Текст книги "Два апреля"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

15

После Охтенского моста Овцын послал старпома спать. Сам он простоял на мостике всю ночь, пока «Кутузов» не вышел в просторную Ладогу. Разрушенный Шлиссельбургский замок скрылся за кормой. Под самым бортом высунул из воды усатую морду тюлень, похожий на отставного николаевского жандарма. Овцын швырнул в него погасшую сигарету. Когда снова пришел старпом, он сдал место и спустился в каюту. Снял китель, пошел умываться. После ночи, проведенной на мостике, теплая вода разморила, и он вышел из ванной со слипающимися глазами.

Ксения расставляла на столе чай и булочки. Он не удивился. Скорее удивился бы, не окажись здесь Ксении с чаем. Он запахнул пижамную куртку и сел к столу.

– Садитесь и вы, Ксана, – сказал он. – Бог с ней, с дистанцией. Чванство это, а не дистанция.

Она села, налила чаю в две чашки, сказала:

– Вот и началось наше плавание.

Овцын покачал головой:

– Это семечки. Плавание начнется за Архангельском.

– Кто вас провожал? Жена? – спросила Ксения.

Овцыну представилась Марина, недвижимо стоящая на набережной. Пустота в душе щемила. Они расстались спокойно и навсегда. К лучшему ли это? Не будешь ли потом колотиться головой о мебель, вспоминая, что было? Нет, к лучшему. Восемь месяцев громоздили какое-то здание, складывали камни. Камни так и остались камнями, здания не получилось. Чем их там скрепляют, эти камни, цементом, что ли? Цемента не нашлось. Рассыпались камни.

– Нет, – ответил он Ксении. – Не хотят за меня девушки замуж.

– Это, наверное, вы не хотите, сказала она. – Девушки потом не хотят, когда почувствуют.

– Мэй би, как говорят ваши любимые англичане, – согласился Овцын. -Девушки умеют чувствовать и смотреть в будущее.

Он взял тонкую руку, стал перебирать тонкие, вздрагивающие пальцы. «добрая и ласковая рука, она так много для меня делает, а я никогда не сказа ей простого спасибо. Не потому, что я не замечал, а потому, что моя глупая гордость не позволяет замечать, что я получаю подарки, за которые не в силах отдарить. И я не замечал их. Принимать все равно приходилось, с этой Ксенией ничего не поделаешь. Спасибо тебе, рука. Ты настоящая и человеческая».

– Будет, – сказала Ксения. Она забрала руку. – Не расстраивайте меня. Я женщина, могу заплакать.

– Плакать надо мне, – сказал он.

– Вам надо спать, – посоветовала Ксения. – Вы устали, нервы напряжены. Вот вас и покусывает совесть.

– Верно, – сказал Овцын. – Вы дьявольски проницательны! Ксана, скажите, вы в самом деле... Впрочем, ладно. Не говорите.

– Ложитесь спать, Иван Андреевич, – сказала она. – Я пойду, а то отнимаю у вас время своей болтовней.

Она стала собирать посуду.

– Нет, мне легко с вами, Ксана. Не уходите, – попросил он. – И

болтайте, что хотите.

– Хорошо, я отнесу посуду и приду. Вы ложитесь.

Она ушла, а он разделся и лег в постель. Далеко глубине судна шумели машины, их мерный рокот баюкал, словно колыбельная. Он почти уснул уже, когда почувствовал, что рядом стоит Ксения.

– Сядьте, Ксана, – сказал он. – Мы в самом деле плывем.

– Разве вы не спите? – спросила она и села.

– Я сплю, я сплю. Почему бы и не поспать капитану, если обстановка позволяет? Ладожское озеро широкое, как море. Градус вправо, градус влево – какая беда? Ничего страшного. Однажды мне стало страшно. Приснилось, что я стою перед вами на коленях. Ох, как я злился на этот сон! А сейчас мне снится, что кто-то положил руку мне на волосы. Вы в самом деле положили руку мне на волосы или это только снится?

– В самом деле, – сказала Ксения.

Он уже спал, но помнил, что она рядом, и чувствовал ее руку. И было легко и светло, как когда-то в детстве, из которого в памяти остались не события, не вещи, а только ощущения, приходящие время от времени опять, кажущиеся отголосками иной, не здешней твоей жизни. Потом он почувствовал прикосновение к лицу теплых губ, но когда выбрался из сна и раскрыл глаза, никого не было в каюте.

В Вознесенье не задержались, потому что льда в середине Онежского озера уже не было, лед стоял только близ берегов да в бесчисленных больших и малых заливах. По озеру вовсю шныряли мелкие суда. Буксиры, исходя дымом и паром, тащили тяжело груженные баржи. Путь этих караванов долог и во времени и в пространстве. Шкипера – карельские мужики – устраиваются на баржах семейно, обставляют каюту, как горницу, заводят на палубе козу и поросенка. И течет жизнь. Неторопливая, солидная, огороженная крепкими бортами. Не хуже какой другой. «Кутузов» проносился мимо почерневших от времени барж, как лимузин секретаря обкома мимо крестьянских возов. Какая-нибудь молодая еще тетка уронит в корыто байковое мужнино белье, разогнет спину и долго смотрит вслед белому чуду, явившемуся из мира, в который ей так охота попасть. А чудо летит – не догонишь. А жизнь ее плетется, хоть прыгай на берег и иди за грибами – не отстанешь. Вздохнет тетка, ругнет свою окаянную баржу беспаспортным словцом, да и опять согнется достирывать.

«Кутузов» занимал весь шлюз, касаясь бортами стен. «Шальной» едва протискивался за ним, становясь наискосок. Такое воспрещалось канальными порядками, но аристократам давали поблажку. В Арктику идут. Как не уступишь? Один начальник шлюза закапризничал, но его свои же и осадили. Молодой, с высшим образованием начальник махнул рукой, ушел в служебное помещение и сел спиной к окну. Та и просидел, нарушая инструкцию, все шлюзование.

Девятишлюзовая Повенецкая лестница изматывает авральной работой нервы штурманов и физическую силу матросов. Хорошо, что после девятого шлюза далеко тянется озеро, как бы нарочно устроенное для того, чтобы команда отдохнула перед спуском к Белому морю.

Кинохроника, до этого квелая и незаметная, на канале вдруг воспрянула. Згурский (опять небритый), бегал взад-вперед, вверх и вниз по палубам, мостикам и трапам, стрекотал длиннодулым аппаратом. Эра носилась по судну своими путями, орудуя одновременно пером и магнитофоном.

– Тоже авралят, – одобрительно заметил рулевой Федоров, обреченный за свое мастерство бессменно стоять за штурвалом всю Повенецкую лестницу.

Глаза старпома в минуты затишья замирали на похорошевшей в работе журналистке. Марат Петрович вздыхал, почесывал подбородок, вдруг принимался бормотать нечленораздельное. Он улыбался, хмурился, тер руки, тряс коленкой и часто курил.

– Что это вы шаманите, Марат Петрович? – спросил Овцын.

Эра побежала на верхний мостик по крутому трапу. Старпом задрал голову.

– Сказка, – вздохнул старпом, когда скрылись стройные ноги.

– По-моему, не очень, – возразил Овцын.

Марат Петрович посмотрел на него пренебрежительно, чего не позволял себе прежде.

– Что вы понимаете... Мне хочется молиться на эту женщину.

– Похоже, что на нее молятся без вашей помощи.

– Что? Вы хотите сказать – Згурский? – Марат Петрович рассмеялся. -Згурский заходит к ней в каюту только затем, чтобы послушать сделанные за день записи. Згурский молится на свою семью. У него жена и двое детей. Если вы скажете, что кто-то посмотрел на Эру Николаевну вожделенно, он ужасно удивится.

– Все равно, Марат Петрович, я прошу вас не учинять на судне пандемониум...

– Простите... – вздохнул старпом. – Если б вы знали, какой это крепкий орешек, вы бы не волновались.

– А вы уже знаете, какой это крепкий орешек?

– Увы. Мне остается только шаманить, как вы метко выразились, товарищ капитан.

Разговор этот вспомнился в Беломорске. Близко была ночь – впрочем, какая то ночь, если свободно можно прочесть объявление на столбе: «Пропала коза. Серая, с рогами...», а на севере, где молы порта, розовый свет так и не гаснет у горизонта.

Овцын только что вернулся из города. Навещал давних знакомцев, оседлых цыган. Познакомился он с ними в пятьдесят девятом. Тогда их усадили, специально улицу построили на окраине... Цыгане перед каждым домом (дали по рубленому дому на семью) поставили шатер, развели костры на улице, тут же и стряпали и плясали. Посмеивались: ненадолго, мол, уйдем. Теперь шатров на улице не было, костры не пылали. Новые дома почернели и уже ничем не отличались от прочих построек. Стали бродяги-цыгане полноправными гражданами...

Он сидел в полутемной каюте и думал, не включая света, что грустно цыганам топтаться на одном месте в каменисто-болотистой Карелии, а с другой стороны, нельзя же допустить, чтобы бродило по цивилизованному государству целое племя, не признающее законов. Что хорошо одному, другому во вред. Если все улягутся смирно, тогда никто никому мешать не будет. Единственный вариант всеобщего удовольствия.

Постучались. Он крикнул:

– Войдите!

Зашла Эра, пригляделась, спросила:

– К вам можно?

– Ко мне можно, – сказал Овцын, не вставая и делая вид, что ему очень, интересно смотреть на розовые штрихи вечерней зари, пересекающие окна. -Садитесь рядышком, Эра Николаевна. Какие боги указали вам путь в мою одинокую келью?

– Я без богов справляюсь, – сказала журналистка и села, но не на диван, а к столу.

– Вот как... Никакой мистики? Знаете свою цель и идете к ней наикратчайшим свыше одобренным путем?

– Разве это смешно?

– А я и не смеюсь.

– Значит, мне показалось, – сказала она. – Я должна извиниться, что пришла так поздно. Но вас не было весь вечер.

– А у вас сегодня по плану интервью с капитаном ?.. – Он улыбнулся. -Я навестил знакомых. Цыган. Отобрали у них кибитки, дали дома, прописали в городе Беломорске. Ни степями от них теперь не пахнет, ни дымом таборных костров. Хромовые сапожки стоптались, плисовые шаровары сносились, поют вразброд. Пушкин не стал бы писать гениальные стихи про таких цыган. Жалко. Вы улыбаетесь?

– Я недавно возвращалась из-за города на электричке, – сказала Эра. -Пол вагона было цыган. У каждого новенький термос.

Овцын расхохотался.

– Грандиозная выдумка! Кочевник с термосом... Как вам живется на «Кутузове»?

– Очень благополучно, – сказала Эра. – Как в гостинице с табльдотом.

– Вам не нравится благополучие?

– Представьте себе, не нравится, – вызывающе, как будто Овцын не был способен представить такого, сказала Эра. – Я слишком благополучно живу. Будто чья-то рука тщательно оберегает меня от трудностей, достающихся другим. – Она усмехнулась. – Стыдно кому-нибудь рассказать: поехала в командировку в Арктику, а каждое утро принимаю ванну и даже не надо переодеваться в брюки. И так всегда у меня... Чего я только не делала!.. Уезжала из Москвы насовсем. Какая-то сила брала меня за шиворот и, как я ни барахталась, возвращала обратно. Пыталась разрушить хоть внешнее благополучие, ушла из дому в общежитие.

– Разрушили?

Эра покачала головой.

– Наоборот. Родители поняли мой шаг по-своему, разменяли большую квартиру на две маленьких и одну отдали мне.

– Вы могли не взять.

– Что вы! Меня бы стали лечить. И без того мне частенько щупают лоб... И кажется, что все в жизни получаешь бесплатно, как бы авансом. Предчувствуешь, что когда-нибудь придется платить за все сразу.

– Может быть, вы расплачиваетесь, да не замечаете этого?

– Я думала о таком, – сказала Эра. – Вряд ли. Конечно, я делаю, что могу. Но так мало... И – честно говоря – не то, что могу, и не то, что могу.

– Пишете вы только для кино? – спросил Овцын.

– Как раз для кино я почти не пишу. Мне больше нравятся газеты. Еще больше журналы, – улыбнулась она.

– А где вы образовывались?

– В университете. Позвольте, кто у кого берет интервью?

– Я и забыл, что вы по делу, – рассмеялся Овцын. – Хорошо, берите вы у меня. Наверное, вас интересуют характеристики «Кутузова» и мои анкетные данные?

– И некоторые сведения из истории вашей экспедиции. Но я не способна писать при таком освещении.

– Через час станет светлее, – сказал Овцын. – Поговорим пока о чем-нибудь другом, что не надо записывать.

– Лучше зажжем свет, – строго сказала Эра. – А то вы человек ловкий и опять заставите меня рассказывать о себе.

– Пусть будет по-вашему, – сказал Овцын.

Незаметным движением он нажал кнопку в подлокотнике дивана, и каюта осветилась.

– Как вы это сделали? – спросила она щурясь.

– Дистанционное управление светильниками, – сказал Овцын, посмеиваясь, и показал кнопку. – Техническая новинка. Поражает воображение журналистов больше, чем гирорулевой или курсограф.

– Доберусь и до курсографа – пообещала Эра, поджав губы.

– Не доберетесь, – сказал Овцын. – У меня его нет. Все-таки судно речное. В речном деле курсограф не применяется.

– Я попрошу вас отнестись серьезнее, – сказала Эра.

Она расспрашивала дотошно, а в блокнот записывала немного – только цифры, имена и даты. Когда она, наконец, кончила допрос и подняла руки, чтобы поправить прическу, Овцын выключил свет. Они вышли на палубу. Только что показалось солнце, красное, расплющенное и щербатое, совсем

неяркое. На него можно было смотреть не щурясь. Они смотрели на солнце.

– Чего мы ждем, почему не выходим в море? – спросила Эра.

– Куда торопиться? – сказал Овцын. – Набирайтесь терпения, Эра Николаевна. Суровая Арктика скована льдами, как городская улица асфальтом, запишите это в свой блокнот. Так что не все ли равно, стоять здесь или в Архангельске?

– Неправда, – сказала Эра. – Я знаю, у вас приказ идти без остановок до Архангельска. Вы бы не стали стоять просто так.

Было прохладно. Она поежилась, и он набросил на нее свой плащ.

– Если вам здесь надоело, завтра выйдем, – улыбнулся Овцын. -Сегодня произведу уничтожение девиации. Механики кое-что наладят в своем хозяйстве. И в путь.

– Так бы и говорили. – Она засмеялась. – А то разыгрываете из себя судовладельца. Почему же вы не спите, если вам днем надо будет работать?

– Разыгрываю из себя железного человека, – ответил он сухо,

– Разве можно сердиться на шутки? Вы недотрога, капитан.

Из-за надстройки вышел Згурский. Увидев Овцына и Эру в его плаще, он споткнулся на ровном месте, потом вежливо приподнял кепку. Повернувшись спиной, он стал прилаживать к глазу аппарат.

– Вы давно знакомы? – спросил Овцын, глядя на оператора.

– Леночка моя подруга. Значит, лет шесть... Странная девушка. В восемнадцать лет вышла замуж, а он на десять лет старше. Уже давно двое детей. Хотят третьего.

– Что тут странного?

– Ничего, это я так... – проговорила Эра. – Перелистываю журнал мод... Пойдемте, Иван Андреевич. Я уже хочу спать. Пусть меня разбудят, когда начнете уничтожать девиацию. Я правильно запомнила?

– Безупречно.

– Скажите, а зачем ее уничтожают?

– Не сдавать же на склад это добро, – пошутил Овцын.

Неподходящее было время, чтобы читать лекцию по теории девиации

магнитных компасов.

Овцын задержался в Беломорске по просьбе старшего механика. Тот хотел прочистить фильтры и навести порядок в электросхемах, запоротых неопытным электромехаником.

– Постоим два дня, зато придем в Архангельск в идеальном виде, -волновался стармех. – Там же начальство встретит.

Овцын согласился и решил заодно устранить девиацию. Хуже нет для моряка наказания, чем сомневаться в своих компасах. За два дня работа была сделана, команда порезвилась на берегу, посмотрела кинофильм, потанцевала в клубе и укрепила бюджет беломорских закусочных. Вели себя вполне прилично, оставив доброе впечатление. К отходу «Кутузова» на причале ранним утром собралась стайка принаряженных девушек. В отдалении остановилась серая «Волга». Овцын пригляделся. За рулем была женщина. Она вышла из машины, закурила и присела на сельдяную бочку.

– Вы вступили на путь в высшее общество – спросил Овцын у старпома.

– При чем тут общество? – сказал Марат Петрович. – Это прекрасная женщина. Пусть она будет хоть пастушкой.

– Золотые слова, – заметил Овцын. – Командуйте, чтобы отдавали носовые...

Сразу как отдали швартовы, женщина поднялась с бочки, эффектно развернула машину на узкой полосе причала и унеслась.

– Вот и прощай... – вздохнул Марат Петрович.

– Она будет страдать? – поинтересовался Овцын.

– Она будет страдать. И я буду, – ответил старпом. – Таковы законы жизни. За радости платят.

– Но вы утешитесь быстрее, чем она.

– Значит, она испытала больше радости. – Старпом пожал плечами. -Закон есть закон. Чем сильнее судно накренилось на правый борт, тем сильнее накренится оно и на левый. Верно я говорю?

– Аналогия не доказательство, – припомнил Овцын вычитанную где-то фразу.

– Я не доказываю, я иллюстрирую, – сказал старпом. – Доказывать тут нечего, все понятно... У этого буя будем ворочать. Какая дьявольская сегодня рефракция!

– Повернем, а от буя плывите сами, – сказал Овцын.

Сделав помощнику столь драгоценный подарок, спустился на вторую палубу, где умостившийся между стоек Згурский снимал Беломорск со стороны моря. Рядом в задумчивости стояла Эра и не мигая смотрела куда-то поверх Беломорска. Она обернулась, как бы почувствовав приближение Овцына.

– Здравствуйте, Эра Николаевна, – сказал он и прикоснулся к фуражке.

Она улыбнулась, но вдруг, спохватившись, стала строгой, опустила

уголки губ, насупила тонкие брови. Рядом извивалась длинная спина Згурского.

– Я не собираюсь с вами здороваться, пока вы не извинитесь, -заговорила Эра. – Мне надоело ваше наплевательское отношение. Да, я многого не знаю в вашем деле, многого не понимаю, но уверяю вас, что и вы в моем деле разбираетесь не лучше, чем я в вашем. И будьте любезны помнить, что я здесь не просто так, а работаю. Ваша глупая ирония мешает моей работе.

– Виноват, исправлюсь, – сказал Овцын, приложив руку к груди. Он любовался новым лицом рассерженной Эры и старался не улыбаться.

– Что вы смотрите? – спросила она, и лицо ее опять изменилось.

– Это моя обязанность, – сказал Овцын. – Смотреть. Всегда случается что-нибудь нехорошее, если недосмотришь.

– Не отвиливайте, я уже знаю вашу манеру, – сказала Эра, опять насупившись. – Почему вы мне сказали, что девиацию уничтожают для того, чтобы не сдавать на склад? Ведь вы...

Она подняла воротник пальто и отвернулась. Он взял ее за плечи и развернул к себе.

– Что «ведь вы»? – спросил он.

– Надо мной издевались, – сказала она, шмыгнув носом. – Разве вы не слышали, как надо мной весь вечер издевались по вашей милости?.. Боцман предлагал мне ведро девиации – все равно ее уничтожать, возьмите, может, пригодится.

– Придем в Архангельск, и я выгоню этого зловредного боцмана, -сказал Овцын, держа ее за плечи. – И прикажу, чтобы никто не шутил с Эрой Николаевной, раз она такая недотрога.

Эра отошла на шаг, вытерла лицо платком, улыбнулась.

– Вас надо выгнать, – сказала она.

– Разве можно говорить такие слова капитану?

Опять ее лицо переменилось, глаза померкли, она шагнула вперед, ближе к нему, стала говорить, глядя на вихляющиеся плечи Згурского. -Капитан – это совсем не то. Я не такими представляла себе капитанов. Почему я не могу видеть в вас капитана, а вижу только человека?

– Я молодой капитан, – сказал Овцын. – Всего вторую навигацию. Еще не привык.

Згурский все сдвигался в сторону кормы, и Эра провожала его глазами. Наконец он скрылся.

– Вчера он выразил мне свое недоумение, что я с вами ночью стояла на палубе, – сказала Эра. – Он бы ничего не подумал, если бы не ваш плащ. На мне был ваш плащ, и он подумал...

– То, что подумал Згурский, для нас не беда, – сказал Овцын. -Главное, чтобы мы сами чего-нибудь не подумали. Вот тогда придется задирать руки.

Эра отошла от него, сказала сурово:

– За меня можете не волноваться. Следите за собой.

«В самом деле крепкий орешек», – усмехнулся про себя Овцын и предложил:

– Пойдем на другой борт, посмотрим Соловецкий Монастырь. Вы видели Соловецкий монастырь? С моря это великолепно.

– Опять вы меня обманываете, – вздохнула Эра. – Отсюда до Соловецкого монастыря чуть не сто километров. Как же его можно увидеть?

– Сегодня дьявольская рефракция, – вспомнил он слова старпома.

– Это что-нибудь вроде девиации?

– Тоже пальцами не пощупаешь, – сказал Овцын, взял ее под руку и повел мимо окон музыкального салопа на другой борт.

Эра сжала его руку, прошептала:

– Это называется фата-моргана...

Высоко в небе плыла окруженная лесом крепость.

Она была резко отчеркнута снизу каменным молом, и ниже мола

отражались в голубизне перевернутые башни, деревья, строения, блестящие луковки куполов и темные шпили. Овцын никогда еще не видел двойного миража.

– Отражение может отражаться, – сказал он,

– Молчите вы, – прошептала Эра.

Он замолчал, потом забылся и сказал:

– Надо кликнуть Згурского, чтоб он снял.

– Не смейте!

Она сжимала его руку, пока видение не заколыхалось, распадаясь на куски. Это произошло мгновенно, будто бомба разрушила монастырь, -только черная точечка приподнятая над морем, осталась на горизонте.

– Вот и нагрелся воздух, – объяснил Овцын.

Эра отпустила руку, взглянула ему в лицо.

– Вы... – сказала она.

– Да, я, – улыбнулся Овцын.

– Это – и вы.

Он понял и спросил:

– А если бы было это – и не я?

– Так не было бы, – сказала Эра. – Не могло быть.

– Почему вы со мной так откровенны? – спросил он.

– Потому что это не опасно, – резко ответила Эра. – Вы скоро забудете мои откровенности. Вы же сам по себе. Бог, царь, капитан, глава своего мирка. Что вам какая-то журналистка? Разве я не вижу, как вы потешаетесь, на меня глядя? Я все вижу. С вами можно быть откровенной. Это вас не заденет, не тронет и ни к чему не обяжет. Когда нет партнера, можно играть в теннис со стенкой.

– Наверное, так оно и есть, – покачал головой Овцын. – Простите, Эра Николаевна, я пойду на мостик. Кажется, старпом скатывается вправо, а там, насколько мне помнится, вредные камни.

– Можно мне с вами?

– Сделайте милость. Только не ставьте магнитофон около компаса. Стрелка реагирует на аккумулятор.

Он поднялся на мостик. В самом деле, «Кутузов» шел правее рекомендованного курса, но настолько немного, что не стоило обращать внимания и обижать старпома. Камни оставались далеко. Овцын сказал только:

– Марат Петрович, когда будете сдавать вахту Двоскину, определитесь поточнее. К тому времени появятся еще два маяка. Имейте в виду, что рефракция искажает пеленги. Про интерполируйте несколько раз.

– Будьте спокойны, -сказал старпом.

Овцын оглядел мостик. Эры не было...

«Кажется, я опять, нагрубил, – подумал он. – Ведь не хотел же...»

Скоплялись суда каравана на Двинских рейдах. Дел было немного. Главное дело – следить, чтобы не разлагались команды. Вечерами Овцын ходил к начальнику Архангельского отряда – собирались интересные старики, знавшие назубок всю историю овладения Севером и помнившие невероятное. После чарки старики яснели, молодели и, поругивая нынешние хлипкие времена, вспоминали былое. В воспоминаниях одна за другой следовали смерти, но это были яркие смерти, не жаль становилось погибшего, а завидно...

Истосковавшийся по семье Згурский улетел в Москву «проявлять пленку». Он звал с собой Эру, но та отказалась. Видимо, ни по кому в Москве не скучала. Рано утром – в это время Овцын шел купаться – Эра уходила и возвращалась на судно к вечеру. Вскоре в местной газете, а потом и в центральных появились статьи про Архангельский порт за подписью Э. Левтеева. На «Кутузове» читали эти статьи и обижались, что Э. Левтеева пишет про другие суда, а не про свой родной «Кутузов». Через две недели оператор вернулся, ругаясь, что новая, не освоенная еще машина погубила сорок процентов пленки. Но ругался весело, чувствовалось, что он доволен поездкой и ему немедленно хочется в Арктику.

– Когда же выйдем? – часто спрашивал Згурский.

Овцын пожимал плечами:

– Лед хозяин.

Несколько дней Згурский снимал Архангельск. Потом заскучал.

– Приходите завтра в «Интурист», – сказал Овцын. – Там соберутся капитаны, вам будет полезно посмотреть.

– По какому поводу? – поинтересовалась Эра.

– Повод романтический: день летнего солнцестояния.

– Это когда самый длинный день в году?

– Совершенно верно, – сказал Овцын. – И по-моему, серьезный повод для торжества.

– Было бы желание, – отозвалась Эра. – Иван Андреевич, вода в Двине очень холодная?

– Прекрасная вода, – сказал Овцын. – Хотите искупаться?

– Очень. Возьмите меня с собой завтра утром. Одной неудобно, никто еще не купается.

– Я позвоню вам, – сказал он.

Овцын проснулся в семь утра, раскрыл дверь на палубную веранду, поежился от прохладного ветерка. Погода уже несколько дней была прекрасной. Двина сияла серебром под солнцем, и по ней, пыхтя, шныряли юркие «макарки». Овцын поиграл гантелями, разогрелся, потом позвонил в каюту журналистки.

– Давно жду, – сказала Эра.

– Спускайтесь на берег, я мигом.

Они дошли до мостков, с которых архангельские женщины, подоткнув подолы под резинки панталон, до позднего вечера полощут свое нескончаемое белье.

Но в этот ранний час архангельские женщины собирают мужей на работу и мостки свободны.

– Отсюда можно нырнуть, – сказал Овцын.

– Я не буду нырять, – отказалась Эра. – Не хочу мочить волосы.

– Нырять придется, – улыбнулся Овцын. – Входить постепенно очень холодно.

– Вы же сказали, что вода теплая.

– Нет, Я сказал, что вода прекрасная.

– Опять надули. Что с вами делать?

– Решите после купания, – сказал Овцын. – Если не понравится, можете казнить меня. На «Кутузов» я подыщу замену.

Она фыркнула и отвернулась. Они разделись. Эра подошла к краю мостика.

– Значит, вы советуете нырнуть? – жалобно спросила она.

– Только так, – сказал Овцын.

Ничего в ней нет нескладного, думал он, глядя на Эру, просто она не умеет одеваться.

– Моя жизнь на вашей совести, – сказала она и прыгнула в воду.

Овцын дождался, когда ее голова показалась на поверхности, и нырнул

вслед. Он подплыл к ней, спросил:

– Позвольте поинтересоваться вашими первыми впечатлениями ?

– Вы злодей, – сказала Эра, отфыркиваясь. – Безумно холодно. Но здорово.

– Казнить не будете?

– Бог с вами, живите.

Он плыл чуть поодаль, погружая голову в прозрачную воду, и думал, что течение здесь сильное, не то что в Прегеле, и надо забирать левее, а то потом трудно будет выплыть против течения к мосткам, а выныривать где-нибудь у пассажирской пристани грязно и неприлично для солидных граждан. Он подумал, сможет ли вытащить ее на таком течении, если она начнет тонуть, и, хотя Эра плыла уверенно, он заволновался и крикнул:

– Эй, не пора ли обратно?

Эра обернулась, засмеялась:

– Замерзли, капитан? Или выдохлись?

– Посмотри, где наши мостки, глупая девчонка! – крикнул он.

Эра откинула волосы, пригляделась и поплыла обратно.

Когда выбрались, наконец, на берег, грудь ее вздымалась высоко и часто, руки дрожали.

– Хорошо, – сказала она. – Еще чуть-чуть, и я пошла бы ко дну. Надо было предупредить, что здесь такое сильное течение. Она достала из сумки полотенце. У вас, конечно, нет полотенца? Возьмите.

Он взял полотенце, накинул ей на плечи.

– Ваше достоинство позволяет вам: вытирать меня, капитан? – спросила

она.

– Какое может быть достоинство у голого человека? -засмеялся он. -

Голые равны. Вы уже почти не дрожите.

– Потому что вы меня почти обнимаете... Стоп. Ноги я вытру сама.

– Несомненно. – Он отдал полотенце, услышал вдруг «С добрым утром» и обернулся.

На перильцах сидел, покуривая, Борис Архипов. выражение лица ехидное, фуражка на затылке, по губам блуждает улыбочка.

– Здорово, – сказал Овцын. – Я и не заметил, как ты подкрался.

– Думаю, если бы сюда прискакал на водопой табун, ты бы тоже не заметил, – сказал Борис Архипов.

Эра натянула платье, кинула на него короткий сердитый взгляд, сказала Овцыну:

– Я пойду, Иван Андреевич. Спасибо. Оставить вам полотенце?

– Я уже высох, – сказал он. – Позвонить вам завтра утром?

– Пожалуйста.

Она пошла вверх по песку, держа в руке туфли.

– Завтра не будет утра, – сказал Борис Архипов.

– Отчего так?

– Оттого, что сегодня будет вечер.

– Ах, да... Языческое празднество по поводу дня летнего солнцестояния... Ты ко мне с делами или как?

– Как посмотреть. Пришел на твой лайнер, вахтенный говорит, что капитан взяли журналистку и ушли купаться. Старпом тут же откомментировал со вздохом, что это обезьяний труд и ничего у капитана не выйдет. Згурский прислушивался, оттопырив ухо, и чего-то про себя ворчал. Видишь, какой резонанс произвело твое купание.

– Стоянка. – Овцын пожал плечами. – Люди сохнут от безделья, всякому событию рады.

– Не забывай, что существует заместитель начальника каравана по политической части. Соберет слухи, пришьет тебе аморалку.

Овцын оделся, причесал волосы.

– Замполит не эскимо на палочке, – сказал он. – У него голова не только ушами снабжена.

– Будет расспрашивать. Тебя. Ее... Ладно, все это бабьи толки. Слушай, Иван... Мне нужен твой совет. Прилично ли мне взять нынче в «Интурист» Ксению?

– Дернул меня черт завести себе друга... – Овцын забарабанил ногтями по перильцу. – Простой человек попросит совета, так любо-дорого дать. Одно удовольствие получаешь...

– Не темни, – сказал Борис Архипов.

Ты же знаешь, отец, что это наш цеховой праздник. Даже помощников не приглашаем. Для нас с тобой Ксения – эта Ксана или Ксюшенька, а для всех остальных она буфетчица с «Кутузова». Была бы она девушка с улицы Павлина Виноградова, тогда будьте любезны. Но она – буфетчица с «Кутузова». Позвольте: собрались капитаны, и вдруг буфетчица? Скандал... Не насупливай брови, отец. Не придавай значения. Да и к чему тебе эта

афиша?

– Это не афиша, сынок. Тут другой смысл... – Борис Архипов сжал кулак и так ударил по перильцу, что планка хрустнула. – Какую-то вшивую кинохронику можно пригласить, а буфетчицу нельзя. Рылом, видите ли, не вышла. Цех не тот. Пусть сидит у себя на камбузе и движется к коммунизму семимильными шагами...

– Не винтись! – сказал Овцын. – Ну, пригласим весь караван, устроим одесский базар, чтоб никому не было обидно. Забудем о нашем празднике. Хорошо будет, отец?

– Ох, плохо, – согласился Борис Архипов. – Но все равно обидно.

– Потому, что тебя коснулось. А ты терпи, – сказал Овцын. – И будь паинькой.

Борис Архипов не пришел в «Интурист», и весь вечер был для Овцына смазан. Думалось, кто же прав. Выходило, что и Борис прав и капитаны правы. Но капитанов много, а Борис один. Он не пришел. Итальянская забастовка. Пожалуй, он поступил верно, но никому от этого не легче. Овцын мало пил, вслушивался в разговор с пятого на десятое, почти не говорил. Он был самым молодым в компании капитанов, капитаны поняли его молчание как симптом подобающей молодому человеку скромности и посматривали на него благосклонно. По мере того как люди пьянели, ему все сильнее хотелось уйти. Танцевали, и Овцын танцевал с Эрой – молча и держа ее на почтительном отдалении. Когда они вернулись к столу, седой породистый капитан Иннокентий Балк сказал, прищурившись:

– Удивительно красивая пара.

Модулирующий бас Иннокентия Балка пророкотал над столом, и снова капитаны посмотрели благосклонно. К ним протянули бокалы, Овцын и Эра еще не успели сесть и выпили свое вино стоя.

– А где Борька Архипов? – спросил Балк, когда Овцын сел.