Текст книги "Два апреля"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

4

Утром простились с Серафимой Сергеевной, пообещали заглянуть на обратном пути и поехали дальше на юг, в Пицунду. Дорога была извилистой, пыльной и тряской. По ней, кроме машин и людей, двигались коровы, собаки, ослы, свиньи, козы и гуси. До самого железнодорожного переезда вспотевший шофер давил на сигнал то ладонью, то локтем, а на особенно крутых поворотах и подбородком. Здесь дорога ушла вправо, в сторону от магистрального пути, и шоферу стало проще ехать, а когда свернули на равнину, под кипарисы, так и совсем легко.

После общения с Серафимой Сергеевной Эра не так уж безмятежно верила в будущее.

– А вдруг у твоей Таисии Евсеевны все занято? – спрашивала она. -Куда мы денемся?

Овцын посмеивался:

– Выселим ее в курятник.

Евсеевна, кряжистая, мужеподобная вплоть до усов женщина, разглядев Овцына из-за забора, всполошилась, всплеснула руками, бросилась к нему, вышибив животом калитку, и влепила в щеку мокрый поцелуй.

– Сердце ты мое! Золотой ты мой! – взвывала Евсеевна, а он потирал щеку. – Вспомнил бедную бабенку! Приехал наконец! Как мы тут по тебе скучали! И Тамарочка по тебе скучала, и Лидка скучала, и Левон скучал, и дядя Амвросий скучал, и Надька тебя каждый день вспоминала, и Како спрашивал, а уж как Танька твой подарок бережет, это и сказать нельзя! А где же Соломон?

– В этот раз я с женой, – сказал Овцын. – Познакомьтесь, Таисия Евсеевна.

Евсеевна переменила объект и стала причитать над Эрой, влепив ей для начала оглушительный поцелуй.

– Золотая ты моя, сердечко ты мое, до чего же ты красавица, мое солнышко ясное, курочка ты моя брильянтовая...

Овцын закурил и терпеливо ждал, пока выплеснется этот ушат нежности. Он знал, что прерывать Евсеевну нельзя – обидится. Наконец она притомилась, умолкла, и тогда он сказал:

– Каюта нужна, Таисия Евсеевна.

Мощные черные брови Евсеевны сразу сдвинулись на глаза, она помотала головой крайне недоброжелательно.

– Нет у меня никаких кают. Ты же знаешь, Ваня, какой сейчас сезонт. Бархатный сейчас сезонт. Через месяц – будьте ласковы!

– Это хорошо, что «бархатный сезонт», – сказал Овцын. – Он-то мне и нужен. Вы, Евсеевна, где живете? В своей?

– Чего ты от меня хочешь, от бедной, беззащитной бабенки? – еще больше насупилась Евсеевна,

– Хочу, чтобы вы на «бархатный сезонт» в сарайчик переехали, -сказал Овцын. – Это же экономически выгодно.

– Одинокая я, беззащитная, – запричитала Евсеевна, и свежему человеку могло бы показаться, что из глаз ее тут же брызнут слезы. -Вдовица я, никому не нужная, заступиться за меня некому...

Он слушал, посмеивался и вспоминал, что на эту одинокую вдовицу находилось немало охотников из местных жителей, а порой и приезжие старички не брезговали. Пиры за обеденным столом под развесистым тутовым деревом затягивались далеко за полночь. Евсеевнина дочка Тамарочка – тоже девка не промах – то и дело бегала к дяде Амвросию с бутылью. К полуночи дядя Амвросий засыпал, нахлебавшись за день из кишки, при помощи которой переливал вино из бочки в мелкую посуду, и Тамарочке приходилось долго тягать его за уши, прежде чем он раскрывал мутные глаза, натужно поднимался с земляного пола сарайчика и, затянув щенячьим тенорком свою вечную песню без слов, запускал в бочку розовую резиновую кишку, напоминавшую брезгливому человеку о клизме...

Евсеевна причитала долго и всласть, и занятие это ее утомило.

– Проходите во двор, родные мои, – проговорила она наконец. Садитесь за стол, дети дорогие. Уж бедная бабенка для вас постарается, хоть никакой ей нет от этого выгоды. Привыкла за людями заботиться, о себе и подумать некогда.

Она вынесла из кухонной пристроечки бутыль мутного вина (от Амвросия, определил Овцын по цвету), тарелку с хлебом, стаканы, солонку и щедрую горсть мелких помидоров. Промочив горло, Евсеевна рассказала:

– Живет у меня один плюгавик, целую комнату занимает. Не питается, вина не пьет. Зачем ему комнату сдала, сама на себя удивляюсь. Я б туда могла семейных поселить.

Она описала, как скучно «плюгавик» проводит свое время, потом вылила под усы еще стакан мутного вина и заявила. решительно:

– Переведу его в сарай.

– А если он не захочет? – спросила Эра.

– Здесь только я могу хотеть или не хотеть! – сказала Евсеевна басом и со стуком опустила стакан на стол. – Пока идите погуляйте, мои родные, бедной бабенке надо еще на базар сбегать, обед приготовить – как-никак пятнадцать отдыхающих кормлю, а из-за какой выгоды? Копейки ихней себе не беру. Вы у меня будете питаться?

– А как же, Евсеевна.

– В обед приходите. Все сделаем.

«Плюгавик» переместился в сарай без сопротивления. Он оказался математиком по профессии и поэтому не мог найти никакого основания, чтобы возразить против того, что двое имеют больше права на комнату, чем один.

– Надеюсь, мы будем друзьями, – грустно сказал он, взял в одну руку чемодан, в другую портфель, зонтик и плащ, вздохнул с печалью и оставил помещение.

– Жалко человека, – сказала Эра, глядя через, незакрытую дверь на тощую, перекошенную в сторону чемодана спину. – Мне кажется, что этому человеку впервые в жизни повезло: достал отдельную комнату на бархатный сезон. И вот – на тебе! Приехали какие-то ушкуйники, налетели, отобрали.

– Курицу, которую ты съела за обедом, тебе тоже жалко? – спросил Овцын.

– Жалко, – сказала Эра. – Но куда от этого денешься.

– Вот именно! Никуда от этого не денешься, и нечего страдать по поводу того, что законы жизни суровы. Они – законы. Их надо соблюдать. Иначе останешься без курицы.

– Может быть, это и верная философия, по гнусная, – поморщилась Эра – Почему необходимо было выгнать человека ?

– Потому, что ты беременна, глупая девчонка,– сказал он сердито. -Прошлый раз мы с Соломоном жили в том самом сарае и не жаловались.

Она посмотрела на его сердитую физиономию и улыбнулась.

– Я люблю, когда ты называешь меня глупой девчонкой. Это у тебя получается очень ласкательно. Пойдем на пляж.

Не было в поселке дома, расположенного удобнее, чем дом Евсеевны. Он стоял в самом конце Виноградной улицы, упирающейся в рощу реликтовых, нигде больше в мире не растущих сосен. Метров двести довольно прямой тропинки через рощу, мимо зарослей ежевики и диких яблонь – и начинался пляж, почти не освоенный приезжими. Приезжие теснились на цивилизованных, оборудованных лежаками и тентами, обнесенных каменным парапетом пляжах левее острого мыса Пицунда, от которого местность получила название. Постепенно цивилизация подбиралась и к дикому пляжу: у самого мыса высились над рощей три остова будущих пансионатов. Они строились уже два года, и любопытный, хоть раз посмотревший на темп работы, не имел оснований опасаться, что в ближайшие три года дикому пляжу угрожает нашествие пансионеров.

Они прошли тропинку, спугнув с солнечного места ушастого зайца и перешагнув через серую, как бы покрытую пылью змейку, которая не пожелала удаляться, а только подняла голову и раскрыла пасть, предупреждая, что не простит, если ее заденут. Сосны, каждая с жестяным инвентарным номером, шумели ветвями высоко над головой. Очень гармонично рокот моря влился в шум сосен, сперва он был чуть уловим, потом оба звука слились, и по мере приближения к морю рокот все нарастал, а шум сосен слабел и, наконец, совсем растворился в грохоте волн.

Бросив сумку и одежду, они вдоволь поплавали и только после этого принялись расстилать одеяло и искать прохладное место для бутылки с пресной водой. Людей на пляже было немного, лежали они далеко друг от друга, а поэтому почти все женщины избавились от бюстгальтеров, а входя в воду, оставляли на берегу и остальное. Убиенное солнце, хоть и сентябрьское, жестоко палило, и вскоре опять пришлось погрузиться в море. Вернувшись, увидели, что в тени сумки пристроилась остромордая, черная с белым животом собачонка неопределимой породы, но и не дворняжка, потому что признаки многих благородных кровей у собачонки имелись. Короткие кривые лапы и продолговатое туловище были заимствованы от таксы, длинная, очень мягкая шерсть – от японского хина, прямой пушистый хвост свидетельствовал о родстве с сеттерами, а острая мордочка со стоячими ушами не оставляла сомнений в том, что и шпицы к этому произведению причастны. И все-таки собачонка при всем своем нелепом облике была очень мила.

– До чего ж ты, кума, уродлива, – сказал Овцын. – И небось блохаста.

– Очень красивая собака, – возразила Эра. Она легла и стала гладить собачонку, перебирая пальцами густую, даже на вид очень нежную шерсть. -Никаких у нее нет блох. Мы ничего не взяли поесть?

– Дай ей попить, – сказал Овцын. – Видишь, как она разевает пасть.

Эра принесла бутылку, налила воды в ладони, и собачонка вылакала

воду, опять раскрыла рот и часто задышала, глядя на Эру выразительными карими глазами, полученными тоже не от кавказских дворняг. Эра наливала в ладонь воды еще и еще, а потом собачонка закрыла пасть и повернулась на спину, подставив живот, чтоб почесали. Умиленная собачьей доверчивостью Эра стала чесать ей живот, приговаривая ласковые слова. Потом она нашла четыре палки, воткнула их в гальку и прикрепила сверху полотенце. Собачонка все поняла и улеглась в тень. Она свернулась, прикрыла хвостом нос и задремала.

– Ты думаешь, она ничья? – спросила Эра.

– Я ничего не думаю, – сказал он.

– А я думаю, – покачала она головой. – Я всегда очень любила собак. И хотела иметь собаку. Но сперва не разрешали родители. Они считают, что собаки – разносчики инфекции. Потом мне негде было держать. А когда стало, где держать, – некому смотреть за собакой. Я ведь часто езжу.

Он приподнялся на локте и взглянул на нее вопросительно:

– А теперь появился я, есть кому смотреть, и ты хочешь завести собаку? Я правильно понял?

Эра опешила, вдруг порывисто обняла его, прижалась, стала говорить;

– Прости, прости меня! Я ничего такого не думала, ты неправильно понял...

Он отодвинул ее.

– Уймись. Мы здесь не одни, хоть пляж и дикий. Не приручай собачонку, потому что нам очень скоро станет не до собак. А мы ответственны за того, кого приручаем.

– Уходи, противная собака, – сказала Эра совсем не тем тоном, каким следовало бы. – Ну, уходи же.

– Проваливай, – добавил Овцын с улыбкой, но другим тоном, и собачонка покорно поднялась, оглядываясь, затрусила наверх, к роще.

Эра отвернулась и стала смотреть в море.

– Еще одно существо обидели, – сказала она.– И кого? Собаку. Пожалуйста, не убеждай меня, что от этого ей же лучше. Я сама знаю, не думай, что один ты умный. Скажите пожалуйста, – Экзюпери читал, эрудит тамбовский.

– Почему тамбовский? – засмеялся он.

– Сам догадайся, если ты эрудит, – сказала Эра.

Собачонка не убежала совсем, она прилегла под кустиком на краю рощи. Когда они пошли домой, собачонка пристроилась вслед. Эра часто оборачивалась и говорила:

– Ну, и зачем идешь? У нас тебя никто любить не будет.

А собачонка все равно шла, обирая длинным хвостом колючки.

Увидав это нелепое существо, Евсеевна всплеснула руками, запричитала басом:

– Хорошая ты моя, жемчужинка ты моя, родная ты моя Розочка! Золотая ты мои собачка, где же ты два дня от своей несчастной хозяйки пропадала? Я ли тебя не кормлю, мою маленькую, я ли тебя не жалею, я ли тебя не берегу, мое сокровище?!

Она всхлипнула, и, воспользовавшись паузой. Эра спросила:

– Это ваша собака, Таисия Евсеевна?

– Моя, моя собака, золотая девочка, – снова залилась Евсеевна. – Уж как я ее люблю – больше жизни, как жалею! Что сама ем, тем и Розу кормлю. Ни в чем она у меня недостатков не терпит. Где ты ее нашла, красавица моя?

– На пляже, – сказала Эра. – Подошла к нам, легла рядышком.

– Вот куда удирает, паршивка! – нахмурилась Евсеевна. – Опять щенков принесет от кобеля вислоухого. Что я с ними делать буду, беззащитная бабенка?..

Вечером Роза поскреблась лапкой в дверь. Эра впустила ее в комнату и кормила леденцами, пока не опустела коробка. Потом скормила собаке печенье. Всю ночь собака проспала на коврике, а с рассветом, когда проснулись и загорланили Евсеевнины петухи, она, деликатно тявкая, попросилась на улицу. Собака приходила каждый вечер, кушала конфеты и печенье, засыпала на коврике и уходила утром по своим собачьим делам. Днем она провожала их на пляж.

– Боже мой, – вздыхала Эра, – кажется, я полюбила собаку Розу.

5

Прошла неделя, и Овцын почувствовал, что сыт по горло и пляжем, и бездельем, и вечерними пирушками с Евсеевниными приятелями, на которые его с Эрой Евсеевна приглашала со слово обильным радушием, граничащим с насилием. Коробило от прекрасных восточных глаз собутыльников, вспыхивающих плотоядным пламенем при виде его жены. Но отказываться от приглашений было невозможно, Евсеевна смертельно обиделась бы, а в ненависти она так же неистова, как и в приязни.

– Никого отдыхающих не желаю за столом видеть, только тебя, сердце ты мое, и жену твою красавицу! – повторяла Евсеевна.

Приходилось идти, хоть и до чертиков опротивело уже горьковатое Амвросиево вино, пряная, не по-русски пахнущая еда, а особенно непременные к каждому стакану тосты, длинные и извилистые, как горные тропы.

– Трудно с ними белому человеку, – вздыхал покуривавший на завалинке у своего сарая «плюгавик», когда Овцын и Эра среди ночи шли мимо него к себе домой, вполголоса бранясь.

Начался октябрь, но погода не менялась, было все так же жарко и безоблачно, только прибавилось колкой сосновой хвои на тропинке, пожелтела трава и посыпались листья с виноградных лоз.

Овцын все чаще думал о своих: где они, ребятишки, что гонят, куда, каково им в заштормившей, в заледеневающей осенней Арктике? Глядя с пляжа на горизонт, где появлялись порой белые теплоходы Черноморского пароходства, идущие налево – в Батуми и направо – в Сочи, он испытывал ощущение потери, и тогда никакие ласки понимавшей его взгляды Эры не могли привести в равновесие душу. Он был одинок, вышиблен из жизни, ни на что не способен.

– Ну, давай уедем? – говорила Эра.

– Куда?

– Куда хочешь.

– А там что?

– Что-нибудь да будет, – говорила она.

Что-нибудь ему не годилось.

– У нас в училище был комсорг Митя Валдайский. Однажды на бурном собрании по поводу катастрофического снижения какого-то уровня он поднялся с места, воздел руку и заявил: «Товарищи! Хватит переливать из пустого в порожнее. Я вношу конкретное предложение: надо что-то делать!»

– Да, да, – сказала Эра. – Бывает.

Что-то надо было делать, потому что будущее виделось ему все более мрачным и, наконец, стало похоже цветом на то небо, которое нависло над «Кутузовым» в Баренцевом море. Не может человек болтаться, как рыба без пристанища, да и всякое ли пристанище ему годится ?

– Уедем в Ленинград, – сказала Эра. – Будем жить у твоей мамы. Разве это так уж невыносимо?

– Так уж.

– Снимем комнату. Что мы, не заработаем на комнату?

– Глупая девчонка, – улыбнулся он криво, – разве ты вышла замуж, чтобы иметь лишние неудобства? Да и работать в Ленинграде тебе будет неинтересно.

– Ты-то откуда знаешь? – спросила она.

Он сказал:

– Сейчас я ничего не знаю. Сейчас мне все только кажется. Я не знаю, что со мной будет завтра. И ничего в этом нет увлекательного, одна хандра.

Лаская собаку Розу, которая теперь ходила с ними даже, в кино и спала там до конца сеанса под стульями, Эра высказалась:

– Посмотри, собака Роза, мой муж совершенно пал духом. Как мне не повезло, что я связала свою гульбу с таким слабым мужчиной. Оказывается, он всю жизнь делал из себя капитана и не думал о том, что прежде всего надо сделать из себя человека. На что он годен без своей профессии? Тебе жалко меня, собака Роза?

Тихо заурчала истомленная жарой и ласками собака Роза, она уперлась лапами Эре в бедро и выгнула спину.

Он пошел к морю и уплыл далеко; скрылись из виду и пляж и реликтовая роща, только темно-синие вершины гор с нанизанными на них облаками торчали еще поверх округлившегося моря. «Интересно, какая здесь граница территориальной зоны? – подумал он. – Пожалуй, я уже выплыл в международные воды...»

Он раскинул руки и решил полежать здесь, вдали от всех неустройств и забот, наедине с небом, безмятежным и величественным, в море, ласковом и теплом, как сонное объятие. Он думал, что жизнь хороша, что она всегда хороша, – черт бы побрал всех зануд и меланхоликов! – только надо всегда ощущать ее, всякую, и нет на нашем круглом свете места, в котором он сходился бы клином. И права Эра. Он совершенно безобразно расклеился. Не человек, а баба в спущенных чулках...

Внезапно и бесшумно, как бы вывернув из-за угла, появился катер под зеленым флагом, с несоразмерно большим пулеметом на носу. Катер заглушил мотор и на инерции приближался к Овцыну. Два матроса стояли на палубе. Молоденький лейтенант в распахнутом кителе, в фуражке, сбитой на затылок, заинтересованно разглядывал лежащего на воде человека.

– Требуется какая-нибудь помощь? – спросил, наконец, лейтенант.

«Пожалуй, я в международных водах», – подумал Овцын и сказал:

– Благодарю. Стакан чаю, если имеете.

– Ковальчук, стакан чаю, мигом! – крикнул лейтенант, обрадовавшись неожиданной просьбе.

Матрос нырнул и люк под мостиком.

Лейтенант пригласил:

– Забирайтесь на борт.

Овцын влез на невысокий борт катера, отжал воду с волос. Нагретая солнцем металлическая палуба обжигала ноги.

– Поднимайтесь на мостик, – сказал лейтенант. – Здесь у меня комфорт.

Особого комфорта на мостике, конечно, не оказалось, только

деревянный настил палубы и ящик для сигнальных флагов, на который можно присесть. Овцын присел на ящик, улыбаясь, глядел на молоденького лейтенанта, ожидая, что тот скажет.

– Далеко вы заплыли, – сказал лейтенант с уважением. – Тут не часто пловца встретишь. Вообще не встретишь. Спортсмен?

– Любитель, – сказал Овцын, весело глядя на лейтенанта. Ему очень нравилась его румяная рожица с вихром, выбившимся из-под фуражки.

– Моряк, наверное? – Лейтенант указал пальцем на синий якорь, который Овцын в бытность свою матросом выколол на плече.

– Гражданский, – уточнил Овцын.

– Хорошо, – кивнул лейтенант. – В каких чинах плаваете?

– Капитан.

– О! – изрек лейтенант, переменился в лице и крикнул: – Ковальчук, что ты там копаешься?

– Иду, товарищ командир! – высунулся матрос из люка.

Он доставил на мостик стакан чаю в стальном подстаканнике и не приказанную тарелочку с печеньем. Эта тарелочка с печеньем очень тронула Овцына. Он печально вздохнул, глядя на моряков – пусть прибрежных, пусть военных, но моряков, родных ему людей уже потому, что они моряки. Вот они принимают гостя, совершенно незнакомого, с открытой душой, с улыбками, заранее уверенные, что гость честный и хороший человек, потому что сами они – прекрасные люди. Овцын взял стакан с темным чаем, похожим цветом на тот янтарь, который Ксения нашла на берегу в Ясногорске, Чай был чуть недослащен, и от этого выигрывал его аромат.

– У меня отец тоже капитан, – сказал лейтенант. – Родился я в сорок первом, а отца увидел только в сорок шестом. Может, слышали, Левченко его фамилия. Его знают на флоте.

– Знают, – сказал Овцын.

Лейтенант примолк, потом спросил опасливо:

– И вы знаете?

– Если это Георгий Сергеевич, – смеясь, сказал Овцын. Теперь он понял, почему с первого взгляда на лейтенанта ему стало так весело. Как объяснить эту мистику, он не знал но он был уверен, что не будь лейтенант

сыном Георгия Сергеевича, ему не было бы так весело с самого начала.

– Точно!.. – тихо воскликнул лейтенант. Глаза его расширились, и рот остался приоткрытым.

– Вы откуда получили последнее письмо ? – спросил Овцын.

– Из Тикси.

– Там мы с ним и простились, – улыбнулся Овцын. – Десятого сентября сего года.

– Вы были в его караване? – прошептал лейтенант.

– Капитаном «Титана». Слыхали про такую посуду?

– Пер дьяболо, я же вас знаю! – закричал лейтенант. – Ваша фамилия Овцын, батька писал!

Лейтенант вдруг примолк, уставился на Овцына подозрительно. Овцын усмехнулся, подумав, что мальчику не верится в такое.

– Совершенно верно, – подтвердил он и прихлебнул вкусный чай. -Наверное, ваш батька ругал меня, что я не остался на «Титане» до Якутска?

– Как же вы могли остаться? – засмеялся лейтенант, и Овцын понял, что подозрения его кончились. – Вы же в Тикси женились на московской писательнице!

– До чего же болтун ваш батька! – покачал головой Овцын. – Не подозревал за ним такого качества.

– А он подозревал, что мы с вами увидимся? Скажите, а правда, она прилетела к вам из Москвы в Тикси, на край света, чтобы вас встретить с моря?

– Было такое дело, – сказал Овцын.

– Знаете, сколько я об этом думал!.. Это же... – Лейтенант вдруг сдвинул брови и заколотил кулаками по приборной доске.

– На кого серчаете? – удивился Овцын.

– На жизнь! – произнес лейтенант. – Такого человека встретил, и угостить нечем. Один спирт на корабле, и в тот бензин добавлен, чтобы военнослужащие его не лопали.

– Да, обидно, – улыбнулся Овцын, вспомнил свою полку в буфете на «Кутузове» и пожалел лейтенанта. – Ладно, чай – это тоже неплохо. Думаю, если бы вы ожидали встретить меня среди моря, то припасли бы бутылку «КВ».

– «КВВК»! – поправил лейтенант, подняв палец. – Другим вас угощать посчитал бы позором для Военно-Морского Флота... Кто бы мог подумать!.. Случаются же чудеса!..

– Здесь течение от зюйд-оста, – сказал Овцын. – Смотрите, нас скоро в Гагру принесет.

– Плевали! – сказал лейтенант гордо. – У меня ход сорок узлов. Не глядите, что катерок такой утлый с виду. Носится, как торпеда! Сейчас я вас доставлю к самому пляжу.

– Пора, – кивнул Овцын. – А то там моя родственница волнуется.

– Та самая? – тихо, во все глаза глядя на Овцына, спросил лейтенант.

– Та самая.

– Жизнь... – вздохнул лейтенант и дал длинный звонок в машину. – Не то что у нас, мал-человечков... Завидую торговым морякам. Там настоящее море, настоящая романтика... – Раздался ответный звонок из машины, лейтенант дал два коротких звонка и переключил управление на дистанционное. Он взялся за рукоятку, врубил мотор и потом, вращая штурвал, кричал Овцыну в самое ухо: – У вас настоящая работа, настоящие опасности, и подвиги настоящие! II такие случаи бывают, дух захватывает, когда слушаешь!.. Это подумать только, из Москвы в Тикси прилетает девушка – и вы на ней женитесь!.. Нет, я должен вас пригласить, Иван Андреевич! Поедем в Гагру! Или в Сухуми! Куда вам больше нравится?

– Как вас зовут? – спросил Овцын, перекрикивая чудовищный грохот мощного мотора.

– Володя!

– Приходите в гости. Виноградная, двенадцать. Что-нибудь придумаем.

Володя остановил свой катер в тридцати метрах от берега.

Потревоженные ревом мотора люди приподнимались, глядя. Женщины прислонили к пруди бюстгальтеры. Овцын пожал руку Володе и прямо с мостика прыгнул в воду. Когда он вышел на берег, на него затявкала собака Роза.

– Что с тобой, зверюга? – удивился он.

– Я объяснила ей, какой ты злодей, – сказала Эра. – Разве можно уплывать так надолго? Думаешь, здесь никто не волнуется? Конечно, ты бы не волновался... И что это за катер доставил тебя с таким шиком?

– Пограничник. Встретились на рубеже территориальных вод.

– Ты хотел уплыть от меня в Турцию? – спросила Эра.

– Думаю, что никакая Турция меня уже от тебя не спасет. Знаешь, кто этот мальчик на мостике? Сын флагманского капитана Георгия Сергеевича Левченко.

– Не может быть! – поразилась Эра. – Неужели так тесен мир?

– Да. И в нем все может быть. Меня в этом не разубедишь.

Володя пришел около семи часов вечера. Он был на удивление свеж, чист, одет в парадную форму и пах духами. Несмело поздоровавшись, он умолк и сел на предложенный табурет, не расслабив спины. Произнесли несколько обязательных фраз о прелестях Черноморского побережья Кавказа. Потом еще несколько обязательных фраз о том, что среднерусская природа все-таки лучше и добрее к душе человеческой. И еще несколько обязательных фраз о неустройстве быта приезжих.

– Вы давно здесь? – спросила Эра.

– Сразу после выпуска сюда направили, – ответил Володя. Когда был выпуск, он сказать забыл.

– И нравится? – спросила Эра, и Овцын понял, что ее не очень интересует, в каком году Володя выпустился из училища.

– Сперва нравилось, – сказал Володя. – Хочу проситься куда-нибудь на Север.

Отвечая на вопросы Эры, Володя умоляюще глядел на Овцына.

Казалось, он не может смотреть па Эру, Едва взглянув, он отводил глаза и начинал часто мигать. Разговор вяло тянулся, и, почувствовав, что сейчас он окончательно иссякнет, Володя проявил, наконец, инициативу.

– Я хотел вас пригласить... Конечно, я понимаю, что это, может быть, невежливо с моей стороны... но так как Иван Андреевич плавает вместе с моим отцом...– Вопль о помощи был во взгляде, который он кинул на Овцына, но Овцын смолчал.

– В этом нет ничего невежливого, – помогла ему Эра. – Это очень естественно, и нам приятно. Верно?

Овцын кивнул.

– Да?– Володя оживился. – Тогда поедем в Гагру. Вы не беспокойтесь, там у калитки такси.

Эра ласково упрекнула его:

– Почему же вы сразу не сказали, что ждет такси? Зачем было полчаса толочь воду в ступе под перестук счетчика?

– Пустяки, – расхрабрился Володя. – Все равно мне здесь деньги некуда девать.

Замечание о воде в ступе не задело его, и Овцын подумал, как хорошо было в юности, когда и до него такие вещи не доходили.

– Ну, раз вы широкий человек, – улыбнулась Эра, – тогда я позволю себе одеться поприличнее. Идите, ребята, погуляйте во дворике.

В Гагре они отпустили машину и пошли не в «Гагрипш», а через бульвар в «Грузию».

– Там проще, – говорил Володя, – но человечнее. Интимнее. И море рядом, мы сядем так, что его будет видно.

– Я думала, вы любите, что пошикарнее, – кольнула его Эра. – Вроде такси у подъезда.

– Тоже мне шик! – смутился Володя и ускорил шаги.

В ресторане, выбрав столик с видом на море, которого по причине ночной темноты видно не было, он стал читать меню; но вдруг спохватился и, сказав: «Простите, пожалуйста», подал его Эре. Эра не взяла меню, сказала убийственно-ласково:

– Я не умею выбирать, выберите мне сами, на свой вкус.

– И мне, – добавил Овцын, разглядывая зал, официантов, столы, эстраду, публику, – Все-таки вы здесь с самого выпуска, лучше меня знаете здешнюю кухню.

Становилось скучновато. До третьей рюмки Овцын и Эра рассказывали об арктическом переходе. Но после третьей Володя оживился, даже чуточку сверх меры. Глаза его заблестели, появились, наконец, над столом руки, которые он до того старательно прятал под скатертью, хотя надобности в этом не было – руки как руки. Он заговорил, стал расписывать, как с молочных еще зубов мечтал уйти в море, доплавать до чина капитана дальнего плавания и как бес его попутал – прельстил блеском золотых погон и кортиков с ручками из слоновой кости, могучестью красавцев крейсеров, сладким запахом пороха и грохотом сражений, желанной музыкой для уха настоящего мужчины, И рухнула хрустальная мечта. Все рухнуло! Какие теперь при ядерном оружии сражения? Никаких теперь не может быть сражений. Красавцев режут на металлолом, из которого делают акул-субмарин, кортик валяется в шкафу до церемониального случая, и даже золотые погоны срезали с морских офицеров. Пришили черные – может, по причине сокращения расходов на вооружение. А важные капитаны дальнего плавания все так же недостижимо стоят на своих белых мостиках, в фуражках с большими, украшенными золотым лавром козырьками, курят благовонный кэпстен из обтекаемых брюйеров верескового корня, влюбляют в себя широкоглазых красавиц н хладнокровно вводят лайнеры в порты, шумящие порты с названиями, от которых замирает душа.

Потом капитаны покидают шумящие порты и снова ведут суда через штормы, льды и туманы и одолевают стихию, а порой стихия одолевает капитанов, и они, сделав все, что может сделать человек, гибнут в океане хладнокровно и непокорно. Это ли не завидная судьба?

А ты, когда вся душа твоя там, в необъятном, изволь полоскаться в этом несерьезном, приспособленном для бездельников море и выискивать болвана, которому взбредет в голову покуситься на святость государственной границы в таком неудобном месте. Проходит жизнь, а где твоя борьба, где твоя доля, где твоя звезда, твой подвиг? Надевай после службы белые брюки, фуражку набекрень и шатайся по бульвару, делая вид, что ты настоящий моряк. Познакомься с вертифлюшкой, припорхнувшей сюда потешить беса, и уподобься ей, низко чувственной и бездумной. Вот твоя доля. А в это время капитан Овцын, проламываясь через льды, ведет в необжитую даль новое судно, чтобы преобразить край. Он отдает свои силы творчеству жизни, без него что-то осталось бы несделанным. И в него, человека, мужчину, личность, влюбляется богинеподобная Эра Николаевна, летит к нему и соединяет свою судьбу с его великолепной судьбой.

– А ведь это мог быть я... – Володя схватил руку Эры и поцеловал ее. Выпил залпом рюмку коньяку, обмяк на стуле. – Простите... Конечно, это бред... Совсем одичал на этом Кавказе. Мне стыдно...

– Все в порядке, – сказал Овцын. – Главное – это самоосознание. Кстати, Георгий Сергеевич приедет к вам или вы поедете к нему?

– Они с мамой приедут сюда, когда он вернется из рейса. Потом я возьму отпуск и поеду с ними в Ленинград.

– Мудро, – сказал Овцын. – Наверное, я его здесь уже не дождусь. Сейчас он как раз сдает караван в Якутске... Потом дорога, прочие хлопоты. Нет, не дождусь. Передайте ему привет.

– Обязательно, – сказал Володя. – Он здесь пробудет около месяца. А потом вы увидитесь в Ленинграде.

Володя вопросительно посмотрел на Овцына, как бы ожидая приглашения.

– В Ленинграде мы еще не скоро увидимся,– сказал Овцын. – У меня есть неотложные дела в других частях света.

– Жаль... – произнес Володя. – То есть я хотел сказать, что у всех свои

дела...

Он покраснел и потянулся к бутылке, но Эра отставила ее и сказала: – Не так быстро, Володя. Соблюдайте паузу.