Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
VII
Жизнь на Бутугуре шла давно проторенным путем. Один день походил на другой, как походят друг на друга выбеленные солнцем былинки прошлогоднего пырея под окном будыкинской землянки. Утром подразделения шли на занятия в падь Урулюнгуй. Потом обед. Снова занятия. Командиры взводов возвращались в землянку только вечером, когда спадала жара. Приходили усталые, сметали с сапог желтоватую цветочную пыльцу, мылись до пояса под гремящим рукомойником и, расположившись в «приемной» – крытой легким травяным навесом пристройке к землянке, – блаженно отдыхали, пока их не загоняли в землянку надоедливые комары.
Старожилов тяготило это однообразие, а Иволгину все здесь было в новинку: что ни занятие – свежий пласт воинской науки, что ни человек – открытие. А люди в его взводе подобрались занятные. Один Юртайкин чего стоит! Узнать каждого – дело не легкое: один от первого прикосновения раскроется перед тобой, другой, наоборот, свернется, как еж, и носа не увидишь. Отчего так? Может быть, без должного такта прикоснулся?
Иволгин уже несколько раз пытался заговорить с рядовым Посохиным. Но пока ничего из этого не получалось. Спросил как-то про службу, тот ответил:
– Знамо дело, служится.
Поинтересовался, не скучает ли он по детям, и услышал какую-то загадку:
– Про то знает одна грудь да подоплека.
Еще чудней ответил Поликарп, когда Иволгин спросил, какое у него образование.
– Образование-то? – переспросил он. – Но дак оно, паря, ково же... Среднее у меня образование, как у всех. – И с той же серьезностью добавил: – Среднее между грамотным и малограмотным.
Вот и разгадай такого человека!
Иволгин уже знал фамилии всех солдат взвода, с некоторыми успел потолковать, а вчера познакомился даже с одним несуществующим бойцом. Автоматчики пошли накрывать к обеду столы, а Забалуев кричит им в след: «Про Никишкина не забудьте!» Эту фамилию Иволгин слышал уже не раз. «Что за Никишкин?» – удивился он и начал докапываться до сути дела. А ларчик открывался просто. Ерофею Забалуеву из-за его большого роста не хватало солдатского пайка. Специальный усиленный паек выхлопотать почему-то не удалось. Поликарп Посохин в шутку предлагал выдавать Забалуеву полторы порции за счет «малолитражного» Юртайкина, но Сеня категорически воспротивился: «Что я, не человек, что ли, на полбрюха жить?» Вот и приходилось ходить на поклон к повару.
Дневалил как-то Забалуев на конюшне, пришел позже всех в столовую и попросил выдать заявленный старшиной расход. Налил повар порцию овсяного супа, а Забалуев просит:
– Наливай, браток, еще одну... на Никишкина.
– На какого такого Никишкина? – удивился повар.
– Да вон, в углу сидит, не видишь, что ли?
Глянул повар в пустой угол, потом сочувственно посмотрел на огромного Забалуева, перевел взгляд на малюсенькую тарелку супа и налил вторую порцию – на Никишкина. Так и пришел в будыкинскую роту сверхштатный боец Никишкин.
Батальонный поэт Илько Цыбуля так воспел мифического Никишкина в своей поэме «В когтях судьбы»:
Его не увидишь ты в списках,
На поверке его не найдешь,
А он вот живет – Никишкин,
К обжорству зовя молодежь...
Как-то вечером, вернувшись с занятий, Иволгин со смехом рассказал Драгунскому о несуществующем бойце своего взвода. Валерий даже не улыбнулся.
– У тебя хватает еще сил смеяться? – отрешенно спросил он, сбрасывая ремень. – Ну погоди, погляжу я, что ты запоешь, когда провоюешь хоть одно лето с тарбаганами? Поверь мне: не веселая песня долбить каждый день одно и то же: «Оборона в горно-лесистой местности», «Оборона на укрепленной полосе» и т. д. и т. п.
Драгунский побрился, надел тельняшку – он все никак не возвращал ее Иволгину – и, поерошив перед зеркалом бакенбарды, продекламировал:
– Он пришел к нам с берегов Черноморья, принес с собой матросскую лихость и преданность революции. Настоящий был моряк!
С приподнятого тона Валерия сбил появившийся с ведром Посохин.
– Попить не желаете? – спросил он. – Вода холодная.
Драгунский выпил два ковша, вытер губы, пошарил по карманам, хотя табаку у него не было уже несколько дней.
– Между прочим, лежал у меня на тумбочке окурок, но его, к сожалению, кто-то увел...
Поликарп замялся:
– На кой ляд он кому нужон?
– Судить надо этих интендантов за такое снабжение.
Драгунский быстро надел гимнастерку и, не застегнув ворота, чтобы видно было тельняшку, направился в санчасть.
– Нужон мне окурок, я сам могу одолжить табачку, – проворчал вслед ему Посохин, не замечая, что у входа в землянку стоит замполит Русанов.
– Кто здесь табачком разбогател? – спросил он, улыбаясь. – Поликарп Агафонович разбогател?
– Да нет... Это я не к тому, – опустил глаза Посохин. – Окурок у лейтенанта потерялся. Еще на меня подумает.
– Фу-ты, тоже мне пропажа!.. Стоит ли про окурок толковать? Кому он нужен?
– Про то и говорю.
– Предположим, вы его искурили. Ну и что же?
– Ежели бы искурил – не обидно было бы, к чему отпираться?
– А куда же он девался, окурок-то? – хитро улыбнулся Викентий Иванович. – Как дело-то было?
– Ну как было... – нехотя промямлил Поликарп, опускаясь на прикрытое дощечкой ведро.
Иволгин почувствовал, что завязывается долгий разговор. Чтобы не мешать, он прошел из «предбанника» в землянку и начал подшивать чистый подворотничок, изредка поглядывая в проем двери на сидевших поодаль собеседников.
– Тут и говорить-то вроде бы не про что. Мету я вчерась в землянке. Смотрю, «бычок» лежит на тумбочке, то есть окурок, значит. Совсем крохотный, плюнуть не на что. Ну, думаю, кому он такой нужон, окромя меня? Взял я его без всякой задней мысли и положил вот сюда за отворот пилотки.
– Значит, взял-таки?
– Да не в том дело. Взять-то взял, не отрицаю, но я же не пользовался им. Проснулся утром – хвать пилотку, а его там и след простыл. Увел кто-то.
– Так и с концом? – посочувствовал замполит.
– Как в воду канул. А товарищ лейтенант не разберется толком и вроде бы намекает...
– Вот именно – не разберется, – подхватил Викентий Иванович и, приложив ладонь к голове, закатился заливистым смехом.
– А как же иначе? Кто искурил, тому и предъявляй притензию. Я-то при чем? Теперь, когда буду мести, ежели встретится окурок, дак я его кругом обмету, и пусть лежит, леший с ним, – сказал Посохин, переставляя ведро.
Замполит смотрит на Посохина внимательно, прямо в глаза. Лицо у Поликарпа почти всегда хмурое, чем-то недовольное, зубы желтые, прокопченные табаком, волос на голове не густо – «на полдраки не хватит», как он сам выражается. А взгляд, если присмотреться, разный бывает: то кроткий, смиренный, ко всему безразличный, то плутоватый.
Примостившись поудобнее на ступеньках землянки, Посохин достает не спеша кисет, набивает трубку, берет «катюшу» – кресало – и высекает огонь. После шутки речь заводит о самом главном.
– Но дак, паря, когда же ко дворам-то пускать станут? – спрашивает он, трамбуя кривым, узловатым пальцем трубку. – Али обратно неизвестно?
– К сожалению, ничего неизвестно, Поликарп Агафонович, – разводит руками замполит.
– Ты смотри-кось, какая незадача получается: брали на сорок пять суток, а держут четвертый год – и все но известно.
Посохин заговорил о детишках, которые снятся ему, потом достал из кисета пересыпанные табаком два тетрадочных листка в косую линейку, один протянул замполиту. Русанов стал читать.
Это было письмо из Чегырки. Начиналось оно с поклонов «от бела лица до сырой земли». Все дети, независимо от возраста, назывались по имени и отчеству. «Еще кланяется тебе твой сын Федор Поликарпович, дочь Агафья Поликарповна, дочь Марина Поликарповна и малолетний сынок Иван Поликарпович». Далее следовала уже деловая часть, которая начиналась с убийственного допроса: «Пошто же ты так долго не приходишь домой? Кум Северьян, даром что без ноги, и то пришел. Кеха тоже обещается. А ты и не думаешь. Уж не связался ли с какой бабой крашеной, как Захарка Баякин? Скорей приходи. Избу надо штукатурить. А нам одним не под силу. Ежели без дранки, глина отпадывает, а ежели с дранкой, то гвоздей нет. Где ты там запропастился, идол окаянный, ни слуху от тебя, ни духу».
Второй листок Поликарп читать не дает: больно ругливый. Но замполит и без того знает, что там написано – костерит Матрена своего мужа на чем свет стоит. А костерит ни за что – всему виной Юртайкин. На прошлой неделе Посохин получил от жены письмо и, как всегда, дал почитать Сене, чтобы тот написал ответ.
Прочитал Юртайкин письмо – и взяла его досада.
– Не любит она тебя, черта облезлого.
– Экось куда махнул, – отвернулся Поликарп.
– Да как же терпеть такое! Четвертое письмо – и ни одного ласкового слова. Все про гвозди да про дранку! А любовь-то, любовь где? – подзадоривал Юртайкин.
– Любовь... Ну и сморозит же вятский, – осклабился Поликарп. – Какая, паря, любовь в пятьдесят-то лет? Отцвел я весь начисто – на семена пошел, как тот подсолнух.
– Да в Англии, говорят, в пятьдесят лет только женятся.
– Это у Черчилля-то? Там вполне возможно, – согласился Посохин. – Они и со вторым фронтом так же мешкали.
– Не в том дело. Видно, ты не так поставил себя перед бабой. Не завоевал перед ней авторитета.
И Сеня начал прикидывать, как бы поднять Поликарпов авторитет в глазах его собственной жены. Думал, думал и – придумал. Пошел к батальонному киномеханику и попросил его, как друга, снять Поликарпа на карточку. Да так снять, чтобы дух у его жены захватило, когда взглянет на мужнино изображение.
Добыв лучшее обмундирование, какое только нашлось на Бутугуре, он затянул Поликарпа офицерскими ремнями, через плечо повесил полевую сумку, на пояс кобуру. Посохин надел набекрень кубанку, взятую у кладовщика, на плечи, как чапаевскую бурку, накинул плащ-палатку. В таком виде Поликарп взгромоздился на смиренную Гнедуху и так натянул поводья, что у лошади шея выгнулась колесом.
Снимок получился на славу. Поликарп браво сидел на Гнедухе, глядя куда-то вдаль. На обороте Юртайкин сделал какую-то приписку. Потом сунул снимок в конверт и отправил в Чегырку.
– Вот теперь посмотрим, что запоет твоя Матрена! – сказал Сеня с явным удовлетворением.
Но жена Посохина запела не так, как он ожидал: прислала бранное письмо, читать его было неловко. И как только она не называла ни в чем не повинного своего супруга – и старым хрычом, и шелудивым кобелем! И все потому, что позабыл он про своих детишек и гарцует на лошади перед чужими бабами.
– Да ты что написал про меня, пакостник ты окаянный?! – разозлился ничем невозмутимый Поликарп и потряс Сеню за воротник. – Ты каку там холеру нарисовал?
– Клянусь лаптями моего деда – ничего плохого, – оправдывался Сеня, моргая белесыми ресницами.
Юртайкин весь вечер прятался от разгневанного Посохина в кустах багульника, опасался, как бы тот не огрел его ременной пряжкой.
Посохин взял у замполита письмо, положил его в кисет, чиркнул кресалом.
– Так я и не допытался у этого озорника, что он там про меня написал. Клянется: «Ничего плохого». А что ей без причины беситься? Белены, что ли, объелась? Или какая муха укусила?
– Я его вот сам допрошу, – пообещал Викентий Иванович. – Разве можно так шутить? Тем более, жена у вас, как видно, серьезная, с характером.
– Про характер и не говорите. Построже старшины. Она сразу бы нашего Цыбулю скрутила в бараний рог, – не без удовольствия заметил Поликарп.
– Попадало от нее?
– Бить не била. Может, пьяного когда... Не помню...
Выкурив трубку, он выколотил ее о каблук, сказал с сожалением:
– Перед уходом в солдаты я четверть самогонки на чердаке припрятал. Теперь кумовья с войны съезжаются – вылакают без меня, окаянные!..
Посохин говорил доверительно, тихо, иногда вовсе переходил на шепот, будто перед ним сидел закадычный друг, от которого нет никаких тайн. А Иволгин дивился: сколько труда надо затратить, чтобы завоевать доверие такого скрытного, осторожного солдата!
Они сидели так до прихода Будыкина. Увидев ротного, Поликарп не спеша поднялся, взял ведро.
– Пойти чайку попить. У нас в Чегырке говорят: «Пей чай – наводи тело». – И побрел на кухню.
Викентий Иванович заглянул в землянку, спросил Иволгина:
– Товарищ взводный командир, как вам понравился наш Поликарп Агафонович?
– Признаться, не очень, – ответил Иволгин. – На занятия не вытащишь. «Стар я, говорит, на брюхе понарошку ползать. Ежели бы взаправду...» А взаправду тоже не горит желанием: «Ко дворам бы...»
– Да, солдат с чудинкой, – согласился Русанов.
– Живет по принципу: лучше переесть, чем недоспать, – смеясь, добавил Будыкин.
Иволгину рассказали несколько забавных историй, которые произошли на Бутугуре с Поликарпом Посохиным. Вспомнили, что еще в военкомате, во избежание слез и причитаний Поликарповой жены и четырех его ребятишек, ему сказали, что берут на сборы всего-то на сорок пять суток. Этого Посохин не может забыть до сих пор и при случае называет себя «сверхсрочником».
Вранья Поликарп не любит пуще всякого лиха. Ему подавай правду-матку в чистом виде, хоть и горькую, да была бы она сущей правдой. В начале войны на Бутугур приезжал лектор из Читы и заверил батальон, что резервы у Гитлера на исходе. Ну, хватит их не больше как на полгода. Поликарп до сих пор талдычит про ошибку опрометчивого лектора:
– Вот тебе и лезервы. Напускал пузырей и уехал. А как же без лезервов Гитлер столько лет воюет?
Как-то перед киносеансом Русанов прочел солдатам лекцию об антигитлеровской коалиции. Зашла речь о заверениях Черчилля и Рузвельта, что в скором времени они откроют в Европе второй фронт.
– А почему не открывают? – спросил кто-то из бойцов.
И вдруг все услышали бурчание Поликарпа:
– Черчилли, черчилли, и никакого рузвельтата.
Так и пошла по всему батальону шутка Посохина.
Комсомольцы тщетно пытались втолковать несоюзной прослойке, чего она недопонимает: вера в коалицию укрепляет нашу веру в победу, и нельзя эту веру подрывать. Но Поликарп решительно ничего не понял или не хотел понимать.
– Каку таку колицию я хотел порушить? – недоумевал он. – Я и слова такого не выговорю. Это я про Черчилля... – И поругивал английского премьера, к которому питал ненависть еще с гражданской войны.
Про чудачества Поликарпа Посохина здесь готовы были говорить, видимо, не один час, но не позволяло время. Стемнело, гуще и плотнее стал прохладный воздух. Нудно зазуммерили комары. Пора было отправляться на ужин. Подтянув ремень и поправив портупею, Иволгин сказал:
– Солдат, конечно, занятный, только не понимаю, почему он в роте автоматчиков? Ему бы где-нибудь в хозяйственном отделении копаться.
– Перед трудностями пасуете, молодой человек, – улыбнулся Викентий Иванович.
Иволгина поддержал Будыкин. Посохину, по его мнению, действительно трудновато служить в строевом подразделении. Его пора перевести куда-нибудь в тылы. Русанов с этим не согласился, уверяя, что трудяга Посохин на войне будет незаменимым солдатом.
– Да какой он солдат, каждый день в Чегырку просится!
– В Чегырку-у, – протянул Русанов. – Посохин – человек сложный, гораздо сложнее, чем кажется. Он в одну сторону смотрит, а в другой – все видит. В Чегырку сейчас он не пойдет – ему не к спеху. А вопрос: «Когда же ко дворам?» – означает вовсе не то, что вы думаете. В нем тот же смысл, что и у старшины Цыбули: «Шо воно будэ на Востоке?»
– По-вашему, Посохин рвется в бой? – засмеялся Будыкин.
– Ну, рвется в бой или не рвется – про то нам не узнать. Но с поля боя Поликарп не побежит. Ручаюсь!
VIII
24 июня, когда в Москве проходил Парад Победы, Державин объезжал приграничные гарнизоны. Под вечер он прибыл в штаб кучумовской дивизии и вместе с комдивом в его землянке прослушал радиопередачу с Красной площади. Ликовала столица, шумела главная площадь страны. В Москве шел дождь. Но разве мог он залить всенародную радость! Слышно было, как хлопали на ветру тяжелые, промокшие знамена, как по мокрой отполированной брусчатке проходили торжественным маршем сводные полки фронтов, как падали наземь фашистские стяги и штандарты, побывавшие во многих странах Европы.
Доносились торжественные звуки духового оркестра.
А на сопках Забайкалья лежала тишина.
Державин был просто оглушен этой чуткой приграничной тишиной, когда вышел из землянки, чтобы отправиться на Бутугур к своему шурину Викентию Ивановичу Русанову. Не было слышно ни единого звука, ни единого шороха. Разогретая за день степь будто дремала в отсветах вечерней зари. «Что ты означаешь, мертвое безмолвие? – подумал генерал. – Штиль после шторма? Нет, затишье перед бурей».
Открытый виллис покатился прямо по целине в падь Урулюнгуй. Каждый увал, каждый камень в этих местах был знаком Державину. Впервые он приехал в эти сопки в тот неспокойный год, когда завязался конфликт на КВЖД. Думал, пробудет здесь недолго, но получилось иначе. Вскоре в Маньчжурию залезли японцы, подошли вплотную к нашей земле. Надо было укреплять границу – строить доты и дзоты, оборудовать наблюдательные пункты, ставить минные поля. Сколько поднято здесь солдатскими руками твердой, неподатливой земли! Сколько прожито бессонных ночей!..
Державин глянул в узкий буерак, увидел в нем серые прошлогодние клубки перекати-поля, загнанные туда ветрами, и сразу вспомнил первую, самую трудную военную зиму. Начались перебои с топливом, и солдаты, отдежурив ночь у заиндевевших пулеметов, уходили полусонные в завьюженную степь собирать эти клубки травы, чтобы топить кухонные печи.
Не забудется ему и вторая, пожалуй, самая тревожная военная осень, когда решалась судьба Сталинграда. Свой наблюдательный пункт Державину пришлось перенести на Бутугур. Бойцы по неделе не разувались, не раздевались. С автоматами в руках спали, с автоматами обедали – все ждали: вот двинутся японцы.
И они двинулись. Это было в тот день, когда немцы в Сталинграде прорвались к Волге. Что творилось тогда на Бутугуре! К границе устремилась японская дивизия. Вот передовые группы подошли к нейтральной полосе, вот уже вступили на нейтральную полосу. Ну, кажется, все – началось! Война...
Комбат Ветров с биноклем высунулся из траншеи – по нему тут же ударили японские снайперы. Битым стеклом оцарапало комбату губу.
– Подходи! Стреляй, подлюка! – крикнул из траншеи Драгунский.
Державин пробасил в телефонную трубку:
– Спокойно, спокойно. Больше выдержки.
Японцы остановились, недвижимо постояли на месте, потом повернули вдоль границы и скрылись за сопкой. Видно, уже в пути получили поправку: Сталинград захвачен немцами пока не полностью...
На границе стало потише лишь после того, как закончились бои в Сталинграде. Державину вспомнился февральский вечер сорок третьего года. На Бутугур прибыл командующий Забайкальским фронтом Ковалев и привез с собой нового командира дивизии – Кучумова. На границе в тот день стояла вот такая же тишина. В траурную темноту погрузилась приграничная станция Маньчжурии, будто в плен попал не гитлеровский фельдмаршал фон Паулюс, а сам командующий Квантунской армией японский генерал Ямада.
Ковалев тогда сказал Державину:
– Наградил бы я тебя, Георгий Ферапонтович, медалью «За терпение», да жалко, нет у нас такой медали.
После перевода в Читу, в штаб фронта, Державин частенько наезжал в свою дивизию. Выезд на запад надолго разлучил его с Забайкальем. Теперь он в душе благодарил судьбу за то, что она снова вернула его в родные места. Здесь все было таким же, как и два года назад: те же сопки, подернутые легкой дымкой, та же зеленая падь Урулюнгуй, пересеченная древним Валом Чингисхана. А вон и заросший ковылем Бутугур – господствующая над местностью приграничная сопка, возле которой и расположился батальон капитана Ветрова.
Машина подкатила к заросшей травой землянке, оттуда выбежал сияющий Викеша – без пилотки, застегивая на ходу ремни. Был он в просторной, будто сшитой навырост, гимнастерке, в больших с широкими голенищами кирзовых сапогах.
– Наконец-то пожаловал! – воскликнул он, раскинув в стороны руки. – Позволь-ка, друже, обнять твои генеральские плечи.
Они обнялись, расцеловались, пристально поглядели друг на друга.
– А ты все такой же красавец, – пошутил Державин. – Только лоб вроде повыше поднялся – на целую ладошку.
– Ничего не попишешь, редеет шевелюра. Вода здесь такая.
– Да, батенька ты мой, вода течет, время бежит.
– И снега метут. Эвон сколько снегу подсыпали на твою голову зимние метелицы, – добавил Викентий Иванович и повел гостя по ступенькам в свое подземное жилище.
В землянке, как успел заметить на ходу Державин, было все так же, как и два года назад: всюду книги, журналы, подшивки газет – и на койке, и на тумбочке, и даже на полу у жестяного бачка с водой. А на стене, заклеенной газетами, приколот нарисованный карандашом миниатюрный портрет знаменитого хабаровского тигролова Богачева, с которым до войны дружил Викентий. Ниже – фронтовая фотография его, Державина. Под ней шутливая надпись:
«Лысому – от седого».
Они сели за колченогий, заваленный газетами стол, еще раз оглядели друг друга, и оба подумали об одном и том же: как быстро катит время! Давно ли они познакомились? Это было недалеко от Спасска, В батарею, которой командовал Державин, прибыл из Хабаровска молодой ясноглазый комиссар Русанов. Они вместе штурмовали Спасск. «И на Тихом океане свой закончили поход». Тогда им обоим вместе было пятьдесят. А теперь одному Державину побольше. Голова у него как будто вся в снегу. На лице глубокие морщины. Брови стали остистые, широкие. Одна почему-то сломалась.
– Что с бровью? – спросил Русанов.
– Пустяки. Осколком... Фашист хотел отправить на тот свет. Ну да не будем настроение себе портить. Сегодня ведь Парад Победы!
Державину действительно не хотелось рассказывать о том, как он воевал на западе. Об этом как-нибудь в другой раз. Приятнее было вспомнить далекие молодые годы, прожитые вместе с Викентием Русановым. В боях крепла их дружба. После войны комиссар батареи потащил своего командира к себе в Хабаровск в гости. Целый месяц прогостил Державин у своего друга. Они ходили на охоту, ездили на Амур рыбачить. А в конце месяца были уже не просто друзьями-сослуживцами, а даже родственниками: Державин женился на сестре Викентия – Поле.
Потом они виделись реже. Викентий демобилизовался и вскоре укатил в Москву учиться. А Державин поехал туда, где стоял его полк.
В войну судьба снова свела их вместе, затем на два года развела, а теперь вот опять соединила.
– Ну, рассказывай, Викеша, как житуха, что нового у тебя? Как чувствует себя донской казак Ветров? Скоро ли выпишется? – спросил Державин, разглядывая шурина.
– Новостей особых нет, – ответил тот. – Ветров совсем захирел. Отец твой с Настасьей прибыли благополучно. Между прочим, брат пишет, что дед Ферапонт трудновато приживается на новом месте. Скучает по Брянщине.
– Это естественно. Говорят: «Где родился, там годился». А вообще-то чудно получается: ходит по тайге и скучает по Брянским лесам. Как тебе это нравится?
– Что поделаешь? Я вот тоже скучаю по Хабаровску. Побывать бы теперь дома, посмотреть бы на Хехцир[1] 1
Горная цепь неподалеку от Хабаровска.
[Закрыть].
Викентий Иванович сообщил последние семейные новости: младшая дочка окончила среднюю школу, а старшая институт, вышла замуж и грозится сделать своего папу дедом.
– Поздравляю, Викеша, – засмеялся Державин. – Теперь тебе придется отращивать бороду. Какой же дед без бороды?
Затем Русанов рассказал о новостях в Дальневосточном научно-исследовательском институте лесного хозяйства, где работает его жена. Державин сначала слушал внимательно, но потом как-то сник, задумался. После долгого молчания сказал дрогнувшим голосом:
– Да, Викентий, хорошо, когда человек имеет свое гнездо. Это великое дело. Но сколько этих гнезд разорено да развеяно по ветру... Парад Победы сегодня. Радоваться бы надо...
– Ты не кручинься. Может быть, найдутся твои.
– Не утешай, Викентий, в чудеса не верю. Одному тебе признаюсь: тяжко мне. Каждую ночь во сне Полину вижу. По грибы хожу с Сережкой...
Они просидели около часа, потом порешили, что сидеть им вдвоем в такой торжественный день не годится, и отправились в землянку к автоматчикам, где, как узнал Державин, поселился его дорожный попутчик младший лейтенант Иволгин.
Внезапное появление генерала вызвало переполох. Все вскочили, начали приводить себя в порядок, Бухарбай, спохватившись, что он в нательной рубашке, мигом кинулся за гимнастеркой и чуть не сшиб с ног Иволгина. Драгунский с намыленной щекой бросился за полотенцем. В суматохе погасла коптилка.
– Вот как они встречают гостей: темную устраивают! – пошутил Державин.
Когда зажгли коптилку, офицеры были уже в гимнастерках, затянутые ремнями. Генерал поздоровался с каждым за руку, спросил:
– Чем занимаются автоматчики?
– Чем нам заниматься? Вот на Парад Победы готовились, а почему-то не пригласили, – пошутил Будыкин.
– Э, батенька мой, чего захотел!..
– А здорово бы получилось, товарищ генерал! – засмеялся Бухарбай. – Фронтовики бросают у стен Кремля фашистские знамена, а наш Фиалка привез бы разбитые мишени. Вот, дескать, как мы стреляли в войну. Смотрите все!
– Будет, будет злословить. Не поместимся все на Красной площади. Много нас.
Державин поглядел на знакомые лица бутугурцев, и будто ожили прожитые здесь годы: и летняя жара, и сорокаградусные морозы, от которых трескалась земля, и бешеные ветры-шурганы, и ночные бдения в заиндевевших блиндажах, учения, походы, тревоги... Трудились до седьмого пота, а норма снабжения – тыловая. В кухонных котлах ни картошки, ни капусты. Чтобы не кровоточили десны, приходилось выдавать по кружке дрожжей и по стебельку черемши.
«Да, узнали почем фунт лиха эти не попавшие на Парад Победы забайкальцы», – подумал Державин.
В землянке висела знакомая генералу карта Восточного полушария, истыканная флажками, вытертая указками и солдатскими пальцами. Сколько горьких вздохов слышала она в первый год войны, когда фашистская армия все дальше катилась по нашей земле! Сколько радостных восклицаний раздавалось здесь, когда немцев погнали обратно на запад! Теперь на карте не было мелких флажков, обозначавших линию фронта. Вместо них стоял один большой – на месте Берлина. А все мелкие флажки были расставлены вдоль Аргуни и Амура, по всей границе – от Монголии до Приморья. Захваченная японцами Маньчжурия походила на сжатый кулак, втиснутый между советской и монгольской землей. Кулак грозился смести флажки, порвать неширокую на карте ленту Амура и ударить по Байкалу, а потом устремиться через всю Сибирь на Урал.
– Да, будь это в моей власти, я бы вас непременно пригласил на Парад Победы! – сказал Державин. – Поставил бы рядом с фронтовиками и сказал: «Смотрите на этих безвестных солдат! Они противостояли миллионной армии японцев, избавили нашу Родину от войны на два фронта!» Так бы и сказал.
Бухарбай слушал Державина молча, потом зыркнул своими узкими глазами, с ехидцей заметил:
– Вы вот все говорили, товарищ генерал, служить здесь почетно. А сами, извиняюсь, на запад воевать укатили!
– Так я по команде уехал, я солдат.
– А я три рапорта писал, и все оставили без внимания, – высказал обиду Драгунский.
– Да-а, товарищ генерал, – с шутливой укоризной протянул Викентий Иванович. – Нехорошо получилось: сами уехали, а бутугурцев оставили. Какие слезные письма они писали вам на фронт!
– Письма? Не получал вроде...
– Зачитайте генералу хоть с опозданием, – попросил Викентий Иванович.
Все оживились. Бухарбай достал из тумбочки помятый лист бумаги, сел поближе к коптилке, начал читать, сдерживая смех:
«Ванька-взводный, двадцатилетний парень, был послан на службу в Забайкалье. Как-то темной ночью он развел по огневым точкам бойцов, залез в нетопленый блиндаж и, коченея от холода, принялся писать под вой пурги письмо своему бывшему командиру дивизии генералу Державину: «Милый дедушка Георгий Ферапонтович! Я пишу тебе письмо. Нет больше сил моих тянуть эту лямку. Каждый день одно и то же – копай землю да стреляй по фанере. А ежели про западный фронт помянешь, то начальство готово бить тебя чем попади как разлагателя восточной обороны».
Все захохотали, Бухарбай невозмутимо продолжал читать дальше:
«А вчерась мне была выволочка. Сидел я на лекции о значении саперной лопаты да по нечаянности заснул...»
Он остановился, взглянул на Державина. Тот поощрительно кивнул:
– Читай дальше! Читай.
«А касаемо женской части – и думать не моги, – жаловался далее Ванька-взводный. – Одна девушка на весь батальон – вот так хочешь, так и живи...»
Письмо заканчивалось точь-в-точь, как у чеховского Ваньки Жукова:
«Милый дедушка! Возьми меня отседова, а то помру».
– Ну насмешили, насмешили! – сказал Державин и попросил воды.
Будыкин, зная, что генерал любит крепкий чай, предложил ему чаю. Драгунский наполнил стакан, поставил перед генералом.
– Скажите, товарищ генерал, – спросил он, – неужели мы простим самураям все их пакости? Неужели забудем, как они мотали из нас жилы все эти четыре года?
– Да разве четыре только! Все тринадцать, – поправил Будыкин.
Державин молча размешивал в стакане сахар.
В землянке тишина. Еле слышно скрипнул стол, за дощатой обшивкой прошуршала земля – прошмыгнула полевая мышь. Генерал, конечно, знал больше, чем его собеседники, но мог ли он разглашать тайну, да еще в одном километре от государственной границы?
Офицеры начали строить догадки, искать ответ на вопрос старшины Цыбули: «Шо ж воно будэ туточки, на Востоке?» Генерал все молчал, потом проронил неопределенно:
– Сие от нас не зависит. Трудно предугадать события. Оракулов нынче нет. – Он выдержал длинную паузу и продолжал: – На Восток я ехал с батяней своим, лейтенант его видел. – Державин повернулся к Иволгину. – Так вот, родитель мой наказывал: «Смотрите японца не прозевайте, как прозевали немца». И еще такой дал совет: «Волков, говорит, надо бить в степных балках да в лесных сограх. Не ждать, пока они в овечью кошару пожалуют».
– Все понятно в принципе, – усмехнулся Русанов. – Терпению мы обучены. Дождемся своего часа...
– А песни петь вы не разучились без меня? И музыка у вас скучает, – перевел вдруг разговор Державин, кивнув на висевшую гитару. – Спели бы что-нибудь повеселее. Сегодня ведь праздник.
Драгунский взял гитару, прошелся подрагивающими пальцами по ладам.
– Повеселее не получится, – сказал он и, рванув струны, запел:
Тихо вокруг. Ветер туман унес...
Его поддержал Бухарбай, а вслед за ним в хор влился звонкий голос Иволгина, удививший всех силой и красотой.
На сопках Маньчжурии воины спят
И русских не слышат слез.
Конец вальса допевали лишь двое – Иволгин и Державин. Густой бас генерала оттенял чистый тенор его названного кленовского племянника.
Пусть гаолян вам навевает сны,
Спите, герои русской земли,
Отчизны родной сыны.
Песне тесно было в душной землянке. Она билась в крохотное оконце, в дощатую дверь, будто звала бутугурцев вдаль, на маньчжурские сопки.
