Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Один ящик с надписью солдаты поставили на стол, у которого собрались освобожденные генералы. Сюда же принесли ведро с водой, вылили в него спирт, а потом и виски, и начался банкет в честь освобождения. Первую кружку преподнесли новому начальнику лагеря генералу Паркеру. Старик растрогался и произнес короткий тост:
– Gentlemen! Now all say, three thousand of Americans and Britishers have been rescued from death by the Russians. It’s not true. Being a military man I understand well enough a real number of the Americans and Britishers saved by Russians. Believe me, while landing the Japanese Islands we should have lost not less than one million soldiers. It means, that the Russians saved not three thousand but one million and three thousand more of Americans and Britishers. I find no words to thank Russia. I admire the courage of the Russian. I drink their health![30] 30
– Господа! Джентльмены! Сегодня здесь все говорят: «Русские спасли от смерти три тысячи американцев и англичан». Это неправда. Я, как военный человек, хорошо понимаю, сколько англичан и американцев спасли русские. Поверьте мне, что при высадке на Японские острова мы потеряли бы не менее миллиона солдат. Значит, русские спасли не три тысячи, а миллион и три тысячи американцев и англичан. Я не нахожу слов, как благодарить Россию. Я преклоняюсь перед мужеством русских! Я пью за их здоровье! (англ.)
[Закрыть]
Все зааплодировали. Кто-то предложил послать благодарственное письмо Советскому правительству от освобожденных из плена союзников. Паркер пообещал послать Макартуру просьбу представить всех русских – освободителей лагеря – к награждению американскими и английскими орденами.
– О’кэй! – раздались одобряющие крики.
Громче всех орал мистер Скотт. Осушив кружку виски, он вскочил с места, поднял над головой руку.
– Сегодня я не хочу быть мистером Скоттом. Сегодня я граф Кутайсов. Я буду веселить своих русских земляков. Да, да! Я очень богат. Я заставлю танцевать для вас тысячу лучших гейш Мукдена. Две тысячи!
– Да зачем нам гейши, – отмахивался от него Цыбуля, – хиба ж у нас нема дома своих жинок?
– Теперь я куплю торговую фирму Чурина. Привезу сто кораблей опиума. Я буду богаче Рокфеллера! – Он стал сильно икать, потом обнял Цыбулю за шею и принялся уговаривать его сегодня же идти на Индию, отобрать ее у англичан и разделить...
Старшина не знал, куда деваться и что отвечать пьяному бизнесмену.
– Та куды нам идти на ночь глядя на ту Индию? У менэ ще рота не кормлена... – отговаривался Цыбуля. И, освободившись от американца, не удержался от смеха: – О це вояка! Самого тилько вытягли з подвала. А вин – на Индию!
Шумный банкет под открытым небом продолжался до самого вечера.
IX
Вечером рота Будыкина заступила в наряд – охранять мукденский арсенал. Место это самое опасное. Правда, особых причин для тревоги вроде не было. Гарнизон разоружен. Всех японских генералов отправили сегодня на самолете в Ванемяо – в штаб фронта. А все-таки на душе у Будыкина неспокойно. Рядом – двухмиллионный город. Что там творится в темных закоулках?
В полночь в арсенал приехал Русанов. У въезда его встретил Будыкин в промокшей плащ-накидке и поблескивающей в темноте каске. Единственную у ворот лампочку, висевшую на фонарном столбе, так заволокло брызгами дождя, что снизу казалось, будто вокруг нее кружится плотный рой мошкары.
– Ну что? – спросил замполит.
– Сижу как на пороховой бочке, – невесело улыбнулся Будыкин.
Отойдя под навес, он доложил, что двумя взводами автоматчиков занял доты и траншеи вокруг арсенала. Взвод Иволгина выдвинут на ночь вперед, к возвышенности, что левее монастыря, чтобы контролировать подступы к арсеналу.
Медленно тянулась эта ночь. Русанов обошел посты, огневые точки и отправился к Иволгину. Дождь временами утихал, потом лил снова. Ветер дул то с юга, то с востока, будто нарочно гонял тучи над городом.
Русанов разыскал Иволгина на окраине монастырского парка.
– Что нового?
– Пока нормально, – ответил Иволгин. – Ефрейтор Туз обнаружил здесь русского попа. Сидит поп в халупе, пьет самогонку и рычит, как медведь в берлоге: «Ночь осенняя – хоть глаз коли...»
– Это что еще за поп?
– По-моему, его за пьянку выгнали из монастыря. Безработный он теперь, вот и скулит. Я поставил там человека для наблюдения.
Викентий Иванович решил взглянуть на священнослужителя. Вместе с Иволгиным они миновали глинистый пустырь и сквозь деревья увидели слабо мигающий огонек.
– Тут он. Песни поет, – сказал выступивший из тьмы ефрейтор Туз.
Из хижины доносился рокочущий бас:
Молись, кунак, в стране чужой,
Молись, кунак, за край родной...
Туз заглянул в оконце и сказал:
– Один...
Русанов постучал в дверь.
– Кто там? – рявкнул певец.
– Откройте русским солдатам!
– Русским?..
Дверь распахнулась, перед ними стоял красноносый бородатый старец в длинной одежде, с копной давно не чесанных волос. В одной руке он держал приподнятый фонарь, в другой – топор.
Увидев солдат с погонами на плечах, пещерный житель часто заморгал, будто хотел отогнать видение.
– Русское воинство? Свят, свят, свят господь Саваоф!
– С топором встречаете земляков? – спросил Русанов.
– Топор не для вас, – угрюмо ответил бородач. – Вчера едва отбился от гостя из страны восходящего солнца. Да простит меня господь бог... – Он бросил топор в угол и пригласил: – Прошу, сыны мои, войти в скромную обитель отца Варсонофия, яко света луч в преисподнюю.
Закопченный фонарь едва освещал пещеру. Вдоль стены лежали две покрытые сеном доски, служившие хозяину кроватью, на шатком столике – краюха хлеба, испеченная на углях картошка, два соленых огурца и оплетенная бутыль.
Отец Варсонофий поставил на стол фонарь и еще раз оглядел гостей:
– Погоны носите? Русские погоны?! Зело удивлен и озадачен. Откуда вы?
– С неба свалились – воздушный десант, – пояснил Русанов.
– И поднимутся двери вечные, и войдет царь славы! – пророкотал поп. – Я ждал вас. Да, ждал. Но как можно от Амура до Артура за две недели! Чудны дела твои, господи!
– Вот мы сверху, от всевышнего, и пожаловали. Удивляетесь? – спросил Викентий Иванович, усаживаясь на чурку.
– А впрочем, Россия всегда удивляла мир – сколько живет она, столько и удивляет, – пробасил отец Варсонофий, взял оплетенную бутыль: – За ее славу, господа! За русское оружие!
Но, кроме пустой консервной банки, у него ничего не было. Хрусталь, как пояснил он, оставлен в Питере, на Невском проспекте...
– Пейте на здоровье, – выручил хозяина Викентий Иванович. – Нам нельзя, мы несем службу.
– Понимаю... Кто я есть, чтобы пить со мной добрым людям? Червь презренный...
Поп насупился, приподнял банку, выпил и закусил огурцом.
Десантники, сопровождавшие офицеров, с любопытством рассматривали незнакомца.
– Дает батя дрозда, – шепнул Юртайкин Посохину. – Составь ему компанию.
– Ему, паря, самому маловато будет...
– Тысячу верст за две недели! – Поп тряхнул лохматой головой, невесело произнес: – Нет, не такими шагами мы брели с генералом от инфантерии Куропаткиным...
– Вы были военным? – удивился Викентий Иванович. – Как попали в Маньчжурию?
– Штабс-капитаном был. Батареей командовал. Разве мало нашего брата пришло сюда с атаманом Семеновым, с Нечаевым, Ханшиным?
– Из офицеров и в священнослужители? Странно!
– А что было делать? Идти к атаману Семенову? Супротив своего нутра? Но жить чем-то надо... Вот и подался в монастырь.
Старик умолк, прислушиваясь к шороху дождя. Потом опять приложился к банке с водкой.
– Передо мной каются люди, я покаюсь пред вами. Прилипни язык мой к гортани моей, если хоть на йоту отступлю от истины.
Тяжело было слушать «исповедь» отца Варсонофия. Путаную жизнь прожил человек, а теперь, не щадя себя, рассказывал все, как было: как проклинал в своих проповедях красную Россию, предавал анафеме большевиков и как потом все в нем перевернулось – когда немцы подошли к священной столице красной России. Он стал молиться за победу русского оружия, проклинать фашистов. Вспомнил свою последнюю проповедь. Больше часа он нещадно порицал с амвона коммунистов и комиссаров за то, что пустили под Москву швабов. А потом вдруг из души его вырвались совсем другие слова. «Можно ли хулить тех, кто сражается за землю русскую? За уделы, где лежит прах наших отчич и дедич? – вопросил он и ответил: – Нет, нельзя, и да благословит их господь в боях за правое дело!»
Понимая, что для победы над супостатом одних молитв мало, отец Варсонофий стал собирать приношения прихожан, отвез русскому консулу не меньше пуда крестов и подсвечников в фонд обороны России. Полковник Судзуки назвал его «красным попом» и ударил палкой по голове. Отверженный священник покинул город, долго бродил по Маньчжурии, жил как отшельник в глухих горах...
Занесенный муссоном ливень шумел за стеной хижины, по крошечному оконцу ползли струйки дождя. Вода сочилась сквозь крышу, стекала по стене, а «красный поп» все рассказывал о своей жизни. На серой корявой пещерной стене двигалась огромная кудлатая тень от его головы. Вот она на минуту замерла, потом снова зашевелилась, метнулась в сторону...
– Знаете ли вы, господа, что такое ностальгия? – спросил отец Варсонофий. – О, вы не испытывали этой болезни... Это тоска по родине. Злая тоска... Она убивает человека. И нет от нее никаких лекарств. Вам этого не понять. – Он задумался, налил в банку ханшина, но пить не стал. – Родина – она все равно что здоровье: покуда есть – мы не ценим. Скорбим тогда, когда теряем. Ох, как скорбим! – с надрывом произнес он, низко опустив голову. – Я проклинаю тот час, когда решился на безумный шаг, и теперь каждый год в день своего грехопадения я бреду с посохом на север, поднимаюсь на Атаманскую сопку поглядеть на Россию, попросить у нее прощения.
Автоматчики переглянулись. Так вот где всплыла тайна Атаманской сопки!
Отец Варсонофий хлебнул ханшина, потянул ворот рясы, точно ему было душно, и, тяжело вздохнув, продолжал:
– Исповедуюсь и причащаюсь, как истинный христианин. Да, да! Теперь я все понял и все испытал. Ох, как хорошо узнал! Можно обидеться на соседа, на друга, на женщину, которая тебе изменила, покинуть свой дом. Но нельзя гневить землю, на которой родился. Нельзя! Как жестоко мстит за это судьба! Мне отмщение и аз воздам...
– Но как же вы очутились в этой пещере? – спросил Викентий Иванович, оглядывая мокрые стены, освещенные тусклым светом фонаря.
– Враги мои всякий день ищут поглотить меня, ибо много восстающих на меня, – ответил старик. Потом спросил: – Вам не нравится мое жилище? Для бездомного изгоя – это роскошно! Я царь, я раб, я червь, я бог!
Отец Варсонофий помолчал и стал рассказывать, как очутился в этой пещере. 9 августа он узнал, что Россия двинулась на японцев, и бросил на городской площади клич – помогать русским крушить армию Ямады. Его хотели казнить. Но верующие укрыли его здесь.
– Теперь вы можете менять свою дислокацию, – посоветовал Викентий Иванович. – Судзуки у нас в плену.
– Вот оно как! Русское воинство спасает своего блудного сына! Любопытно, кто командует вашими полками, если не тайна?
– Мы прилетели с генералом Державиным.
– Державиным? – Старик выпрямился, насторожился. – Кто он? Не из бывших ли унтеров?
– Батареей командовал в гражданскую на Амуре.
– Вишь ты как! Да, дела. Теперь генералом, значит... – Поп насупился, помолчал. – Кому что на роду написано. И у меня были планы. Начать бы жизнь сызнова... Не так бы я прожил, не так... Вы советуете менять дислокацию. А зачем? Не все ли равно, где подыхать – в Мукдене или в этой пещере. Жизнь прошла ни за понюх табаку. Вот взглянуть бы хоть раз на Россию! Какая она? Вижу чертог Спасов украшенный и стыжусь, что одежды не имею, чтобы войти в него.
Старик на минуту притих, прислушался к шуму дождя. С потолка стекали капли воды, падали на стол, на жестяную кружку и огурцы, брызги летели на стекло фонаря.
– Мне часто вспоминается спектакль, который я смотрел в молодости в Питере, – заговорил священник после минутного молчания. – По сцене ходил несчастный человек и говорил самому себе: пройдет дождь, и все в природе освежится. Только меня не освежит гроза... А впрочем, нужно ли это? – Он тряхнул головой и заговорил громче: – Не в этом суть. Главное, вы пришли на маньчжурские поля. «Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего», – говорил святый Семион, увидев младенца. Да, да. Теперь я могу умереть спокойно!..
Поздно ночью автоматчики вышли из хижины отца Варсонофия. Шумели деревья, по-прежнему лил дождь – без грома и молний. В стороне чернела высокая монастырская стена. Пещеру мигом поглотила сырая темень. Светилось лишь маленькое желтое оконце. Из него, словно из-под земли, доносился невеселый голос:
Молись, кунак, в стране чужо-о-о-ой...
Хлестнула набежавшая дождевая волна, залила песню.
X
Десантный батальон расположился в японских казармах и вторые сутки контролировал жизнь Мукдена. Солдаты охраняли банки, мосты, аэродром, железнодорожный вокзал, разбросанные по всему городу склады. Отдыхать приходилось урывками, заботы и тревоги лишали их сна.
С нетерпением десантники ждали прихода своих танков.
Вечером в казарме услышали глухой артиллерийский выстрел. За ним второй, третий...
– Приготовиться к отражению атаки! – скомандовал Драгунский и выбежал из казармы.
«Что же это значит? – тревожно подумал он, надевая каску. – Откатываются остатки разбитых японских частей? Или напали бандиты?»
Город насторожился: опустились железные жалюзи на дверях и окнах магазинов, исчезли сновавшие по улицам рикши, люди попрятались в домах и подвалах.
Медленно тянулись минуты ожидания. И вдруг раздался колокольный звон, а потом – глухой гул. Он нарастал, усиливался, и вот уже отчетливо прорезался рев танковых моторов, лязг гусениц, и на улицах разом заклокотало все, что пряталось, таилось.
– Наши танки! – закричал Драгунский. – Я по голосу чую!
Автоматчики побежали к перекрестку. Пестрая толпа китайцев заполнила тротуары, поползла на мостовую.
– Вансуй! Вансуй![31] 31
Десять тысяч лет жизни (кит.).
[Закрыть] – неслось от площади.
– Шанго!
Десантники выбежали на площадь и увидели идущие по мостовой тридцатьчетверки. Танки шли с открытыми люками, на броне сидели чумазые десантники, а вокруг – на тротуарах, у края мостовой – гудела разноцветная толпа китайцев с красно-синими флажками, голубыми, розовыми и желтыми шарами, пышными букетами хризантем.
– Шанго! Шанго!
Передний танк остановился. Соскочивший с брони десантник подхватил двух китайчат в соломенных шляпах и посадил их на машину. Подбежавшие к танку китайцы повесили на ствол пушки красное полотнище, испещренное иероглифами. Танк тронулся дальше, китайчата прижались от испуга к башне, но потом осмелели, стали размахивать своими широкополыми шляпами.
Людской поток на тротуарах становился все гуще. Он уже расползался по мостовой, и дорога для танков становилась все у́же и у́же. На броню летели букеты цветов, гирлянды разноцветных флажков свисали со стволов пушек.
На перекрестке тридцатьчетверки повернули к военному городку.
Бухарбай, глядя из-под ладони, силился узнать хоть одного десантника, но на броне сидели все незнакомые.
– Это чье хозяйство? – спросил он.
– Мы жилинцы! – ответили с танка.
Вслед за последней машиной двинулась процессия с чучелом дракона, похожего на огромную ящерицу. Дракон метался над головами, догонял и никак не мог схватить красный шар, привязанный к бамбуковой палке. Размахивая палкой, дракона дразнил стоявший на танке проворный, загорелый до черноты китайчонок. Шар то оказывался у самой пасти дракона, то снова ускользал в сторону.
– Вот потеха!
– Видит око, да зуб неймет, – смеялись автоматчики.
Танки по-одному въезжали во двор, выстраивались в ряд вдоль казарм. Народ толпился на прилегающей к военному городку улице. В неровном свете факелов мелькали сине-красные флажки, приветственно поднятые руки, а над людским муравейником все носился в безуспешной погоне за красным шаром зубастый дракон.
– Хао, хао! Шанго! – гудело над бурлившей толпой.
Державин, приняв рапорт Жилина, сказал:
– Будем считать, что операция завершена. Обогнал-таки Волобоя, безбожник!
– Где же я его обогнал, товарищ генерал, если его десантники еще вчера Мукден захватили, – ответил комбриг.
У военного городка толпа разливалась все шире. Китайцы запрудили всю улицу. Чтобы лучше увидеть танкистов, залезали на заборы, на крыши домов. На фонарных столбах развевались сине-красные флаги.
Среди китайцев – вернувшиеся из наряда автоматчики из воздушного десанта. Теперь их место на постах заняли жилинцы. Наконец-то пришла подмога бутугурским десантникам. Им разрешили отоспаться за все дни. Только как уснешь, если на улицах такой праздник!
Танк комбрига Жилина в плотном кольце.
– Тут не только китайцы, – сказал Русанов, повернувшись к Державину. – Здесь собралась вся Азия.
У борта тридцатьчетверки стоял бирманец в белой одежде и белой чалме, рядом с ним что-то говорили два бородатых индуса. К Ане Беленькой жалась худенькая, хрупкая кореянка Ким Ок Сун. Она пугливо озиралась по сторонам, не выпуская Анину руку из своей. На ней было длинное цветастое кимоно, подпоясанное широким узорчатым поясом. За ней стоял такой же худой и маленький вьетнамец Нгуен До Санг. Все говорили о каком-то поезде, но что это за поезд, Русанов понять не мог.
Пришлось прибегнуть к двойному переводу. Оказывается, у всех была одна беда: японцы вылавливали в городах людей, уклонявшихся от мобилизации в армию и трудовые отряды, и увозили их в Японию на шахты. Только вчера такой поезд беглых – хинан рэсся – прошел через Мукден, и вот люди просили спасти пойманных.
У вьетнамца Нгуен До Санга увезли в том поезде брата, у кореянки – ее жениха Сен Гука.
Выслушав жалобы, Державин сказал Викентию Ивановичу:
– Успокойте их. Тюрьма на колесах дальше Дальнего не пойдет: у японцев теперь другие заботы. Порты вот-вот блокируют наши корабли. Пусть они на пути к Дальнему разыскивают своих братьев и женихов.
К Русанову подошел бродячий певец с острова Ява. На нем был полосатый истертый халат, руками он придерживал висящий на плече ребаб[32] 32
Струнный музыкальный инструмент.
[Закрыть]. Певец свободно говорил по-китайски, и Викентий Иванович узнал, что зовут его Сумбадрио. Уже несколько лет бродит он по свету – ищет звезду, под которой родился. Был на Суматре, в Шанхае, Гонконге, Маниле, но нигде ее не нашел. Куда ни приходил – повсюду видел лишь длинные самурайские мечи.
– Теперь можете возвращаться в свою Индонезию, – сказал певцу Русанов. – Там теперь нет самурайских мечей.
Певец обрадовался, что-то пробормотал, забренчал струнами и, закрыв глаза, запел песню про свою родину, омытую теплыми морями, покрытую древними лесами. Песня была всем знакома, бойцы подхватили ее. Над городком зазвенел сильный красивый голос Иволгина:
Тебя лучи ласкают жаркие,
Тебя цветы одели яркие,
И пальмы стройные раскинулись
По берегам твоим...
Кореянку Ок Сун, которая, как узнала Аня, была танцовщицей в кабаре, окружили парни в широкополых шляпах, подхватили на руки, подняли на студебеккер. Ок Сун пошла танцевать и вложила в свой танец все страдания, всю тревогу за потерянного любимого человека – то безуспешно гналась за ним, то в печали склоняла на колени голову, то простирала к небу тонкие руки: звала кого-то на помощь. Иволгин и Аня с восторгом смотрели на нее. Валерий Драгунский преподнес ей букет хризантем.
Сеня Юртайкин смекнул, что начинается самодеятельность, сбегал в казарму и вернулся с балалайкой, в драном японском мундире и трофейной каскетке. Под глазом у него был нарисован большой синяк, на носу еле держались разбитые очки. В таком виде Сеня вскочил в кузов студебеккера, прошелся из угла в угол и важно произнес:
– Прослушайте, друзья, доклад японского генерала Ямады о боях в Маньчжурии. – Он заискивающе улыбнулся и, подыгрывая на балалайке, запел:
Все хорошо, почтеннейший микадо...
Викентий Иванович переводил слова песенки. Китайцы с любопытством смотрели на «японского генерала» с балалайкой. А «генерал» вдруг перекосил от страха лицо, прижал рукой вздувшуюся щеку, дрожащим голосом зачастил:
Они прошли через Хинган,
И мы попали к ним в капкан.
Нас взялись танками давить
И пулеметами косить...
Потом Сенино лицо снова расплылось в заискивающей улыбке, и закончил он как ни в чем не бывало:
А в остальном...
Все хорошо, все хорошо!
Юртайкин под хохот и шумные аплодисменты зрителей скрылся между танками.
К распахнутым воротам военного городка подкатил на рикше пьяный граф Кутайсов.
– Я приветствую наши отечественные танки! – заорал он.
Автоматчики, стоявшие у ворот, переглянулись.
– Кто же все-таки он есть – русский граф или английский мистер? – спросил ефрейтор Туз.
– Мабуть, то и другое, – ответил старшина Цыбуля.
За графской коляской бежал, пошатываясь, Федька-эмигрант. Увидев знакомых автоматчиков, подошел к ним и взялся рассказывать, как звонил он сегодня во все колокола – встречал советские танки, и объяснил, почему звонил:
– Сегодня я самый счастливый человек во всем мире, – залепетал он пьяным языком. – Да, да, самый счастливый в мире. Вы спросите, кем был Федька-эмигрант до нынешнего дня? В сорок первом году он сутками стоял в магазине Чурина за горстью чумизы. Первыми стояли у прилавка завоеватели страны – японцы. Они получали рис. За японцами стояли китайцы – коренное население. Им давали чумизу, гаолян. А Федька-эмигрант стоял в самом хвосте очереди как пришлый чужеземец. Пока все японцы и китайцы не купят себе пропитание, Федька-эмигрант и близко не должен подходить к прилавку.
– И поделом ему, – бросил Посохин.
– Нет, вы послушайте, что было дальше, – продолжал Федька. – В Мукден пришло известие: «Русские пленили фон Паулюса, выиграли битву за Сталинград». И вы представляете? Федьку-эмигранта переводят из третьего разряда во второй. Его ставят в очередь вслед за японцами. Вот это да! Получил повышение!
– За что же такая честь? – засмеялся ефрейтор Туз.
– Это еще не все! Вы слушайте дальше, да, да! Когда вы взяли Берлин, японцы уступили нам первую очередь! Федька-эмигрант стал первым к прилавку! Представляете? Почет-то какой! Первы-ы-й!
– Значит, на чужом горбу в рай? – спросил Забалуев.
– Вы смеетесь? – спросил Федька. – А сегодня купец Ямаура назвал меня Федором Ивановичем! Вы слышите? По отчеству. Угостил из своего бокала сакэ и сказал, что я представитель великой русской нации. Как будто я Хайлар брал. Он меня целует, а я рыдаю. Я-то при чем? Ох, зачем меня завезли на чужбину! Я убегу с вами. Убегу! Я буду бежать, как собака за возом!
Слезы катились по Федькиным щекам. Он отвесил автоматчикам поклон и опять побрел к церкви звонить...
До глубокой ночи у военного городка бурлила пестрая многотысячная толпа. Звучали песни, звенел гонг.
– Вансуй! Вансуй! – взлетало над толпой.
А на мостовой, над пестрым морем соломенных шляп все метался зубастый дракон и никак не мог догнать красный шар...
