Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Бившая из-под машины горячая струя перегоревшей солярки кружила голову, щекотала в носу. Иволгин замедлил шаг, приотстал и, выпрямившись, подставил мокрое, разгоряченное лицо под холодный дождевой душ. Затем, подобрав полы плащ-накидки, побежал дальше. У рытвины оступился и едва не упал в ручей.
– Держись за землю! – крикнул ему Хлобыстов.
Они остановились, посмотрели вверх, где по-прежнему мелькали огоньки фар. Из темноты вынырнула Аня – промокшая, взволнованная.
– Сережа, Андрей! Гляньте наверх, – возбужденно проговорила она.
Темный, окутанный тучами перевал вдруг засветился множеством огней. Маскироваться в такую непогодь не было смысла – японские самолеты не поднимутся, артиллерии, по данным разведки, поблизости нет. Тридцатьчетверки пошли с зажженными фарами.
Освещаемая молниями и разноцветными ракетами, танковая бригада спускалась с перевала. Все смотрели на огненную реку, спадавшую вниз, на яркое зарево над перевалом. В его сиянии еле проступал темный силуэт подбитого танка. Вот полоснула сине-голубая молния, наверху, между туч, блеснул мокрой броней вздыбленный «Бесстрашный» с приподнятым кверху стволом пушки. Грянул гром, и Андрею Хлобыстову показалось, что это палит в темное небо его именной танк – израненный ветеран бригады будто салютует в честь выхода на вершину горного хребта!
XII
Всю ночь под сильным ливнем с перевала спускали танки. Свирепо выли моторы, скрежетали стальные тросы, выворачивая камни. Временами на узкую седловину перевала налетал бешеный ураган, окатывал водяной лавиной хлопотавших у машин бойцов и уносился в темную, хлюпающую ночь.
Под утро ветер заметно ослаб, но дождь все лил и лил с прежней силой. На рассвете подошел черед переправлять вниз бригадные тылы. Викентий Иванович отстегнул висевший на груди карманный фонарик и, бросив под ноги желтый кружок света, пошел в санчасть. За крутым уступом перескочил через пенистый, шипящий ручей, повернул к санитарной машине, где лежал Алексей Ветров. Много хлопот было в эту ночь у Русанова, принявшего на себя обязанности командира батальона, но что бы он ни делал, тревожные думы о комбате ни на минуту не покидали его. С тех пор как Ветров, сраженный минным осколком, упал на твердый каменный бугор и санитары с величайшей осторожностью внесли его на носилках в санитарную машину, прошло уже более одиннадцати часов, но сознание не возвращалось к нему.
За походной кухней в дождевой мути показалось слабо освещенное окно санитарной машины. Русанов молча соскреб с сапог липкую грязь, стряхнул с плащ-накидки воду, тихонько приоткрыл дверь. В слабом свете аккумуляторной лампы показалось бледное, безжизненное лицо Ветрова. Глаза его были закрыты, губы плотно сжаты. У изголовья сидела Вероника Бережная. Она медленно подняла голову и, увидев Русанова, осторожно пошла к нему навстречу.
– Как дела? – тихо спросил Русанов.
– Так же.
– Ах ты беда какая...
В темном дверном проеме показался мокрый, будто облитый из ведра, Будыкин, вошел в машину, и они втроем начали шепотом обсуждать, как лучше переправить Ветрова на ту сторону перевала. В санитарной машине переправлять нельзя: машину будут спускать на тросах, она может дать сильный крен вперед или в сторону. Тогда беды не избежать. Оставалось одно – перенести носилки на руках. Это тоже небезопасно: хлещет ливень, беснуется ветер, под ногами камни, рытвины, скользкая грязь. Раненого можно и простудить, и уронить. Но другого выхода не было.
Вероника сделала Ветрову укол, укутала его шинелью, накрыла одеялами, плащ-палаткой, торопливо оделась сама. Викентий Иванович и Будыкин подняли носилки, осторожно протиснулись к выходу. Ветер обрушил на них поток воды. Санитары подхватили носилки и понесли комбата навстречу ветру вверх на седло перевала. Вероника шла рядом, то и дело поправляя шинель, концы плащ-палатки, все приговаривала:
– Не спешите! Осторожнее!
На вершине перевала остановились, сменились носильщики. Четверо автоматчиков, ощупывая ногами мокрые, скользкие камни, спустились на нижний уступ и подняли кверху руки.
Носилки с комбатом поплыли вниз. Через минуту их подхватили санитары, спустившиеся на следующий уступ. Так, от уступа к уступу, добрались наконец до подножия перевала и укрылись от ветра в подлеске, за каменным выступом.
Вскоре засветились фары – подошла санитарная машина. Ветрова внесли в нее. Вероника сняла с носилок мокрую плащ-палатку, сбросила шинель, присела, согнувшись, на стул и взяла раненого за руку. Осторожно перебирая тонкими пальцами, она с мучительным отчаянием пыталась найти на холодной, бесчувственной руке место, где удары сердца слышались бы более отчетливо. «Я слишком волнуюсь, – подумала она. – Не надо так, спокойнее. Ну, еще раз». И снова ее пальцы едва заметно передвинулись по руке повыше, пониже – искали ощутимых ударов крови. Пульс едва прощупывался. Сердце еле-еле поддерживало жизнь в тяжело раненном теле.
– Ну, как? – тихо спросил Викентий Иванович.
– Плохо, – ответила Вероника.
Русанов и Будыкин, стоявшие у двери, смотрели на восковое лицо комбата, мучительно раздумывали, как ему помочь, что можно сделать для его спасения.
– Надо в госпиталь, сегодня, – прервал молчание Будыкин.
– Я уже думал об этом, – озабоченно проронил Русанов. – Все дело в погоде. Переправить его можно только на самолете.
– Везти по такому бездорожью невозможно: он не выдержит, – сказала Вероника.
– Что же делать?
У дверей санитарной машины показался Иволгин, вслед за ним Драгунский.
– Нужна неотложная квалифицированная помощь, – быстро заговорил Драгунский. – Взглянув на Веронику, тут же осекся: – Не обижайтесь, доктор, мы все знаем: вы хороший врач. Но требуется опытный хирург. Верно? Я берусь доставить такого хирурга.
– Только без фантазии, – нетерпеливо прервал его Русанов.
– Никаких фантазий. Давайте выйдем и все обсудим.
Они вышли из машины. План Валерия заключался в следующем. Во время поездки в медсанбат он видел там главного хирурга госпиталя Бережного. Драгунский знал, что он, Бережной, не собирался возвращаться в тылы, намеревался ждать, пока подойдет в тот район филиал госпиталя. Значит, Бережной наверняка находится сейчас там, где стоял медсанбат. А это недалеко – его нетрудно найти.
– Он же прекрасный специалист, – горячо убеждал Валерий. – С того света людей возвращал. Дайте мне мотоцикл, и я к вечеру доставлю его сюда.
Идея Драгунского понравилась, но все понимали: осуществить ее должен кто-то другой: у Валерия прострелена рука, а в такой дороге можно налететь на японскую засаду, вступить в бой со смертниками.
– Пошлите меня, – вызвался Иволгин.
Будыкин тут же отвел его кандидатуру: нельзя оставлять взвод без командира.
Пока подбирали подходящего человека, из-за кузова студебеккера вынырнула закутанная в плащ-палатку фигура. Это был Баторов.
– Прошу, пожальста, посылай меня. Умру, но доктора привезу! – И он клятвенно тронул ладонью свою грудь.
Более подходящего человека для столь сложного задания трудно было найти. И смел, и хитер, и ловок. Из любого положения выкрутится. В помощь ему хотели выделить автоматчика, но Баторов решительно отказался: обратно троих по такой грязи мотоцикл не потянет. Начало светать. Викентий Иванович пошел в штаб бригады, Будыкин с Иволгиным отправились к ремонтной летучке готовить в дорогу Баторова, а Вероника склонилась над носилками, задумалась. Ветров дышал редко и тяжко, внутри у него что-то хлюпало. «Так он долго не протянет, – думала она. – Нужен хирург». Ей не хотелось встречаться с мужем, но надежда на то, что он сможет помочь Ветрову, брала верх. И теперь она с нетерпением стала ждать Бережного.
Ветер стихал, дождь тоже терял силу. Между колесами санитарной машины журчал ручей, стучался о камни, бился в колеса. По крыше и борту санитарной машины барабанил дождь. Обессилевшая Вероника начала дремать. Ей почудилось, что она плывет в открытом море в запечатанной бочке. Шумит ветер, хлещут по днищу волны, а бочка плывет и плывет неизвестно куда...
Под монотонный шум все плотнее слипались ресницы. Но вдруг она услышала слабый стон.
– Где я? – спросил Ветров, открыв глаза.
– Ты с нами, Алеша. Лежи спокойно – все хорошо.
Ветров поморщился, нахмурил брови.
– Что... шумит? – с усилием произнес он.
– Дождь шумит, – ответила Вероника, низко склонившись над его головой.
Ветров закрыл глаза, замолчал. Потом опять с усилием приподнял веки, посмотрел на Веронику.
– Где бригада?
– Мы уже спустились с перевала. Скоро равнина.
– Хорул-Даба... взяли? – спросил он.
– Взяли. Все хорошо. Не надо про него.
Она погладила его волосы, лоб, поправила ворот рубашки, прикоснулась губами к щеке. Слеза упала на лицо Ветрова.
– Ты плачешь?..
– Нет, нет! Лежи спокойно, родной.
– Где Викентий?
– Он за тебя остался. Хлопочет.
Ветров помолчал, лизнул языком сухие губы, прошептал на выдохе:
– Пить...
Вероника приподняла его голову, поднесла к губам кружку. Ветров с трудом сделал два глотка, болезненно поморщился. Заметив, что Вероника смахнула набежавшую слезу, сказал заплетающимся языком:
– Не плачь... Дело сделано... Теперь и туда не страшно...
– Зачем ты так?
– Об одном... прошу тебя... Об одном... – Он затих и долго молчал, накапливая силы, поим заговорил снова, произнося каждое слово отдельно: – Не оставь Игоря... Жена больная, небось уж нет...
– Обещаю тебе, обещаю, – тяжело задышала Вероника. – Только зачем ты так? Тебя вылечат. Ты сильный, поправишься. Ты будешь жить, будешь.
– На всякий случай... Без боя не сдамся... До последнего патрона... – Он сжал губы, закрыл глаза, потом вдруг судорожно закашлялся. Изо рта показалась красная кровяная пена, и он опять потерял сознание.
Вероника испуганно вскрикнула, не зная, что делать. Когда же приедет Бережной? Скорей бы!
...Бережного привезли в бригаду во второй половине дня, когда танковая колонна, спустившись с высокого хребта, прошла заросшее мелколесьем плоскогорье и остановилась у горного прохода, где трудились саперы, расчищая путь танкам. Баторов подогнал мотоцикл к глинистому, изъеденному ручьями косогору и оттуда вместе с хирургом спустился пешком вниз. Здесь их поджидал Викентий Иванович.
– Спасибо вам большое, что приехали в такую непогодь, – поблагодарил он мокрого, обляпанного грязью Бережного, беря его под руку.
– Благодарите этого молодого человека, – хирург кивнул на увешанного гранатами Бальжана. – По такой дороге может проехать только сам дьявол, да вот он и никто больше. Это виртуоз! Циркач!
Усталый сконфуженный Баторов едва стоял на ногах. Он был весь в грязи, без пилотки, на щеке вздулся синяк, на лбу – свежая ссадина.
– Идите отдыхать, – сказал ему Русанов и повел Бережного к санитарной машине.
– Как Ветров? – осведомился хирург.
– Плохо. Без сознания. Вся надежда на вас.
Они прошли по каменистому ручью. У машины их встретила озабоченная Вероника. Ее вид поразил Бережного.
– Что с тобой, дорогая? – участливо спросил он. – Ты нездорова?
– Не обо мне речь, – сухо ответила Вероника, пропуская мужа в машину.
Модесту Петровичу многое хотелось сказать Веронике – они не виделись почти месяц. Но профессиональная привычка сразу переключила внимание на больного.
– Да, да, понимаю, – произнес он, а сам торопливо надевал халат, вглядываясь в лицо раненого. Оно, видать, не понравилось хирургу – мертвенный отсвет на всем лице, синюшный цвет губ. Густые круги под глазами – все это говорило о тяжести ранения. Бережной привычно протер спиртом руки, взял руку больного: пульс еле прощупывался, временами совсем исчезал, жизнь едва теплилась...
Вероника неотступно следила за Модестом Петровичем, пытаясь угадать его мысли. Глаза Бережного становились все суровее, брови медленно стянулись. Он попросил открыть рану. Вероника перерезала ножницами бинт, опоясывающий грудь Ветрова, сняла салфетку, завернутую в марлю вату. Салфетка густо пропиталась кровью – открылась рваная рана, из которой торчал темно-багровый тампон.
Бережной внимательно осматривал рану, потом ухом приложился к груди пониже раны, прислушался. Дыхание было редким, поверхностным. Хирург мрачнел. Вероника сразу отметила это. У нее похолодело внутри, учащенно забилось сердце. Она и раньше знала, что рана Ветрова опасна. Об этом говорил и врач бригады. Теперь предстояло услышать окончательный приговор: есть ли хоть малейшая надежда на выздоровление или ее совсем нет...
– Да-а... – с тревожной неопределенностью протянул Бережной.
Вероника подошла к Ветрову, прикрыла рану, положила сверху толстый слой марли, потянула одеяло. Модест Петрович вымыл руки, начал вытирать полотенцем каждый палец в отдельности. После длительного раздумья покачал головой:
– К сожалению, ему уже ничем нельзя помочь.
Побледнев, Вероника мгновенно повернулась к мужу, коснулась кончиками пальцев виска, прошептала:
– Как же? Ты что?
Бережной удивленно глянул на нее:
– Да что с тобой? Тебе нехорошо? Надо привыкать...
– Нет, нет, этого не может быть... Не может! – Губы ее дрожали, глаза затуманили слезы.
Вероника понимала, что ей надлежит сейчас вести себя по-иному, но близкая смерть Ветрова настолько устрашила ее, что она не могла больше, да и не хотела ничего скрывать.
– Умоляю тебя, Модест, помоги ему! Ты ведь все можешь...
Бережной оторопел, промокнул платком выступивший на лбу пот и, опустившись на стул, поправил съехавшие очки. Его лицо покрылось красными пятнами. Теперь он наконец понял то, чего совсем не понимал раньше. Понял, почему Вероника не захотела покинуть батальон, отказалась перейти служить к нему в госпиталь. Да, наверное, она любит этого молодого капитана и поэтому пошла на войну вместе с ним. Только почему же не сказала об этом раньше, откровенно, прямо в глаза? Неужели все это так? Он с неприязнью поглядел на совсем белое лицо Ветрова, на его запекшиеся губы и попробовал справиться с собой: ведь капитану осталось жить на белом свете не более часа.
– Понимаю тебя, понимаю, – сказал он, не глядя на жену.
Модесту Петровичу хотелось отмести прочь свои догадки и подозрения, но он уже не мог этого сделать.
– Но тут, увы, ничего не поделаешь. Ничего. Ты врач, и сама видишь все. Я же не волшебник с живой водой...
Вероника не знала, что ответить. Разумом она, конечно, сознавала, что положение Ветрова трагично, но сердцем никак не могла смириться. Не будет Алексея! Как же без него жить, дышать, ходить по земле? Да и зачем?
– Модест Петрович, умоляю тебя, помоги ему, – проговорила она сквозь слезы. – Сколько людей ты спас, спаси и его! Сделай это ради всего лучшего, что было у нас с тобою...
Бережной молчал. Вероника опустилась на стул и, обхватив жесткую, потертую на рубцах шинель Ветрова, прижалась к ней щекой.
– Зачем я сюда ехал? – тяжко спросил себя Бережной. – Кажется, это самая жестокая кара из всех, которые посылала мне судьба.
Вероника молчала. Дверь приоткрылась, в машину заглянул Русанов. Он хотел задать тревоживший всех вопрос: «Как?» Но, глянув на Бережного, Веронику, на совсем уже угасшее лицо Ветрова, все понял и хотел прикрыть дверь. Но его окликнул Бережной:
– Да, да, пожалуйста. А впрочем, выйдем на волю: здесь очень душно. Очень...
У дверей машины хирурга ждали офицеры десантного батальона. У самого выхода стояли Будыкин и Бухарбай, у бортового окна автобуса – командиры из минометной роты, возле студебеккера – Иволгин и Драгунский. Бережной печально оглядел собравшихся и, не поднимая глаз, сказал:
– Плохо дело, очень плохо.
Все умолкли. Будыкин хотел что-то спросить, вытянув шею, приоткрыл рот, да так и застыл, будто лишился голоса. Викентий Иванович часто моргал глазами, точно хотел лучше разглядеть хирурга и убедиться: он ли это говорит? Потом, прислонившись плечом к борту машины, начал молча счищать с нее прилипшую грязь. Иволгин, стесняясь обнаружить слабость, повернулся в сторону горного кряжа, где клубились, переваливаясь через вершину, тяжелые, изодранные в клочья тучи. Драгунский пошел к походной кухне, потом вернулся к санитарной машине, стал около Иволгина. К ним подошел Будыкин и сказал, глядя под ноги:
– Бойцам пока ничего не говорите: им и без того худо...
– Верно, – согласился Драгунский. – А зачем человека хоронить заживо? Ведь все еще может быть...
Подавленный всем случившимся, Бережной стоял у санитарной машины, виновато хмурился, словно просил прощения за нанесенную людям боль. Сколько раз в жизни ему приходилось приносить и радостные, и печальные известия. Приятно, конечно, сообщить хорошую, добрую весть, и как тяжко врачу признаваться в своем бессилии. Но что делать, такова уж судьба врача...
Но больше всего он сожалел сейчас о том, что приехал сюда. Зачем? Не появись он здесь, не выпала бы на его долю столь трудная миссия. К тому же он ничего не знал бы о Веронике и Ветрове. Теперь он испытывал лишь единственное желание – скорее уехать отсюда!
– Мне надо незамедлительно обратно, – попросил он, повернувшись к Русанову.
Викентий Иванович растерянно глядел в землю. Бережной тронул его за плечо.
– Да, хорошо. Я распоряжусь, – очнулся наконец Русанов. Поглядев на усталое лицо хирурга, он хотел было предложить ему малость передохнуть в бригаде, но тот опередил его:
– Нет, нет, я не могу задерживаться, там ждут раненые...
Стали прикидывать, кому везти хирурга в филиал полевого госпиталя? Баторов сильно устал. Пока подбирали подходящего бойца, появился Бальжан – похудевший, сердитый. Оказывается, он вовсе и не думал отдыхать после трудной поездки – бродил возле машин, допытываясь, смогут ли спасти комбата.
– Я повезу доктора, – сказал, насупившись, Бальжан. – Я привозил, я и увезу, больше никто не знает дорога.
– Вы устали, вам надо отдохнуть, – пытался отговорить его Викентий Иванович.
– После война отдыхать будем, – отрезал Бальжан и, пошатываясь, направился к мотоциклу.
Викентий Иванович не стал возражать, рассеянно пожелал Бережному доброго пути.
Запахнув мокрую, забрызганную грязью плащ-накидку, хирург направился к заведенному мотоциклу. Но вдруг на полпути остановился: «Не выйдет ли проводить?» Нет, не вышла. Модест Петрович шагнул вперед, сел в коляску.
– Давай! – приказал Баторову.
Мотоцикл дыхнул синим дымом и помчался вдоль распадка. Предстоял опасный обратный путь, но Бережной не думал сейчас об этом. Ему хотелось лишь одного: скорее добраться до госпиталя. Только этого – и ничего другого.
XIII
После короткого привала бригада снова тронулась в путь. Куда ни глянь – вода. То не было ее ни капли – губы трескались от жажды, а теперь залито все – хоть на лодке плыви!
Зашумел, забрызгал водяной пылью Большой Хинган, зашипел ручьями и водопадами, точно озлился за то, что люди посмели ступить на его косматую гриву...
Катились вниз воды.
Катились вниз танки.
Переднюю командирскую машину ведет Гиренок. Он занял место механика-водителя, повредившего руку при спуске с вершины Хорул-Даба. Командир этой машины получил ранение при бомбежке Ворот Дракона. И вот из двух экипажей сделали один. «Безлошадный» Гиренок снова за рычагами – и черт ему не брат!
Автоматчики бежали по жидкому месиву вслед за танком. Настроение у всех радостное. Как ни труден путь, а Хорул-Даба уже позади. Непролазная грязь – ерунда. Зато – под горку. О состоянии здоровья Ветрова им ничего не говорили, и они надеялись, что все обойдется хорошо. Тем более самый главный хирург приезжал. Быть комбату на ногах в самое ближайшее время! А с ним ни град, ни дождь нипочем.
– Что он нам, дождик, – ведь он без сучков! – бодрился Юртайкин.
– Это правда – дождик Сеньке нипочем, – слышится голос Посохина. – Он только грязи боится – малосильный, завод у него скоро выходит. Засекаться стал на левую ногу, как Фиалкина кобыленка.
В ответ Юртайкин норовит достать черенком саперной лопатки Поликарпову стеклянную фляжку. Все десантники давно побили фляжки на крутых спусках, на подъемах. Один хитроумный Поликарп пронес свою в сохранности. Обернул ее мохом, засунул в чехол и попивает водицу из своих «лезервов» Сеньке на зависть.
– Выбрось ты ее к едреной бабушке хоть теперь-то, – пристает Сеня. – На кой ляд она тебе сдалась? Воды кругом – тебя утопить можно, окаянного...
– Фляжка – не баба, солдату не помеха, – отвечает Поликарп.
Юртайкин снова замахивается черенком, но его сдерживает Забалуев:
– Ох и назойливый ты, Семен, как осенняя муха! Недаром тебя теща била.
Сеня отстает от Посохина, переключается на Забалуева:
– Ты напраслину не возводи – до драки у нас дело никогда не доходило. Но крови она напортила мне, сердешная, – будь здоров. Я так считаю: жизнь с тещей надо засчитывать год за три, как на фронте. А точила она меня все за тот же малый рост. Подавай ей длинного зятя, да и только. По мне, говорит, зять пусть хоть дураком будет, да был бы во всю лавку. Вот как ставила вопрос. Так что наш Ерофей, – заключил под общий смех Сеня, – по всем статьям подошел бы ей в зятья. Уж это точно!
Илько не слушает Сенькину болтовню: занят другим – внимательно оглядывает новые, незнакомые места. Замечает, что восточные склоны Большого Хингана сильно отличаются от западных. Спуски здесь круче и наряд у гор богаче: ярко-зеленые ясеневые рощи широко растекаются у подножий. А повыше поднимаются островерхие таежные лиственницы. Поляны усеяны цветами. Написать бы об этом стихи, да теперь не до них. Не отстать бы от танка.
В полдень бригада подошла к узкому крутому спуску, остановилась на короткий привал. Промокшие до нитки, бойцы отделения Баторова расположились у танка – начали переобуваться, выжимать портянки. Ефрейтор Туз достал из вещмешка учебник алгебры, по которому еще на Бутугуре готовился в институт, и горько вздохнул: книжка разбухла, страницы слиплись. Просушить бы ее, скоро потребуется, да где ж в такой дождь?
Илько разглаживал на коленке дивизионку со стихами Петра Комарова. Он выучил их наизусть, перевел на украинский язык. Но вот беда – все размокло, превратилось в кашу. Размок и боевой листок, выпущенный перед штурмом Хорул-Даба. Редактор хотел сохранить его для музея бригады, но бумага раскисла, буквы расплылись. Один лозунг сверху остался, да и тот чудной какой-то получился: «Наша ненависть к врагу в условиях горно-лесистой местности не ослабевает!» Нет, для музея это не годится.
Всем хотелось есть, а есть нечего.
Старшина Цыбуля не находил себе места. Не было в его службе такого случая, чтобы он не накормил, не напоил вовремя личный состав роты. А как началась война – все пошло кувырком. В монгольской степи, когда у него были продукты, никто не хотел есть – все хотели пить. А теперь все наоборот: про воду никто ни слова – ее хоть залейся. Подавай всем есть, а обозы за хребтом на черепахе тянутся. Личный состав голодный.
Юртайкин подкатился к Забалуеву, мечтательно заговорил:
– Да, Ерофей, неплохо бы сейчас заполучить, скажем, на Никишкина. Как думаешь?
Забалуев хмуро молчал. За него ответил Посохин:
– Совсем отощал наш Ерофей без Никишкина – щеки-то со спины видать.
Вместо обеда начали обсуждать, долго ли японцы будут сопротивляться. Баторов утверждал: раз хинганские перевалы взяты – самураю каюк. Туз считал, радужные перспективы строить рано. У японцев в Маньчжурии целый миллион войск, и они попытаются остановить наше продвижение. Сеня Юртайкин весь разговор свел к шутке.
– Положение, конечно, сложное, – солидно начал он, – и я вот беспокоюсь о несоюзной молодежи – о нашем уважаемом Поликарпе Агафоновиче.
– Почему он так тебя заботит?
– Как почему? По такой погоде войну скоро не закончишь. Значит, кум Северьян вполне могет дойти до его избенки!
– Ты погляди, до чего смышленые вятские люди! – ухмыльнулся Посохин, вытирая о траву размокшие ботинки. – А когда перевал взяли, громче всех орал: «Уря, уря! Победа!»
– Это он с целью шумел, – серьезным тоном сказал Забалуев. – Хотел под шумок поразжиться табачком.
– Знамо дело, хотел, – хмыкнул Посохин. – Орал, орал, потом подкатывается с пустым кисетом: «Отсыпь толику. Ведь перевал взяли. К Покрову в Чегырке будешь». Видал, на что пошел? На обман. Думал, я по своей малограмотности отдам ему курево.
– Ну, и зря не отдал – табак-то все равно отсырел, – вмешался в разговор Гиренок. – Я даже в танке ни одной щепотки не сохранил. Сплошной силос получился.
Поликарп с ухмылкой посмотрел на механика-водителя, с ехидцей проговорил:
– Не повезло, значит, танкистам. Оно понятно: броня воду пропущает. А вот пехота закурит!
– Закурить задумал? Пустой номер! – засмеялся Гиренок. – Глотай и ты вместе с нами слюнки!
– А ежели мы лезервы поднимем?
– Даю голову на отсечение! – Гиренок провел ладонью по горлу.
– Ребята, секите танкисту голову! – приказал Посохин, подморгнув дружкам.
Бойцы недоверчиво глядели на Поликарпа: мог ли он уберечь в такую погоду хотя бы щепотку табаку, если сам похож на водяного? А Поликарп взял в руки свою верную спутницу – фляжку, встряхнул ее и высыпал на ладонь горку сухого-пресухого табаку.
– Что, взяли? – победоносно спросил он. Потом набил трубку, секанул «катюшей» по кремню и, на зависть всем, затянулся табачным дымом.
– Вот почему он фляжку не выбрасывал! Под табакерку приспособил! – воскликнул Юртайкин и взмолился: – Поликарп Агафонович! Не оставь своей милостью. Дай хоть раз затянуться, а то так есть хочется, аж переночевать негде...
– И мне! – потянулись руки.
Посохин жадничать не стал – всех оделил табаком. Сене сыпнул в последнюю очередь и то с попреком:
– Это не Сенька, а сплошные убытки. Недаром его из разведки выперли.
– Не выперли, а попросили, – поправил Юртайкин.
– Ты что, в разведке служил? – заинтересовался Гиренок.
– Было дело под Полтавой... – неопределенно протянул Сеня.
– Ну, не ломайся, Семен, расскажи гвардии, за что ты пострадал, – ухмыльнулся Поликарп.
– А что мне ломаться – я не таюсь: попросили меня, товарищ гвардии старшина, за то, что не обеспечил скрытности, демаскировался в один ответственный момент. Была, к сожалению, такая клякса в моей автобиографии. Рассказал бы, да устал, как дьявол. Язык не ворочается.
– Давай, давай – для коллектива, – стрельнул глазом Туз.
– Чего давать-то? Печаль одна. Прирожденного, можно сказать, разведчика в стрелки разжаловали. А за что? Смех один. Ну, уж коль начал – слушайте. – Сеня кашлянул, сделал, как подобает, небольшую паузу и начал: – В ту пору я служил в Цыгуловском Дацане. Выехали мы как-то на учения к Онону. Вызывает меня командир и говорит: «Вон в том лесочке должен обосноваться штаб «противника». Идите, говорит, товарищ Юртайкин, в тот лесок и послушайте, о чем толкует наш «противник». Ну, приказ есть приказ. Пошел я в лесок, замаскировался под пенек, сижу – жду. Наступает темная ночка. Слышу, машины фырчат, фарами шарят. Подкатили штабисты, палатки расставляют – прямо у меня под носом. Я, конечно, доволен: будет у меня добыча! И только навострил я уши воспринимать разведданные, представьте себе, подходит ко мне влюбленная парочка – должно быть, писарь штабной с телефонисткой. Подошли, вздыхают. Пенек мой, видно, им приглянулся. «Давай, говорит, милочка, посидим на этом пеньке». Милочка, будь она неладна, не возражает, садится! «Ну, думаю, Семен, попал ты, как муха в сметану!» Сели они, значит, на меня, окаянные, и давай любовь крутить. Им – удовольствие, а мне каково держать их двоих на своей хребтине? Пока они миловались, терпел я, как деревянный. Не срывать же боевое задание! Но тут ситуация резко меняется не в мою пользу. Над моим организмом нависла, можно сказать, смертельная опасность.
– Какая опасность?
– А самая непредвидимая. Вы слушайте дальше. Достает этот проклятый писарчук из чехла финский нож и принимается – вы чуете? – принимается вырезать лично на мне, будто на мертвом пне, пронзенное сердце и там разные инициалы! Представляете? На память! Я, конечно, заорал благим матом. Влюбленные шарахнулись к палаткам. Тревога поднялась, шум, гам. А я зажал ладонью ранетое место – и дай бог ноги. Такого стрекача дал – кусты мелькали! Прибежал в расположение части, докладываю командиру обстановку. Так, мол, и так, из-под ножа ушел. А он смеется, не верит, конечно: «Эту легенду, – говорит, – ты сочинил, разгильдяй, пока из леса бежал. Знаю я тебя!» Так и не поверил, Что поделаешь? Потому и пришлось мне, товарищ гвардии старшина, расстаться с разведкой. Не обеспечил скрытности – демаскировался!
Сеня рассчитывал повеселить дружков, но все так устали, что никто даже не усмехнулся. Хохотал один Гиренок. И все приговаривал:
– Ну, пехота. Дает дрозда! На ходу подметки рвет!
– Ей-богу, не вру! – уверял Юртайкин. – Клянусь здоровьем собственной тещи!
Из головной заставы тем временем передали, что на пути узкое ущелье – единственный проход для танков. По ущелью текла горная речушка, взбухшая от дождей. Японцы взрывом завалили ущелье, вода поднялась и закрыла дорогу танкам.
Бригада двинулась к ущелью.
Андрей Хлобыстов, недовольно морщась, глядел сквозь частую сетку дождя на теснину, пролегавшую между замшелыми пирамидальными высотами. Бывалого танкиста брала досада: получил машину и уже настроился штурмовать Холунь. И вдруг опять ущелье, да еще заполненное водой. Когда же кончатся эти проклятые горы и откроется удобная для танков равнина?
На Холунь, по данным разведки, двигались японские части – их надо опередить. Ущелье было последней преградой.
Танки подошли к теснине. Андрей посмотрел вокруг, прислушался. В темном каменном коридоре клокотала мутная дождевая вода. Саперы, перепрыгивая с камня на камень, побежали в глубь ущелья. Вскоре оттуда послышалась стрельба. Видимо, японцы не подпускали саперов к запруде. Но вот грохнул взрыв, за ним еще один. Уровень воды начал падать. Направляющая тридцатьчетверка двинулась вперед, за нею другие. В шум водяного потока ворвался танковый рев, металлический скрежет. Волны хлестали по танкам, обдавая брызгами вцепившихся в стальные скобки бойцов. Где-то вверху снова захлопали выстрелы, но увидеть, кто и откуда стреляет, было трудно: над ущельем клубился сизый дым.
Гиренок лавировал в узкой теснине, обходя острые выступы. Спешить тут рискованно, но ползти – риск не меньший: могут встретиться глубокие ямы, преодолеть их можно только с разбегу. Вот и соображай, выбирай среднее.
Опасаясь натолкнуться на подводные камни и боковые выступы, Гиренок замедлил ход, но тут же услышал хриплый голос Хлобыстова:
– Прибавь газу! Ночевать собрался в этой дыре?
Чем уже становилась теснина, тем выше поднималась вода. И Хлобыстову казалось, что машины уже не шли по дну ущелья, а плыли, будто бронированные глиссеры. Разбегались в стороны дуги волн, взлетали клочья пены, мириады кипящих брызг.
