Текст книги "Два апреля"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

14

– Что это вы сегодня волком смотрите? – спросил Постников вроде бы в шутку.

– Вас, Аркадий Васильевич, это не касается, – сказал Овцын.

– Может, я все-таки могу чем-нибудь помочь?

– Спасибо. Я помогу себе сам. И прощайте. Я жалею, что мы не познакомились поближе.

– Почему «прощайте»? – удивился Постников.

– Потому что я больше сюда не приду, – сказал Овцын. – Мне здесь нечего делать. Шатаюсь тут полмесяца совершенно без толку. Я не привык так работать.

– Не совсем без толку, – возразил Постников. – Мы стали чуть живее копошиться. Да и чем вам здесь плохо?

– Разжижаюсь, – сказал Овцын.

– Что это значит?

– Это длинный разговор, а у меня трещит голова. Хотите выпить на прощанье?

Постников взглянул на часы.

– Хочу, – сказал он.

Вышли за проходную. Постников поднял воротник, прикрывая лицо от снега, предложил:

– Через две остановки шашлычная. Там в это время немного народу.

– Ну и пес с ней, – сказал Овцын. – Я привык завивать горе веревочкой во «Флоренции». Не возражаете?

– Нисколько. Ближе к дому, – согласился Постников.

Степочка встретил Овцына, почтительно и радостно выгибая спину. Он три раза получил по рублю на чай и не сомневался, что четвертый рубль уже шуршит в его кармане. Принимая заказ, он гнулся и называл Овцына «товарищ капитан».

– Почему «капитан»? – спросил Постников, когда отошел почтительный Степочка.

– Я и есть капитан, – сказал Овцын. – Никакой я не астроном, а

природный моряк с пятнадцатилетним стажем.

– Ловко, – улыбнулся Постников. – Как же понимать вашу нынешнюю деятельность?

– Я и сам-то не очень ее понимаю. Впрочем, деятельность окончена. Сегодняшняя поездка в обсерваторию – это мой последний вклад в отечественную астрономию.

– Понятно, понятно, – приговаривал Постников, постукивая вилкой по краю блюдца. – Вы чувствуете себя не на своем месте, и это вас угнетает... Когда я услышал, что вы решили отказаться от такой приятной синекуры, как представительство на нашем заводе, я сперва изумился. Обыкновенному человеку так же несвойственно отказываться от оплачиваемого безделья, как и возвращать найденные на дороге кошельки.

– Дело не в деньгах, – сказал Овцын. – Деньги, которые платят мне, можно получать и даром, греха не будет. Жизнь проходит даром, вот что обидно! За какие деньги вы согласились бы стать пустым местом?

– Сумма должна быть очень большая, – улыбнулся Постников.

– Через месяц вы от нее откажетесь и вернетесь на завод, где вы чувствуете себя личностью, получая маленькие суммы.

Пришел Степочка и накрыл стол.

– Странное существо человек разумный, – рассуждал Постников, заев водку лимоном. – Никакими веревками он ни к какому столбу не привязан. Иди на все четыре стороны. Тем не менее он живет в единственном на свете городе, а заезжая в другие города, чувствует себя неуютно. Другом его может стать кто-то единственный, и бывает, что этого «кого-то» он всю жизнь не находит, но и не заменяет его другим. Единственную женщину он любит, и чаще всего не ту, которая кажется ему самой красивой и умной. Одно единственное дело его увлекает; и если это дело ему недоступно, он чувствует себя несчастным. Трудно человеку разумному... Почему чем лучше работает у человека мозг, тем строже он себя ограничивает? Вы знаете, какая геометрическая фигура самая совершенная?

– Меня учили, что окружность, – сказал Овцын.

– Вот-вот, – произнес Постников, – часто нас учили не тому, чему надо бы учить... Точка – вот высшее из совершенств. Она не имеет ни длины, ни объема, и тем не менее в ней все!

– Что же в ней уместится?

– Все, – повторил Постников. – Что хотите. И сфера, и линия, и окружность, и квадрат, и конус. Любую фигуру я могу путем ряда последовательных уменьшений превратить в точку, и от этого фигура не перестанет оставаться собой. Точка – это самое маленькое все. Общий знаменатель мироздания. Из этого следует, что путь к совершенству -ограничение. Сведение протяженностей и объемов к минимуму, в идеале к точке. Все во мне стремится к моему центру. Мой центр стремится к центру Земли. Центр Земли стремится к центру Солнца. Центр Солнца стремится к центру Галактики – и так далее. Мой центр стремится к центру всех центров, который такая же точка, как и любой другой центр. И когда-нибудь все центры сольются и станут одной точкой.

– Но тогда жизнь прекратится, – сказал Овцын.

Постников рассмеялся, выпил еще рюмку и по трепал Овцына по плечу.

– Потому-то, мой друг, движение и называется формой существования материи. С достижением совершенства всякое существование материи прекращается. Вот как опасно стремиться к совершенству!

– А вы мыслитель, Аркадий Васильевич, – сказал Овцын, отодвинувшись, чтобы его не трепали по плечу.

– Это не оплачивается, – вздохнул Постников.– Вам из особой симпатии приносят такую прекрасную водку? Впечатление, что в ней совершенно отсутствуют сивушные масла.

– Здесь работает шефом человек, с которым я плавал, – сказал Овцын. -Он не велел подавать мне гастрономовскую дрянь.

– Тогда вам есть смысл завивать горе веревочкой именно во «Флоренции»... И все же, нельзя ведь только этим и заниматься.

– А кто говорит, что можно.

Через час Постников ушел, и Овцын остался наедине со своими мыслями и опустевшим графином. Впрочем, расторопный Степочка вскоре заменил его на полный. По мере того как пустел и этот, душа успокаивалась, мягчела, а мрачные горизонты озарялись потоками иззаоблачного сияния. Захотелось вызвать Гаврилыча с кухни, потешить сердце воспоминаниями, но хватило ума не сделать этого. Доконав графин, он пошел домой и, ничего не объясняя удивленной жене, лег спать. Утром вместе с похмельным раскаянием пришли сомнения: может, дотянуть до весны в институте? Как-никак дело. Прочное, спокойное, не обременительное и даже не противное. И заработок, обеспечивающий прожиточный минимум. На то, что его употребляют для затыкания дыр, можно не обращать внимания. Что он найдет лучше?

Выпил кофе и поехал в институт. Но по дороге пересел в другой поезд. Вспомнил, что маленькая Наташа с косичкой делает эту работу вполне профессионально. Поэтому ему надо делать другую работу. Может быть, он занял место какой-нибудь другой маленькой Наташи, которая очень хочет делать эту работу.

Пробродив три часа по городу, он поехал к Алексею Гавриловичу, и тот обрадовался, засуетился, велел жене накрывать на стол.

После вчерашнего в голове опять царапалось, мозг зачерствел и покрылся коркой. Перепутавшиеся его извилины рождали муторные мысли, и казалось, что от стопочки весь ералаш придет в порядок.

– Оставил я свою работу, Гаврилыч, – сообщил он.

Ирина Михайловна сказала испуганно:

– Как же так? Не поладили с кем-нибудь?

– Не поладил, – кивнул Овцын. – С самим собой не поладил.

– Беда! – вздохнул Алексей Гаврилович. – Теперь понятно, отчего вы каждый день во «Флоренции».

– Каждый день? – снова испугалась Ирина Михайловна. – Как же это можно? Как только Эра Николаевна терпит!

– Не будем трогать Эру Николаевну, – сказал Овцын.

– Вам перед ней стыдно. – Ирина Михайловна разгорячилась. – Не понравилась работа, шапку снял с гвоздика и ушел. А с женой вы посоветовались, хоть подумали о ней?

– Ириша, прекрати! – велел Алексей Гаврилович.

– Я знаю, что говорю, – не прекращала Ирина Михайловна. – Сама натерпелась. У него в паспорте три страницы штампов «принят – уволен».

– Я видел, – сказал Овцын.

– Солнышко пригреет, в апреле опять с места сорвется. Плохо ли ему во «Флоренции»? Работа самостоятельная. Заработок дай бог каждому. Все его уважают, ценят.

– Алексея Гавриловича везде будут уважать,– сказал Овцын.

– В том и беда, что слишком в себе человек уверен, – вздохнула Ирина Михайловна. – Скромности у мужчин нет. Опасения перед жизнью.

– Завелась старушка! – покачал головой Алексей Гаврилович. – Рано о весне беспокоиться. Декабрь на дворе.

– Пролетят четыре месяца, и не заметишь, – печально сказала Ирина Михайловна. – Сызнова начнутся мои муки... И дети в него пошли. Разлетелись. Один в Ташкенте живет, другой в Сыктывкаре – прости господи, язык повредишь, выговаривая.

– Разве плохо тебе со мной? – ласково спросил жену Алексей Гаврилович. – Разве тебе когда скучно было? Тридцать два года мы прожили, золота не накопили, зато вспомнить есть что.

– И все из того, что вспоминается, я бы пожелала Ивану Андреевичу. Ему сейчас надо немедленно работу искать. И в твою развратную «Флоренцию» чтобы ни ногой!

– Кажется, нас начинают воспитывать, – сказал Овцын, – Не пора ли нам сбежать, Гаврилыч?

Они нашли на окраине скромненький клуб – последнее место, где еще шел «Один полярный день». Смотрели фильм молча, думая о своем. Когда вы шли па улицу, Алексей Гаврилович произнес грустно:

– До весны-то еще долго...

– Будет наш апрель, – сказал Овцын. – Заглянем во «Флоренцию»?

– Который это у вас день подряд? – спросил Алексей Гаврилович.

– Не считал, – сказал Овцын. – Вроде четвертый.

– Надо завязывать. Дальше будет труднее. Как хотите, Андреич, конечно... Только я не советую. Вы когда-нибудь в жизни запивали? -спросил Алексей Гаврилович.

– Не случалось.

– И не дай бог! Возьмите лучше жену под ручку, сходите с ней на цирковое представление, – посоветовал Алексей Гаврилович. – Водкой меланхолия только на краткий миг вышибается. А потом приходит снова, с головной болью в придачу.

– Все меня сегодня учат, – вздохнул Овцын. – Воспитывают, будто я младенец без понятия. А я терпеть не могу, когда меня воспитывают. Сразу становлюсь отчаянно невоспитанным. Не хотите – не надо. Не настаиваю, не умоляю, не тяну. Пойду один.

– Зачем же такая отчаянность? – сказал Алексей Гаврилович. – Пойдем вместе.

15

Несколько сумбурных дней миновали, покрытые непроглядным дымом, а под ним была бездумная радость и мерзость, умиление и тоска, чванство, свинство и отвращение к себе. Испуганная, ничего не понимающая Эра сжималась и забивалась в угол, когда он возвращался домой. От ее жалкого взгляда становилось еще тошнее.

– Во второй половине беременности женщине надлежит спать в отдельной постели, – сказал он и поставил себе раскладушку.

Теперь она вставала раньше его, а он долго лежал, уткнувшись лицом в стену. Однажды утром она подала ему конверт со штампом Астрономического института. Митя Валдайский писал: «Иван Андреевич, тебе надо показаться на работе, а то может быть неприятность...»

Он поехал в институт, выпив предварительно водки, чтобы не жег

стыд.

– Отправляюсь в Ригу, рыбу ловить, – солгал он Мите.

– Счастливого плавания, – пожелал Митя без радости в голосе. Может быть, он и поверил. – Жаль, что так получилось.

Доктор Кригер подписал заявление об увольнении, ничего не спросив. Ему не было дела, куда девается человек, уходящий из астрономической науки.

В отделе кадров Овцыну выдали трудовую книжку, в кассе – сорок семь рублей. «Четыре скромных вечера во «Флоренции», – подумал он. – На том и кончим, сеньор капитан. Пойдем в министерство, сядем на жесткий стул и будем подсчитывать, например, часы вынужденного простоя судов в Одесском порту. Разве плохо?.. Плохо. Впрочем, зарубежный ученый Эйнштейн доказал, что все на свете относительно. Могло быть и хуже...»

Степочка встретил Овцына у входа в зал, приблизил костлявую физиономию, проинформировал:

– Вас ждут, товарищ капитан. Может, супруга ваша, так я счел долгом предупредить, пока не заметила.

– Все в порядке, Степочка, – сказал Овцын.– Рупь за усердие.

Он отодвинул официанта с дороги и пошел к своему столу, где перед бутылкой лимонада сидела Ксения. Молча целовал ее руки, пока она не отобрала их.

– Садитесь, Иван Андреевич, – сказала она.– Садитесь... Алексей

Гаврилович сказал, что вы здесь бываете. Видите, вот мы и встретились...

Овцын сел, и сразу возник поощренный обещанием рубля Степочка.

– Спасибо, Ксана, что вы приехали,-говорил Овцын. – Знаете, какая это радость – видеть вас...

– Благодарите Алексея Гавриловича, если вы в самом деле обрадовались, – сказала она.

Он сразу все понял. Радость померкла, чувство унижения, испытанное сегодня уже дважды, появилось вновь.

– Прелестно, – произнес он. – Проводим операцию по спасению погибающих. Вызываем вспомогательные силы с периферийных баз. Сколачиваем группу. Так, Ксана? – Она молчала. Овцын обратился к Степочке: – Расстарайся, любезный, мне как обычно, а даме что-нибудь с тонким букетом эфирных масел.

– Имеем импортное токайское, – доложил Степочка.

– Годится. Закуску подбери в соответствии с правилами хорошего тона.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – осклабился Степочка.

Когда он отошел, Ксения сказала:

– Уважает вас прислуга.

Он усмехнулся:

– Добавьте, что теперь я «товарищ капитан» только для прислуги. Добавьте, что я потерял мужество и раскис. Добавьте, что я принес горе своей жене, добавьте, что я солгал другу и вообще подвел людей, которые на меня надеялись. Впрочем, вы этого не знаете. Так знайте.

Ксения молчала и внимательно рассматривала его лицо.

– Что вы на меня смотрите, как плотник на покосившийся забор? – зло сказал он.

– Не очень-то вы рады меня видеть, – вздохнула Ксения.

Подлетел расторопный Степочка. Овцын взял с подноса графин, налил водки в неподходящий для нее бокал, выпил залпом, обсосал маслину. Степочка расставил посуду, откупорил токайское, ополоснул горлышко бутылки, налил Ксении.

– Я рад вас видеть, Ксана, – сказал Овцын. – Гаврилыч утверждает, что другой на моем месте пламенно возблагодарил бы господа, что встретил такую женщину.

– Верно, – согласилась Ксения. – Но ее встретили вы, и мне жаль себя. Я уже видела то, что вижу. Я была уверена, что больше никогда в жизни мне не придется смотреть на такое.

– Кто заставляет вас смотреть? – скривился он.– Неужели вы до сих пор испытываете эту дурацкую привязанность? Не слишком ли дорогая плата за то, что вас вытащили из воды?

– Вы ничего не понимаете, – сказала Ксения.– Я давно уже забыла, что кто-то вытаскивал меня из воды.

– Я в самом деле ничего не понимаю. – Он откинулся на спинку стула, посмотрел на нее с любопытством. – Тогда с какого же резона вы донимаете меня своей заботой?

– Мне так нравится. – Она вынула из пачки сигарету, закурила. – И перестаньте грубить. По-моему, вы этого себе не позволяли даже тогда, когда я была у вас в подчинении. И не думайте, что я плотник, которого наняли чинить покосившийся забор. Не думайте, что я хочу на вас влиять. Ничего подобного. Я даже выпью с вами.

– Очень обяжете... – Он налил себе водки, поднял бокал к глазам, и раздражение вдруг прошло. «В самом деле, чего прицепился к девчонке? Спасать или что другое, а приехала – и спасибо!» – подумал он. – Выпьем, Ксана, за то, чтобы и тебе и мне стало радостно жить на свете, – сказал он.

– Выпьем, – сказала Ксения. – Ты это сделаешь, я верю. Вспомни, как раньше всем было легко и радостно жить около тебя.

– Пожалуй, было... – Он опустил голову. – Помнишь, я лечил тебя от морской болезни? Тогда ты хотела, чтобы тебе дали умереть спокойно, больше ничего.

– Я все помню, – сказала Ксения. – Знаешь, я всегда мысленно называла тебя на «ты» и не решалась сказать «ты» вслух.

– Я бы тебе выдал такое «ты»!..

– Даже когда я стала метеорологом?

– А кто тебя сделал метеорологом ? Капитан Жолондзь распустил слух, что ты моя любовница.

– Знаю. Замполит со мной тоже беседовал. Прескверная служба у замполитов, особенно если попадается брезгливый человек. Жолондзю вынесли выговор на партсобрании, уже когда ты улетел с Эрой.

– Что ты имеешь против Эры?

– Она мне нравится, – улыбнулась Ксения. – Я хочу ее повидать.

– А фильм ты видела?

– Его все видели. Ко мне пришли ребята из горкома комсомола, уговорили выступать в клубах с воспоминаниями. Двадцатипятилетняя женщина, бывалый человек, выступает с воспоминаниями. Забавно!

– Тебя слушали?

– А ты что думаешь? С интересом. Даже не обязательно было объявлять после моего выступления танцы, чтобы собрать народ.

– Скажи еще, что ты выступила в областной газете со статьей «Наш дом – Арктика», и я преклоню перед тобой колена.

– Просили, но я не согласилась, – улыбнулась Ксения. – У меня есть чувство меры... Пойдем отсюда.

– В гости к Эре? – спросил он.

– Я приду к ней в гости, когда тебя не будет дома.

– Может быть, это и верно, – проговорил Овцын. – Но все же ты странная женщина.

– Чем же? – спросила Ксения.

– Я понимаю, но не решаюсь сказать.

– Решись, пожалуйста. Мне интересно.

Он наполнил ее бокал, перелил остатки из графина в свой.

– Выпьем, и у меня развяжется язык, – сказал он. – За последнюю неделю я наболтал больше глупостей, чем за всю предыдущую жизнь. Нет, не глупостей. Глупость – это простительно. Это даже мило. Глупость – это порой трогательно. Я болтал не глупости, а мерзости. Обидные для людей. Я не совсем отчетливо представляю себе, как буду жить, когда отрезвею. Смогу ли жить. Смогу ли встречаться с теми людьми, которые слышали мои пьяные откровения. Даже если я выживу, этот камень будет вечно лежать на дне души. Знаешь, у души есть дно, где скапливается всякая гадость... – Он проглотил водку, поставил бокал на дальний кран стола. – Теперь послушай гадость, которая заготовлена для тебя. Я скажу тебе, почему ты странная женщина. Ксения, я сравнил тебя с изображением мадонны, которое пьяный ландскнехт прострелил из мушкета. Ты красавица. Ты воспитана, образованна и умна. Даже больше – ты талантлива. Бездарный человек не посмел бы предсказать тот шторм в море Лаптевых. Это мы, бездарные, не поверили тебе тогда. Обидно допустить в другом достоинства, которыми не обладаешь сам.

– Ты говоришь гадости не обо мне, а о себе,– заметила Ксения.

– А ты слушай. Это редкий случай... О чем это я?.. Да. Ты добра. Ты высоконравственна, отзывчива и трудолюбива. Найти в тебе порок труднее, чем в небе новую планету. Но человека не тянет к тебе, это я знаю по собственному опыту. Человек уважает тебя, пользуется тобой, благодарит тебя. И все. У него нет желания быть с тобой. Дыра от аркебузной пули зияет тьмой и отпугивает. Женщина распалась на части.

– А я и не женщина. – Ксения выпила вина и закурила. – Эта сторона во мне совершенно отсутствует. Все женское, что во мне было, все уничтожил этот прохвост. Женщина умерла. Почти умерла – я безумно хочу ребенка. От тебя. Я смотрю на твое лицо и уже знаю, что ты скажешь.

– Интересно, что? – спросил он, смущенный откровенностью.

– Что-нибудь очень образное и не допускающее двух толкований. Например: «Я тебе не племенной бык».

– Пожалуй, – согласился он. – Это в моем стиле.

Он заметил, что она смотрит на него свысока, с уверенностью, которой прежде в ней не было.

– О, ты еще увидишь, сколько во мне пороков, когда я стану хитрить и добиваться! – сказала она.– Я не пощажу тебя. На дно твоей душевной помойки ляжет еще не один камень. Потому что я безумно хочу ребенка, и мне не все равно, от кого он будет рожден. Кто-то должен расплатиться за злодейство прохвоста. Жребий пал на тебя, Иван.

Он все еще пытался не принимать это всерьез, пытался улыбаться, хотел пошутить, но шутки не приходили на ум. Он спросил:

– Что он натворил? С чего это началось?

– Он заставил меня сделать аборт, – сказала Ксения. – И после этого все покатилось. Не спрашивай больше, мне горько вспоминать. Я хочу говорить о том, что будет.

Он отрезвел, тяжелое предчувствие придавило его к стулу, захотелось подозвать Степочку... Лицо Ксении стало отстраненным и вдохновенным, она не говорила, а изрекала, словно завороженная Пифия, и он знал, что обязан подчиниться ее воле, потому что это не просто желание, а веление силы, создающей мир и овеществляющей себя в нем. Противопоставить ему можно только точно такое же веление и никакие доводы разума или запреты морали, годной для обуздания павианьих привычек. Он не мог найти нужных слов и сказал:

– Я верю, что ты одумаешься и благополучно выйдешь замуж.

– Нет, ты в это не веришь, – сказала Ксения.

– Да, не верю, – покорно согласился он. – Где ты живешь?

– В «Метрополе», – сказала она. – Ты хочешь проводить меня?

В его измученном, потерявшем способность сопротивляться кошмарам воображении совершенно вещественно возникли склоненные друг к другу лейтенантская фуражка и меховая шапочка. Куда их вынесла толпа? Да и уехал ли в тот вечер лейтенант? Он будто попал в тиски, и кто-то черный и неодолимый уверенно затягивает винт, сплющивает его, нашептывая на ухо грязные и ядовитые слова.

– Почему же в «Метрополе»? – проговорил он и не узнал в хриплых, сдавленных звуках собственный голос.

– А что? – удивилась Ксения.

– Ничего, – сказал он.

Он ушел в туалет и долго студил под краном лицо. Черное чудовище пропало, и тиски разжались.

– Проводи меня, – сказала Ксения, когда он вернулся.

Он спросил:

– В номер?

Ксения внимательно посмотрела на его слишком серьезное лицо.

– Нет, не бойся, – сказала она. – Гостиничный номер, пьяный мужчина... Это не то, что мне надо. Ты много видишь, Иван, ты хорошо видишь. Но часто ты не понимаешь, что отчего. Ты верно заметил, что людей не тянет ко мне. Но пуля пьяного ландскнехта здесь ни при чем. Мне нечем поделиться с людьми, около меня не тепло. Скоро все будет иначе. Пойдем.

В душе наступил мир, приятна была вечерняя суета московских улиц, разноголосица городских звуков и нарядный блеск огней. Неоновое слово «Метрополь» на фронтоне здания не возбудило в нем печали. Он ничему не удивлялся. Люди сами создают общую свою жизнь, и она должна быть такой, и ни чего лучше не может быть, раз люди создают ее та кой. У гостиницы он обнял и поцеловал Ксению.

– Буль счастлива, Ксана, – сказал он.

– И ты будь счастлив, – сказала Ксения. – Ни чего не случилось. Ты все тот же. Я вижу.