Текст книги "Два апреля"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Чудно, – произнес рулевой. – Темнота, ни беса не видно, а человек додумывается, куда ему править.

– Мудреное дело, – сказал старпом. – Ты бывал в Арктике-то?

– Бывал, – отозвался рулевой. – В позапрошлом. Сейнерок мы проводили на Камчатку. Маленький, восемь человек команда. Я боцманом.

– Довели?

– Куда там... зазимовали.

– И ты зимовал? – спросил старпом.

– Зимовал, – кивнул Федоров. – Почти уже видел себя дома, а тут случай. Ну и зазимовал.

– Что за случай? – полюбопытствовал старпом и придвинулся к рулевому.

Когда дело дошло до случая, терпение Овцына лопнуло.

– Марат Петрович, оставьте малого в покое, прикиньте, где сейчас наша колонна, – велел он старпому.

Тот не обиделся, не удивился, он вернулся к штурманскому столу и подсчитал.

– У Русского Заворота должна болтаться.

– Сволочное место, – припомнил Овцын. – Если их уже обложило этой хмарью...

– Пожалуй, – вставил старпом.

– Тяжело Балку приходится. Не растерял бы судов... Ну, теперь глядите в оба, старпом.

– Чувствуете, что берег близко?

– Чувствую, старпом, – сказал Овцын.

– И много шансов на него выскочить, – добавил Марат Петрович.

– Не каркайте, будьте оптимистом, – сказал Овцын, подошел к рулевому и положил руку ему на плечо. – Федоров, вы когда-нибудь выскакивали на берег?

– Выскакивал, – просто ответил рулевой Федоров, и Овцын удивился, но ничего больше не спросил.

– Может, послать на бак матроса с биноклем? – предложил Марат Петрович.

– Не излишне, – одобрил Овцын. – Оденьте его в полушубок.

Он видел, как матрос, сунув бинокль под овчину, привязал себя линем к кран-балке, потом достал бинокль, попробовал смотреть, но его тут же захлестнула сзади волна, и после этого матрос больше оборонялся от волн и секущего снега, нежели искал впереди берег. Пользы от такого впередсмотрящего было немного, да и если была бы от него польза, все равно Овцын всегда надеялся больше на свои глаза, чем на чужие, и не считал, что дело становится легче оттого, что вместе с ним его делает кто-то еще.

А глаза уже сдавали. Они не смыкались почти сутки, приходилось напрягаться, заставляя глаза делать свое дело.

– «Шальной» изменил курс на пять градусов вправо – доложил рулевой.

– Старпом, замерьте ветер еще разок, – сказал Овцын.

Он не отнимал от глаз бинокля, но ничего не видел впереди, кроме снежных вихрей, лохматых, придавивших море туч и размытого светового пятна от прожектора «Шального». Уже десятый час маячило впереди это пятно, не удаляясь и не приближаясь, создавая тревожную иллюзию, что «Кутузов» болтается на волнах без хода.

– Двенадцать метров, – доложил запорошенный снегом старпом. – И в самом деле сдает ветерок.

Овцын кивнул и снова впился взглядом в непроглядную хмарь, среди которой – он чувствовал это – очень близко был берег. И вдруг заорал, замахал руками впередсмотрящий, и рулевой вопросительно взглянул на капитана, и тут Овцын понял, что прожектор «Шального» стал ближе и приближается еще. Сердце заколотилось совершенно бесконтрольно, он сбавил ход до среднего, сказал:

– Марат Петрович, разверните судно носом на ветер. – Подошел к рации и включил ее.

Борис Архипов вызывал. Он не сразу ответил, потому что «Кутузов», разворачиваясь, попал под боковой удар ветра, накренился, и все, что было в рубке, покатилось вправо, и рация поехала по столу, и рулевой повис на штурвале. Подумалось, что все кончено, что не превозмочь судну такой крен, но тут волна пнула его под днище, и «Кутузов» медленно, страшно медленно для того, чтобы сразу поверить, стал выравниваться.

– «Кутузов», отвечайте, прием... – выкрикивала черная трубка рации, но у Овцына вдруг высох рот, он думал о матросе, которого послал на бак, который, наверное, слетел за борт. Он добрался по косой палубе рубки до стекол, увидел, что матрос держится двумя руками за кран-балку, и вспомнил, как он привязывался к балке линем. Овцын вернулся к рации, взял трубку, кричавшую одни и те же слова, но так и не мог ответить, пока судно не встало на ровный киль.

– Я «Кутузов», – сказал он, и звук собственного голоса совсем успокоил его. – Что у тебя, отец?

– Потерял твои огни, – сказал Борис Архипов.

– Я развернулся на ветер, удерживаюсь на средних оборотах, -объяснил Овцын. – Ты что, не сидишь ли?

– В общем нет, сынок, – сказал Борис Архипов бодрым голосом. -Слушай: берег от меня и полумиле. Вот тебе координаты места... – Овцын записал цифры. – Иди отсюда на зюйд и выкарабкивайся, как сможешь. Больше ничем тебе помочь не могу.

– Что с тобой? – спросил Овцын.

– Пустяки, – сказал Борис Архипов, – Никакой беды. Я тебя догоню. Иди, не теряй времени.

– Скажи честно: в самом деле пустяки? – спросил Овцын,

– Я же сказал.

– Я могу помочь?

– Не можешь, хоть жертвуй жизнью, Помешать, можешь. Так что проваливай со своим лайнером.

– Это наше счастье, что «Шальной» шел впереди, – сказал старпом.

– Заткнитесь! – оборвал его Овцын и спросил Бориса Архипова: -Скажи, отец, ты справишься?

– Это смотря по тому, сколько еще придется с тобой болтать, – сказал Борис Архипов. – Пощади мое время.

У восточного берега Колгуева был странно тихий уголок, почти спокойная вода, и даже снег прекратился. Удивляло, что в небе с сумасшедшей скоростью несутся рваные тучи. Овцын вывел судно на мелководье и поставил его на оба якоря.

– Теперь твоя работа, краб. – Он похлопал Соломона по плечу. – Нас не буди, пока не проснемся, пока остров не сорвется с места или пока не появится «Шальной».

– А если будет радио с каравана? – спросил Соломон.

– Ты маленький? Овцын потер пальцами набрякшие веки. – Доложишь обстановку, запишешь распоряжения, передашь привет.

– Я не маленький, – сказал Соломон. Но я должен точно знать, что мне делать. И кому передавать привет.

– Эре Николаевне Левтеевой. Теперь ты все знаешь?

– Я уже давно знаю, – сказал Соломон и отвернулся.

18

Через шесть часов Овцын снова поднялся на мостик. Тучи все так же неслись в низком небе. Пришел старпом. Потом, когда наступило время смены вахт, рулевой Федоров.

– А что мы могли сделать? – произнес старпом, думая о том же, о чем думал сейчас капитан. – Ткнуться рядом? Хороша помощь.

Старпом говорил верно, и надо было отвлечься, потому что размышления о возможной участи Бориса Архипова нагоняли тоску.

– Ну, и как же вы выскакивали на берег? – спросил он рулевого.

– Мы выбрасывались, – поправил рулевой Федоров. – Семнадцать сейнеров, от С-142 до С-158 по порядку бортовых номеров.

– Веселая картина, – сказал Овцын.

– И жутковатая, – добавил Федоров. – Капитаны выводили их в бухту, разворачивали носом на берег. Командовали вперед самый полный. Дизеля ревели, как никогда в плавании. Мы двинулись после того, как выбросился С-152. Наш Гурий Васильевич, насупленный, с губами в нитку, забрался на мостик, сказал нам:

«Носовой отдать. Кормовой отдать».

И поползли мы в бухту, хрустя молодым ледком.

Начальник перегона, вконец несчастный, кричал с берега:

«Живее, Гурий Васильевич, ну, живее же!»

Капитан не прибавлял хода. Сейнер полз по воде, как серая тень от облака. Гурий Васильевич развернул его и нацелился. Три раза качнул вперед рукоять телеграфа. Палуба рванулась у меня из-под ног. Капитан дал «стоп», когда до берега осталось десять метров. Сейнер, чудовищно скрежеща днищем по черной чукотской гальке, вырвался из воды на две трети и замер. Тишина долбанула меня по ушам. Неожиданно прозвучала команда: «Боцман, флаг долой!»

Я очнулся, подбежал к мачте, размотал фал и медленно спустил флаг. Аккуратно сложил обтрепанное наше знамя...

Из своего люка выбрался механик Сеня Макушкин, почесался, спросил: «Или мы уже приехали в это Г онолуло?»

Капитан сказал: «Полный отбой, Семен Борисович. Спускайте воду из танков».

Сеня всплеснул черными руками, запричитал:

«Маэстро, вы сумашечий! Золотую пресную воду, которую так экономили? Да из чего поварюга будет варить нам флотский борщ?»

Гурий Васильевич сказал: «Мне странно слышать от механика такие речи. Вы же понимаете, Борисыч, что будет, если танки промерзнут».

Потом Гурий Васильевич спустился на палубу, подтащил к борту сходню, установил ее и медленно сошел на черную мокрую гальку. Он еще долго бродил вокруг сейнера, странно улыбался, то хмурил брови и поглаживал ладонью шрамы и вмятины на повидавших виды наших бортах...

Хоть и выбросились на берег, а ровно в семнадцать поварюга разлил по мискам ужин, бухнул чумичкой в медный бак. Гурий Васильевич понюхал варево, сморщился, сказал мне: «Пойдем, Евгений, в кабаре, что ли...»

Я сказал – неловко идти на чужие деньги – ему, что «только что из загранрейса. Русских денег ни сантима».

Он сказал: «Слова это».

Я спустился в кубрик, переоделся, навел необходимый глянец и взял у старпома пачку сигарет. Мы пошли через порт в поселок. Я споткнулся о какую-то железку, сказал: «Рано темнеет». Гурий Васильевич ответил: «Осень». Идем. Я сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, были бы уже на Камчатке». Идем. Он сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, кабы не туманы в море Лаптевых, кабы не штормы, кабы не головотяпство некоторых лиц... Ты собираешься зимовать?» Я ответил: «Нельзя. У меня учеба. А вы улетите или, может, останетесь?» Просто так спросил, для поддержки разговора, знал, что он не останется. Я уже тогда много знал о своем капитане. А многие решили остаться. За зимовку платили колоссальные деньги, чуть не по три оклада. Горела наша контора. Наделали делов эти льды...

– Значит, вас в Лонге зажало? – спросил старпом.

– Не зажало, – сказал Федоров. – Просто не пробились... Льды в проливе Лонга... И вышло так, что из-за них я, обыкновенный боцманишка, восьмиклассно образованный, подружился с лучшим капитаном отряда. Он весь рейс казался мне нелюдимым и странным, хотя привычки его были простыми и обращение с командой очень простое. Когда нас прихватило в горле Белого моря, он сам стоял на руле, подменяя застрадавшего морской болезнью рулевого. «Зачем тревожить подвахту, – говорил он, – ей тоже достанется в свое время». А ему вроде бы и не доставалось. Но когда на Диксоне поварюга продал мешок капусты – дело, по-моему, простительное, потому что поварюга честно разделил деньги на всю команду и не взял ни копейки сверх своей доли, – Гурий Васильевич за ухо вывел его с судна, а мне велел выбросить на причал вещички. Потом начальник перегона едва умолил капитана взять поварюгу обратно... С другими капитанами он как будто дружил, но никогда не пил с ними, а пил только в Архангельске со стареньким, обтрепанным девиатором Донат Донатычем. Сам раздевал его, пьяного, и укладывал на свою койку. А старик махал на него сморщенным кулачком и обзывал неучем и молокососом. Я привел на сейнер собачку, симпатичную такую лохматую дворнягу. Он велел убрать животное, и за это я дулся на него полрейса. Простил только в проливе Дмитрия Лаптева. Капитан Букин догнал плывущего белого медведя, и его матросы стали бить зверя баграми. Гурий Васильевич прибавил ходу, подошел сзади и долбанул Букина форштевнем в корму. Корпусу это вреда не причинило, но от сейнерной площадки полетели покореженные доски. Скандал был на весь, караван, а медведь спасся. Говорил Гурий Васильевич мало, но смотрел так, что от его взгляда я каждый раз ощущал свою недоразвитость... И вдруг он приоткрыл душу, позволил мне заглянуть в нее. Я тогда путался в хаосе, не различая тропинок. Чем больше вглядывался в жизнь, тем дальше балдел. Всерьез утверждал, что все в жизни определимо только словами «вдруг» и «кажется». И где те опорные точки, которые не зашатались бы под грузом очередной научной, философской или иной сенсации? Гурий Васильевич говорил: «Брось, боцман. Это детский ,лепет и чепуха всякую точку можно сделать опорной, только приложи усилие, чтобы опереться»

Я снова начинал: «Хаос...» – и он переходил на язык примеров: «Что может быть хаотичнее звездного неба?» Я задирал голову, глядел на беспорядочные россыпи. «Между тем каждая звезда имеет место в созвездии, номер в каталоге и роль в человеческих делах», – говорил Гурий Васильевич, и я дивился великости труда ученых работников, расписавших звезды по каталогам. И Гурий Васильевич говорил: «Не старайся, боцман, запихнуть арбуз в рот целиком. Не выйдет. Ты возьми нож и разрежь арбуз на доли. Тогда получишь удовольствие». Но я не понимал, как можно разрезать поток жизни. А потом эти льды в проливе Лонга... Мы в них ткнулись, помяли борта, ободрали краску – и отступили. Не нашлось ни единой щели. Стали на якоря в Чаунской губе. Синоптики обнадеживали: ждите, будьте наготове, лед еще разойдется. А чукчи-зверобои говорили: «Конец, наступила зима». Начальник перегона сказал: «Я больше верю чукчам, чем синоптикам», -увел караван в порт и приказал готовить суда к зимовке. Самолеты все время летали к острову Врангеля, искали воду, но воды не было. Был только паковый лед. Вы помните, что такой лед погубил Джорджа Вашингтона Де Лонга, капитана из Сан-Франциско. Я видел его карточку. Худощавый человек с длинными усами, в золотом пенсне. Он два года вел «Жаннетту» к полюсу. Ему совершенно необходимо было ступить в воображаемую точку, где пересекаются воображаемые круги меридианов. Точка была ему дороже жизни со всеми ее реальностями. Даже на славу он плевал. Он открывал острова и ни одного не назвал своим именем. Богатый человек дал ему денег на экспедицию. И в благодарность – «Жаннетта» уже покоилась на дне морском, Де Донг знал, что деньги пропащие, что сам он вряд ли увидит Сан-Франциско – он назвал остров, который открыли, идучи пешком по льду, именем богатого человека. Он небрежно, погибая .сам, подарил бессмертие какому-то мистеру Беннету. Откуда берутся такие люди?..

Мы добрались до столовой, которую Гурий Васильевич именовал «кабаре». У здания стояла длинная нарта. Чукча в меховой шапке, в гимнастерке с расстегнутым воротом и ватных штанах рубил нерпу и бросал куски собакам. Они скалились, провожали глазами каждый кусок, Но не двигались с места. Хватали только то мясо, которое падало у морды. Мы прошли в зал, просторный, весь в табачном дыму, сели, не снимая плащей. Гурий Васильевич спросил: «Бифштекс?» Мы всегда брали бифштекс. Нам принесли бифштексы из оленины и шампанское. Другого вина в кабаре не водилось. Вообще в поселке не водилось другого вина. Очень, наверное, не доходно возить другое вино на Чукотский берег. Гурий Васильевич улыбнулся невесело, сказал: «Ну, с приездом, боцман...» Я тоже улыбнулся, выпил вино и сказал: «Теперь уж старпом при всем желании не украдет наш сейнер».

– Забавно, – сказал Овцын. – Расскажите-ка, как ваш старпом хотел украсть сейнер?

– Тогда это было не забавно, – сказал Федоров. – Тогда я крепко перепугался. Мы стояли в порту уже с неделю, готовились потихоньку к зимовке, но могли и выйти в море, если в проливе Лонга вдруг волей божьей разойдутся льды. Мы сердились на природу, скучали и украдкой разлагались. Вечерами ходили в Дом культуры. Там были танцы, кино. Существовал и буфет. На судах оставалась вечером минимальная вахта: человек в машине и человек на палубе. Остальные развлекались по возможности. Возможности были ограниченные, поскольку бухгалтер перегона, как его ни материли, денег не давал. В тот вечер я зашел в танцевальный зал и сразу напоролся на своего капитана. Гурий Васильевич поглядел на меня укоряющим взором, сказал кисло: «Придется похлопотать у бухгалтера, чтоб выписал вам аванс». Я сказал: «Хорошо бы, – потом удивился: – А что такое?» Он сказал: «Пообносились, почтенный боцман».

В море я отвык думать, как одет. Кому это интересно в море, моржам, что ли? А тут взглянул на себя и покраснел: яловые сапоги, затасканный по вахтам свитер, брюки не разберешь в какую полоску и пиджак со следами всех смазочных материалов, которые положены сейнеру по табели снабжения. Еще я увидел, что к нам подходит девушка. Очень красивая девушка. Она улыбалась капитану. Я развернулся на сто восемьдесят и полетел на сейнер переодеваться.

Там было тихо и пусто. В порту дизель не гоняли – и топливо не расходуется и механику меньше заботы. Для обогрева топили камелек. Освещались аккумуляторными фонарями. Я спустился в кубрик, и сразу в нос шибанул запах. Такой запах получается, когда в помещении пьют спирт и закусывают чесноком и солеными огурцами. У стола механик Сеня Макушкин втолковывал что-то старпому и водил перед его носом длинным корявым пальцем. Меня за делом в полумраке не заметили. Я присел на койку, прислушался из любопытства. Сеня выкатывал на старпома круглые глаза и спрашивал: «Указание считать Арктику освоенной было» Старпом бубнил ему: «Давно было». Сеня Макушкин снова спрашивал:

«Постановление о том, что Арктика покорилась советскому человеку, было?» – «Читал в газете», – сказал старпом. Сеня поднял корявый палец, спросил: «Что из этого вытекает? Вытекает трусость и малодушие начальства, которое бережет покой души и не желает прорываться к заветной цели через льды и преграды сурового Чукотского моря. Так вытекает?»

Старпом сказал: «Полярная зарплата за месяц из моего кармана вытекает. Премия за выполнение рейса вытекает. Большие деньги вытекают, мать их за уши».

Механик сказал сокрушенно: «Ты сумашечий, старпом. Вечно ты думаешь за деньги. Пойми, что деньги в нашей жизни мелькают, как падающие звезды на небосклоне, оставляя ослепительно яркий, но кратковременный след. Краткий миг обладания забывается, тоска потери ложится на душу чугунным балластом. Не отдавай душу деньгам, старпом, и ты будешь жить долго».

Старпом сказал: «Не балди, Сеня. Деньги – это деньги. Волосан тот, кто бросает их на ветер за краткий миг. И ты волосан».

Надоело слушать белиберду. Я стащил сапоги, сунул под койку портянки и натянул красивые нейлоновые носки. Старпом, тяжко бухая своими полуболотными, полез вверх по трапу. Он вернулся, и под мышкой у него была свернутая трубкой карта. Я опять заинтересовался разговором. Старпом расстелил карту, прижал углы стаканами, ткнул пальцем в правый верхний угол.

«До Шелагского мыса льда нету, – сказал он. – От мыса Шмидта на восток тоже чисто. Льды только в Лонге да севернее Врангеля».

Сеня Макушкин склонялся, тупо глядел в карту, сказал: «Все понимаю. Была дырочка и прикрылась. Неужели даже нашей шмакодявке не проскочить? Должна же быть хоть щелка!»

Старпом сказал, подумав: «Должна, конечно. Где-нибудь под

бережком, на малых глубинах. У пака осадка побольше нашей».

Механик распрямился, вскинул носатую голову, взял бутылку и метко налил спирта. Они подняли стаканы. Карта свернулась в трубку. Сеня сказал: «Я пью за такую картину. Слушай, старпом, своими ушами. Мужественные камчатские рыбаки уже махнули на шикарные сейнера и отправились ремонтировать свои ветхие кавасаки. Вдруг одни рыбак закуривает, по старой рыбацкой привычке смотрит на горизонт и замечает точку. Эта точка растет и приближается. Рыбак выхватывает из-за пазухи подзорную трубу и приставляет ее к глазу. Из окуляра на него мчится шикарный современный сейнер с номером С-153 на борту. «Смотрите все! – кричит рыбак. – Они прошли! Слава им в веках и народах!» В тот же миг вся колхозная оптика направляет свои объективы в нашу сторону. Сбегаются иждивенцы и духовой оркестр. Из Владивостока летит выездной корреспондент крупной газеты. Телеграфист дрожащею рукою выстукивает депешу в Москву. Там ломают умные головы, не в силах решить – дать нам с тобой только медали или же сразу ордена».

Старпом пробубнил: «Или по шеям...»

Сеня Макушкин сказал ему ласково: «Старпом, ты сумашечий. Где ты заметил, чтобы передовикам производства давали по шеям ? Судят ли победителей?»

Тогда старпом оживился: «А ведь верно. Если доведем эту коробку до места...»

Сеня сказал: «Прогремим на всю Одессу и мелкие города!»

Старпом сказал: «...большую премию дадут. А щель найти можно. Это каравану не пройти, а одна коробка всегда проскочит. Под бережком, по мелководью, по молодому ледку».

Он снова расправил карту и повел по ней пальцем.

А Сеня придвинул рот к его уху, стал говорить: «Надо сейчас. На судне никого. Я запущу дизель, ты отвяжешь свои веревки и станешь за руль. Обогнем восточный угол нашей страны и на следующей станции вылезем уже героями. Топлива у меня хватит, ты не волнуйся».

Он стукнул кулаком по столу. Звякнули, посыпались со стола стаканы. «Ты лети с дороги, птица! – Механик смахнул и бутылку. Зверь с дороги уходи! – Он шмякнул огурец в раскаленную дверцу камелька. – Прости-прощай это гнилое Гонолуло. Нам тут нечего терять, кроме ржавых якорных цепей!»

А я оцепенел. Сидел на койке, не в силах произнести слова. Неужели они не шутят? Да если они заберутся во льды – всякая дорога для них замкнется, и туда и обратно. Лед сплющит сейнер в тонкий лист и никто их тогда не спасет.

Старпом свернул карту и пошел из кубрика. За ним выбрался наверх Сеня Макушкин. Помню, как, лязгнул люк машинного отделения, и тогда я, наконец, осознал, что это не шутка. Какие шутки, если пьяный Сеня полез в машину!

Я схватил плащ и помчался в Дом культуры.

Капитан и красивая девушка сидели на диванчике у стены. Капитан что-то стал мне говорить, но я перебил: «Можно вас на минутку?» Гурий Васильевич сказал девушке: «Я сейчас», – пошел за мной, и уже через полминуты мы бежали. Сейнер стоял тогда в укромном месте между высоченной кормой сухогруза из Владивостокского пароходства, застрявшего, как и мы, и тупым форштевнем тысячетонного лихтера. На палубе старпом возился с концами. Над трубой кучерявился голубой дымок. К краю причала Гурий Васильевич подошел спокойным шагом, дышал ровно, будто и не бежал полтора километра. Позвал: «Старпом!»

Тот разогнулся, зачем-то спрятал за спину канат. Он пялил глаза на капитана и притопывал сапогом.

Гурий Васильевич мирно спросил: «Порядок наводите на палубе?»

Старпом ответил: «Точно так. Навожу порядок на палубе».

Капитан одобрил: «Весьма полезное занятие. А Семен Борисович, вероятно, аккумуляторы подзаряжает?»

Старпом снова ответил по-военному: «Так точно, товарищ капитан. Семен Борисович, вероятно, аккумуляторы подзаряжает».

Гурий Васильевич усмехнулся, прошел вдоль борта и обратно. Сказал: «Я вас попрошу, передайте ему, что, когда закончит, пусть придет ко мне в рубку. Вы тоже зайдите».

Старпом кашлянул, выпустил из спрятанных за спину рук канат и пошел к машинному. Тогда Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, ты узнаешь девушку?» Капитан еще никогда никого на судне не называл на «ты». Я почти крикнул: «Как же такую не узнать!» Он сказал: «Ее зовут Лена. Скажи, что и прошу прощения. Я сегодня не приду».

– Веселая у вас была жизнь, – сказал Марат Петрович.

– Нет, скучная, – покачал головой Федоров. – Время медленно течет, когда точно знаешь, что будет дальше. Это скучно, когда время течет медленно. Не торопясь допиваешь вино. Куришь. Потом знаешь, что пойдешь смотреть на медвежат, которые привязаны к столбу во дворе неподалеку. Насмотревшись, сходишь на почту. Потом зайдешь в магазин фактории, полюбуешься шкурами разного зверья. Может быть, заглянешь на рынок, купишь семечек. Они там стоят ровно в десять раз дороже, чем в

Ленинграде. И опять Дом культуры, единственный и неизбежный.

– Капитан наказал этих волосанов? – спросил старпом.

– Даже виду не подал, что знает. Записал им по выговору за пьянство во время несения вахты.

– А за т о?

– Я его тоже спрашивал: "А за т о ?" Он говорил: "За ч т о ?" Ты сам рассказал, что у них была благородная цель. Наказывать за то, что моряки хотели привести камчатским рыболовам необходимое судно, не совсем разумно», Я возмущался: «Они хотели на этом заработать!» Он только улыбался; «Героические поступки всегда вознаграждаются славой, деньгами или еще чем. Даже твой любимый Де Лонг хотел вознаграждения – он искал истину. Стремился к полюсу не бескорыстно. И в общем-то они принесут больше пользы обществу, оставаясь на судне, нежели в исправительном заведении. Понял? Слава тебе, что ты пресек эту затею».

Потом мы посмотрели па медвежат, привязанных к столбу. Они резвились, еще не понимали, что в неволе. Гурий Васильевич сказал: «Вот и цирк».

Пошли на почту. Мне писем не было, да я и не ждал. А Гурий Васильевич получил письмо. Небольшой листочек, но исписанный густо с обеих сторон. Он прочитал его, потом положил руку мне на плечо. Я спросил: «От Нее?» – «От Нее». – «Хорошее письмо?» – «Серьезное. Она месяц отдыхала в Сочи».

Я спросил, не подумав; «Одна?»

Гурий Васильевич ответил сухо: «Женщине неприлично ездить в Сочи одной».

Он все держал письмо в руке и, только когда вышли с почты, спохватился, сунул его в верхний карман кителя.

– Кто же эта Она? – склонив голову набок, спросил Марат Петрович. -У этого капитана должна быть очень интересная дама.

– Не знаю и никогда не знал, – сказал Федоров. – Не знал, красива ли Она, умна ли, добра или зла, чем занимается в жизни, не знал даже, как Ее звать. Знал только, что Гурий Васильевич любит Ее, и сам любил Ее за это. Но сперва ненавидел. У них ничего не получалось. Гурий Васильевич не женился и в каждом порту ходил на почту к окошечку «до востребования». Что это за ситуация такая, я понять не мог. Если бы меня не любила женщина, я вырвал бы из сердца память о ней со всеми корнями и отростками. Я мысленно упрекал капитана, что он не может расстаться с блажью. Разве это так уж трудно? Тем более при нашем моряцком бытии, когда нет возможности караулить на перекрестке, обрывать телефон и ночами торчать под окном. Теория Гурия Васильевича о том, что из всей бесконечности жизни надо брать только нужное и соответствующее своей личности, в этом месте имела трещину. Я силился разобраться и однажды понял, что это стремление к единственному, что влечет тебя, пусть оно и недостижимо. Это стремление сродни стремлению капитана Де Лонга ступить на воображаемую точку пересечения воображаемых кругов. Умники правильно говорили, что невозможно добраться до полюса на шхуне. Де Лонг безумствовал, но кто осмелится назвать его дураком? Я понял это, удивился и полюбил Ее...

Потом мы зашли в магазин фактории, посмотрели на шкуры. Я погружал руки в теплый ласковый мех, прислонял мех к лицу, и становилось печально. Чудилось неведомое и невиданное, а все окружающее уходило в безразличный туман. Я решил, получив деньги, купить шкуру белого медведя. Тем более что она стоила пятую часть моего полугодового заработка и расстелить ее мне негде.

И тут Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, я остаюсь на зимовку».

Медведь потек у меня из рук. Медведь, за которого берут пятую часть полугодового заработка полярного боцмана. Медведь, которого мне негде держать. Белый медведь, которого я уже твердо считал своим, с глазами из янтаря, поставленный на подкладку тончайшего зеленого сукна, оскаливший клыки громадный зверюга упал на пол, навсегда ушел.

Я понял, что не куплю его, потому что он стоит такие деньги – лучше прожить на них безбедно месяца полтора. Не куплю, потому что негде расстелить эту шкуру. Потому что это – блажь. Люди стали людьми, вещи -привычными вещами. Я только спросил: «А как же Она?»

Он сказал: «Она написала мне, что не следует любить фантомы воображения, а следует подумать о себе. Это здраво. Я согласился».

Гурий Васильевич не смотрел на меня. Он бережно разглаживал на столе какого-то полосато-пятнистого зверя. Я спросил: «И вы уже не любите Ее?» Он молчал и гладил зверя. Потом кивнул. Потом скривился: «не обдавай меня потоком презрения, боцман. Мы ходим по земле, а не на три фута выше. Своевременно и ты поймешь, что жизнь отвратительно реальна. Она права. Мне уже тридцать три. Это – возраст».

Вот так бывает... Не было бы льдов в проливе Лонга, спокойно пришли бы мы на Камчатку, сдали сейнеры и разлетелись бы по домам после отвальной в шебутном ресторанчике, который называют то «Китовый ус», то «Моржовый клык», то «Рваные паруса» – смотря по настроению. Остались бы на запоре души. Что заперто, то покойно.

Мы просидели в буфете Дома культуры до позднего вечера. Спирта там не продавали, но где есть закон, там найдется и прощелыга, который поможет вам его нарушить. Доходный промысел. Заходили знакомые моряки, смотрели на наши физиономии и обходили столик стороной. Появилась красивая девушка Лена, помахала нам рукой. Гурий Васильевич, не вставая, позвал: «Идите сюда!»

На столе были две одинаковые бутылки. В одной спирт, добытый прощелыгой, В другой шампанское. Нехитрая уловка, но правила приличия требовали, чтобы была соблюдена видимость. Человека, поставившего спирт на стол в казенной бутылке, немедленно вывели бы из зала. Лена подошла и удивилась: «Вот уж не думала, Гурий, что вы пьете». Я съязвил: «У капитана сегодня праздник». Он вздохнул, попросил: «Помилосерднее, боцман». Я сказал: «Отправляйтесь в больницу, там милосердны ко всяким».

Потом пригласил Лену сесть, стал наливать ей шампанское непослушными руками. Оно, теплое, кипело и лезло из стакана на скатерть. Приходилось ждать с этой дурацкой бутылкой в руке, пока осядет пена. Лена удивилась: «Вы к тому же ссоритесь?»

Гурий Васильевич спросил: «Мы ссоримся, боцман?»

Я не ответил, повернулся к нему бортом, стал разговаривать с девушкой. От непривычки к этому занятию да от выпитого я часто упускал нить разговора, но Лена ловко подхватывала ее, выручала меня из затруднительных положений. Говорила она интересно и – мне показалось, -умно. Тогда я узнал, что она приехала из Владивостока, работает уборщицей па гидрографической шхуне и что жизнь ее устраивает. Я спросил, о чем она мечтает. Лена ответила: «Возвыситься до буфетчицы».

Таких красивых и ловко причесанных уборщиц, мне видеть еще не приходилось. Было странно, но я сказал себе: «Вот и пришлось увидеть, хорошо, что есть и такие уборщицы». Я спросил о предмете, который меня самого ужасно мучает: «Какое у вас образование?» Она туманно ответила: «Достаточное», – и я не стал уточнять.

Капитан не слушал нас, он тоскливо пил под папироску. Лена дотронулась до его рукава, спросила: «Кто же виноват в том, что вы ссоритесь?» Капитан пустил дым в потолок, сказал, не глядя ни на кого: «Льды в проливе Лонга». Лена улыбнулась: «Этой причины мне не устранить ».

Она ушла, а через некоторое время вернулась снова. Без видимой охоты, став сразу очень вежливой, Лена присела к нашему столику, и я начал изъясняться и джентльменствовать. Лицо у Лены стало озабоченным, она сказала, что проводит нас до порта, а я сказал, что нет, это мы проводим ее до лагуны, где зимует ее гидрографическая посудина. Спорить со мной было бесполезно, я увязался за Леной. Гурий Васильевич механическими шагами ступал рядом и молчал. Ночь была ясная, морозная, в моих глазах мельтешили звезды, а среди них плавала луна. Мы миновали поселок, поднялись на вершину холма. И тут я остолбенел...