столетней усталости. Тайга дышала размеренными вековечными вздохами, не нарушая своей застойной тишины.

В полночь Сорокин все же превозмог усталость и боль в ногах, собрал валежник, пристроил над огнем чайник.

Гарин, не поднимаясь, словно уж, подался головой к костру. С болезненным мычанием сгибал и разгибал в коленях ноги. Кружка крепкого чая вернула его к жизни. Прислонившись к старому, замшелому пню спиной, он заговорил:

– Ты понимаешь, Федор… Мне всегда казалось, что в конце концов я найду свое… Ведь не может быть, что сильный и терпеливый человек не в состоянии взнуздать судьбу, а? Вот отец мой…

Сорокин слушал. Он не только слышал слова спутника – он понимал его душу.

Что ж отец? Отец прогорел на Ухте. На ней прогорел не один он. Ухта могла подчиниться лишь железным людям, и это было ясно всякому, кто хоть раз вступил на ее берег.

– Вот… отец мой, – продолжал Гарин. – У него вначале было очень много денег, и это погубило его. Ко всякому делу следует приступать без копейки в кармане. Ты понимаешь меня?

Он закурил. Пальцы его дрожали.

– Когда человек богат, у него притупляется воля. Он не особенно страшится неудачи. Голод и решимость – залог успеха! Между прочим, – продолжал он, – знаешь ли ты историю Джона Рокфеллера? Нефтяной король начинал чуть ли не с контролера у нефтяной колонки. Это – апофеоз человеческой инициативы и настойчивости.

Сорокин усмехнулся. Он когда-то читал историю о пенсильванском короле, начавшем дело с крупной аферы.

– Сегодня мы с тобой, дружище, сидим здесь и не знаем даже, у истоков каких крупных дел находимся. И все это – мы, мы!

Тут Гарин достал из рюкзака потертую карту Вологодской губернии, разложил ее на коленях. Оба склонились над клочком смятой бумаги. Затухающий костер заливал бронзовым блеском две ссутулившиеся фигуры.

– Смотри. В верховьях Вычегды мы строим нефтепровод. Это пустяки. С Вычегды в Каму можно перегонять плоскодонные баржи по заброшенному Екатерининскому каналу. Царица была умной бабой, и жаль, что ее труды не оценили потомки. Канал, говорят, находится в плачевном состоянии, а зыряне завалили его пнями и корягами… Мы очистим русло и построим в Перми нефтеперегонный завод. Волга давно ждет нас, Федор!

В рассветном тумане мерещилось многое. Вышки над скважинами, проникшими к богатейшим пластам, караваны нефтеналивных плоскодонок, пожемская пристань и контора нефтяных промыслов Гарина и компании. Но сон неодолимо клонил к земле, слипались глаза.

Гарин, пересилив усталость, принялся делать записи в дневнике. Со времени приезда на Пожму он ни разу еще не обращался к этому молчаливому спутнику. Теперь время приспело.

Весь следующий день ушел на отдых и сборы. Лодку решено было оставить на месте.

– Третий год! – сказал Гарин на следующее утро и снова засмеялся чему-то.

Федор настороженно посмотрел в его сторону: