Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
XV
После занятий взвод Иволгина отправился дежурить на вершину Бутугура. Отделения расположились у глубоких траншей, вырытых здесь еще в начале войны, пулеметные расчеты заняли свои места в окопах, хорошо замаскированных в зарослях густого ковыля. Командир взвода пошел на наблюдательный пункт, стал смотреть в бинокль в сторону границы.
Дежурство сегодня выпало второму взводу необыкновенное. Не только потому, что оно было последним и бутугурцы с легкой грустью на душе смотрели на все окружающее, как бы прощаясь с приграничной сопкой, так опостылевшей им за долгие годы. Но еще и потому, что сегодня было 19 июля. В этот день ежегодно на закате солнца на маньчжурской сопке Атаманская появляется загадочный человек и пристально смотрит в нашу сторону. Кто он? Что ему нужно?
Автоматчики уже не раз видели таинственного незнакомца, Иволгину же предстояло увидеть его впервые, и он с нетерпением смотрел на Атаманскую.
Остывающее солнце клонилось к закату. Все длиннее становились тени от близлежащих сопок. Внизу травянистым рубцом тянулся Вал Чингисхана, за ним – ничейная пограничная полоса, а дальше бугрились беспорядочно разбросанные сопки. Среди них самая высокая – Атаманская.
Иволгин внимательно разглядывал все, что попадало в окуляры бинокля. Пустынной была пока Атаманская – ни единой живой души на ней. Но вот в бурой траве что-то зачернело, зашевелилось и над волнами белесого ковыля появился силуэт человека. Вот тебе и привидение!
– Все тот же! – заметил лежавший рядом Баторов, прищурив узкие зоркие глаза.
Человек на сопке стоял долго и все на одном месте. Время от времени поднимал руки, будто молился. Ветер развевал его длинную одежду. Когда солнце скрылось за горизонтом, привидение начало постепенно тускнеть, растекаться и наконец вовсе исчезло, точно растворилось во тьме.
Иволгин записал в журнале наблюдений все, что видел, подошел к землянке, вокруг которой сидели автоматчики, сел на охапку свежескошенной травы и долго смотрел на окутанную вечерней мглой границу, размышляя о загадочном явлении. Возможно, это какой-нибудь бездельник любуется закатом солнца? Но это маловероятно. Почему он выходит именно в этот день и час? Может быть, на вершине сопки совершает религиозный обряд какой-нибудь буддийский лама? Но вчера замполит говорил, что девятнадцатое июля в буддийском календаре ничем не примечательно.
Помкомвзвода Баторов высказал свою догадку вслух:
– Зачем гадать? Чего болтать? Глухарь много думал – плохо кончил. Неужели вы не видите, что это бутугурский пастух у нас помощь просит? Залез на сопку и кричит: «Чего лежите? Давно пора начинать!».
Баторову никто не возражал.
В стороне, на приграничной железнодорожной станции Маньчжурия, загорались огни. Там шла чужая, враждебная и мало понятная Иволгину жизнь. Можно было различить железнодорожные сигнальные огни. Поодаль, будто в тумане, светилась тускло-желтыми огнями японская тюрьма. В прошлые дежурства Иволгин хорошо рассмотрел в бинокль это низкое, приземистое здание из почерневшего кирпича. Угадывался квадратный тюремный двор, обнесенный высоким забором с фонарями вдоль него. В полдень, как рассказывали пограничники, из тюрьмы выводят под стражей заключенных китайцев, они ходят по кругу с закинутыми за спину руками.
Иволгин перевел взгляд вправо – туда, где исчезла во мгле Атаманская сопка. Может быть, на вершину сопки выходил сам атаман Семенов, чтобы поглядеть на забайкальские земли, которые потерял навсегда. «Вот поймать бы его», – додумал Сергей и начал фантазировать, как бы он стал со своим взводом окружать Атаманскую сопку, чтобы схватить атамана, прикидывал, откуда лучше ударить по ней, когда начнется война. Но потом вспомнил – примеряется он зря: батальон уходит в Монголию. Ему придется действовать на другом участке фронта.
К полуночи над Бутугуром стали собираться тучи. Иногда в просветах показывалась луна, но тут же скрывалась, и становилось еще темнее. «Странные места, – думал Иволгин. – Все небо в тучах, а дождя нет. Потому, видно, на этом безводье и деревья не растут».
Рядом лежал, как охотник в засаде, Бальжан Баторов.
– В такие ночи шпионы орудуют, – тихо сказал он, вглядываясь в темноту.
В трех шагах правее проступает в темноте сутулая фигура Поликарпа Посохина. Около него, как всегда, Сеня Юртайкин. Степенный Поликарп вроде бы недолюбливал болтливого Сеню, частенько даже гнал его от себя:
– Что ты пристал ко мне, как репей к конскому хвосту?
Но отцепиться от Сени не так-то просто. Да Посохин и сам, как видно, не хотел от него надолго отцепляться. Как чуть – кричит:
– Эй, боломот, иди закурим, вон как уши-то у тебя опухли!
Теперь их разлучают: Посохина комбат оставляет на Бутугуре караулить казармы, дескать, староват, тяжел на подъем, какой из него десантник? Он и на танк не заберется. А Иволгину уже не хочется расставаться с этим «некультяпистым» солдатом: привык к нему – пусть бы уж ковылял в его взводе.
Если говорить по справедливости, то дело здесь совсем не в привычке, а в том, что Поликарп в глазах взводного оказался совсем не таким, как показался вначале. Не такая уж это безнадежная «темная людина», каким представил его старшина Цыбуля. Да, был за Посохиным такой грешок: не любил он «зазря» ползать на брюхе по склонам Бутугура, предпочитал мести полы, топить печи. Но как только почуял, что на Востоке могут развернуться боевые дела, тут же сменил веник и железное ведро на автомат и саперную лопату.
На днях Иволгин сделал еще одно открытие: оказывается, Посохин – вполне грамотный человек. Сам пишет письма старшему сыну – строго наказывает служить верой и правдой. Сам пишет и куму Северьяну. И только своей привередливой Матрене писать не решается – поручает Юртайкину: уж больно складно получается у Сеньки. До слез прошибить может!
Поликарп и читает прилично. Возьмет газету, вытянет руки на всю длину – и пошел по строчкам сверху донизу. Сеня Юртайкин в таких случаях обязательно подхихикнет:
– Мартышка к старости слаба глазами стала...
Посохина такие шутки нисколько не смущают, на шутку отвечает шуткой:
– Глаза-то у меня хорошие, только руки короткие.
Иволгину было непонятно: зачем Посохин выдает себя за неграмотного человека? Видимо, делает он это по своей скромности. А может быть, хитрит. Ведь с неграмотного меньше спроса. Можно и Черчилля при случае ругнуть и про второй фронт по-своему потолковать. А в случае чего: по темноте болтнул. С неграмотного взятки гладки.
Сегодня Иволгин хотел пойти к комбату, попросить, чтоб оставил во взводе Посохина, да раздумал: может быть, Поликарп сам выхлопотал себе комендантскую должность? Пусть остается – целее будет. Ведь у него четверо ребятишек – один другого меньше.
Размышляя о Посохине, Иволгин начал дремать. От вязкой темноты слипались глаза. Из траншеи доносилось негромкое воркование бутугурского поэта:
– За древним Валом Чингисхана цвитэ маньчжурская сосна...
Но и поэт умолк. Воцарилась полная тишина. И вдруг быстрый шепот Баторова:
– Стреляют! Слышите?
– Кто стреляет? – вскочил Иволгин, мигом согнав с себя дремоту.
Со стороны границы донеслось еще несколько выстрелов.
– Может, опять коза? – спросил Посохин.
– Разрешите разведать? – вызвался Баторов. Уловив кивок командира, рванулся по склону вниз. За Баторовым побежали автоматчики его отделения.
Иволгин напряженно прислушивался. Топот ног становился все тише. «Что же я стою?» – подумал Иволгин и тоже заспешил вниз.
У подошвы сопки никого не оказалось, автоматчики убежали дальше. Иволгин припал ухом к земле – тишина, только просвистела крыльями над головой потревоженная птица. Вот и разберись тут в обстановке! Подсветить бы, да можно испортить дело. Была не была! Он поднял ракетницу, нажал на спуск. В неровном свете зеленоватой ракеты качнулась выхваченная из мрака степь. По ней бежал человек. Вдруг он вскинул руки, будто защищался от света, и камнем упал на землю.
«Эх, дурак! – выругался Иволгин. – Нарушитель сам шел ко мне, а я все испортил.»
Ракета погасла, граница снова потонула в кромешной темноте. Иволгин остановился около минного поля и вдруг увидел бегущую прямо на него фигуру в длинной одежде. Нарушитель, должно быть, тоже заметил его и кинулся на минное поле.
«Взорваться хочет, подлец», – подумал Иволгин и бросился наперерез. Ловкая подножка – и перебежчик упал у самого края минного поля.
– Не уйдешь! – навалился на него подбежавший Бальжан.
Нарушителя привели в освещенный коптилкой блиндаж. Это был здоровенный, но исхудавший китаец с жилистыми руками и темным от загара лицом. Рваный синий халат еле прикрывал его тело. На лоб и уши свисали волосы, придавая ему диковатый и даже свирепый вид.
Прибежал на НП запыхавшийся Драгунский, увидел в углу блиндажа связанного по рукам китайца, воскликнул:
– Что творится на белом свете! Нам судьба посылает диких коз. А тут – настоящий шпион!
В блиндаж вошли Ветров и Русанов. Комбат оглядел перебежчика, спросил, сузив глаза:
– Что, голубчик, не прошел номер? – И повернулся к Русанову: – Я знал, что такая птица должна появиться. Как не залететь в такой момент!
– Хотел взорваться, шайтан! – доложил Баторов.
Комбат похвалил автоматчиков. Баторов просиял, а Иволгин смутился. Он не был уверен, что китаец непременно окажется шпионом. Ну какой дурень перед засылкой шпиона откроет на границе стрельбу? Это раз. А во-вторых, какой шпион, увидев, что пограничный пост поднят и пускает в небо ракеты, сам побежит в руки противника?
Викентий Иванович о чем-то спросил китайца, и тот, услышав родную речь, оживился. Иволгин обратил внимание на его уставшие глаза, потрескавшиеся, кровоточащие губы.
– Развяжите! И дайте ему попить, – распорядился Русанов.
Бальжан неохотно развязал перебежчику руки, протянул котелок с водой. Китаец с жадностью стал пить. Столпившиеся у входа автоматчики рассматривали нарушителя, стараясь определить, что это за человек.
Выпив всю воду, китаец облегченно привалился к стенке и стал что-то рассказывать. Викентий Иванович переводил.
– Его зовут Ван Гу-аном. Он мукденский рикша. Бежал от японцев в Россию.
– Ты скажи, как складно врет! – язвительно заметил Ветров. – Тут и рикша, и конфликт с самураем, и коммунист он, конечно. Спроси-ка его, коммунист он?
Русанов спросил, китаец отрицательно покачал головой.
– Говорит, он такого слова не знает, – перевел Викентий Иванович.
– Не знает? Вот и плохо, что не знает. Пора бы знать... Спроси, с каким заданием он шел сюда. Да гляди, чтоб ампулу какую не проглотил.
Русанов перевел. Китаец с недоумением посмотрел на него, опустил глаза, чуть слышно что-то прошептал.
– Говорит, что пришел сюда с того света, – перевел Русанов.
– Все ясно. Легенду ему сочинили – дай бог! – заключил Ветров. – Ну, заговорит там, где следует. С какого света пришел, туда и отправится.
Китаец посмотрел в колкие ветровские глаза, распахнул травяной плащ и показал грудь, где все увидели рваный след пули.
– Хэ, брат, и такие фокусы мы видели! – сказал Ветров и отвернулся. – Для пущего правдоподобия и мозолистые рабочие руки тебе покажут и дырок навертят на брюхе. Только поверь!
Иволгин почувствовал, что, если он не доложит, при каких обстоятельствах задержан китаец, дело может пойти по ложному пути. И, улучив момент, сказал:
– Товарищ капитан, разрешите доложить. По-моему, этот бедолага не шпион. Посудите сами. Зачем бы японцам в этот момент открывать огонь – будоражить границу?
– А они разве стреляли? – удивился Ветров.
– Кто стрелял? Где стрелял? Может, коза на мину? Почем знаем? – забормотал Бальжан, встревоженный тем, что командир взвода может свести на нет все заслуги автоматчиков.
– Замолчите! – оборвал его Иволгин и, повернувшись к комбату, уверенно ответил: – Да, на той стороне были слышны выстрелы. Надо полагать, стреляли по перебежчику.
Ветров на минуту задумался.
– Вот оно как. Что же вы не доложили с самого начала? Это же меняет всю ситуацию.
Уловив во взгляде русского начальника потепление, перебежчик неторопливо начал рассказывать, как он побывал на том свете. Слабый огонек коптилки дрожащим светом озарял его скуластое, костлявое лицо, покрытое капельками пота.
Из Мукдена Ван Гу-ан убежал на север. Но японцы его и там поймали, угнали в горы Халун-Аршана на военные работы – строить подземные крепости. Ван Гу-ан не боялся тяжелой работы. Разве легче возить по душному городу чэ?[3] 3
Тележка рикши (кит.).
[Закрыть] Но судьба послала ему в начальники самого злого дракона. Дракон тот повредил себе ногу, она стала чуть короче. За свирепый нрав китайцы прозвали его Хромым Драконом.
Рассказывая о Хромом Драконе, Ван Гу-ан весь темнел, дрожал, то и дело сжимал свои костлявые кулачищи. Дни и ночи в подземелье Халун-Аршана превратились в страшный сон. Измученный рикша два раза пытался бежать из лагеря, но Хромой Дракон ловил его, набрасывался зверем, топтал ногами, стегал плетью. Так было много раз: сначала его избивали до полусмерти, потом отливали водой и заставляли работать. Ван Гу-ан звал на помощь смерть, только она могла избавить его от невыносимых мук.
Наконец смерть пришла.
Когда укрепления построили, японцы стали расстреливать китайцев-землекопов, чтобы сохранить тайны подземного царства Яньвана[4] 4
Яньван – по преданию, властитель подземного царства, творит суд и расправу над грешными душами.
[Закрыть]. Расстреливали каждую ночь. Дошла очередь и до Ван Гу-ана. Ночью их вывели за сопку, заставили рыть себе могилы. Потом грянули залпы. Ван Гу-ан упал, пуля обожгла ему грудь. Сверху комьями полетела земля. Ван Гу-ан с ужасом почувствовал, что остался жив. Он приподнялся на колени, стряхивал землю, карабкался наверх, просил у палачей еще одну пулю. Но никто не услышал его голоса. Ван Гу-ан вылез из могилы и пополз в горы. В горном ключе обмыл рану, напился и уснул. Утром на него набрел баргутский пастух, дал ему сушеного мяса и соленого овечьего сыра, а потом увел в горы и лечил рану травами. Зимовал Ван Гу-ан в шалаше пастуха, долго скитался потом в горах Большого Хингана, питаясь грибами и ягодами, ночевал в горных пещерах. И вот решил убежать туда, где его уж не достанет ни пуля, ни сабля, ни плеть Хромого Дракона – в Россию.
После допроса китайца увели, чтобы передать его пограничникам.
Иволгин вышел из блиндажа на воздух. Над Бутугуром плыла, ныряя в тучах, луна. Автоматчики лежали на своих местах. По коротким фразам, которыми они изредка перекидывались, можно было судить, о чем они думают.
– Вот так-то, Поликарп Агафоныч. А ты говоришь: «Ко дворам бы, в Чегырку...» – пробасил в темноте Забалуев.
– Да, паря, рановато, выходит, ко дворам-то.
– То-то и оно.
– Ты скажи, какая незадача: испокон веков этим китайцам не везет на правителей. Свои были ни к лешему не годны, а пришлые и того хуже.
Из-за блиндажа донесся задумчивый голос ротного поэта:
– За древним Валом Чингисхана лежить чужая сторона...
Иволгин долго глядел молча в сторону границы – на мерцающие станционные огни, на черное пятно тюрьмы, а сам все думал и думал о судьбе мукденского рикши, о чужой неведомой стороне, что лежит за древним Валом Чингисхана.
XVI
Весь день готовились к маршу – грузили на автомашины боеприпасы и продовольствие, укладывали на повозки вещевое имущество. Солдаты вытаскивали из землянок матрацы и, спустившись в падь Урулюнгуй, вытряхивали из них измолотое, истертое сено. Пыль поднималась тучей – будто шла молотьба.
К вечеру сборы были закончены, и только старшина Цыбуля все еще суетился, гремел всякой рухлядью в каптерке, крутился возле повозки. У Цыбули полная запарка. Накопил он в своих тайниках столько богатств, что не знает теперь, куда с ними деваться: везти – не увезешь, оставлять жалко. Одних досок да фанеры под койкой целый штабель. Все это добывалось на разъезде под прикрытием ночной темноты и, конечно же, с применением военной хитрости и сметки. Чего не сделаешь, на что не пойдешь для своей роты! Начнутся стрельбы, понадобятся мишени – и забегают старшины соседних рот, «як Ганна без соли», в поисках материала. Найди его попробуй в этой степи, где за сотни верст не увидишь ни одного дерева. А у Цыбули – все под руками.
Собиралось да копилось по одной дощечке, а теперь все летит прахом. Разве не обидно? Цыбуля шумит, чертыхается, а старшина минометной роты Серебренников, хорошо знавший скупость соседа, подсмеивается:
– Как жизнь, Федосий Нестерович? – кричит издалека.
– Живу, як Днипро широкий, – отвечает старшина, не поворачивая головы.
– Это как понимать?
– Реву та стогну...
Автоматчики возле землянок смеются, а Илько смущенно отворачивается в сторону.
– И чого вин горчить, як скаженный?
– Один я могу понять, почему волнуется старшина, – встревает вездесущий Юртайкин.
– Почему?
– Да ненадежный комендант у нас тут остается – Поликарп Агафонович. – Сеня шмыгнул носом. – Сбежит он отсюда в свою Чегырку. Ей-ей, сбежит.
– В помощники коменданта набиваешься?
– А вы знаете, как он в Дацане однажды с поста ушел?
– Будет тебе брехать, балаболка, – одергивает Сеню Посохин. – Я вот до тебя доберусь. Рассчитаюсь с тобой за все твои подкопы. Погоди...
– Вот те раз. Старался для твоей же пользы.
– Ты хоть на прощание скажи мне правду, вертопрах окаянный, – негодует Посохин. – Ежели что, так ты от меня и в Маньчжурии не скроешься. Гора с горой не сходится, а человек человека завсегда наколотить может.
– Нет уж, Поликарп Агафонович, в Маньчжурии ты меня не догонишь, не мечтай даже, – подмигнул он дружку. Взял балалайку, ударил по струнам, залихватски запел:
Эх, прощай, сопки и лужки,
Прощай, даурски девушки!
По казарме метеором носился Валерий Драгунский, дважды выстраивал свой взвод, проверял, у всех ли в порядке обувь, портянки, то и дело бегал в сапожную мастерскую проверить, сделаны ли к ботинкам набойки, и нападал на Цыбулю за то, что тот якобы барски пренебрежительно относится к его первому взводу и выдает ему лишь то, что остается от других взводов. Старшина категорически отвергал эти ложные обвинения и документально доказывал, что у него нет в роте ни сынков, ни пасынков.
Валерий с виду казался недовольным, а на самом деле душа у него пела петухом – наконец-то он выходит на оперативный простор! Он отдаст,боям весь жар своей души, накопленный за четыре года томительного стояния. Как хорошо вернуться потом домой с честью и достоинством – ты участвовал в великом деле! От тебя пахнет пороховым дымом. На груди поблескивает орден. Валерий понимал, что мечтать о наградах вроде бы неприлично: это отдает тщеславием, честолюбием, а может, и карьеризмом. Но как можно после такой войны возвращаться домой со значком ГТО на груди! Любой мальчишка тебя засмеет: «Откуда ты взялся, дяденька? С луны свалился? Почему не воевал?»
А лейтенантские погоны? Ну как е м у возвращаться домой лейтенантом, если весь город еще три года назад видел его в этом чине? Вот беда – никак он не может выбраться из лейтенантского звания: младший лейтенант, лейтенант, а впереди еще старший лейтенант. Думать о чинах – тоже неприлично. Но как же тогда понимать слова одного великого: «Каждый солдат должен носить в своем ранце жезл маршала»? Валерию маршальский жезл не нужен. А вот заявиться домой хотя бы капитаном он не прочь. «Кто это там прибыл с фронта?» – зашептались бы вокруг. А им отвечают: «Гвардии капитан Драгунский!» Звучит? Звучит.
В душе Валерий осуждал себя за такие мальчишеские мечты, пробовал даже заглушить их раздумьями об опасности: на войне может случиться всякое, могут даже убить. Но это не помогало. Что поделаешь, если некоторые люди судят о человеке прежде всего по наградам да по количеству и величине звезд на погонах. К этим «некоторым» Драгунский относил прежде всего Аню Беленькую. По его твердому убеждению, она ни за что не поглядела бы на Сережку Иволгина, не будь у него за плечами звонкой боевой славы.
Вспомнив об Ане, Валерий направился в санчасть: может быть, там потребуются рабочие руки грузить медикаменты? У него целый взвод солдат. Только скомандуй – в один миг поднимут все имущество вместе с медицинским персоналом.
В санчасти заканчивались последние приготовления к выходу. Санитары укладывали в машину носилки, складной стол и стулья, Аня перебирала и перетирала какие-то пузырьки и склянки.
– Может, требуется грубая мужская сила? – предложил Валерий свои услуги.
– Спасибо, товарищ лейтенант, обойдемся сами, – ответила Аня, не отрываясь от дела.
– Суду все ясно, – процедил сквозь зубы Драгунский и, глянув в сторону санитарной машины, где возились около ящика Забалуев и ефрейтор Туз, сразу сообразил: с услугами он опоздал – Аня успела сбегать к Иволгину, и тот прислал ей своих богатырей.
После того памятного визита в санчасть, когда они с Бухарбаем были изгнаны с позором восвояси, Драгунский так и не улучил момента объясниться с Аней начистоту, по душам. Решил было сделать это сегодня, сию же минуту, но тут подъехала легковая машина, из нее торопливо вышел Модест Петрович Бережной и направился к санчасти. Аня строго поглядела на Валерия, и тот вынужден был, браво козырнув подполковнику медицинской службы, отправиться в казарму.
Модест Петрович был чем-то расстроен, обеспокоен. Кивнув на ходу Ане, взял под руку Веронику и повел ее в землянку.
– Милая моя, все можно поправить, еще не поздно, – приговаривал он, спускаясь по ступенькам.
Вероника молчала, готовила себя к трудному разговору. Час назад Модест Петрович разговаривал с ней по телефону, говорил о своем желании перевести ее в госпиталь. Вероника настойчиво отговаривала Модеста Петровича от этой несвоевременной затеи, убеждала его, что просить о переводе в такое время просто нехорошо, да и вряд ли в медотделе смогут удовлетворить его просьбу. Пока она разговаривала по телефону, Ветров взволнованно ходил по землянке, хмурился, молчаливо просил не покидать батальон, решительно отказаться от предложения мужа.
Наконец разговор был закончен. Расстроенная Вероника, не сказав Алексею ни слова, вышла из землянки. Думала, на этом все кончится. Так нет же – приходится начинать все сначала.
– Модест Петрович, поздно об этом, – сказала она, войдя в землянку.
– Почему поздно? Я сию же минуту позвоню в медотдел и там, безусловно, поймут меня. Ну какой же нам смысл без конца жить врозь? Ты была назначена в батальон, когда он стоял в Даурии. Тогда это было логично. С переездом на Бутугур я еще мирился: рядом. А теперь тебя загонят к черту на кулички. Какой же резон?
– Но мы же военные люди. Мне сейчас просто неудобно бежать из своего батальона. Что обо мне подумают мои сослуживцы?
– Но ты же месяц назад сама просила меня походатайствовать о переводе.
– Тогда это было проще. Мы стояли на месте. Другая обстановка.
– Не усложняй события. Вот позвоню – и будет все в порядке. Должны же в конце концов прислушаться к моей просьбе.
– Не звони, не надо. Не ставь в неудобное положение себя и меня.
– Не понимаю. Ты же не в Ташкент бежишь, а в прифронтовой госпиталь. А госпиталь во время боевых действий – это арена напряженной борьбы за жизнь бойца. Кто и за что может упрекнуть госпитального врача, который в крови и стонах не знает ни сна, ни отдыха, вырывает из лап смерти десятки и сотни человеческих жизней?
Вероника не знала, что отвечать на эти слова, и сожалела, что не открылась мужу раньше. По крайней мере не было бы теперь этого трудного разговора. Прав, видно, был Ветров, когда предлагал объясниться с мужем начистоту, без всякого обмана. «Может быть, сделать это сейчас?» – подумала Вероника и поглядела в упор на мужа. Модест Петрович увидел в потемневших глазах жены что-то недоброе и решил не обострять разговора.
– Ну что ж, быть по-твоему, – примирительным тоном сказал он. – Вольному – воля, спасенному – рай. Я ведь почему об этом заговорил? Ты сама хотела перебраться в наш госпиталь. А если раздумала – дело твое. Неволить не буду.
Он старался говорить непринужденно и даже весело, но скрыть невысказанную обиду все-таки не смог. Вероника сразу же уловила недовольную нотку в его голосе, и ей стало жалко Модеста Петровича. Разве можно обижать человека, который готов для тебя на все? Но разве честнее быть с одним, а тосковать о другом?
– Ты на меня не обижайся, Модест Петрович, – тихо проговорила она, – мы разъезжаемся не за тысячи верст, на одном фронте воевать будем. – Она с усилием улыбнулась.
– За что же обижаться, бог ты мой, – развел руками Модест Петрович, – чай, не потеряемся. Навещать будем друг друга. А там, может, и съедемся. Наш госпиталь тоже будут куда-то перебрасывать.
Расстались они спокойно. Модест Петрович наказывал беречь себя, чаще писать. У машины он поцеловал ей руку, потом другую, потом несмело ткнулся губами в щеку. Когда машина скрылась за поворотом, Вероника облегченно вздохнула.
Утром батальон выстроился у землянок в линию ротных колонн – приготовился к маршу. Алексей Ветров, чисто выбритый, затянутый ремнями походного снаряжения, прохаживался перед строем. На груди у него полученный за Халхин-Гол орден Красного Знамени. Комбат надевал его в самые торжественные дни своей жизни.
Ветров подал команду. Десятки солдатских ботинок дружно грохнули о землю.
Кончилось четырехлетнее стояние на границе. Батальон шагнул в новую, неведомую жизнь.
Впереди шли стрелковые роты, за ними автоматчики, минометная рота, противотанковая батарея. Строй будыкинской роты замыкал «малолитражный» Сеня Юртайкин. Из его вещевого мешка торчал гриф балалайки.
Батальонная колонна спустилась с покатого склона Бутугура, пересекла падь Урулюнгуй. Викентий Иванович оглянулся назад. Около будыкинской землянки одиноко горбился Посохин. Комендант опустевшего Бутугура курил трубку и невесело глядел вслед уходящему батальону.
– Солдата забыли! – крикнул замполит командиру взвода.
– Там ему и место, – ответил Иволгин. – К Чегырке поближе.
Батальон шел к стыку трех границ.
Побуревшая от жары трава застилала все видимое пространство. По склонам пологих сопок переливались стеклянными струйками стебли пырея, в просторных падях зыбились седые волны ковыля.
Вставали на пути и оставались позади выгоревшие сопки, тонули в степном мареве пройденные километры, а впереди расстилалась все та же степь – и не было ей, казалось, ни конца и ни края.
К полудню солдат начала одолевать жара. Июльское солнце жгло плечи, сушило губы. Потемнели от пота гимнастерки, посерели усталые лица. Пыль поднималась над колонной, висела позади недвижным облаком. Казалось, дымится накаленная зноем степь.
Бутугурцам стали чаще попадаться прибывшие с Запада части. Одни уже стояли в назначенных местах – на северных склонах сопок, другие двигались по заросшему травой степному морю. У двугорбой сопки Русанов увидел вздыбленные стволы орудий, расписанные красными звездочками, поодаль стояли тупоносые студебеккеры с обтянутыми брезентом кузовами и дымилась походная кухня. Около нее фырчал мотоцикл.
По каким немецким укреплениям били эти пушки? Может быть, по Берлину? Теперь им предстоит вести огонь по Чжалайнор-Маньчжурскому укрепрайону.
...К вечеру батальон подошел к монгольской границе. Возле полосатой пограничной будки с винтовкой в руке стоял улыбающийся во весь рот плечистый цирик[5] 5
Цирик – солдат (монг.).
[Закрыть] и, сощурив узкие глаза, весело спрашивал:
– Пропуск «Мушька» есь? – И сам же отвечал: – Есь, есь. Давай, давай, пожальста!
Отойдя с километр от границы, бутугурцы расположились на ночлег. Какое блаженство после трудного марша снять вещмешок, растянуться на траве и лежать без движения! Глядеть в звездное небо, пить холодную воду и ждать, когда бас старшины Цыбули возвестит: «Приготовиться к ужину!»
С устатка и разговаривать тяжко. Хотелось просто полежать, помолчать.
Первым подал голос Сеня Юртайкин:
– А зря мы Поликарпа оставили, скучно без него воевать будет, – сказал он, подкладывая под голову шинельную скатку.
– Выходит: вместе тесно, а врозь скучно, – пошутил Забалуев и спросил: – Семен, теперь дело прошлое, расскажи нам, что ты написал Поликарповой жинке?
– Да ничего особенного, ребята.
– А все-таки?
– Ну, написал, что надоело читать письма про гвозди да про дранку. Сердце, дескать, любви просит, – признался Сеня. – Что я, то есть Поликарп, значит, из моды еще не вышел: как проедет на рысаке по городу – все бабы к окнам бросаются! Вот и все...
Покаявшись, Сеня вдруг ошалело открыл рот. Перед ним стоял Поликарп Посохин. Откуда взялся? Не привидение ли?
– Братцы, вы посмотрите, что творится на белом свете! – воскликнул, придя в себя, Юртайкин. – Солнышко ясное взошло! Голубь сизокрылый прилетел! Явился не запылился.
– А, вот ты где мне попался! – крикнул Поликарп, который, видимо, слышал объяснения Юртайкина и теперь хотел наказать его ремнем.
Завидев ремень, Сеня взвизгнул и опрометью кинулся в сторону – подальше от греха.
На шум пришел Иволгин:
– В чем дело? Посохин? Почему вы оставили городок?
– Все в порядке, товарищ лейтенант, – невозмутимо ответил Поликарп. – Только вы отошли чуточку, как на Бутугур прибыли ребята из бригады. Передал я им честь по чести наше хозяйство и подался вас догонять.
– Вас же в бригаду решили передать. А вы?.. Вот додумался!
– Кому же, паря, за меня-то решать? Что там на сопке сидеть, как волку? – пробурчал беглец, посапывая трубкой.
Оказалось, что Поликарп весь день плелся где-то в обозе, с кухней: боялся, что начальство вернет его обратно. А когда перешли границу, решил объявиться: теперь не страшно.
О происшествии доложили Русанову.
Увидев сбежавшего коменданта Бутугура, Викентий Иванович внешне вроде бы возмутился, а в душе обрадовался: не ошибся он в солдате!
– Я, конечно, виноватый, что дал согласие остаться на Бутугуре, – пробормотал Поликарп. – Не разобрал поначалу, чо происходит, тугодум я маленько. А потом очапался. Что же оставаться? Я рыжий, что ли? Али обсевок какой?..
– Вы же ушли с поста. Придется докладывать, – горячился Иволгин.
– Какой же там пост, коли все землянки по счету переданы ребятам из бригады?
Посохин опустил голову, начал молча набивать трубку, но, прежде чем секануть кресалом по камню, сказал, не поднимая глаз:
– Нехорошо со мной затеяно. Я не маленький, понимаю.
– Что нехорошо?
– Отрешили меня от роты. Место вроде бы тихое приискали. Видно, детишков моих пожалели...
– С чего это вы взяли? – спросил Викентий Иванович. А сам подумал: законная обида у солдата.
– Я, конечно, виноватый. Все ходил да ныл: когда же ко дворам? – продолжал виниться Посохин. – Не любитель я на брюхе понапрасну ползать. Вот вы, значит, и списали меня в расход, к едреной бабушке.
– Ох, и мудреный ты человек, Поликарп Агафонович!
– Только списали рановато. Не к лицу, паря, партизану хорониться, где потише, сами понимаете... Ежели по правде, могет он ишо и поползти, пошто не вспомнить старину? На то солдату и брюхо дано, чтобы ползать на нем.
