Текст книги "Два апреля"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Только четыре месяца и был покой в квартире, – сказала гражданка Бантикова, – пока этот тунеядец прохлаждался на лоне прелестей природы.

– Я попрошу, – остановил ее Попов.

Сообщение о том, что Ломтик не совершенный бездельник, несколько разрядило враждебную ему атмосферу. Встал Дарий Бронин, произнес речь, из которой стало ясно, что комиссия Союза писателей по работе с молодыми талантами считает Ломтика одаренным, но еще не нашедшим собственного голоса поэтом. Опровергая свои прежние слова, Дарий убежденно заявил, что Ломтику необходимо влиться в созидательную жизнь общества, найти себя сперва в труде, а потом уже в искусстве. Пожилые судьи смотрели на Дария и слушали его красивую речь с удовольствием. Валерий Попов сидел с опущенной головой, видны были только его буйные черные волосы.

– Какое возмутительное не то он плетет... – шептала Эра.

После речи Дария Попов спросил Бантикову:

– В своем заявлении вы писали о клевете на советского человека. В чем конкретно выразилась эта клевета?

– Мне больно вспоминать, – всхлипнула Бантикова и поднесла к глазам платок.

– Придется вспомнить, – сказал Попов. – Ваше обвинение само станет клеветой, если вы не под твердите его фактами.

Люди смотрели уже не на Ломтика, а на Бантикову. Она опустила платок, сказала:

– Этот негодяй сочинил на меня клеветнические стихи в «крокодил», и скрыл свое подлое лицо под псевдонимом. Вам нужны доказательства? Смотрите!

Она протянула вперед журнал, и его быстро передали по рядам на стол судей.

– Ничего я про нее не сочинял, – сказал Ломтик. – Это не мои стихи. И к тому же плохие.

– Он еще отпирается! – крикнула Бантикова, – Нет, вы прочтите! Его надо посадить в тюрьму за такие стихи.

– Успокойтесь, Ираида Самсоновна, – сказал Попов. – Сейчас прочтем, разберемся, кто писал, про кого писал... «Баллада о бубенчике»...

Однажды инженер Сизов по коридору в семь часов шел с папироскою во рту и наступил на хвост коту гражданки Бантиковой... Та на хриповатый вой кота...

– Ей-богу, это не я! – крикнул Ломтик.

– Разберемся, – сказал Попов. – Торопиться не надо...

примчалась вихрем в коридор, побагровев, как помидор, и изложила вслух, каков в уборной скрывшийся Сизов.

Хозяйки Птицына и Зак признали, что Сизов дурак, нахал, невежа, дармоед, что для него святого нет,

что алкоголик он и вор, и с целью вышел в коридор осуществить свою мечту и наступить на хвост коту гражданки Бантиковой. Плюс он паразит и .мелкий трус, поскольку скрылся в туалет, сидит и думает, что нет управы на него. Балбес!

Как в инженеры он пролез?!

Пусть в этом разберется суд, пускай жилплощадь отберут, покажут этому скоту, как наступать на хвост коту гражданки Бантиковой. Так решили Птицына и Зак...

В зале волнами перекатывался смех. Ираида Самсоновна не очень умно поступила, разрешив читать «Балладу о бубенчике». Попов продолжал и уже даже с выражением:

Ответчик инженер Сизов явился в суд, и пять часов он клялся с пеною у рта, что он не истязал кота гражданки Бантиковой. Ей в кастрюлю не бросал гвоздей, что он на стенках не писал, что он не бабник, не нахал, не мот, не пьяница, не вор, что он из форточки во двор арбузных корок не кидал, и не устраивал скандал на кухне он из-за того, что кот мяукнул на него.

– Тихо, товарищи! – крикнул сухонький судья. – Ваш хохот мешает слушать. То есть ваш хохот мешает товарищу Попову читать, – поправился он.

Попов декламировал все с большим увлечением:

Оставив свой домашний труд, пришли вдвоем в народный суд хозяйки Птицына и Зак; и со слезами на глазах они сказали, что готов ответчик инженер Сизов их растерзать и истребить и что в одной квартире жить не смогут с извергом никак

Попов сделал паузу, чтобы протереть платком глаза. Хохот притих, и тогда он продолжил чтение:

Судья еще раз опросил всех лиц и внятно огласил суда суровый приговор:

«Чтоб не было в квартире ссор, бубенчик привязать к хвосту многострадальному коту гражданки Бантиковой. Впредь обязан под ноги смотреть ответчик инженер Сизов...»

– Железно приговорил! – крикнули из зала.

– Тише, публика! – рявкнул Попов. – Немного осталось.

Уже под утро, в пять часов, пришел Сизов к себе домой.

Бутылку он принес с собой.

Бутылка та была пуста.

Бутылкой он пришиб кота гражданки Бантиковой...

– Это не я сочинил! – надрывался Ломтик, стараясь переорать хохот. -Я не пишу такую порнографию! Разве это поэзия, это черт знает что такое!

– Кота Кузьму пришиб, сознайся? – кричали из зала.

– Не трогал я этого блошивого кота! – орал Ломтик.

Два старика судьи с двух сторон стучали карандашами по графину, скандировали:

– Пре-кра-ти-те! Пре-кра-ти-те! Пре-кра-ти-те!

Ираида Самсоновна Бантикова сидела напряженно, с бесстрастным лицом. Серая кошка поднялась на ноги, выгнула спину, спрыгнула с подоконника и вышмыгнула за дверь, словно все, ради чего здесь присутствовала, она услышала. Наконец люди, устав от смеха, притихли.

– Не буду стыдить вас за этот балаган, – сказал Попов. – Стихи в самом деле смешные. Однако посмеялись – и хватит. Возвратимся к нашему очень серьезному вопросу. Ломтик, значит, не вы написали эти стихи?

– Клянусь, не я, – помотал головой Ломтик.

– Нет, он! – крикнула Бантикова. – Кто поверит этому типу?

– Можно узнать в редакции «Крокодила», – сказал сухонький судья со слабой, не держащей голову шеей.

– Редакция не имеет права раскрывать тайну псевдонима, – сообщил Дарий Бронин. – Но я скажу вам, как профессионал, как человек, знающий писательскую манеру Ломтика. Эти стихи писал не он. Он просто не смог бы написать такие стихи, даже если бы и захотел. У него совсем другой склад

поэтического видения.

– Поскольку мы имеем мнение специалиста, – сказал Попов ,-обвинение Ломтика в клевете на советского человека Ираиду Самсоновну Бантикову,– он подчеркнул, – отпадает. Суд отвергает его. Остается обвинение в беспорядочной жизни и тунеядстве, то есть в паразитическом существовании.

– Это слишком, – сказал Дарий Бронин. – Выбирайте выражения.

– Я выбираю выражения, которые кажутся мне наиболее точными по смыслу, – ответил Попов. – Площадное их значение меня не интересует. Человек, жующий чужой хлеб, какой бы он ни был золотой личностью, паразитирует. И если бы это состояние его угнетало, я бы как-то посочувствовал бедняге, не нашедшему своего пути. Но я не вижу, что это угнетает Ломтика, Почему не вижу? Да потому, что Ломтик не отказывает себе в развлечениях. Человек, несущий в душе беду, не станет устраивать дома пляски. Именно этим нехороши данные пляски, а не тем, что нарушают покой Ираиды Самсоновны.

– А ведь он прав, – сказал Эре Овцын.

– Ломтик еще очень молод, – возразила Эра. – В двадцать лет и человек, несущий в душе беду, может устраивать пляски.

– По-моему, в этом деле все ясно, – продолжил Попов. – Насколько может быть ясно, – улыбнулся он. – Если никто не хочет высказаться... Нет желающих?.. Ну, раз нет, я объявляю перерыв на пятнадцать минут, после которого мы доложим вам наше решение.

Овцын хотел пойти покурить, но Эра удержала его за рукав.

– Поговори с Поповым, – попросила она.

– Какие у тебя умоляющие глаза, -усмехнулся он и сунул сигарету в пачку. – Хорошо, я поговорю с Поповым, но ты же видела, что он человек твердых убеждений.

Он подошел к столу, стоял молча, пока Попов не обратил на него внимания.

– Хотите побеседовать? – спросил Попов.

– Хочу, – сказал он.

– Ну, говорите, – улыбнулся Попов. – Этих товарищей нечего стесняться. Журналист Овцын, – сообщил он судьям. – Может, читали недавно в «Трибуне» его «Голубую повесть»?

– Да, да, очень приятно, – закивали головами оба старика, особенно сухонький, со слабой шеей. Кивая, он поддерживал голову под подбородком.

– Пропагандирует он одно,– ехидно сказал Попов,– а сейчас, кажется, собирается добиться совсем другого. Верно, Андреич?

– Жизнь извилиста и корява, – сказал Овцын. – Эвклидова геометрия давно устарела.

– Что бы вы решили на моем месте? – спросил Попов.

– Парень просил меня помочь ему устроиться в Мореходное училище, – сказал Овцын. – Я обещал. Но если вы испортите ему биографию каким-нибудь резонансоспособным приговором, я не смогу исполнить обещание.

Надеюсь, вы не вышлете его из города?

– Именно это пошло бы ему на пользу, – сказал Попов.

– Надо было подойти к нам раньше, – упрекнул Овцына судья с осанкой полковника. – Я бы сказал, и люди иначе настроились бы.

– После этого стишка все настроены против Бантиковой, – напомнил Овцын. – Вообще я подозреваю, что дама хочет выжить из квартиры соседа.

– Дама свое получит, – строго произнес Попов. – Хорошо, Овцын. Мы все учтем и ничего не забудем.

После перерыва судья с осанкой полковника поднялся с места, надел очки, стал читать решение:

– В товарищеский суд поступило заявление от гражданки Бантиковой о разгульном образе жизни и нетрудоустроенности гражданина Ломтика, ее соседа по квартире. В процессе разбирательства и слушания дела товарищеский суд нашел упомянутое заявление формально соответствующим приведенным в нем фактам. В сущности же, поведение гражданина Ломтика не имеет в своей основе злонамеренного умысла, и его можно объяснить легкомыслием и отсутствием достаточно развитого чувства ответственности. Учитывая здоровую в своей основе личность гражданина Ломтика и его желание поступить в Мореходное училище...

– Ты молодец, – шепнула Эра и сжала руку Овцына.

– ...товарищеский суд выражает гражданину Ломтику порицание за прошлый образ жизни и требует, чтобы он в ближайшие дни поступил на работу, считая, что это нисколько не повредит его поэтическому творчеству и развитию таланта...

Раздались негромкие хлопки.

– Одновременно, – повысил голос судья, – товарищеский суд выражает свое порицание и гражданке Бантиковой за то, что она создала в квартире, где является ответственной съемщицей, атмосферу недоброжелательства и склоки.

– Я буду протестовать! – крикнула Бантикова, вскочила со стула и, ступая по ногам, выбежала из красного уголка.

Потом Ломтик подошел к Овцыну, сказал:

– Я думал, вы тогда не всерьез меня приняли. Мальчишка, пишет стихи, говорит глупости, да еще и Ломтик...

– Ты дурак. Ломтик, – сказала Эра. – Кто тебе мешает разменять жилплощадь с этой фурией?

– Хлопотно, – сказал Ломтик. – И денег надо. Лучше я совсем уеду.

– Ей только этого и нужно, – заметил Овцын.

– А мне не нужно, – сказал Ломтик. – Если я поступлю в училище, зачем мне тогда комната?

– Да, – сказала Эра. – Я долго так думала, зачем мне комната? Прекрасно обходилась... И вдруг... Поедем к нам. Ломтик?

– Нет,– отказался Ломтик. – Одолжи мне еще пять рублей. Я позову ребят, мы будем читать стихи и плясать. Может быть, будем пить спиртные напитки. А потом я поступлю на работу и с первой получки тебе отдам.

22

Утром приехал Борис Архипов – Овцын только что усадил себя к письменному столу. Он каждое утро брал себя за шиворот и усаживал к письменному столу, но ни одной строчки сценария еще не было написано. Он просиживал несколько часов в гипнотическом полусне, воскрешая в памяти бесконечные причалы Рыбного порта, пропахшие рассолом и смоленой пенькой; перекатывающиеся через низкую палубу «Березани» волны; мерцающие огни судов на Эмильевой банке; хозяйскую поступь капитана Кошастого – и все чувства исчезали, кроме тоски и зависти. И не было никаких желаний – только вернуться обратно на это шаткое сооружение, которое лезет на волны, шипя паром и вздрагивая, и будет лезть на волны и делать свое дело, пока не иссякнут силы машины и прочность металла.

На звонок он не обратил внимания, но потом услышал из прихожей громкий голос Бориса Архипова, кинулся туда, отшвырнув стул, вырвал друга из объятий Эры и долго мял ему ребра. Борис Архипов, наконец, высвободился, полузадушенный, и они смогли рассмотреть друг друга.

– Иван, ты обуржуазился, – заявил Борис Архипов. – Туфли, курточка в полоску, упитанность, близкая к средней... Эра Николаевна, помните, что ничего нет в природе противнее жирного мужчины.

– Ты в отпуске? – спросил Овцын.

– Я не идиот, чтобы брать отпуск в феврале, – сказал Борис Архипов. -Еду в Измаил принимать венгерский теплоход. Крутицкий решил использовать мой речной диплом с наибольшей выгодой.

Пока Эра готовила завтрак, Овцын увел Бориса Архипова в комнату, выспросил о делах в Экспедиции.

– Возвращайся, – предложил Борис Архипов. – Поведем караван с Дуная. Это, сам понимаешь, не скучно.

– А что, нужны капитаны? – спросил Овцын.

– Капитанов не хватает всегда и везде, – сказал Борис Архипов с ухмылкой. – Да ведь ты теперь писатель. К чему тебе еще по водным трассам целое лето трепаться?..

– Чушь собачья! – сказал Овцын. – Какой я писатель!..

– Почему же, «Голубая повесть» отменно написана. В духе славной морской романтики. Читаешь, и будто тебе душу вареньем намазывают. Вкусно!

– Издеваешься?

– Какое я имею основание издеваться? Я не Белинский. Это он бы над тобой...

– Как там Левченко? – спросил Овцын.

– Тебе от него привет... Квартиру он переменил, живет теперь на проспекте Гагарина. Ну как? Возвращаешься в контору? – спросил Борис

Архипов.

– В марте – роды... – Овцын указал глазами на дверь.

– Это причина, – согласился Борис Архипов, но уверенности в его голосе не было.

– Пойду плавать в апреле, – сказал Овцын.

– А разве младенец не станет причиной?

– Боюсь об этом думать, – признался Овцын.

– Эх, сынок... – Борис Архипов ласково, погладил его полосатую куртку. – На каждое действо можно найти тысячи причин. Действо станет обоснованным и верным. А по прошествии времени заглянешь внутрь себя -и увидишь вдруг, что в душе вместо золотого слитка лежит куча медных пятаков на ту же сумму. Опешишь, поскребешь в полысевшем темени и задашь себе жалкий вопрос: куда делся юноша, который чувствовал в себе силу разобрать мироздание на кирпичи и воздвигнуть его заново по своему вкусу?

Эра сварила кофе по-мавритански.

– Только мы с вами умеем варить такой кофе, – улыбался довольный Борис Архипов.

– Я почти не работаю, – сказала Эра.– Есть время потренироваться в стряпне. Он вам не рассказывал, какой отравой я кормила его на заре семейной жизни?

– Зато вы сделали из него писателя, – сказал Борис Архипов.

– Все равно он удерет от меня в море, – вздохнула Эра.

После завтрака, оставшись вдвоем с Борисом, он спросил:

– Заедешь в Рязань, конечно? Передай привет.

– Двести километров не крюк, – сказал Борис Архипов. – Может быть, она согласится попутешествовать с нами по Волге... Нет, не согласится. Как ты думаешь, сынок?

– Не согласится, – сказал Овцын

– Ты всегда говоришь правду.

– Во лжи нет блага.

– Однако есть утешение.

– Краткое.

Он проводил его на вокзал; и когда Борис Архипов садился в вагон, сверкало солнце, шумели вокруг беспечальные люди и проводник стоял на посту у двери без шинели. Все было уже сказано, и чувствовалось, что машинист начал передвигать рычаги, чтобы стронуть поезд.

Овцын спросил:

– Надолго мы теперь?

Вагон двинулся. Борис сказал из тамбура:

– Это тебе решать.

Поезд ушел. Овцын стоял на перроне и щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить, пока не понял, что кончился бензин.

– Мне решать... – пробормотал он и сунул в карман бесполезную зажигалку.– Может быть, я разучился решать. Может быть, я привык редактора слушаться. Может быть, я уже начал менять слиток на пятаки. Как же прожить в большом городе без разменной монеты...

Человек, которому нечего делать, не торопится. Чем больше времени пройдет без толку, тем лучше. Когда Овцын добрался до дому, не было уже солнца на небе и в окнах домов вспыхивали огни. Поднявшись по лестнице, он вынул из почтового ящика письмо с обратным адресом: «Мурманск, База Морлова, РТ «Березань».

Вскрыл его и прочел там же на лестнице, морщась и сжимая зубы, хотя это было прекрасное, очень лестное для него письмо.

«Уважаемый Иван Андреевич... – писал сам капитан Кошастый, писал басовито и афористично, как привык говорить.– Всегда понимаешь с первого взгляда на человека, что этот человек может сделать и на что он способен. Если человек сделает не то, чего от него ожидаешь, это не значит, что впечатление было ошибочным. Это значит, что человек не постарался, не приложил силы к делу в полную меру. Так бывает часто, отсюда наше разочарование в людях. Мы привыкаем к недобросовестности и не ждем слишком многого. И хотя я по первому взгляду на вас понял, что вы можете написать о нас хорошо, уверенности в том, что вы напишете о нас хорошо, я не имел. Прошу понять меня и простить. Вы прекрасно все написали, и если мы пока живем не совсем так, то непременно будем... Есть опыт, полезный для человека, а есть вредный опыт. Мой вредный опыт общения с людьми, ставящими личное благо выше исполнения долга, а все мы рождаемся на свет должниками, только одни выплачивают долг, а другие увиливают; этот вредный опыт создал во мне сомнения, подозрения и недоверие к незнакомцам, не позволил довериться вам и отнестись по-дружески. Было такое в некоторое мгновение под воздействием красоты мгновения и шампанского, но я тут же прикрыл заслонку души, опасаясь плевка. Ибо уже получал. Теперь я раскаиваюсь. Самые мучительные угрызения совести человек испытывает, когда кто-то, о ком ты подумал хуже, чем он есть на самом деле, думает о тебе лучше, чем ты есть на самом деле... – В конце письма была просьба:– Андреич, если у вас имеются экземпляры «Голубой повести», пришлите нам. Мы были в море, когда вышла газета, и теперь на судне всего два экземпляра... А помполит рвет на пузе волоса, что не пошел в рейс».

«Свин неподобный! – подумал о себе Овцын. – Их ведь сорок человек на судне, каждому хочется иметь газету!.. Почему это не пришло в голову раньше? Из гордости не послал на «Березань» побольше газет. Как бы не подумали, что... Эх!»

Не раздеваясь, он собрал все газеты – их оказалось восемь, – сказал

жене:

– Письмо с «Березани».

– Бранятся? – спросила Эра.

– Напротив.

– Я тоже довольна, когда выхожу на карточке лучше, чем в жизни. Думается: а вдруг зеркало врет, вдруг я и в самом деле красавица?

– Пустая аналогия, – сказал он раздраженно.

– Почему?.. Ах, да! Красивее женщине уже не стать, а стать честнее, добрее и мужественнее вполне в человеческих силах. Так?

– Так, – сказал он.

Он отправил в Мурманск газеты и, вернувшись домой, застал там Вандалова. Его засунутые в карманы кулаки шевелились.

– Начинайте оправдываться! – прогремел Вандалов. Эра сидела на диване и улыбалась в вырез платья. – Что ж вы молчите?

– Вы не на площадке, Вандалов, – сказал Овцын.– Умерьте голос. Здесь малогабаритная квартира.

– Слушайте, вы! – рявкнул режиссер, не умеряя голоса. – Сотни людей приходят в кино, предлагая свои услуги. «Ради бога, возьмите наши опусы!» – молят они. К вам кино пришло само. Предрекаю вам, что второй раз в вашей жизни этого не случится.

– Я предупредил, что не люблю крикунов, – оборвал его речь Овцын. -Кино может выйти так же свободно, как и пришло!

– Браво! – сказала Эра. – Узнаю капитана Овцына.

– То есть как? – опешил Вандалов. – У меня уже группа... Может быть, вы обиделись, что я сразу не предложил вам подписать договор? У нас не делается так, под чернильницу. Но если вы настаиваете, завтра же составим договор, выдадим вам аванс...

– Все не то, Глеб, – сказала Эра. – От Овцына сценария тебе не будет. А напишет кто другой – непременно принеси показать. Иван Андреевич еще посмотрит, разрешить ли тебе работать по этому сценарию. В случае нарушения авторского права он подаст в суд.

– Хуже нет работать со стоящими людьми, – ворчал Глеб Вандалов, уходя. – Надо работать с пустышкой, бездарностью. Цыкнул на него, на бездарность, он тебе и принес что надо на полусогнутых коленках, да еще и десять раз спасибо скажет...

Он вышел, не хлопнув дверью.

– Не задирай носишко, – сказал Овцын. – Мне все так же нравится «Голубая повесть».

– Почему же ты отказался писать сценарий? – спросила Эра. Он ходил по комнате, курил и молчал.

Эра ждала.

– Я должен делать другое, – сказал он наконец.

– А я?.. – тихо спросила Эра.

– Когда-то ты мне говорила, что устала от благополучия, – напомнил он. – Это была только фраза?

– Не будь таким безжалостным... – Она обняла его. – Я еще не устала от счастья. Ты сам дал мне его, а теперь хочешь забрать. Только не изрекай, что избыток счастья нарушает гармонию человеческих отношений, и вообще не изрекай того, что до тебя миллион раз уже изрекли.

– Не изреку, – засмеялся Овцын. – За кого ты меня принимаешь, за Доню Ташкевича?

– Не знаю Доню Ташкевича, – сказала Эра.

– Смешной был парень. Скажешь Доне: «Заставь дурака богу

молиться...» – он продолжит: «...так он лоб разобьет». Скажешь: «Погорел, как швед...» – Доня Ташкевич добавит: «...под Полтавой». Весной везли наш курс на практику, на Черное море. В теплушках. На класс – вагон. Нары, железная печка. Как-то ночью где-то между Запорожьем и Мелитополем лежим мы с Соломоном на нарах, скучаем, томимся, ибо весна и брожение в крови. Я говорю: «Давай поспорим на пол-литра горилки, что Доня Ташкевич сейчас произнесет фразу, которую я при тебе запишу на бумажке, а потом покажу». Соломон говорит: «Доня дрыхнет». – «Ничего, – говорю, -все равно произнесет». – «Ну, пиши», – говорит Соломон. Включил я фонарик, написал, бумажку сложил пополам и отдал Соломону. Поднялся на локте и провозглашаю громко: «Р-раз, два – взяли!» И тут из

противоположного угла доносится сонное такое бормотание: «Кто не взял, тому легче...». Развернул Соломон бумажку, говорит:

«Ты прав, твоя поллитра».

– Я встречала таких людей, – сказала Эра. – Над ними очень легко потешаться. До неприличия легко.

– Опять ты мною недовольна.

– Мне тревожно, – сказала она. – У тебя в глазах безумие. Ты рассказывал о Доне Ташкевиче, а думал о том, как ваш курс везли на практику на Черное море. Почему у тебя дрожат руки ?

Он посмотрел. Руки в самом деле дрожали.