Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
III
Державин приоткрыл глаза, понял, что больше не уснет, не спеша поднялся с полки. За окном горбатились покрытые иссиня-зеленым лесом холмы, проплывали мимо раскидистые сосны, в волнах утреннего тумана едва проступал дымчатый пихтовник. Генерал сдержанно зевнул, потер виски.
Плохо он спал сегодняшнюю ночь: все думал, как будут развиваться события на Востоке. Выходя из кабинета командующего фронтом, был уверен – война не закончится на Эльбе, пронесется и по сопкам Маньчжурии. Но чем ближе подъезжал он к этим сопкам, тем чаще сомневался в верности своих предположений.
О многом он передумал в эту ночь. Мысленно становился то главой государства, которому надо принимать ответственное решение, то солдатом, которому придется ехать с одной войны на другую. То ставил себя на место обессиленной женщины, что стояла у железнодорожного переезда около тележки. Взвешивал все «за» и «против», спорил сам с собой, но так и не мог прийти к определенному выводу. Конечно, нам надо обезопасить дальневосточные границы, скорее потушить мировой пожар. Но как это сделать сейчас, после кровопролитнейшей войны? Может быть, для последнего, завершающего удара и не потребуется много сил? «Нет, так не выйдет», – ответил он самому себе и начал подсчитывать, сколько потребуется эшелонов, чтобы перебросить с запада на восток – за шесть-семь тысяч километров – тысячи пушек, танков, самолетов, миллионы патронов и снарядов. А люди, солдаты? Сколько потребуется средств, труда, чтобы продержать под ружьем хотя бы еще год многомиллионную армию! И не только продержать, но и снабдить ее всем необходимым.
Астрономические цифры!
Подумал он и о другом – о том, что по этим рельсам придется перевезти сотни тысяч солдат, которые только что вышли из небывало тяжелой войны. Теперь они в восторге от победы, жаждут скорой встречи с родными, мечтают о доме. А их придется провезти мимо родных мест, мимо непаханых полей на новую войну. Державин ничего не хотел сбрасывать со счетов: видел одновременно и радостного, полного сил гвардейца, высекавшего штыком свое имя на рейхстаге, и уполовиненную войной семью брата Антона, и обессилевшую женщину-сибирячку около застрявшей тележки. Может быть, это ее муж остался в снегах Подмосковья?..
Поезд резко сбавил ход, скрипнул тормозами: разъезд не принимал состава, не предусмотренного расписанием. Державин вышел из вагона. Лес, окутанный туманом, примыкал здесь к железнодорожному полотну. Генерал оглядел лесную вырубку, вдохнул полной грудью густо настоянный смолистый воздух. И живописный вид тайги, и этот ни с чем не сравнимый здоровый воздух вселяли в душу покой, настраивали на мирный лад. Побродить бы сейчас с ружьишком, похлебать у костра свежей ушицы да заночевать где-нибудь в шалаше на охапке свежескошенного сена!
Державин спустился с насыпи и увидел того младшего лейтенанта с русым чубчиком, который собирался форсировать Амур. Он стоял под откосом и побрасывал камешки, стараясь попасть в низенький пенек. При каждом броске вихорок опадал вниз, а он откидывал его, резко встряхивая головой.
– Значит, форсировать едем? – спросил генерал все с той же шутливой строгостью.
– Так точно, – просиял младший лейтенант, кинув руки по швам.
– А где дружков порастерял?
– Завернули ко дворам, на побывку. Последнего в Заларях высадил.
– А вы что ж не ко двору?
– Некуда заворачивать... – Младший лейтенант будто шутя передернул плечами.
– Понятно. Война порушила гнездо? Что же, она, брат, никого не милует – ни лейтенанта, ни генерала. Всех крушит, стерва.
Они пошли вдоль насыпи, остановились у муравьиной кочки, обложенной вокруг медно-желтой хвоей. Из-за леса показалось оранжевое солнце, и стали оранжевыми голые стволы высоких сосен, пожелтели макушки пней.
– Откуда родом? – спросил генерал.
– Брянский, из Кленов.
– О, земляк! Зовут-то как?
– Иволгин Сергей. Сережкой звали в деревне. А вот теперь...
– Сережкой?
Вот ведь как бывает! И с Брянщины, и Сережкой зовут. Таким был бы и его Сережка. Мог бы и лейтенантом стать.
Пока стоял поезд, Державин успел расспросить своего попутчика, из какого он училища, где потерял родных. Узнал, что отец его был деревенским кузнецом, потом кавалеристом. В молодости воевал в забайкальских краях – гонялся за бароном Унгерном, имел за храбрость именную шашку. После войны часто вспоминал своего командира Сергея Лазо и даже сына назвал в его честь Сергеем. С войны отец вернулся с изувеченной рукой и в кузнице не работал. В праздники учил Сережку рубить шашкой лозу – мечтал увидеть сына военным. Именную шашку намеревался передать ему в торжественной обстановке – на колхозном собрании с наказом, чтоб рубил ею беспощадно мировую контру.
Но так не получилось: шашка отцу пригодилась самому. Когда началась война, председатель кленовского колхоза Матвей Иволгин собрал конный партизанский отряд и увел его в Брянские леса. Там и сложил свою голову.
Державин позвал Иволгина к себе выпить чайку. К этому времени в купе уже все бодрствовали: тетка Настасья штопала заплатанное Гришкино пальтишко; дед Ферапонт, одетый в неизменный ватник, молча глядел в окно; Гришка лежал на средней полке, побалтывал голыми ногами.
– Ну, вставай, разбойник, вставай! – кивнул ему генерал. – Я вот гостя к тебе привел – дядю Сережу.
– Сережу? – вскочил Гришка. – Нашего Сережу?
– Вот заладила сорока Якова – нашего да не нашего, – проворчал генерал, пожалев, что назвал лейтенанта по имени. – Конечно, нашего. Земляк он наш, жил в Кленах, возле Бобровки.
Гришка быстро сдружился с гостем. Он осторожно трогал его золотые погоны и новенькие ремни, поплевав в ладони, причесывал на косой пробор свои белые волосенки, норовя взбить такой же вихор, как у дяди Сережи. Иволгину очень хотелось побаловаться с ним, да неудобно: ведь он теперь офицер.
Завтракали вместе, доканчивая генеральские запасы продовольствия. Подавая деду Ферапонту четвертый стакан чая, Иволгин спросил:
– Что вы, дедушка, ватник не снимаете в такой духоте?
– Жар костей не ломит, – уклончиво ответил старик. – Нас ни холодом, ни жарой не проймешь.
– Что верно, то верно, – подтвердил генерал. – Батяня-то мой зимой и летом босой ходил. Кожа на ногах – хоть на подошвы к сапогам. Пришел как-то в бобровскую кузню за гранатами, которые он партизанам носил... Это мне кузнец рассказывал. Пришел и наступил нечаянно на раскаленный обрубок железа. Дым повалил, а ему хоть бы что. «Сгоришь к чертовой бабушке!» – кричит ему кузнец, а батяня ответствует хладнокровно: «А ты не разбрасывай свои железки».
Гришка хитровато поглядел на деда Ферапонта и шепнул дяде Сереже:
– А я знаю, почему дедушка куфайку не снимает: у него рубашки под низом нет. Он ее за жмых променял...
– Цыц, болтушка! – озлился старик. – Есть на мне теперича рубаха. С енеральского плеча...
У Державиных Иволгин почувствовал себя как дома – вроде бы побывал в Кленах. Перед глазами встала родная хатенка на самом краю деревни. Напротив – отцовская бревенчатая кузница с единственным оконцем. Осенью крышу кузницы заметало кленовыми листьями, и она походила на сказочную избушку на куриных лапках, на собачьих пятках.
Весенними вечерами кленовские мужики и бабы толковали на завалинках о посевах и покосах. Сережка с такими же вот сорванцами, как Гришка, гонял хворостиной майских жуков. Потом мать загоняла его в избу, поила в потемках парным молоком, смазывала простоквашей ноги в цыпках, и он уходил с отцом на сеновал спать.
Державин набил маленькую трубку «золотым руном» и, прежде чем прикурить, попросил у Иволгина его командировочное предписание.
– Э, сынок! А форсировать Амур тебе не придется, служить будешь в наших забайкальских краях – как раз там, где отец воевал.
– Тоже неплохо, – деловито заметил Иволгин. – Какая разница, откуда бить самурая? Лишь бы бить.
– Так-то так, да бабушка надвое сказала. – Державин примял пальцем вздувшийся в трубке табак, кивнул на свой потертый кожаный чемодан: – Сам везу на восток чемодан фронтового опыта. А понадобится ли – не знаю.
– Сомневаетесь, значит? А неплохо бы навестить Порт-Артур – снять с креста распятую там Россию, – помечтал Иволгин и начал рассказывать о выпускном вечере, о дирижере Шатрове.
– Снимать с креста Россию ты опоздал, мил человек, – ответил Державин. – Мы в семнадцатом году ее оттуда сняли. Беда в том, что самураи и теперь нам житья не дают. Хотят всю Азию распять – половину земного шара! Вот ее-то надо вызволить из беды.
Разговорились о Шатрове и его вальсе «На сопках Маньчжурии». Державин был весьма удивлен, узнав, что автор знаменитого вальса жив, да еще служит в армии. Но еще больше удивился тому, что Шатров знает героя Мукдена Мещерского – знаменитого подпоручика, который поднял остатки полка в штыковую атаку.
– Вы тоже его знали? – поразился Иволгин.
– Я узнал его позже – в гражданскую воевали вместе. А потом наши пути разошлись. Крушение потерпел штабс-капитан Мещерский.
– Расскажите, товарищ генерал! – загорелся Иволгин.
Державин молча глядел в окно на проплывавшую в молочном тумане сибирскую тайгу.
– Да, брат, крушение... – сказал он наконец. – А человек был храбрый. Он перешел со своей батареей на нашу сторону под Хабаровском. «Не хочу, говорит, служить белой гвардии – она Россию продает японцам». За отвагу и мужество прозвали его Мстиславом Удалым. Но был у нашего удальца один недостаток – чрезмерное самолюбие. Это и погубило его. Наш командир полка – он был из бывших унтер-офицеров – дает Мстиславу приказ, а тот кочевряжится. Как, дескать, так? Он, штабс-капитан, будет подчиняться унтеру! Слово за слово – Мещерскому пригрозили переводом в интенданты – за недисциплинированность. И тут герой наш закусил удила. Его, героя Мукдена, кавалера ордена Станислава с мечами, – в интенданты! И не придумал ничего лучшего, как бежать в Маньчжурию.
Державин рассказывал о побеге.
...Выдалась. ветреная, дождливая ночь. Мещерский ворвался в палатку и торопливо стал собирать свои пожитки.
– Бежим вместе, Георгий! Я нашел китайца, он перевезет нас на тот берег.
– Ты с ума сошел! Опомнись! Перемелется – мука будет, – попробовал отговорить его Державин.
– Все пропало, Георгий! Полками командуют унтеры, фронтами – прапорщики... Пропала армия! Погибла Россия!
Он схватил свои вещи, выскочил из палатки. Державин кинулся следом, чтобы удержать Мещерского.
Они очутились на берегу Амура. В темной мгле шумел дождь, плескались черные, как деготь, волны. У ракитного куста хлюпала лодка, в ней сидел, вобрав голову в плечи, китаец. Мещерский сунул ему свой серебряный портсигар, торопливо вскочил в лодку.
– Ты не сделаешь этого! – крикнул Державин и в отчаянии выхватил из ножен шашку.
Китаец налег на весла, лодка нырнула в сырую ночную мглу...
Дед Ферапонт вначале рассеянно слушал сына, даже задремал, но потом встрепенулся, стукнул костылем о пол, гневно спросил:
– Как же ты не зарубил его, подлеца?
– Да вот так получилось, батяня. Не сумел... Шашкой не достал, а револьвера при мне не оказалось. Отговорить думал...
– Разиня!
Иволгин смущенно улыбнулся: как можно так дерзить генералу, перед которым стоят навытяжку целые полки! Заметив его смущение, Державин сказал, кивнув на деда Ферапонта:
– Крутой у меня родитель – критикует, невзирая на генеральские погоны. Он и костылем может врезать...
Генерал прислонился к стенке и долго сидел молча, разглядывая лейтенанта. Потом заговорил снова:
– Между прочим, когда мы вышли в сорок четвертом на государственную границу, вспомнился мне Мещерский. Захотелось спросить у него: «Что, господин штабс-капитан, погибла без тебя Россия?» Она не только не погибла – сама весь мир спасла.
– Не весь еще, – с сожалением заметил Иволгин. – Нет венца, как говорил наш дирижер Илья Алексеевич.
– Да, красиво сказал твой дирижер. Венца нет. Только нам теперь, пожалуй, не до украшений.
Дед Ферапонт приоткрыл глаза, повернул голову.
– Про рубаху мальчишка верно калякал, – сказал он. – Только нет ее на мне оттого, что немец в дом пришел.
– Про немца, батяня, говорить теперь нечего. Ты вот скажи, что с японцем делать?
– Я про него и говорю. Гляди не прозевай его, как того капитана.
– А все-таки?
– Отстань, не моего ума дело. Я тебе только по-нашему, на-охотничьи, скажу. Да ты и сам должон знать. Где волка бить надобно? В степных балках его бьют да в лесных сограх. Охотник не будет дожидаться, пока зверь в овечью кошару заберется. Дороговато это нам обходится, сынок. Дороговато... Вот ты и смекай, коль енералом работаешь...
IV
«Пятьсот веселый» остановился на станции Байкал. Иволгин дернул вниз вагонное окно, удивленно заморгал глазами. Перед ним разливалась, поблескивая небесной лазурью, зеркальная водная гладь. Справа к озеру подступали, отражаясь в прозрачной воде, зеленые горы. Все здесь было таким чистым и ярким – дух захватывало.
– Вот это красотища! – разом выдохнул он.
– Чудо природы, – заметил генерал и хитровато улыбнулся. – Недаром на сию благодать японцы зарятся. Близок локоть, да не укусишь.
Маленькая станция была переполнена матросами, повсюду чернели бушлаты, полосатились тельняшки, вились на ветру ленточки бескозырок, будто в морском порту, куда только что пришвартовался корабль. В стороне стоял длинный эшелон. На одной из теплушек было написано, видно для маскировки: «Достроим город юности – Комсомольск!»
У эшелона заливалась охрипшая гармонь и слышался дробный перестук каблуков.
Иволгин нащупал в кармане помятый червонец, сбегал к торговому навесу и купил пару копченых, коричнево-золотистых омулей. Назад шел вдоль матросского эшелона, внимательно оглядывая попадавшихся на глаза моряков. Присматривался неспроста. Еще в начале войны в Брянских лесах судьба свела его с матросом Чайкой, которому он многим был обязан, и теперь, завидев парня в бескозырке, он невольно думал: «А вдруг Чайка?» Конечно, он понимал: искать на этой станции Чайку нелепо, но мало ли какой случай может выйти? Моряков, видно, перебрасывают с действующих флотов на Тихий океан. В самую пору Чайке быть здесь.
Едва Иволгин подошел к веселому матросскому кружку, как свистнул паровоз и матросы с криком «Полундра!» устремились к эшелону. Один плечистый матрос, пробегая мимо Иволгина, едва не сбил его с ног. Фигурой он был как будто похож на Чайку: такая же крутая шея, оттопыренные в стороны, будто вывернутые, локти.
– Чайка! – крикнул Иволгин, рванувшись за ним.
Матрос вскочил на ступеньку вагона, обернулся, показав в широкой незнакомой улыбке редкие зубы, сказал глуховатым голосом:
– Обозналась, пехота. Чайки над Байкалом – вон они!
Из теплушек полилась песня:
Наверх вы, товарищи, все по местам.
Последний парад наступает.
С высокого берега, по которому был проложен железнодорожный путь, песня падала на зеркальную гладь озера и утихала, будто растворялась в воде:
Лишь волны морские прославят навек
Геройскую гибель «Варяга»...
Иволгин вернулся в свой вагон невеселым, задумчивым. Похожий на Чайку матрос разбудил воспоминания о первом военном лете – горьком, дымном.
...Утренний лес окутан густым сизым туманом. Березы и осины словно замерли, чуть слышно шуршали сосны, разбросав в стороны свои разлапистые ветви.
Спавшего на пахучей сосновой хвое Сережку разбудил прибежавший откуда-то Игренька – батькин конь. Он тревожно храпел, греб копытами землю.
– Игренька, Игреня-а, – потянулся к нему спросонья Сережка.
Конь притронулся губами к знакомой руке и сразу успокоился. Полегчало на душе и у Сережки: все-таки не один в глухом лесу.
От земли тянуло сыростью, смолой и грибами. Слежавшаяся хвоя за ночь отсырела, покрылась росой. Сережка плотнее запахнул пиджачок, съежился – можно бы еще поспать, пока нагреется земля, но сон не шел к нему. Накануне погиб в ночном бою отец: горе комом подкатывалось к горлу. «Эх, Игренька, Игренька, остались мы теперь с тобой вдвоем на всем белом свете», – горько думал мальчишка, поглаживая склоненную голову коня.
Сережка ушел с отцом из Кленов перед самым приходом туда фашистов. На улицах рвались снаряды, ржали ошалевшие лошади, над Кленами в густом дыму метались перепуганные голуби. Трещали горящие крыши, и со звоном лопались стекла.
– Сережка! Седлай Игреньку! Живо! – торопил отец.
Матвей Иволгин снял со стены именную шашку, сел на Игреньку и повел односельчан в лес. Партизанить ему – однорукому было нелегко. Вывернутая правая рука совершенно бездействовала, плетью свисала от плеча. Но он управлялся и одной левой – владел и автоматом, и пистолетом, а если надо – и шашкой, как в молодости. Сережка был при нем адъютантом, иногда ездил в разведку. Но недолго пришлось ему воевать рядом с отцом. В воскресенье вечером в лагерь партизан пришел разведчик и доложил командиру, что гитлеровцы готовятся уничтожить выходивший из окружения отряд красноармейцев.
– Красную Армию надо спасать, – сказал отец. – Без нас Советская держава проживет как-нибудь, а без армии – каюк всему...
Партизаны свалились на фашистов внезапно и выручили прижатый к болоту красноармейский отряд. Но немногие вернулись в лагерь. Погиб и командир отряда Матвей Иволгин. Сережка видел, как вздыбился Игренька, подброшенный взрывом, как упал на землю и не поднялся отец. Потом все смешалось. Рядом раздался еще один взрыв. Кони шарахнулись в сторону. Партизаны подхватили убитого командира и отступили в глубь леса. А Сережка в суматохе упал с коня, тут же вскочил с земли и бросился через елань в березняк ловить Игреньку. Но коня не догнал, а от партизан отстал. Всю ночь бродил по лесу – искал Игреньку, плакал, надеялся встретить кого-либо из своих, а под утро свалился от усталости у старой сосны и мертвецки заснул.
«Куда же мне теперь податься?» – подумал Сережка, соображая, в какой стороне находится партизанский лагерь. Ему не верилось, что отца нет в живых, но и тешить себя ложной надеждой не хотел: сам слышал голос одного из бойцов отряда: «Конец, не дышит...»
Все, что осталось у него от отца, – это шашка, которую нашел на лесной вырубке. Сережка погладил шашку, хотел повернуться на другой бок, но услышал еле уловимый хруст и насторожился. Из кустов донесся чей-то негромкий голос:
– Эй, малец, ты что тут делаешь?
Сережка мигом вскочил, выхватил саблю. Сквозь редкие ветви на него смотрел, улыбаясь, белозубый парень в черном бушлате и тельняшке.
– Тсс... Не балуй! Я – свой, – прошептал моряк, прижав указательным пальцем кончик своего широкого носа.
Это и был Чайка – боец выходившего из окружения отряда, который выручили партизаны. Узнав о Сережкином горе, Чайка позвал парнишку к себе в отряд.
– Бери и этого рыжего блондина, – пошутил матрос, шагнув к прижавшему уши Игреньке.
– Не трожь коня – зашибет, – предупредил Сережка. – Он сам пойдет за мной.
Они спустились в темную лощину, потом вышли на лесную вырубку. Игренька шел за ними. За молодым осинником открылась полянка, густо поросшая кипреем с пурпуровыми цветами. Увидев под кустом давленые ягоды малины, Сережка вздрогнул – подумал сперва, что это человечья кровь. За полянкой начинался густой ельник, из него одноглазо выглядывало жерло танковой пушки. У танка лежал, запрокинув голову, смуглый, чернобровый капитан.
– Птенца подобрал, товарищ капитан. Из гнезда выпал, – сказал Чайка и кивнул на Сережку. – Между прочим, пытался оказать вооруженное сопротивление холодным оружием.
Капитан глянул на волочившуюся по траве Сережкину шашку, на буденовский шлем, из-под которого торчали нестриженые волосы, приподнялся на локте, вполне серьезно сказал:
– Да какой же это птенец, Чайка? Это настоящий орленок!
Чайка принес котелок гречневой каши с салом, кусок хлеба и сказал, что Сережка может считать себя бойцом конно-механизированной группы. В этой группе были представлены чуть не все рода войск – танкисты и пехотинцы, кавалеристы и артиллеристы с двумя пушками и даже два матроса, прибившиеся к отряду совершенно случайно: ехали с Балтики в отпуск домой и попали под бомбежку в первый же день войны.
Капитан глухими лесами выводил к линии фронта остатки танкового полка полковника Хлобыстова. Гитлеровцы опасались соваться в леса, но препятствий для отряда и без них хватало – топи, болота, непролазные трясины и чащи. В отряде было четыре танка – все, что осталось от полка, – и выбираться с ними из окружения было трудно. Чайка предлагал захоронить танки в лесу до подхода своих, но капитан и слышать об этом не хотел. В командирской машине хранилось в чехле Знамя полка. Танкист считал, что в лесах Брянщины затаилось немало броневых машин – они непременно должны прорваться через линию фронта и вновь вступить в боевой строй. Нет, не погибнет полк, если сберегут они свое Знамя!
Сережка состоял при командире адъютантом для особых поручений. То его посылали узнать, не занята ли немцами дорога, то ему поручали разведать, где ближайший колодец или озерцо. Как-то, возвращаясь из разведки, он нашел брошенную оркестровую трубу, и Чайка стал называть Сережку трубачом конно-механизированной группы.
Однажды отряд, разведав все заранее, напал на немецкий обоз с боеприпасами и горючим. Сережке было приказано находиться при засаде, но, когда конники ринулись на обоз, Игренька тоже помчался за Чайкиной лошадью. Так Сережку занесло в самую гущу боя, он даже успел рубануть отцовской саблей одного фашиста.
После боя за завтраком Чайка сказал:
– Орленок-то наш на крыло встает.
– А ты как думал! – подмигнул капитан. – Ты погляди, какой у парня цепкий глаз. Это же прирожденный танкист!
Под вечер командиру отряда доложили, что на выходе из лесного массива – линия фронта. Надо было обдумать, как через нее пробраться.
– Завязать контакт с той стороной, – сказал Чайка и попросил поручить это дело ему.
Капитан уже было согласился, но тут подал голос Сережка:
– Если кого посылать на связь – так это меня, – сказал он. – Ну кто подумает, что я красноармеец? Шашку – оставлю, шлем с трубой – оставлю. Мальчишка и мальчишка. Мало их шастает вокруг...
Капитан признал, что в Сережкиных доводах есть прямой резон: мальчишке действительно легче перейти через линию фронта.
– Эх, Сережка, Сережка... Играть бы тебе в бабки, зорить бы тебе сорочьи гнезда, – со вздохом проговорил командир и начал его инструктировать, как лучше перемахнуть через линию фронта и что он должен сказать советскому командованию, какие сигналы перед прорывом надо подать с той стороны. На прощание поцеловал Сережку и сказал:
– Вот пробьемся к своим, сколотим танковый полк. Разучишь на трубе песню про Орленка – она будет у нас сигналом к атаке.
Сережка вскочил на Игреньку, вцепился в конскую гриву и исчез, как призрак.
Конечно, боязно было ему одному в лесу. Страшился он не только фашистов, но и волков и филинов. Увидев в кустах гнилой пень, похожий на совиную голову, так испугался, что хотел повернуть обратно. Но как повернешь, если сам вызвался ехать?
Сережка благополучно проскользнул через линию фронта. На рассвете ударили наши пушки. Они били по намеченному для прорыва участку, расчищая дорогу конно-механизированной группе. Бой был тяжелый. Немцы дрались упорно, но внезапный удар наших танков с тыла ошеломил их. Возникшим замешательством и воспользовался отряд, прорвался к своим.
Только капитану не довелось порадоваться удаче. Он был тяжело ранен, потерял сознание, и его на повозке отправили в медсанбат. Повозочный и сопровождавшая раненого сестра не вернулись в полк.
– Выходит, попали под бомбежку, – сказал Чайка. – Значит – амба! Не уберегли капитана! – твердил он. – А какой был человек!.. Он же переодетый моряк. Якорь у него на груди, сам видел. И душа у него морская, хоть и говорил, что из шахтеров. Меня-то не проведешь!..
С того дня заботы о Сережке Чайка взял на себя. Он определил его в музыкантский взвод, замолвил слово о награде – помог ведь отряду пробиться к своим! Сережка часто приходил в роту к Чайке; если позволяла обстановка, они уходили куда-нибудь вдвоем, вспоминали своего капитана. Потом Сережка выводил на трубе песню про Орленка, а Чайка подтягивал:
Его называли Орленком в отряде,
Враги называли орлом.
Почти три года Сережка провоевал вместе с Чайкой – вырос, возмужал и уже ничем не отличался от солдат – ни ростом, ни хваткой. Чайку к этому времени отозвали на флот, и перед отъездом он попросил командира полка направить Сережку Иволгина в военно-морское училище.
– Кто же его примет? У него, я слышал, семилетнее образование, – возразил командир.
– А фронтовая академия?
– Все равно: не подойдет по возрасту, ему семнадцать.
– А три года войны? Каждый – за три, – не сдавался Чайка. – Да плюс – кавалер ордена Славы, сын погибшего партизана...
Полковник эти доводы не мог не признать справедливыми. Сережку послали в училище, правда, не в морское, а в пехотное – туда как раз шел набор.
Уезжали из полка вместе: Чайка – на флот, Сережка – в училище. И связь между ними оборвалась. Война есть война. Но Чайку Иволгин не забывал. Так много значил в его жизни этот балтийский моряк.
