Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
XIV
С утра десантники ожидали свою бригаду. Сеня Юртайкин, протирая автомат, излагал дружкам план, как перед отъездом из Мукдена обеспечить деньгами и продовольствием голодных рикш.
– Вчера ко мне один купчишка привязался, – заметил как бы между прочим Сеня. – Городская голытьба по ночам его беспокоит, мешки с рисом растаскивает. Он и говорит: «Нельзя ли подыскать русских офицеров на постой с бесплатным харчем?» Знает, окаянный, где будут проживать наши офицеры, туда хунхуз не сунется. Я, конечно, пообещал. А сегодня ночью задумал операцию под названием «Голубой песец».
– Ну и стратег!
– Послушайте, в чем суть операции, – продолжал Юртайкин, смазывая затвор. – Прибывает сегодня наша бригада. Наряжаем мы уважаемого Поликарпа Агафоновича в новенькое обмундирование, надеваем на него хромовые сапоги и вешаем ему на грудь награды Гиренка и прочих танкистов, прибавляем к этому Ерофеев значок ГТО. Словом, делаем его героем и на танке едем к моему купчишке. Поликарп за пятьдесят тысяч продает купцу танк для охраны складов. Вопросы имеются?
– Это не Сенька, а сплошная комедия, – покрутил головой Поликарп.
– Уверен: за танк купец не пожалеет денег. Разве ж воры полезут туда, где стоит танк? А деньги мы раздадим голодным рикшам и прочему беднейшему населению.
– Да разве ж можно продавать гвардейский танк! – возмутился Илько.
– Ты не учел, Илько, главную деталь этой операции. В танке мы оставим Гиренка. Ночью Гиренок включит мотор, протаранит все купеческие затворы и явится в свою родную бригаду. Будут и танки целы, и рикши сыты. Вопросы имеются?
– Есть один вопросик, – отозвался с порога Иволгин. – Когда будем исправляться, товарищ Юртайкин?
Сеня гвоздем стал перед командиром. Ерофей Забалуев добродушно улыбнулся и, кивнув на Сеню, сказал:
– Нет, одному ему не исправиться, товарищ младший лейтенант. Только с помощью коллектива...
Солдаты засмеялись, а когда смех затих, Иволгин негромко объявил:
– На станцию прибыла наша танковая бригада. Приготовиться к отъезду на вокзал!
Все обрадовались, начали укладывать вещевые мешки, скатывать шинели, плащ-палатки.
Иволгин вышел на крыльцо, увидел около своего домика китайчонка с коляской. Ю-ю был чем-то недоволен.
– Моя хотела возить руска мадама. Мадама не хотела...
– А скажи, Ю-ю, сколько стоит твоя коляска?
Ю-ю начал объяснять, что коляска уже ничего не стоит, потому что очень старая. Старик пробовал продать коляску, чтобы купить новую, на велосипедном ходу, но никто не дал даже одного юаня.
Иволгин достал свои позолоченные часы:
– А сколько, по-твоему, стоит эта вещица?
– О, это стоит много, много деньга! Пятьсот, тыща юаней.
– Продай мне коляску за эти часы. Хочешь?
Ю-ю взял часы, начал кланяться.
– Ты опять кланяться? – строго спросил Иволгин.
Ю-ю вскочил на ноги, прижал к животу часы и радостно закричал:
– Я купеза! Я купеза!
Иволгин попросил Юртайкина принести из кухни топор. Тот мигом выполнил приказание, хотя никак не мог понять, что затеял командир. А Иволгин схватил за оглоблю коляску, выволок ее на середину двора и с наслаждением изрубил ее в щепки. Вытерев пот, крикнул Посохину:
– Поджигай эту нечисть, чтоб она сгорела синим огнем!..
Пламя лизнуло бамбук, запылали сухие обломки. Ю-ю с восторгом бегал вокруг костра, размахивал часами и все кричал:
– Я купеза! Я купеза!
Иволгин подозвал его к себе:
– Хочешь поехать с нами искать Ван Гу-ана?
– Хотью, хотью! – запрыгал китайчонок.
– Мы возьмем тебя. Будешь при мне переводчиком и сигналистом гвардейской бригады! Согласен?
– Шанго, капитана, шанго!
Не успели десантники собраться, а у ворот военного городка уже густая толпа народа – освобожденные из концлагеря американские и английские солдаты каким-то образом прослышали, что их друзья уезжают, и пришли проводить их в дорогу. Автоматчики сразу узнали своих старых знакомых. Здесь был тот ушастый, стриженный под машинку Гарри из Детройта, Джек Смит из Чикаго, улыбающийся щербатый парень из Айовы. Они шумно здоровались со своими освободителями, выкрикивали приветствия:
– Рус, рус, о’кэй! Ол райт!
Вскоре батальон десантников, сопровождаемый китайцами, американцами, англичанами, двинулся на городской вокзал. Иволгин с отделением автоматчиков выехал на танке вперед, чтобы предупредить Волобоя о выходе батальона. Тридцатьчетверка помчалась на полной скорости к вокзалу. Слева переливались зеленой стеной взбудораженные ветром каштаны, справа тянулся заросший лопухами и травой резункой низкий забор, за которым пролегала железнодорожная линия.
Безлюдно было на узкой однобокой улочке, прижатой к рельсовым путям. Лишь у самого вокзала Иволгин увидел бородатого старика с густой копной всклокоченных волос. Ветер трепал его седую гриву. Старик размашисто шагал по мостовой – спешил, видно, к вокзалу. Заслышав шум мотора, обернулся, но не посторонился. Вышел на самую середину мостовой, взмахнул суковатой палкой, что-то прокричал. Всмотрелись десантники и узнали в старике «красного попа», которого повстречали у мукденского арсенала.
– Ну, конечно, он! – сощурился Иволгин, защищаясь ладонью от летевшей с путей угольной пыли.
Танк остановился. Старик проворно подошел к борту машины, резким движением вынул что-то из-за пазухи и подал Иволгину. Это был старинный русский орден Станислава с мечами – такой же, как у дирижера Шатрова.
– Я заслужил его под Мукденом, – стараясь перекричать шум двигателя, пробасил поп. – Возьмите его, герои новой России!
– В музей бригады! – решил Иволгин и передал орден Посохину, как самому бережливому бойцу взвода.
В это время к ним подъехали на машине Державин и Русанов.
– Да это же отец Варсонофий, про которого я тебе рассказывал, – удивился Викентий Иванович.
Державин пристально посмотрел на стоявшего у танка бородача. Брови генерала нахмурились, лицо покрылось багровыми пятнами. Никто не знал, что творилось в эту минуту в душе у генерала. Перед ним стоял его бывший друг-однополчанин, с которым они вместе перешли из царской армии на сторону революции, вместе сражались с белыми – тот самый штабс-капитан Мещерский, который потом изменил полку, покинул Родину и уплыл темной ночью в лодке за Амур. Вот это встреча! Генерал вышел из машины. Все притихли, механик-водитель заглушил мотор.
– Ты?! Ты ли это, Мстислав Удалой? – спросил Державин, сверля глазами насупившегося попа.
– Я, Георгий... – растерянно проронил старик. – Пришел вот взглянуть на Россию...
– Ну что ж, взгляни... Не пропала она без тебя, живет, как видишь, и здравствует.
Отставной штабс-капитан Мещерский опустил голову, проговорил дрогнувшим голосом:
– И почему ты не зарубил меня там, на Амуре?
Державин с горькой брезгливостью смотрел на жалкого старца и не знал, что ему сказать. Какими словами можно выразить вот так, сразу, и гнев, и презрение, и щемящую досаду? Взбалмошный однополчанин совершил тяжкое преступление. А потом терзался, клял себя. Остатки совести не позволили ему примкнуть к вражескому стану, пойти к атаману Семенову. Сколько страданий перенес, должно быть, этот раскаявшийся грешник!
– Довела тебя судьбинушка, домыкала... – покачал головой Державин.
– Знал, что так скажешь, и не хотел с тобой встречаться в таком наряде, – пробормотал Мещерский.
– Отчего же?
«Красный поп» подошел ближе, сказал тихо, не поднимая глаз:
– Помнишь притчу об орлах, которую я рассказывал тебе на Амуре? Подбитый орел не падает вниз на глазах у охотника...
– Притча хорошая, только не к месту она, – усмехнулся Державин. – Я ведь не охотник на орлов. Да и ты не вышел в орлы, Мстислав Удалой. Не вышел...
Генерал покачал головой, помолчал, не зная, что еще сказать этому человеку, потом, как бы очнувшись, глянул на часы, вскинул рассеченную бровь:
– Однако что же мы стоим? Пора, пора!.. Ну, прощай, батюшка! Дела не ждут... – сказал он попу и направился к эшелону, куда бежали китайцы, американские и английские солдаты попрощаться с десантниками. – Вишь ты, где довелось повстречаться. Тесен мир!
Отец Варсонофий доплелся до железнодорожной ограды, глянул полными тоски глазами на паровоз под парами напротив вокзала, на гомонящую толпу.
– Не вышел... Не вышел... – вздохнул старик, отыскивая глазами Державина. – Видно, он был прав, а не ты, Мстислав Удалой...
Мимо вокзала с тяжелым стуком покатился груженный танками эшелон. Машины стояли на платформах ровным строем, и отставному штабс-капитану показалось, что они развертываются для атаки.
– Вот она, стальная Россия! – воскликнул поп. – Кто бы мог подумать? Только не ему, а мне следовало вести эти танки по маньчжурским полям. Да, мне! Может, и я был рожден для большого дела. Не вышел... Слышит ли под землей этот стук наш Зарайский полк? Пора и мне к зарайским. Зажился ты на земле, отец Варсонофий! Пора подыхать. Не вышел...
Паровозный дым прошелся над местом, где только что встретилось прошлое с настоящим, пахнул гаревым облаком и растаял...
Эшелон с танками, зачехленными орудиями, грузовиками, устремленными в небо зенитками мчался на юг. Встречный ветер срезал вылетавшие из паровозной трубы клубы дыма, рассеивал их у железнодорожной насыпи. Мохнатые серые клочья тянулись за поездом, ложились на придорожные ярко-зеленые холмы и низины.
На платформах толкучка, суета. Танкисты и десантники, не видевшиеся полторы недели, шумно приветствовали друг друга, шутили, смеялись. Ветер холодил их разгоряченные лица, трепал солдатские чубы, парусом надувал гимнастерки.
Бойцы не знали, куда идет эшелон, но почему-то предчувствовали: не иначе – в Порт-Артур! Куда же ему еще идти?
Слева от железнодорожного полотна поднимались невысокие горы, заросшие ясенем, орешником, липой. К самому полотну подступали увитые лианами низкорослые дубки, на вершинах зеленели ели и сосны. По правую сторону простиралась равнина, засеянная соей и чумизой, вдоль речки виднелись рисовые поля.
Остался позади заросший садами Ляоян. Показались в черном дыму высокие трубы Аньшаньского сталелитейного завода концерна Аюкавы. Повеяло гарью, угольной пылью.
Иволгин и Хлобыстов лежали на брезенте у гусеницы танка. Они о многом переговорили, и теперь каждый думал о своем. Иволгину вспомнилось, как он ехал весной на «пятьсот веселом» на службу в Забайкалье. Вот так же поблескивали на солнце рельсы, стучали вагонные колеса. Вспомнились дед Ферапонт, тетка Настасья и щербатый Гришка. Генерал Державин говорил, что они останутся жить в Притаежном, приглашал к ним после войны на медовый сбор. Может быть, махнуть? «А как же Клены?» – подумал Сергей и пожалел, что в Кленах у него нет ни кола, ни двора – никакой родни.
Паровозный свисток у переезда вывел Иволгина из задумчивости. Он обнял сидевшего рядом с ним Ю-ю, потом достал из танка сигнальную трубу, уселся на брезенте, стал учить его играть «сбор». Хлобыстов подивился тому, как быстро китайчонок улавливал мотив, верно и четко выводил мелодию.
– Вот, чертенок, как схватывает!
– Имей в виду, это будет китайский Орленок! Точно тебе говорю, – уверял Иволгин, довольный успехами своего ученика. И запел вполголоса песню про орленка. Хлобыстов хотел было подтянуть, но побоялся испортить песню.
Эшелон подошел к станции с двумя каменными домами и рассыпанными вокруг фанзами.
Поодаль у гаолянового поля темнела толпа народа. Китайцы о чем-то спорили, размахивали руками, вокруг бегали, подпрыгивая, полуголые ребятишки. В толпе был виден рослый китаец, в руках саженная мерка из бамбука.
– Это они арифметику Посохина применяют. Отнять и разделить.
– Землю делят... Точно, делят!
– Смотрите – у некоторых винтовки.
– Так и должно быть, – одобрил Поликарп. – Отнять землю у захребетчиков и разделить. А потом пусть прибавляют да умножают. Это их дело.
Китайцы, увидев эшелон, замахали руками. Илько Цыбуля тряхнул над головой пилоткой, с минуту помолчал, глядя на прыгающих от радости китайчат, прочел комаровские строки:
И маньчжур на ломаном наречьи
Нас за всэ, за всэ благодарить...
Поезд прошел станцию без остановки, гаоляновое поле осталось позади. Солдаты принялись обсуждать, кем же будет Ю-ю после революции в Китае.
– Танкистом он будет! – отрубил Гиренок.
– Лучше комбайнером! – возразил Хлобыстов. – В Китае теперь колхозы будут, значит, и комбайны появятся.
– Летчиком он будет. Вы представляете – рикша на самолете!
– Нет, ребята, быть ему наркомом путей сообщения! – перекричал всех Юртайкин. – Рикша управляет транспортом всего Китая! Вот это здорово!
Ю-ю заливался смехом. Он готов был стать и комбайнером, и летчиком, и танкистом – только бы его не били да кормили.
– А эту трубу дарю тебе на память. Труби, парень, на всю Азию! – сказал Иволгин.
Бойцы сгрудились у палаток, натянутых между танками и студебеккерами, достали хлеб, консервы, сало, принесли чаю.
– К этому сальцу еще бы кой-чего, – щелкнул пальцами Сеня Юртайкин. – И как не догадались прихватить?
– Кто не догадался, а кто и догадался. – Посохин достал фляжку, потряс ею перед ухом Юртайкина и наполнил алюминиевый стаканчик ханшином. Знаменитая посохинская фляжка предстала в своем третьем назначении!
– Поликарп Агафонович! – взмолился Юртайкин. – Не обнеси ради такого случая.
– Сызнова заголосил, – ухмыльнулся Посохин. – Как жить-то без меня станешь после войны? Это же не Сенька, а сплошное разорение.
– Плесни и сюда согласно моего роста, – протянул кружку Забалуев и, нюхнув, поморщился: – Фу-ты, проклятая, – она и в Китае так же пахнет.
Юртайкин тоже скривился:
– Отвыкли мы от нее, окаянной. А в гражданке, случалось, употреблял. Бывало, как кутнешь с получки! Наутро в голове шумит, в животе урчит, а в кармане тихо, тихо...
Разливая дружкам ханшин, Поликарп приговаривал:
– Пьем законные фронтовые сто грамм. Мы невиноватые, что тылы поотстали. Мои тылы завсегда при мне.
– А за что пьем, славяне? – спросил Сеня.
– Прошу слово! – привстал на колени Гиренок. – Сегодня на военном совете нашего гвардейского танкового взвода принято решение зачислить в гвардию всех наших забайкальцев-десантников. Вы, может, спросите, почему с опозданием принято такое решение? Скрывать не станем: присматривались, что вы за народ. А теперь всем ясно: достойны! А первый из вас гвардеец вот он – командир отделения Баторов. – Гиренок снял с комбинезона свой гвардейский знак и прикрепил к выгоревшей гимнастерке сержанта. – Это тебе за те снаряды, у моста. Носи на здоровье!
Баторов смутился, не знал, что сказать в ответ. Из-за машины донесся голос старшины.
– Влюбывся механик в нашего буяна, як черт в сухую вербу!
– Ага, признал, ядрена мышь! – крикнул Сеня, выхватил из вещмешка балалайку, ударил по струнам, завертелся по кругу.
– Эх, сердешная! Не рассохлась ты на солнце, не размокла на дожде, не сгорела на огне!
– Ожил Семен, когда на колеса залез! – шутили бойцы.
– Остепенись, дуралей! Сдует тебя, вятского черта! – сдерживал его Посохин. Да где там! Сенька вихрем носился по кругу, рассыпая по платформе частую дробь каблуков.
Гиренку хотелось поддержать веселого десантника, да нечем: аккордеон сгорел на берегу Гольюр-хэ.
На подходе к небольшому разъезду эшелон поравнялся с монгольским конным отрядом. Цирики мчались вдоль железнодорожного полотна рядом с эшелоном, что-то кричали, размахивали легкими зеленоватыми шляпами. Впереди скакал офицер, видимо командир отряда. Он широко улыбался, приветствовал русских друзей поднятой над головой ладонью.
– Сайну! Сайну![36] 36
Добрый вечер! (монг.)
[Закрыть] – загудела в ответ платформа.
– Это, наверно, эскадрон Жамбалына. Ей-ей! А может, и нет.
Сзади катились броневики. На переднем надпись по-русски: «Даешь океан!»
Рядом с командиром скакали два наших бойца. Каким ветром их сюда занесло – трудно было догадаться.
На разъезде поезд замедлил ход. Цирики потянулись руками к сгрудившимся у борта платформы гвардейцам, улыбались, хлопали в ладоши. Ехавшие с ними наши бойцы быстро спешились, на ходу вскочили на подножку платформы. Это были, оказывается, десантники из Дальнего. Их послали поправить линию связи, они встретили монгольских конных разведчиков и с их помощью выполнили свою задачу.
– А цирики откуда сюда залетели? Они же в пустыне, – удивился кто-то.
– Пустыня давно позади, – не без гордости ответил один из десантников. – Их отряд вышел к океану! Представляете? – десантник показал рукой на все еще скакавших рядом монгольских конников. – Они оторвались от своей дивизии на сотни верст. Представляете?
– Ура-а цирикам! Ура-а-а! – закричали гвардейцы.
Танкисты и автоматчики обступили десантников, начали расспрашивать о новостях. Невысокий сухощавый ефрейтор рассказал, как они брали Дальний. Десантники внезапным появлением застали врасплох лидеров русской эмиграции, в том числе атамана Семенова[37] 37
Давний агент японских милитаристов атаман Семенов, повинный в гибели многих тысяч людей в годы гражданской войны в Забайкалье, повешен в 1946 году по приговору советского суда. – Прим. авт.
[Закрыть], генерала Ханшина, Токмакова.
– Самого атамана схватили? – удивился Посохин. – А мы его, зверюгу, с лейтенантом Драгунским в Мукдене искали.
– Взяли его прямо в постели, на даче под Дальним, – пояснил сержант. – Комедия была, ей-ей! Встопорщил атаман усищи и орет: как это мы осмелились появиться раньше, чем он полагал!
Потом сержант рассказал, как портартурские десантники брали в плен вице-адмирала Кабаяси и начальника морской охраны Порт-Артура Садаву.
– Старый морской волк Садаву с гордостью заявил, что первым вступил когда-то в Порт-Артур. А командир нашего десанта сказал ему: «Первым пришел и первым уйдешь!».
К Иволгину и Хлобыстову подошел сумрачный Валерий с подвязанной рукой, с расстегнутым воротом. Он сел на циновку, поглядел тоскливо на санитарную машину. Там стояла Аня в окружении танкистов.
– Как все-таки неудачно сложилась моя военная биография, – сказал он. – Четыре года проторчал на сопке. Началась война – кипят бои, свершаются подвиги. А я где-то в стороне, как в заводи, с этой больной рукой...
– В какой же заводи? К океану выходим! – поправил его Иволгин.
Они пошли в комбриговский вагон. Там шум, гам. Только что передали по радио сообщение о волнениях в Индии. Все вспомнили о мечтах мистера Скотта, подбивавшего старшину Цыбулю отобрать у англичан Индию.
Державин и Сизов сидели за столиком у открытого окна. Напротив – Волобой. Встречный ветер развевал его рассыпанные волосы. Державин, забывший в Мукдене свою трубку, непривычно держал в руке самокрутку.
– В академию направим вас, Евтихий Кондратьевич, после войны. И чтобы непременно была диссертация о действиях передовых отрядов в Хингано-Мукденской операции. Ясно? – нахмурился он.
– Это тема ваша, – ответил Волобой.
– Мне, пожалуй, поздновато в науку. Сподручней побродить с ружьишком по приамурской тайге... А вам – в самый раз. Материал великолепный. Не знаю, что скажут впоследствии историки, но, на мой взгляд, победа на Востоке – это достойный венец Отечественной войны. За десять дней разгромить миллионную армию! Найдите такой пример в истории. Молниеносный удар оборвал вторую мировую войну. Это же стратегические Канны!
– А вы обратили внимание, какое сегодня число? – спросил Русанов. – Второе сентября! Шесть лет назад началась вторая мировая война и почти в этот же день кончается. Любопытно? Правда?
Туманян шарил в эфире. Новости не заставили себя ждать. Морские десантники и армейские соединения завершили освобождение Южного Сахалина. Вслед за этим Москва передала известие о полном успехе Курильской операции.
– Вы посмотрите, какой размах! Какая стремительность! – восхищался Державин. – Да, батенька мой, грозовые денечки!
Драгунский сел около Туманяна, невесело проговорил:
– Рано кончается война. Я из-за дурацкого ранения и сделать ничего путного не успел. Как это горько...
Туманян пристально посмотрел на Драгунского, сказал сочувственно:
– Понимаю, понимаю... Эх, лейтенант! Открою тебе небольшой секрет. Слава – существо женского рода: она всегда убегает от того, кто гонится за ней, и приходит к тому, кто ее не ждет.
– За три недели всего не постигнешь...
После экстренных сообщений из приемника полились звуки маршей. А потом вдруг объявили новый вальс Шатрова «Ночь в Порт-Артуре». Тот самый, который он обещал на выпускном вечере!
Иволгин прильнул к радиоприемнику, с замиранием сердца слушал незнакомую музыку знакомого композитора – о великой победе на Востоке. Как не похож был этот новый вальс на тот старый, грустный – о печальных маньчжурских сопках! В шум морского прибоя врывался гром орудий, слышалась смелая поступь краснозвездного богатыря.
Когда музыка стихла, Сергей вынул из планшетки лист бумаги и, примостившись у столика, начал писать письмо.
«Дорогой Илья Алексеевич!
Мы услышали Ваш новый вальс по радио на подходе к Порт-Артуру. Трудно высказать все, что творится сейчас у меня на душе. Радуюсь, волнуюсь и горжусь. Я непременно привезу Вам горсть портартурской земли и напишу про все, про все...»
После ужина, когда совсем стемнело и бойцы улеглись спать, Иволгин пошел к Ане, чтобы поделиться с нею своими мыслями и чувствами. Из вагона комбрига падал косой свет. Рядом темнел танк. Около санитарной машины, где обычно дежурила Аня, никого не оказалось. Иволгин дернул дверцу, увидел в кабине Аню и сел рядом.
– Что не спишь, полуночник? – спросила Аня.
– Не спится мне и не лежится. Едем-то куда, черт подери! – ответил Сергей и заговорил о только что услышанном вальсе, о старом музыканте, вспомнил о выпускном вечере в пехотном училище.
– Вот приехать бы сюда твоему дирижеру...
– Староват он для такого путешествия. Что поделаешь? Когда-нибудь и мы такими будем – я, как Шатров, а ты, как мукденская сестра милосердия. Закон природы.
– Не хочу.
– А я и представить тебя не могу старой. Мне кажется, ты всегда будешь вот такой молоденькой, стройненькой. – Он обхватил ее рукой, стиснул плечо.
– Убери руку – мне так неловко...
Иволгин смутился, наверное, покраснел в темноте и не знал, что ответить. Про себя подумал: «Вот и пойми этих девчонок. В Мукдене сама поцеловала, а здесь и прислониться не позволяет». Сергей хотел убрать с ее плеча руку, но не смог: рука не слушалась.
– Эх ты, царевна-недотрога, – прошептал он.
Аня молчала. Иволгин сдержанно вздохнул, придвинулся еще ближе и ткнулся лбом в ее мягкие волосы.
– Ну хватит сердиться. Хочешь, я назначу тебе свидание в Порт-Артуре на Золотой горе? И спою там новый вальс?
– Откуда ты знаешь про Золотую гору?
– Видел у замполита на карте. Там весь Артур как на ладони. Сама скоро увидишь. А потом я заведу тебя на Большое Орлиное гнездо и там поцелую. Ладно? – Он нежно обнял Аню и подивился: до чего же она тоненькая, гибкая, недаром Илько назвал ее Ковылинкой.
Долго сидели они так, молча. Потом Аня задвигала плечами, стараясь высвободиться.
– Мне душно. Ну что ты так близко? Пусти...
– Никуда я тебя не отпущу.
– Привыкли все брать с бою.
– Кто привык? Эх, Ковылинка, знала бы ты все... – Он еще крепче прижал ее к себе и поцеловал.
До чего же сладок был этот первый в его жизни поцелуй! С чем можно сравнить его? Как удержаться после него от второго, третьего?.. Иволгин прильнул к Аниному лицу и, не слыша больше ни укоров, ни упреков, стал жадно целовать ее в щеки, в губы, бессвязно повторяя одни и те же слова: – Ты моя, моя, самая родная, единственная...
У Ани закружилась голова.
– Сережа... Ну что ты со мной делаешь... – еле слышно прошептала она.
Внизу, под ногами отчетливей застучали вагонные колеса – поезд пошел под уклон. Где-то впереди, за сумерками надвинувшейся ночи, лежал Порт-Артур.
