Текст книги "Грозовой август"
Автор книги: Алексей Котенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
XI
Викентий Иванович сидел в землянке, просматривал месячную подшивку газет – готовился к политинформации о текущем моменте. События никак не поддавались анализу, из фактов трудно было делать выводы, и он, кажется, впервые почувствовал, какое трудное время настало для откровенного разговора с солдатами. Все неясно, как будто в тумане. Отшумел Парад Победы. Опубликован закон о демобилизации старших возрастов из действующей армии. Миром и непривычным покоем повеяло с газетных страниц: писали о сенокосах и освоении севооборотов в колхозах, о спортивном празднике и театральных премьерах. И лишь в конце упоминалось о войне на Тихом океане. А что дальше? К чему призывать солдат? За что ратовать?
На землянку навалилась духота: даже в сетчатой майке жарко. Через открытую дверь доносились отрывистые команды, голоса старшин. Роты медленно собирались на занятия – совсем не так, как раньше. Русанов понимал: наступила разрядка. Солдат потянуло домой.
Бесшумно, как всегда, вошел Посохин с ведром для мусора, и стало вроде еще жарче.
– Разрешите уборочку произвести? – подал он голос.
Викентий Иванович согласно кивнул, дав понять одновременно, что занят. Но не таков Поликарп Посохин, чтобы с замполитом не поговорить о важных делах.
– Что там пишут? Ко дворам-то скоро ли? – спросил он, подметая пол. – Али обратно неизвестно?
– Из действующей армии увольняют.
– Понятно... А бездействующим сколько еще сидеть? Али, может, и мы действующие будем?
– Кто знает...
– Самурай-то, говорят, совсем помягчел – вежливый стал. Фиалка, водовоз, намедни машиниста на разъезде повстречал – из Отпора тот ехал. Вытянулись, говорит, самураи на той стороне и ему, машинисту нашему, честь отдают по всей форме. А один крикнул: «Как живешь, Иван? Как здоровье?»
– Состоянием здоровья, значит, интересуются? Хорошо!
– Да, в сорок первом не интересовались.
Поликарп накрыл ведро дощечкой, присел на него, стал набивать трубку.
– Сегодня будто на разъезд пришли платформы, – продолжал рассказывать он солдатские новости. – На брезенте надпись: «Уборочная». Сняли солдаты брезент, а под ним натуральные «катюши». И привез их генерал – дважды Герой Советского Союза. Подошел генерал к водокачке и лично попил из Фиалкиного ведра. – Поликарп высек кресалом искру, раскурил трубку, добавил: – Про генерала-то, может, и набрехал Фиалка, есть у него такая слабинка, а насчет «катюш», должно быть, правда. Как вы думаете, к чему бы это?
Стук в дверной косяк избавил замполита от ответа на столь трудный вопрос. В землянку торопливо вошел помощник дежурного по части Баторов, смуглый, скуластый сержант из взвода Иволгина, и доложил, что звонил из госпиталя комбат, велел приехать для важного разговора.
Посохин ушел на конюшню запрягать Гнедуху. Сержант, скосив черные, глубоко посаженные глаза, проговорил с затаенной надеждой:
– Может, новость хороший есть у комбата? А?
Бальжан Баторов – знаменитый охотник из Бурятии – еще в первую военную зиму снискал завидную славу лучшего стрелка дивизии и одновременно неприятную репутацию своенравного, дерзкого буяна. А началось все с автомата. Получил Бальжан новенький автомат, и при нем была записка с наказом бить беспощадно фашистов. И подпись: «Бывшая летчица Инга Залетная». Написал сержант письмо на завод, хотел разузнать подробней, кто такая Инга Залетная. Оказалось, в воздушном бою сбили ее фашисты – покалечили. Но девушка и на земле нашла способ мстить врагам: пошла на завод и вот делает автоматы, хотя передвигаться может только на костылях.
Баторов пошел к ротному проситься на фронт. Не может он стрелять по фанерным мишеням, когда израненная девушка призывает его к мести. Потом он пошел к комбату, от него – к самому Державину. Бальжан не просил, а требовал:
– Как так, начальник? Тыща белка в глаз бил? Бил. Сто кабан бил? Бил. И не один фашиста не убил. Убегу! Хоть в штрафной убегу!
Вот тогда-то Державин и назвал его буяном и погрозил посадить под арест.
Немало пришлось потрудиться замполиту, чтобы доказать буяну, что и на Востоке хватит дела. Теперь Бальжан боится, как бы его не обманули. На днях Русанов предоставил Баторову краткосрочный отпуск с выездом на Байкал. Бальжан категорически отказался:
– Какой такой отпуск! – И опять за свое: – Тыща белка бил? Бил. А фашиста сколько? Меня в улус не пустят!
К землянке подъехал Посохин. Викентий Иванович сел в застланную свежескошенной травой двуколку. Гнедуха резво побежала под горку к пади Урулюнгуй. Посохин, чуть шевеля вожжами, молча посасывал трубку. А замполит гадал, для какого разговора вызывает комбат.
По временам у дороги показывались стоявшие столбиками бурые тарбаганы. Они близко подпускали повозку, а потом как подстреленные падали в траву, уходили в свои норы.
Двуколка ходко катилась по буро-зеленой степи с пологими сопками, похожими на могильные курганы. Дремали сопки, покрытые ковыльной сединой, храня в памяти все, что видели за минувшие века. Много бурь и ураганов пронеслось над ними. Здесь когда-то набирал силы грозный повелитель Темучин – сын Есугея, провозглашенный на курултае Чингисханом, отсюда начинались опустошительные набеги монголо-татар на Китай и древние русские земли. Но ушли в небытие те давние времена, и остался от них в степи лишь еле приметный рубец – заросший травою Вал Чингисхана.
Викентию Ивановичу хотелось поскорее увидеть Ветрова. За четыре года службы на границе они крепко сдружились, хотя притирались друг к другу трудно. Может быть, потому, что комбат и замполит очень уж разные по характеру люди. Русанов до войны был научным работником. На маньчжурскую границу его «заслали», как он выражался, «за язык». Еще в гражданскую войну Русанов научился говорить по-китайски (в их полку было много китайцев). Позже окончил Институт восточных языков, написал диссертацию о восстании тайпинов. Вот и послали сюда как знатока восточного вопроса. Но в спешке в отделе кадров что-то перепутали и направили Русанова в батальон замполитом.
Алексей Ветров – кадровый командир, халхинголец, орденоносец, ценивший в человеке превыше всего «военную косточку», с превеликой досадой посматривал вначале на своего слишком уж «гражданского» замполита. На первых порах не обходилось без стычек. Как-то у комбата даже сорвалось: «Что вы ходите по казарме, как школьный учитель? Политзанятия называете уроками, солдат – юношами. И портупея у вас перекосилась...»
Время было беспокойное. Батальон рвался на Запад, на фронт, вслед за ушедшей туда танковой бригадой, в состав которой он входил. Это стремление солдат горячо поддерживал и сам комбат. И когда Викентий Иванович принялся разъяснять бойцам, что их служба у Вала Чингисхана тоже необходимое дело, Ветров категорически потребовал прекратить «вредную агитацию», и заявил, что сам готов бежать отсюда – защищать родной Дон.
– Не гаси у бойцов благородного стремления ехать на фронт, – требовал он.
Русанов отстаивал свои убеждения рьяно, упорно, не защищался, а нападал:
– А здесь разве не фронт? Кто же будет стоять здесь? Люди второго сорта? И как же ты, командир пограничного батальона, не можешь понять, оценить, что сегодня опаснее для Родины: оставить еще один донской хутор или получить на востоке новый фронт в пять тысяч километров!
Но убедить Ветрова было трудно. Когда вслед за письмом Инги Залетной с завода пришло письмо от главного конструктора Шпагина и воззвание уральских оружейников «Бейте фашистов!» (по номеру полевой почты уральцы не могли знать, где стоит часть), Ветров поехал в штаб армии пробивать батальону дорогу на Запад. Комбата пожурили за мальчишество и приказали немедленно вернуться на Бутугур.
Приехал он поздно вечером, не раздеваясь лег на койку. Русанов пришел позже обычного.
– Все агитируешь за почетную службу у Вала Чингисхана? – иронически спросил комбат.
– Да, агитирую. Ты поставил батальон спиной к границе, а мне приходится повертывать его лицом.
Русанов сказал это твердо, с непреклонной верой в свою правоту, и Ветров понял окончательно, что замполит у него не рафинированный интеллигентик, а настоящий боец с «военной косточкой», только косточку эту не сразу разглядишь: она запрятана глубоко – в самой душе.
Общие цели в труде сближали их. Постепенно комбат «мягчал» к своему замполиту и уже не замечал перекосившейся на нем портупеи, а позже просто полюбил его – полюбил не только за его умение отстаивать свои убеждения, но и за отменное трудолюбие, за то, что он не чурался черновой работы, любил повозиться с «трудными» солдатами. И когда спохватившиеся кадровики вздумали исправить ошибку – взять Русанова в политотдел армии, Ветров заявил, что дойдет до Верховного, но замполита не отдаст. Просьбу командира приграничного батальона уважили. Так и остались они служить вместе.
Русанов соскучился по Ветрову и, завидев железнодорожную станцию, оживился в предчувствии встречи. Запахло сгоревшим углем, послышались гудки маневровых паровозов, стук порожних товарных вагонов и платформ. Вся трава у переезда была иссечена гусеницами танков, колесами орудий. За линией показалось красно-кирпичное здание госпиталя, одиноко стоявшее у разбитой пыльной дороги. В этот час на госпитальном дворе было безлюдно, лишь у теневого северного подъезда выздоравливающие сидели на скамейках, бродили под окнами, не выходя из спасительной тени.
Капитан Ветров, в нательной рубахе, сидел на подоконнике, читал. Увидев Викентия Ивановича, быстро спустился вниз, вышел на крыльцо – радостный, необыкновенно оживленный.
– До чего дисциплинирован наш комиссар, – с удовольствием заметил он. – Не успел позвонить, а он уж тут. Кадровому впору.
– Приучил ты меня за четыре года, – ответил Русанов, пожимая сухую руку комбата. – Как настроение?
– Настроение выше хинганских гор, – усмехнулся Ветров. – С юношей Посохиным приехал? – спросил он, поглядев на госпитальные ворота, где стояла двуколка.
– С ним.
Ветров взял Викентия Ивановича под руку, повел под навес, где стоял обшарпанный бильярд и длинный, сбитый из досок стол, на котором валялись костяшки домино.
– Ну, докладывай, как там живет наш отдельный, непромокаемый?
Они сели на скамейку, стоявшую у края стола, и Викентий Иванович начал рассказывать, как живет батальон, что нового произошло в нем за последнюю неделю.
– Маловато же новостей ты мне привез, маловато, – улыбнулся Ветров. А я слышал, вы там какие-то медикаменты получаете: перевязочные материалы, индивидуальные пакеты. К чему бы это?
– Вон ты о чем! Все признаки ищешь. Пограничный батальон всегда должен иметь в запасе все необходимое.
– Это верно. Отдельный факт ни о чем не говорит. Но если факты дополняют и усиливают друг друга – тут есть о чем подумать.
– Что ты имеешь в виду? Танки на железной дороге увидел? Тоже не доказательство. Возможно, танковые части идут сюда для расформирования.
На сухощавом лице комбата заиграл румянец.
– Для расформирования говоришь? Он поглядел по сторонам, понизил голос: – А в Монголию, за границу, они зачем, по-твоему, идут? – Ветров еще раз посмотрел по сторонам и сказал шепотом: – Заходил ко мне друг – на Халхин-Голе воевали вместе. Говорит, что в Монголию день и ночь идут войска. Целыми дивизиями. Понял?
– В Монголию? – удивился Викентий Иванович.
– Вроде для пополнения тех соединений, что там стоят.
– Любопытно... – произнес Русанов.
– Я потребовал, чтобы меня поскорее выписали из этой богадельни. Не выпишут – сбегу под прикрытием ночи.
– А вот это лишнее. Своим побегом под прикрытием ночи ты событий не ускоришь.
Майору Русанову приятно было разговаривать вот с таким Ветровым – в пижаме, без погон. Капитанское звание, которое имел комбат, иногда осложняло их взаимоотношения. Зайдет, бывало, в землянку подчиненный – и к Русанову: «Товарищ майор, разрешите обратиться к капитану Ветрову». Русанов смущался, пытался установить такой порядок, чтобы люди, минуя его, обращались непосредственно к комбату. Но Ветров не позволял подобных вольностей: «Вы что, устава не знаете?» И уж тут ему не перечь.
Теперь они чувствовали себя равными.
– Нет, дружище, – сказал Ветров, – событиями надо управлять. На судьбу-индейку полагаться нельзя.
– Это как же управлять? – не понял Русанов.
– Думаешь, я вызвал тебя, чтобы посмотреть в твои ясные очи? – спросил Ветров. – Уж как-нибудь дождался бы встречи. Ты послушай...
И он начал говорить о том, что́ необходимо предпринять, чтобы события не застали батальон врасплох. Комбат боялся оказаться в стороне от горячего дела: с Запада прибывают закаленные в боях танковые части. Поступит команда, и они ринутся на врага. А малоподвижные батальоны, вроде ихнего, будут сидеть в дотах да посматривать в спины гвардейцам. Разве это порядок? Забайкальцы должны быть в первых рядах наступающих, и за это надо бороться, не откладывая. Ведь до войны батальон входил в состав танковой бригады как десантное подразделение. Десантников тогда временно оставили у Бутугура, чтобы не оголять границу. Теперь их вахта кончилась, и подошло время вернуться на свое законное место – в какую-нибудь танковую бригаду.
– Хорошо ты рассудил, – одобрил Викентий Иванович. – Но дивизии и бригады формируются не по нашей с тобой заявке.
– А почему бы не подсказать командованию для пользы дела? Ведь мы, черт возьми, десантники! Что же нам киснуть в дотах? И мы должны напомнить кому следует...
– Понимаю, куда ты клонишь.
– А если понимаешь – действуй! – уже приказал Ветров. – Поезжай в Читу и не возвращайся, пока не добьешься своего. Сядь у Державина на пороге и не уходи. Мы просим свое, законное. Он ведь помнит, как нас вырвали из танковой бригады.
– Это все верно. Но пускать в ход родственные связи... – засомневался Викентий Иванович.
– Не вижу ничего предосудительного, – возразил Ветров. – Наш батальон обучен действовать с танками. Мы десантники.
– Съездить можно, – сдался Викентий Иванович. – Неудобно, право, только...
– Неудобно штаны через голову надевать, – отрезал Ветров и встал, считая вопрос решенным.
XII
Санинструктора Аню Беленькую любил тихой невысказанной любовью весь батальон. А за что – никто не смог бы ответить. Может быть, за то, что попала она сюда из осажденного Ленинграда – потеряла всех своих родных. А может быть, за то, что вела себя строго – никого не выделяла вниманием, со всеми была одинаково добра, и это позволяло каждому бутугурцу считать ее «своей», надеяться, что любит она только его, а не признается лишь потому, чтобы не обидеть других.
Никто в батальоне не называл ее младшим сержантом или санинструктором. Пожилые бойцы называли дочкой, молодые – просто Аней, Анютой. А Илько Цыбуля придумал ей нежное, поэтическое имя – Ковылинка. Каждый старался сделать Ане что-нибудь приятное. Батальонный портной с редкостным умением подогнал по ее фигуре гимнастерку. Солдатский сапожник сшил Ане из плащ-палатки легкие сапожки. В таком наряде Аня и впрямь походила на степную ковылинку: тоненькая, гибкая, от сапожек до плеч вся зеленая, а сверху пушились пряди волос, как сплетенные ковыльные метелки.
На столе у Ани всегда цветы – одуванчики, белые ромашки, скромные незабудки. Анин стол не пустовал даже в зимние вьюги и лютые забайкальские морозы. На склонах сопок бутугурцы ломали замерзшие прутья багульника, ставили их в наполненные водой гильзы снарядов, и на голых ветках появлялись голубовато-сиреневые цветы, похожие на пятиконечные звездочки.
Лейтенанты вручали такие сюрпризы с тайными вздохами, а солдаты просто оставляли их в санчасти как бы нечаянно, в отсутствие хозяйки.
Когда Аня приходила в будыкинскую роту, вся землянка начинала сиять солдатскими улыбками. А Илько Цыбуля, посвятивший Ане множество самых нежных виршей, замирал на месте и начинал тихонько ворковать:
Ой, степная моя Ковылинка!
Подывысь мни в глаза, подывись...
Равнодушным оставался разве один Поликарп Посохин. Тот обычно отворачивался в сторону, меланхолично махал рукой:
– Все, паря, девки хороши. Откуда только злые бабы берутся?
Но и Поликарп не выдерживал взятого тона. Нет, нет да и поглядит ненароком туда, куда глядят все, и подумает: «Теперь, поди, и моя Марька вот так же заневестилась».
Иногда Аня принималась ругать своих обожателей за грязные воротнички, за непорядок в умывальнике. Но упреки Ани нисколько не огорчали будыкинцев. Пусть ругает – только бы подольше побыла с ними. Им, как и всему батальону, было приятно, что Аня у них «ничейная»: не твоя, не моя, но и не чужая – как нейтральная пограничная полоса.
Лейтенант Драгунский смеялся над бутугурскими романтиками.
– Что вы рисуете ее воздушной феей – не баба она, что ли? – говорил он и всем своим видом хотел показать, что Аня ему совершенно безразлична, хотя сам тоже готов был лезть за багульником для Ани по непролазным сугробам на самую крутую сопку. Только гордость не позволяла.
С того дня, как Иволгина избрали комсоргом, Аня стала чаще заходить в роту Будыкина. Это встревожило Драгунского, он не на шутку забеспокоился, как бы новый комсорг не завладел Аниным вниманием.
Драгунский решил объясниться с Иволгиным начистоту. Перед выходом на ночные тактические занятия, затянув ремни походного снаряжения, он вроде бы между прочим спросил:
– Ну что, младший? – он любил так называть Иволгина. – Сегодня опять приходила к тебе эта Беленькая в зеленых сапожках? Сережей, слышал, уже зовет.
– Да, помогала в комсомольских делах разобраться, – сказал Сергей, думая о том, как провести «бой» против взвода Драгунского, который выступал в роли «противника».
– Значит, по комсомольской линии общаетесь? Так, так. А ты не видишь, что она строит тебе глазки лишь для того, чтобы разжечь во мне ревность? – продолжал Валерий. – Она, знаешь ли, хочет, чтобы я женился на ней и отправил ее в Ленинград к своим родителям. Только мне это дело – как рыбе зонтик.
– Не вовремя ты затеял свои шашни, – сказал Иволгин. – Война надвигается, а ты, как глухарь на току, фырчишь и ничего не чуешь.
– Салажонок ты еще, чтоб учить меня в таких делах. Понятно?
– А за такие слова у нас в Кленах по уху били, – запальчиво ответил Иволгин.
– Попробуй, – выпрямился Драгунский. – Я категорически требую, чтобы ты больше с ней не якшался. Понял?
– Кто ты такой, чтобы мне приказывать? Возгордился лишней звездочкой на погоне...
– Ну хорошо. Учтем... – Драгунский хлопнул ладонью по планшетке и ушел в казарму. Вскоре он отправился со взводом к Тарбаганьим норам – месту ночных тактических занятий.
Иволгин со своими солдатами вышел туда же. Настроение было у него неважное. Состязаться с Драгунским – дело трудное. Четыре года Валерий проползал по этим сопкам, знает здесь каждую рытвину, каждый куст. Попробуй одолей его. Да еще после такой стычки. Тем более у Тарбаганьих нор будет развернут медицинский пункт. Там будет Аня. В такой ситуации Валерий приложит все силы, разобьется в доску, но покажет, на что способен.
Иволгин не ошибся. Драгунский действительно проявил на занятиях все свои способности, разгромил его, что называется, в пух и прах и заслужил высокую оценку командира роты.
После «боя» он подошел к Иволгину, не без злорадства спросил:
– Ну что, кавалер Славы, как ваше самочувствие? – И покровительственно похлопал по плечу: – Не обижайся, младший: так надо.
Заметив в темноте подходившую Аню, он шагнул ей навстречу и предложил возвращаться к землянкам со взводом победителей. Но его постигла неудача.
– К сожалению, не могу, товарищ лейтенант, – холодно ответила Аня. – Медицина должна находиться там, где больше потерь.
Расстроенный Иволгин не принял Аниных шуточных соболезнований, сказал, что не нуждается в сердечных каплях, и заспешил к своему взводу. Аня сделала вид, что пошла искать командира роты, а Валерий долго еще стоял на месте, раздосадованный ее отказом.
Назавтра Драгунский пошел вечером в санчасть, чтобы до конца выяснить свои отношения с Аней. На этот разговор он возлагал большие надежды: Вероника Бережная уехала в Даурию к мужу. Значит, будет возможность потолковать по душам, с глазу на глаз.
Но остаться с Аней наедине ему не удалось: в санчасть понабилось столько командиров взводов, что негде было повернуться. Один жаловался, что не дает покоя царапина на руке, другого беспокоил прыщик, который едва успел вскочить, третий просил порошки от головной боли. Конечно, Валерий знал, что каждый пришел сюда поточить лясы, переброситься с Аней хоть единым словцом. И это еще больше злило его.
В одиннадцать Аня сказала своим пациентам, что ранний сон – лучшее средство для лечения всех заболеваний. Этот намек не возымел решительно никакого воздействия. Лейтенанты завели речь о медицине и о значении морального фактора при заживлении ран, в том числе и сердечных.
Потеряв надежду освободиться от посетителей, Аня ушла в свою комнатку. Лейтенанты слышали, как она снимала зеленые сапожки, как ложилась на койку, скрипнув тугими железными пружинами, но ни один не тронулся с занятых позиций: начали вспоминать о девчатах, рассказывали невероятные охотничьи истории. А когда Драгунский попытался сам водворить в санчасти должный порядок, на него зашикали со всех сторон:
– А сам чего пришвартовался? С какого корабля?
Пришлось Валерию налить из флакона павловской микстуры, выпить ее единым махом и уйти в свою землянку.
А на другой день Валерию вдруг повезло. На Бутугур пришел приказ командира дивизии Кучумова рассредоточить батальон вдоль государственной границы. Все подразделения, кроме будыкинской роты – она оставалась охранять НП, – покинули Бутугур. Таким образом, конкуренты, которые постоянно торчали в санчасти и мешали Валерию, сразу убрались с его пути. Бережная из Даурии еще не вернулась. Обстановка – лучше не придумаешь!
Вернувшись с занятий, Валерий и Бухарбай сидели под навесом. Мусин пришивал к гимнастерке пуговицу. Валерий старательно брился – готовился к походу в санчасть. Бухарбай, как обычно, подшучивал над слабостями своего друга.
– Ты скажи мне, почему ты считаешь себя потомственным военным, если отец у тебя сельский учитель? Перед Аней гарцуешь? Да?
– Чудак человек! Но ведь он тоже когда-то служил в армии.
– А, вон оно что! Понятно.
– И потом не в этом дело, голова. А в том, что наш комдив Кучумов наконец-то проявил отеческую заботу о кадрах.
– Кому что, а курице – проса, – хихикнул Мусин. – Ты хочешь использовать приказы командования в корыстных целях? Жалко, Сережка в наряде – мы бы тебя вдвоем пропесочили.
Валерий неопределенно хмыкнул, повернул зеркало так, чтобы видно было тельняшку, и сыпанул несколько накаленных фраз из своего репертуара – про шпионку Галочку, обольстившую и предавшую командира отряда лихого матроса Урагана.
– Ее звали Галочка, – с надрывом бросил он, уставившись в зеркало. – Ну что же, мне всего двадцать три года, и я давно не чувствовал теплого женского дыхания...
Он прилежно обработал бритвой бакенбарды, свою особую гордость. Во всей дивизии, а может быть, и на всей Маньчжурке никто не обладал столь редкостным дивом, залетевшим в даурские сопки из прошлого столетия. Правда, эти ленточки курчавой растительности были поуже и покороче гусарских (у Ветрова особо не повольничаешь!), но они и в усеченном виде бросались всем в глаза и, безусловно, выделяли Валерия из общей офицерской массы.
Драгунский старательно умылся, взял гитару, стал натягивать оборванную струну. Синие сумерки все плотнее окутывали сопки, сильнее запахло разомлевшей от жары травой, нудно зудели под низким навесом комары, и в тишине было трудно разобрать – струна это звенит или поет над ухом комар.
Бухарбай откусил нитку, поглядел на Драгунского:
– Понимаю: хочешь музыкой покорить. Но ты не имеешь права: Аня у нас ничейная, общая.
– Знаем мы этих ничейных недотрог. Потому она и была ничейной, что обстановка не позволяла: толпились мы у ее дверей, как идиоты.
– Погоди, придет Сережка, мы с тобой посчитаемся!
– Будет, будет грозить, – отшутился Валерий, взял аккорд и продекламировал: – Пойдем туда, куда влечет нас жалкий жребий!
– Брось дурачиться.
– Слушаюсь! – Валерий прихлопнул простонавшие струны, повернулся к Бухарбаю: – Ты способен или не способен выручить друга? Понимаешь, в чем дело? Она теперь одна, и одного меня может не впустить. Вдвоем приличнее. Ты придешь, а потом смоешься. Понял?
Бухарбай вначале отнекивался, но потом согласился:
– Ладно уж, – сказал он, подтягивая ремень.
Дверь в санчасти оказалась не запертой.
Аня сидела за столом, читала истрепанную книжку – легенду об Ангаре, которая сбежала от своего отца – седого Байкала к славному витязю Енисею. Желтоватый свет керосиновой лампы еле освещал оклеенные газетами стены, скользил, подрагивая, по бревенчатому накату, трепетал на Аниных щеках. Лицо у Ани усталое, глаза в полутьме еще больше потемнели. Глянул на нее Бухарбай и уж в который раз подивился – темные глаза и светлые, как степной ковыль, волосы! Вот чудо!
– Пришли свататься, – бухнул он с ходу, щелкнув каблуками кирзовых сапог.
– Да вы и впрямь как женихи – гитара с алой лентой, – улыбнулась Аня.
– Все чин чином, – не растерялся Мусин.
– Ну, не дури, – толкнул его в бок Валерий.
Они сели напротив Аниного столика и начали болтать о разных пустяках, а больше всего – о многочисленных Аниных поклонниках, которые, по словам Валерия, с рыданием покидали сегодня Бутугур.
Аня попросила Валерия что-нибудь сыграть.
– Могу даже спеть, – с готовностью ответил тот и прошелся пальцами по струнам.
– Итак, переходим к музыкальной части нашего визита, – объявил Бухарбай.
– Ну, хватит тебе! – одернул его Валерий и, повернувшись к Ане, спросил: – А вы знаете, Аня, как бы спел, ну, скажем, песню о бродяге какой-нибудь перестраховщик? Он бы ни за что не осмелился доложить прямо и конкретно: бродяга переехал Байкал. Нет! Он спел бы примерно так. – И, звякнув струнами, затянул:
Бродяга в основном Байкал переехал...
Аня засмеялась, чуть сузив темные уставшие глаза. А Валерий, почувствовав, что угодил, преподнес еще одну шутку: как бы спел романс человек, которого одолевают слова-паразиты «по сути дела»:
И звенит, по сути дела, каждая струна-а...
И это понравилось. Аня даже посоветовала Драгунскому идти в артисты. Польщенный Валерий почувствовал, что пора действовать, и едва заметно моргнул Бухарбаю: твоя, мол, миссия окончена, выдворяйся! Но Бухарбай вроде бы не заметил сигнала – пересел с одной табуретки на другую. Валерий повторил сигнал, а Бухарбай не обращал на него никакого внимания – сам смотрел, не отрываясь, на Аню. Надо было как-то заполнить образовавшуюся паузу, и Валерий решил выдать еще один музыкальный номер: запел про некую фронтовую любвеобильную девицу, которая пошла непутевой дорожкой от усатого повара, от лысых штабных писарей и разыскала себе поклонников далеко за пределами своей части.
Проходила дороженька Машеньки
К командирам чужих батарей...
Валерий, конечно, ожидал, что Аня еще звонче засмеется. Но она густо покраснела, в темных глазах ее вспыхнули недобрые огоньки.
– Как вам не совестно? Как же вы так можете? – с укоризной и досадой сказала она. – Не хочу вас больше слушать. Уходите отсюда! Спать пора.
– А я-то при чем? Я же не пел, – оправдывался Бухарбай.
– Довольно, довольно. Выметайтесь!
Драгунский попробовал свести все к шутке, но увидел на лице Ани упрямую складку у переносья и покорно вышел.
Мусин с хохотом побежал в свою землянку, а Драгунский долго сидел у дверей на ступеньках крыльца санчасти и, обхватив руками голову, лихорадочно обдумывал, как исправить положение, что надо предпринять, чтобы заслужить прощение.
– Все кончено, полный разгром, – прошептал он и, поглядев с неприязнью на свою спутницу гитару, виновницу непредвиденного конфликта, оттолкнул ее локтем в сторону. У самого уха запищал комар, будто оборванная струна, поплыл в ночной тишине тонкий ноющий звук. А когда он стих, с границы вдруг донесся глухой взрыв. Валерий озадаченно посмотрел на черный силуэт Бутугура, впился в темноту, нависшую над Валом Чингисхана: уж не сама ли судьба посылает ему счастье в эту горькую минуту?
Драгунский ворвался в казарму, захватил с собой трех бодрствовавших бойцов, побежал с ними к Валу Чингисхана.
Будыкин поднял по тревоге роту. Автоматчики заняли основные позиции и с нетерпением ожидали разведку с границы. Светало. На востоке все выше поднималась заря, гася своим светом ближайшие звезды. На севере светился ковш Большой Медведицы, показывая путь к Полярной звезде. Над Бутугуром блеснула слабая зарница и погасла, не оставив следа. Вокруг – немая тишина.
– Что бы это могло значить? – спросил Будыкин, лежавший на бруствере, заросшем пыреем.
Викентий Иванович ничего не ответил, только подумал: «Как же это я не выбрался в Читу? Вот зашумят, загремят бои, а батальон останется в резерве в этих Тарбаганьих норах. Сживет меня тогда со света комбат. Сегодня же надо ехать».
Появилась Аня Беленькая с санитарами.
– Они уже идут? Они стреляли? – спрашивала она то у того, то у другого, спустившись в траншею.
С вершины Бутугура прибежал Иволгин:
– Что у вас тут происходит?
Ему никто не ответил – все молча смотрели на окутанную туманом границу. Что там?
Граница молчала. Но вот в тумане кто-то зашевелился – выплыла приметная фигура Драгунского. За ним шли, тяжело ступая, автоматчики с какой-то ношей. Великолепно видевший ночью Мусин первым разгадал тайну ночного взрыва и, сложив рупором ладони, объявил:
– Сегодня на рассвете на одном из участков задержан матерый диверсант – дикая коза!
И все увидели рыжеватую тонконогую косулю, которую несли автоматчики. Глаза у косули выпучены от страха, подбрюшие и белое пятно у короткого хвоста опалены взрывом: она наскочила на минное поле.
Убитую козу положили на траву у бруствера траншеи.
– Проклятая животина, – ругался Драгунский. – Всю границу взбудоражила. – Он подошел к Иволгину, сказал: – Вот так-то, гвардия, мы и воюем: не спим, вскакиваем как сумасшедшие, а толку... Даже нарушители перевелись! Одни козы шляются...
Будыкин объявил отбой тревоге и направился вместе с Викентием Ивановичем к землянкам. За ними побежала и Аня Беленькая. Валерий со смешанным чувством досады и тайного благоговения посмотрел ей вслед. Аня в этот момент показалась ему чем-то похожей на быстроногую степную косулю – такая же стройная и красивая, такая же пугливая и неуловимая.
Из-за пограничной сопки показался алый краешек солнца, падь Урулюнгуй сразу посветлела. Заблестели шелком ковыльные метелки, засеребрились былинки прошлогоднего пырея. Валерий медленно побрел вслед за Аней, роняя на ходу невнятные слова:
– И там, где пахло росой, я кончил ей жизнь...
