Текст книги "Выбраныя творы"

Автор книги: Аляксей Карпюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Так оно и вышло, им пришлось вернуть мне все: через восемь лет. [...]

– Зачем вы вмешиваетесь? – спросил я у секретаря Гродненского обкома КПСС Григория Фомичева, – ведь я не лишен свободы, даже не давал подписки о невыезде. А поскольку все у меня уже отняли, значит, я вам здесь больше не нужен.

– Нет, вы нужны, – возразил тот, и я навсегда запомнил его слова. – Вы будете маячить на гродненских улицах, как тень. Чтобы все видели, какая судьба ожидает того, кто пойдет против нас.

А время работало против нас. Снова взялись за Алексея, – «план мероприятий» осуществлялся поэтапно. В июне 1972 г. Карпюк был решением бюро Гродненского горкома тоже исключен из партии, – но что примечательно, по обвинениям, совершенно не совпадавшим с предъявленными мне и непохожим на те, которыми шельмовали Быкова в печати. Против Карпюка же создали целое дело, распухшее от бумаг, якобы доказывавших, что в годы войны он не руководил партизанским отрядом, а его завербовали немцы, и он по их заданиям шпионил, внедрил в советскую разведгруппу агента гестапо и т. п.

Когда мы узнали про эти обвинения, то, как верно пишет Василь, версию о предательстве нашего друга не приняли. Сомнительными выглядели улики против него, и понятно было, что многое он без особого труда опровергнет. Кроме одного. Ему предъявили фотокопию страницы из немецкой финансовой ведомости концлагеря Штутгоф. И выходило по ней, что заключенный А. Карпюк трижды получал в лагере по 20 немецких марок, и каждый раз ставил в ведомости свою подпись. Алексей не оспаривал, подпись, похоже, была его, но только он не мог объяснить, откуда она там взялась. Этим то дело и осложнялось.

Когда Быков попытался замолвить слово в его защиту Кузьмину, то секретарь ЦК ответил: «Главное, там роспись за марки. А уж немцы зря денег не платили».

Я знал основных действующих лиц этой постановки, приближавшейся как будто к своему финалу. И прокурора Гродненской области Волоха, порядочного человека, который, изучив поступившие на Карпюка материалы, увидел, что тому грозит не менее 15 лет тюрьмы, и, по слухам, выразил обкому партии сомнение в обоснованности некоторых улик. И первого секретаря обкома Микуловича, причинившего нам столько зла, сколько обязан был и мог по своей должности, но будто бы распорядившегося отправить дело Карпюка на «доследование». По крайней мере, в этом он много позднее уверял людей «за чаркой», хотя Василь отнесся к его признаниям скептически.

Знал я и польского журналиста Олека Омильяновича[⁴⁸], относительно которого мы по телефону получали анонимные предупреждения, что этот человек «подослан» спецслужбой, только не уточняли, какой: нашей или польской. Но именно он проник в Польше в архив бывшего концлагеря Штутгоф, и там нашел подлинник той злосчастной немецкой ведомости, – оказывается, реестра денежных переводов заключенным от их родственников. Эту-то специфику документа намеренно утаил дознаватель, изготовивший фотокопию без заголовка, чтобы создать видимость, будто немцы платили Карпюку за тайное пособничество.

Но на эти розыски уходило много времени, а Карпюка в любой день могли забрать. Был момент, когда Быков поверил, что Алексея наверняка посадят. И, по словам последнего, вывел такой итог: «Сидел ты в польской тюрьме, в немецкой, теперь упекут тебя в нашу. Обложили тебя со всех сторон». Даже договаривался Василь с московскими друзьями-писателями, чтобы спрятать Карпюка на время в психбольницу и хотя бы таким способом, через знакомых врачей, раздобыть ему «охранную грамоту». На это, правда, Каршок не пошел, хотя, по его же воспоминаниям, был близок к самоубийству. Это довольно необычный вариант «игры с психушкой», потому что па практике опасность оказаться гам исходила от властей, и мне самому доводилось взвешивать такую вероятность.

Знали высокие начальники, что затея с немецкой ведомостью подстроена, или не знали – или, хотя и знали, но делали вид, что Карпюк виновен полностью, —до сих пор неясно. Так или иначе, подана была установка на полную дезинформацию общественного мнения. Без публикаций в печати, силами спецдокладчиков, лекторов и агитаторов населению давали понять, что замаскированная шайка раскрыта, а ее преступная деятельность пресечена. В передаче тех, кто лично слышали официальные разъяснения, суть дела преподносилась так. Изменник Родины Карпюк и сионист Клейн сумели обработать примкнувшего к ним Быкова, использовали его известность, чтобы очернять нашу армию и советскую действительность. Им платили за это деньгами ЦРУ (иногда фигурировали иные, экзотические источники финансирования группы, например, тайно «раскопанное» Клейном золото его отца). Так что юмор в этом деле тоже прису тствовал. Но не преобладал.

Не вижу нужды доказывать, что именно Быков являлся лидером нашей группы. А те, кто игнорировали этот факт, притворялись. На деле они знали, кто есть кто. Не то лишь значимо, что ему поступала из Москвы почти вся литература «самиздата», которую затем распределял Карпюк, а собрав ее у пользователей, возвращал рукописи Василю. Иногда, правда, Алексей и сам кое-что добывал из Польши. Главное, почему мы убереглись от распада. Мы ощущали авторитет Быкова как писателя и испытывали влияние его мощной, доминирующей над обстоятельствами натуры. И не нужно забывать о главных его качествах, подменяя их правильным, но в сущности вторичным перечислением его добродетелей: терпимости, такта, уважения к чужому мнению и проч.

В апреле 1973 дело Карпюка рассматривалось на Бюро ЦК КПБ, и там долгое обсуждение завершилось не совсем банальным голосованием: двое были за исключение[⁴⁹], двое – против (Кузьмин и Аксенов), а П.М. Машеров воздержался, вследствие чего решение и состоялось в пользу Карпюка (ограничились строгим выговором). Не составляет труда увидеть логику противоборства и оценить значение его исхода. Ведь при тех условиях оставить в партии значило и сохранить человеку свободу. Ибо не мог же коммунист одновременно числиться и в «гитлеровских прислужниках». Но если так поступили с одним из нас, то, выходит, в положении других тоже не предвиделось ухудшения.

За неимением достоверных сведений, не берусь судить, как и почему там, наверху подыскали адекватную форму разрешения весьма щекотливого дела. С таким расчетом, чтобы не угробить Карпюка, но вместе с тем, и не создать представления, что он получил «отпущение грехов». Конечно, не получил, – но все же ему дали передышку. Или он ее себе взял. Но не затем, чтобы «перестроиться» и порвать с прежним. Он был человеком упорным и верил, что еще дождется своего времени.

Мы все не теряли этой надежды.

Что скрывать, мы с Карпюком приняли перестройку хорошо и даже пытались соучаствовать в ней. Да и Быкову, перебравшемуся в Минск, вроде бы нравились некоторые горбачевские инициативы. Вдруг что– нибудь из них получится, – чем черт не шутит?

И черт пошутил.

Если память не изменяет, в 1987 г. нам с Алексеем пришло в голову нанести официальный визит недавно поставленному во главе Гродненского горкома партии секретарю-«перестройщику» Алешину (где его подобрали на эту роль, не знаю). Словно и не было прежде грозных вызовов в это самое учреждение, многочасовых кабинетных дознаний, беспощадных «оргвыводов»... Великое дело: вера. Или, скорее, доверчивость.

Приняли нас радушно: не как злодеев, «отмотавших» свои сроки, а как равноправных партнеров по общему делу. Будем, – говорил Алешин, – вместе вытаскивать страну из застойного болота. Такая увертюра обнадеживала, и мы достали свои бумажки. Алексей немало потрудился над писательскими предложениями. Мне же, теперь доценту университета, выпала честь говорить как бы от имени ученых. Итак, одни излагали, другие записывали.

Карпюк начал дипломатично: бесспорно, в системе народного образования наломано немало дров, но есть и успехи. Только положение с белорусским языком дальше терпеть невозможно. Приезжие люди вообще не разбираются, какая это республика. Если белорусская, то почему почти нет школ на родном языке, надписей, документов, как будто его запретили. Кому этот язык мешает жить?

Встреча имела продолжение. Атмосфера вроде не ухудшилась, но настораживало, что хозяева только и делали, что записывали за нами. Своего мнения не высказывали. Карпюк, улучив момент, шепнул мне: «Понесут все наверх».

Как бы для разрядки, я попросил объяснить один парадокс в общественном питании. На Советской улице была неплохая государственная столовая. Ее преобразовали в кооперативную, после чего обслуживание не стало лучше, зато цены подскочили в несколько раз. У людей возникает вопрос: есть ли смысл плодить кооперативы, которые не расширяют, а сужают и удорожают услуги? Кому это нужно, и к чему приведет?

Но церемонность наскучила Карпюку, и он обострил ситуацию.

Зачем, спросил Алексей, у вас на стене в Горкоме висит все тот же иконостас с портретами старых коммунистов? Эти ветераны сталинщины выедали нам печенки на парткомиссиях. Пора уже снять их и повесить что-нибудь другое, тогда поверят, что и у вас пошла перестройка.

На этом терпение начальства лопнуло. Поднявшийся из-за стола Алешин дал понять, что все ясно.

Недели через две я позвонил, чтобы узнать, какой все-таки итог. Некий инструктор объяснил, что изучать общественное мнение в горкоме намерены, но заниматься этим будут люди под руководством секретаря по идеологии. Они проконсультируются у меня, – в случае надобности.

Портреты заслуженных членов парткомиссий остались висеть на прежних местах. Для Алексея это был урок: перестройку всерьез не берут. Все делается с расчетом па проволочки. Только проболтают, ничего не меняя, пока в Кремле не угомонятся и не дадут команды: пошли назад. Этот довод звучал убедительно. Провал антиалкогольной кампании говорил за себя, ее просто высмеяли.

Мне не хотелось бы создавать впечатление, что мы там, в гродненской провинции, были проницательнее других. Нам тоже не удавалось понять, что же происходит. А будущее Беларуси окутано было более плотным туманом, местами и ядовитым.

К тому же группа наша с отъездом Быкова была уже не той. Но и тут все не просто. Василь живет в Минске, занят своими разнообразными делами, – но в какой-то момент, когда требуется его соучастие, защита от напасти, он с нами. Звонит, передает что-нибудь через людей, поддерживает через печать... Тому подтверждение – статья на целую полосу в «Литературной газете» по поводу новых гонений на Карпюка, начатых в 1989 г. На этот раз он вызвал их своими правдивыми воспоминаниям о коллективизации в Западной Беларуси. В ответ минский журнал «Политический собеседник» вытащил и пустил против Алексея те самые, давние обвинения.

«Создается вполне обоснованное впечатление, – говорилось в статье Быкова, – что собранный когда-то «компромат» вне зависимости от его достоверности тщательно приберегается «про запас», чтобы в нужный момент запустить его в дело. Как это явствует из истории с Карпюком, момент этот определяется не КГБ и не правоохранительными органами... Горком, обком, ЦК партии включают условный сигнал расправы, который тут же принимается к исполнению карательными органами».

В статье подробно рассказывалось о деле, созданном против нашей группы в начале семидесятых, когда молчал «задавленный страхом город», и неоткуда было ждать защиты ни Карпюку, ни Клейну. Может, и не стоило бы ворошить малорадостное прошлое. Но под бурные дебаты о перестройке и плюрализме мнений, не утихающие в столицах, провинция продолжает жить однажды и давно заведенным образом. Все это, предупреждал автор, чревато многими последствиями даже для нашего перестроечного времени. Пророческие слова.

«Конечно, – писал Быков в заключительной части своей статьи, – мы слышим с детства, что сила добра одолевает злобные силы и правда в конце концов торжествует. К сожалению, человеческая жизнь не беспредельна, и как быть, если самая большая ее часть, самая активная и трудоспособная часть отравлена злом и несправедливостью? В апреле Алексею Никифоровичу Карпюку исполняется семьдесят лет...»

У Алексея была природная особенность: он, если так можно определить, любил национальность в человеке. Естественно, всех ближе, роднес для него был настоящий, «шчыры» белорус. Но он, как я не раз видел, радовался, если мог сказать о собеседнике: «Oto prawdziwy Polak» («Вот настоящий поляк»). Беседу с интеллигентным евреем он ценил, но, говоря откровенно, больше его привлекала какая-нибудь местечковая личность: с характерной еврейской внешностью, с явным акцептом. Карпюку отвечали взаимной симпатией: с ним не нужно было притворяться.

Отсюда и его мечта, чтобы люди не стеснялись говорить па своих языках. Он не верил, что это поведет к разобщенности, – напротив, считал он, чем больше свободы слова, тем меньше причин для конфликтов. В общем, не зная этого термина, он придерживался американской концепции «diversity» («разнообразия»). Но здесь, в США, столько перекосов в этой сфере, что былой увлеченности идеей не ощущается.

По поводу очередных выборов, не помню, в какой орган, у нас с Алексеем зашла речь, что вроде бы в стране стало посвободнее, чем прежде. А наши люди сторонятся политики, по усвоенному с незапамятных времен, горькому опыту: свяжешься – не расплатишься. Мода на партии сюда еще не дошла, но, размышлял Карпюк, может пора создавать национальные объединения, их как будто терпят. Зачем? А затем, что когда-то надо же возвращаться в цивилизованную жизнь. Тут было много организаций, групп, различных движений, их запретили, разогнали, – от этого стало лучше? Попробуем начать с поляков.

Как историк, я отчетливо представлял себе глубину польской национальной традиции. Ведь больше ста пятидесяти лет они держались без собственного государства, под чужеземным гнетом, на этих своих чувствах, религии. Но то в Польше, а какая здесь обстановка? Католичество под подозрением. Старой польской интеллигенции нет, а новая еще формируется. Не забыты и сталинские депортации.

– Польша своим поможет, – говорил Карпюк, – само собой. А если у них выйдет, то и для белорусов будет лучше. Им нужен пример, чтобы зашевелиться.

Надеюсь, меня поймут правильно. Я не ручаюсь за точность каждого слова, однако смысл той нашей беседы и последующих на эту тему был именно таков. Что же до попыток представить дело иначе, то они были, и возможно, еще будут, но от этого реальность не станет иной. А она ведь не сводилась к планам. Совершались действия, которые имели последствия.

29 апреля 1987 г. Карпюк направил письмо М. С. Горбачеву, тогда генсеку КПСС, о дискриминации поляков в Беларуси (его фрагменты привожу в обратном переводе с имеющегося у меня польского текста). Мой друг писал: «Жизнь так меня сформировала, что поляки не имеют от меня секретов, что часто наши сердца бьются в унисон». В Беларуси, – напоминал он, – живет свыше 400 тысяч поляков. Они не имеют ничего из тех возможностей, которые предоставлены 180 тысячам белорусов в Польше: национальные школы, лицеи, кафедра в университете, издательства, газеты, фольклорные коллективы и т. п. Запрещена даже польская вывеска (есть лишь на белорусском и русском языках) на Доме-музее Элизы Ожешко в центре Гродно. ... Вообще эту тему у нас до сих пор считают «табу».То, что наши власти не замечают значительного числа поляков в БССР, упорный отказ от разрешения их национальных проблем – в наше время непростительно... Свое обращение я не адресую нашему руководству только потому, что мы, как бы там ни было, в провинции, а результаты перестройки, происходящей в стране, тут ощущаются еще слабо. По крайней мере, в духовной области. У меня такое впечатление, что у наших отдельных влиятельных особ еще доминирует принцип – держать, не пускать, не разрешать, подозревать и ничего не менять».

По истечении некоторого срока ему позвонил работник Гродненского обкома партии и сообщил, что проблему, поднятую им в письме М. Горбачеву, тщательно изучили в обкоме. Ее не существует, поскольку наши поляки никуда не обращались с просьбами обучать их детей на польском языке.

Этот ответ Алексей процитировал во втором письме М. Горбачеву, присовокупив такие комментарии. Корабль «Адмирал Нахимов» затонул не только из-за халатности капитанов, которых теперь судят. Он пошел ко дну также вследствие того, что полностью устарел и прогнил. Но на суде представители «Морского регистра СССР» оправдывались ссылкой: «Мы не имеем с этим ничего общего, ведь команда корабля не предъявляла никаких жалоб».

Затем автор письма генсеку пересказал анекдот, популярный в межвоенной Польше. Нерадивая служанка готовилась купать панских детей, но измеряла температуру воды не с помощью термометра, а следующим способом: просто ставила ребенка в ванну. Если он визжал, это означало, что вода слишком горячая. Тогда служанка доливала воды похолодней.

Письмо Карпюка, хотя и выглядело местами забавным, имело серьезный смысл и подтекст. Оно предупреждало Кремль, что нельзя доводить дело до появления новой «горячей точки» на карте все новых этнических конфликтов, а Беларусь, где национальной розни пока нет, необходимо оберегать от нее. Но нетрудно было догадаться, что второе обращение, скорее всего, постигнет участь первого. Поэтому я не удивился, когда Алексей, с присущей ему категоричностью, отдал неожиданное распоряжение:

Собирайся, едем в Сапоцкино.

Поездка намечалась в близлежащий районный центр, где компактно проживали поляки. Дорога заняла минут сорок, на окраине местечка друг попросил меня остановить машину и определил диспозицию:

Значит, так. Ты, как еврей, в дом ксендза ходить не должен – оставайся здесь. А я, как белорусский писатель, могу встречаться с каждым.

Вернувшись часа через два, Алексей поведал, что договоренность с ксендзом достигнута. Тот обойдет верующих и даст им понять, что бояться не нужно. Пусть посылают в Гродно и в Минск письма с просьбами открыть обучение детей на польском языке.

Аналогичные письма поступили «наверх» и из ряда других районов. Это обнадежило группу активистов польского просвещения, принявших свои меры. В 1988 г. возникло Культурно-просветительное общество имени А. Мицкевича, на основе которого в 1990 г. был создай Союз поляков Беларуси.

В Гродно до этого, с 1986 г. существовал культурно-исторический клуб «Паходня», ставший трибуной главным образом белорусской интеллигенции. Начал этот клуб с небольшого ядра, а приток членов его совпал с ростом польского объединения, и постепенно к ним присоединялась масса сторонников. Не припомню, чтобы между «Паходней» и Союзом поляков были какие-нибудь трения, тогда казалось, что места хватит всем, а дело общее. Не знаю, как это выглядит сейчас. Мы с Алексеем помогали тем и другим.

Ключевую роль сыграл Карпюк и в образовании в 1988 году Гродненского еврейского культурно-просветительного общества. Он был почетным гостем на организационном собрании этого Общества, членов которого ему пришлось немало уговаривать: собирайтесь вместе, вас никто не обидит. Ему-то люди поверили. Но исподволь многие тогда готовились к эмиграции: не видели впереди просвета и сомневались в будущем для своих детей, когда все ближе подступал общественный развал.

[...]

28 февраля 1989 г. в Народный суд Ленинского района г. Гродно было подано коллективное заявление с просьбой привлечь к уголовной ответственности за клевету гр-на Мендарева П. А. Парадокс в том, что Петр Андреевич еще недавно был первым секретарем Гродненского горкома партии.

Поводом к судебному разбирательству стала полученная мной информация. Вот ее текст, сохранившийся у меня: «16 февраля 1989 г. в Доме Политпросвещения на курсах повышения квалификации партийных, советских и идеологических работников Гродненского обкома КПБ выступил с лекцией «Партийная принципиальность, критика и самокритика, чувство ответственности» председатель комиссии партийного контроля при обкоме КПБ П. А. Мендарев. На втором часу лекции он заявил, что в руководстве культурно-исторического клуба «Паходня» имеются изменники Родины. Последовал вопрос лектору (П. А. Мендареву) от слушателя курсов Н. Н. Маркевича[⁵⁰]: «Назовите конкретно, кого Вы имеете в виду»? П. А. Мендарев назвал фамилию: «Вот, пожалуйста Вам, Карпюк». А дальше были названы фамилии Б. С. Клейна и М. А. Ткачева[⁵¹].

Таков был документ, переданный нам и удостоверенный подписями пятерых слушателей тех самых курсов. Судьбы поставивших свои подписи молодых людей мне теперь неизвестны, – кроме одной. Ее знают и за пределами Беларуси – судьба Николая Маркевича.

Возвращаясь к событиям 1989 года, я должен сказать, что наше обращение к правосудию не было продиктовано мелочной обидчивостью. Мало ли что говорят за спиной? Но тут другое: нас открыто подводили под тюрьму. Отсюда и решимость не прощать обиды, общая для Карпюка, Ткачева и меня.

Заявление в суд было нами написано по всей форме: «Гр-н Мендарев вкладывал в свои высказывания политическое содержание, стремясь опорочить наше гражданское достоинство... Не остается сомнений, что Мендарев публично оклеветал нас». Со ссылкой на статью Уголовного кодекса БССР, мы просили привлечь его к уголовной ответственности.

16 марта 1989 г. судья Ленинского района города Гродно Л. К. Карих вынесла «определение», копии которого были вручены каждому из нас троих. В судебном документе говорилось, что в данном случае надлежит применить не часть 1, а часть 111 статьи 128 кодекса, поскольку гр-н Мендарев не просто оклеветал заявителей, он обвинил их в совершении особо опасного государственного преступления (измена Родине). А по делам о такого рода клевете должно обязательно производиться расследование прокуратуры. Посему, руководствуясь статьей такой-то, судья направила дело в прокуратуру Ленинского района. Вместо нее отозвалась областная прокуратура, куда мы, – Карпюк, я и Ткачев, – были вызваны на собеседование. Проводил его, —не знаю, где он теперь, – зам. прокурора Гродненской области А. И. Абрамович. Рассуждения его клонились к тому, что наши обвинения голословны.

– А как насчет письменного подтверждения пяти журналистов? – возражал Карпюк. – Разве этого недостаточно для возбуждения дела?

Прокурор парировал:

Допустим, за вас выступят те газетчики. А другая сторона выставит вдвое больше: десять секретарей парторганизаций уже поручились за Мендарева, что он ничего подобного не говорил. Кому верить?

Тому кто свой, – сказал Алексей.

Я попросил хозяина кабинета:

Вы все-таки дайте письменный ответ.

И он дал, но почему-то мне одному, как будто догадываясь, что у меня бумага не пропадет. Мне кажется нелишним процитировать резюме из нее: «Ввиду того, что Мендаревым П. А. не было распространено в отношении Вас заведомо ложных измышлений, соединенных с обвинением в совершении особо опасных государственных преступлений, оснований к привлечению его к уголовной ответственности не имеется».

Ткачев высказал мнение, что мы не имеем права промолчать, – хотя бы из уважения к тем ребятам, которые инициировали дело против клеветника. Они пошли на риск.

Московская «Неделя» опубликовала мою статью «Группа», перепечатанную затем в Минске газетой «Знамя юности». В этой статье я рассказал и о «предыстории», – событиях конца шестидесятых, с последующим продолжением, – и о новых нападках республиканской печати на Быкова и Карпюка, об угрожающих попытках состряпать в Гродно уголовное дело против творческой интеллигенции, при полной беспринципности правосудия. Там у них, выходит, нет разницы во времени. «Вот о чем стоит подумать тем, кто «устал» от уроков прошлого».

Мы и сами ощущали усталость. Сколько можно было жить, таясь по углам, остерегаясь доносчиков, подвергаясь нападкам касты, цеплявшейся за власть и привилегии, и всех тех, кто делали ставку на ее монополию? У нас, наконец, появилась возможность протестовать в печати. Не считаю нужным следовать примеру тех, кто благодарит за эту возможность кого-то. Стоит ли бить поклоны? Мы получили жалкие крохи того, что причиталось народам, «умытым кровью»

Парадокс и трагизм истории в том, что независимость раздали, как векселя после полного банкротства, не обеспеченные ничем. Провозгласили то, за что еще требовалось бороться годами, и даже отдавать жизни, а иначе вообще не устоит независимое государство белорусов и тех, кто вместе с ними.

Может ли быть большая радость для некогда «запрещенного человека», чем хоть раз увидеть осуществление, – пусть отчасти, своих заветных замыслов? Мне дано было дождаться такого момента, – счастливого мгновения, сказал бы старинный поэт.

Вольга ІПАТАВА

У СПAMIНЫ ПРА АЛЯКСЕЯ КАРПЮКА

Аляксей Карпюк – чалавек, які адыграў вялікую ролю ў маім жыцці... З чаго пачынаць успаміны пра яго? Канешне, з тага часу, калі ён, прачытаўшы мае першыя спробы пяра ў «Гродненской правде», прынесеныя Міхасю Васільку, выклікаў мяне на вуліцу Ажэшкі, дзе месцілася абласное аддзяленне Саюза пісьменнікаў Беларусі.

Ісці давялося зусім недалёка: каб гіатрапіць да пісьменнікаў, трэба было толькі перайсці мост, бо дзіцячы дом № 1, дзе я тады жыла, зна– ходзіўся якраз пасупраць дому Элізы Ажэшкі – так што ўзімку можна было проста скаціцца з гары і, пераскочыўшы праз раку Гараднічанку, якую дзетдомаўцы называлі Вашочкай, ускараскацца якраз да аддзялення, якое дзялілася гэтым пісьменніцкім дамком яшчэ i з бібліятэкай.

Нядаўна ў нас адабралі гэтыя два пакоі – i неверагодным здаецца пе сам факт вытурвання пісьменнікаў з дома, дзе яны некалькі дзеся– цігоддзяў запар ладзілі розныя сустрэчы, імпрэзы, дзе пачувалі сябе часам лепей, чыму сваім жытле... Неверагодным мне здаецца тое, што ТАМ ужо няма таго духу вольнасці, роўнасці, разняволення, якое дало мне сілы выкараскацца з савецкага духу рабства i які цяпер усе часцей называюць аўрай. А можа, варта было б застацца адной ў тых пакоях, i я зпоў адчула б яе, тую непаўторную аўру, якую ствараў менавіта ён, Алякссй Пічыпаравіч?!

Я памятаю сваё першае ўражанне ад яго магутнай посгаці, ад тых камандзірскіх інтанацый, з якімі ён адразу ж пачаў гаварыць з пягнац– цацігадовай дзяўчынкай, быццам убіваючы мне ў галаву:

Пішаш нядрэнна, Оля. Але каб стаць пісьменніцай, трэба многа, вельмі многа працаваць!

Божа мой, якой там піеьменніцай! Я накрэмзала колькі там вершы– каў, слепа падпарадкоўваючыся уладнай сіле творчасці, але крэмзала ix хутчэй бяздумна, i тым болей не будавала ніякіх там планаў на будучае!

Мы табе дапаможам. Ці ўмееш ты выступаць?

Я збянтэжана прачытала вершык.

Добра! Інтанацый у цябе не хапае, але гэта можна паправіць. Значыць, я пагавару наконт цябе «наверсе». Ідзі! Не, пачакай!

Ён затрымаў мяне, каб уціснуць у далонь колькі шакаладных цукерак. Я слаба паспрабавала пярэчыць – але хто мог запярэчыць Карпюку!

У чым заключалася таямнічае абяцанне «пагаварыць наверсе», я зразумела праз які тыдзень, калі пакутліва сядзела на ўроку алгебры i спрабавала зразумець нейкае ўраўненне. Шырока расчыніліся дзве– ры, Карпюк узнік на парозе і, паклікаўшы настаўніцу, нешта коратка растлумачыў ёй, а пасля скамандаваў:

Оля, на выхад!

Выхад» той быў паездкай у Сапоцкіна, у школу, на выступление. У «газіку» ехалі Васіль Быкаў i Данута Бічэль. Я прачытала ў школе свае вершыкі, i назад мы ехалі ўжо як бы «камандай». Мяне нават падвезлі да самага дзетдому, дзе ніхто не зрабіў мне аніякай заўвагі за доўгую адсутнасць.

Колькі такіх паездак было пасля! Карпюк умеў i любіў ix аргані– зоўваць. I самымі яркімі старонкамі маіх школьных успамінаў заста– нуцца якраз тыя хвіліны, калі на сумным уроку расчыняліся дзверы, i Карпюк дзелавіта, амаль адразу павярнуўшыся назад i спяшаючыся, камандаваў:

Оля, на выхад!

А я амаль бегла за ім i радавалася, што не буду ісці ў сталовую пад піянерскія спевы i «речёвку», што змагу пасля прыезду не адразу кіравацца ў дзетдом, a трохі пастаяць пад ліпамі ля Гараднічанкі, пагля– дзець, як ліхтары адбіваюцца ў чорнай вільгаці маленькай рэчкі i ад– чуць, як салодка пахне ладанам з адкрытых дзвярэй царквы, якая была у двух кроках ад доміка Ажэшкі i педінстытута імя Янкі Купалы.

Пасля выгіускнога вечара Карпюк званком зноў выклікаў мяне ў аддзяленне.

Куды збіраешся паступаць? – запы гаўся коратка.

У тэатральны.

У тэатральны. Значыць, хочаш быць актрысай?

Хачу! – сказала я горда.

Ён прайшоўся па пакойчыку. Засмяяўся:

Хочаш нябось іграць Джульет i «Бяспрыданніц»?

А што тут такога?!

– А будзеш іграць чарапашак Тарціл! Ды ты паглядзі на сябе. Ты ж маленькая, трапіш пасля толькі ў Тэатр юнага гледача! А ты пішаш вершы! Вершы!

Я назаўсёды ўдзячная Аляксею Нічыпаравічу, што ён выбіў з маёй галавы гэтую мару ўсіх правінцыйных Папялушак – быць актрысай. Пісьменнік сам стварае свой свет, i ён у ім уладар. A ў тэатры ўла– дар – рэжысёр. Ды i здольнасці мае да тэатру нават у самым звычай– ным жыцці, як я не раз пераконвалася – надта ж пасрэдныя...

У тым жа 1961 годзе я паступіла на рускае аддзяленне Беларускага дзяржаўнага універсітэту. Мне было шаснаццаць гадоў, i разам з Рыгорам Семашкевічам мы былі самымі маладымі студэнтамі БДУ.

На дзённым аддзяленні я вытрымала толькі два з паловай курсы. Было надта цяжка без аніякай дапамогі, я два разы губляла прытом– насць, калі збірала грошы з маленькай сваёй стыпендыі на жаданыя пантофлікі, якія, зрэшты, так i не купіла. Таму ў 1963 годзе я перайшла на завочнае аддзяленне i пераехала ў Віцебск, да цёткі Зіны. Як ні ха– целася мне ў Гродна, але ж там не было дзе нават спыніцца. Дзетдом назад не прымаў, тым болей што яго расфарміравалі ў школу-інтэрнат i перавялі за Неман, a ў нашым былым будынку размясцілі турысцкі клуб.

З Карпюком я пабачылася голькі ў 1965 годзе, калі ён наведаў Віцебск.

Дурніца, што не напісала мне! Я б нешта прыдумаў! – былі ледзь не першыя ягоныя еловы.

А што вы можаце прыдумаць? Я i ў Віцебеку ледзь прапісалася...

О-о-о, ды ты стала песімісткай! Калі хочаш у Гродна, кажы!

Канешне, хачу!

То чакай!

Я загарэлася надзеяй. Ужо ведала – Карпюк проста так не кідае абяцанкаў. I праўда—месяцы праз тры ён мне патэлефанаваў:

На лета я знайшоў табе працу ў лагеры, будзеш піянерважатай, а восенню пойдзеш гірацаваць у школу.

I я пераехала ў горад свайго дзяцінства

Гэта таксама вялікая паласа майго жыцця: першая кватэра, шлюб, нараджэнне сына... Але гаворкатут – пра Аляксея Нічыпаравіча.

Першае, з чаго ён пачаў у Гродне, было:

Ты сабрала кніжку вершаў?

Я i не думала пакуль пра кніжку. Хаця на першай жа сустрэчы студэнтаў ва універсітэце больш вопытны i сталы Эдуард Зубрыцкі запытаўся ў нас з Рыгорам Семашкевічам: «А ці гатовая кніжка?» У мяне да таго часу назбіралася, можа, пяцьдзесят больш-менш вартых вершаў. А трэба было нашмат болей.