Текст книги "Два апреля"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

9

«Приемы ремесла», о которых несколько небрежно отозвался тогда Митя Валдайский, оказались достаточно сложными и сковали все внимание. Трудно было вдумываться в работу глубже, и в рабочее время Овцын не обращал внимания ни на что, кроме этих приемов. Митя помогал ему как мог. Советами, литературой, проверял его расчеты, деликатно исправляя ошибки, учил обращаться с приборами, учил терпеливо, выбирая самые доступные выражения, многократно повторяя ему сказанное, как старательному, но туповатому школьнику.

Умение, наконец, пришло. И тут он увидел, что не так уж хитры приемы ремесла, что это дело наживное, как сказал Митя еще в первую встречу. Смешно было вспоминать, как неделю назад он тыкал пальцем не в те кнопки приборов, таких простых в обращении, и путался в схеме расчетов, витиеватой, конечно, но не многим более сложной, чем схема вычисления элементов линий положения по наблюдениям трех звезд.

Постепенно он успокоился, обрел веру и уверенность, стал уходить с работы не с чувством отчаяния, как раньше, а сознавая, что выполнил дело, к которому приставлен.

Стало веселее и свободнее. Он начал осмыслять свою работу. Заметил людей вокруг себя, которые были лишь тенями, пока не он владел работой, а работа владела им. Он вспомнил, кого как зовут, и уличил себя в том, что улыбается при встречах. Он стал внимательно приглядываться к людям и их отношениям меж собой. Люди были добры, деликатны и вежливы. Они чисто одевались, всегда были хорошо настроены и вели себя так, будто только и думают, как бы помочь друг другу. Ради этого они с готовностью отрывались от своей работы. Они говорили об экспедициях и обсерваториях, о спектаклях, концертах и поэтах. Казалось, что попасть в экспедицию по наблюдению за солнечным затмением и попасть на спектакль в театр на Таганке им хочется одинаково. И девочки не были такими уж зелеными и длинноносыми, как представил их Митя. И мальчики оказались вполне взрослыми. Во всяком случае, он не сумел бы составить фразу из таких умных и точных слов, как умели эти мальчики. Мальчики были интеллигентны в хорошем смысле слова и спортивны, что тоже украшало их... Овцын порой думал, что хорошо бы и на судах царили бы такая вот деликатность, вежливость, простота обхождения и равноправие без всяких чинов, когда лаборантка Наташа с косичкой, ни капельки не робея, отстаивает свою правоту перед начальником отдела доктором Кригером. Но невозможно такое на судах. Если лаборантка Наташа не сделает свою работу правильно, ничего страшного не произойдет – переделает завтра. А если матрос Вася не сделает свою работу правильно – будет авария. Чем ближе опасность, тем строже должна быть дисциплина. А когда все спокойно и благополучно, тогда люди могут позволить себе мягкость и добродушие. Овцын впервые в жизни попал в такой безмятежный уголок и теперь умилялся душой, глядя на красивых людей, которые даже спорят с улыбкой, не повышая голоса. Он почувствовал вдруг, что внутри его начинает подтаивать корявая вечная мерзлота, из-под которой высвобождается нечто светлое, нежное и зеленое, как весенняя травка. Это было странное и тревожно-любопытственное ощущение черепахи, у которой размягчился панцирь. Жить-то стало легче, да только каждая ехидина может теперь уязвить...

Никто не собирался его уязвлять.

Относились к нему с интересом и сугубым уважением, может быть, немного недоуменно – так, наверное, утки отнеслись бы к залетевшему в их тихую заводь пеликану, удивляясь, что найдет для себя интересного здесь эта чужая, другой жизни птица, как она прокормит себя скромной утиной пищей, как не затоскует без своих братьев по стае. И как, наверное, пеликан, очутившись в чужом водоеме, старался бы познать хозяев и сблизиться с ними, так и Овцын, попав в среду не совсем понятных, но милых ему людей, стремился нащупать, что же у него с ними одинаково, – основу для сближения.

Однажды Эра пришла домой расстроенная, сказала как будто даже виновато:

– Завтра наш очерк выходит на экраны.

– Это прекрасно, – ответил Овцын. – Возьми билеты на вечер.

– Ни за что, – отказалась она. – Я уже не могу его видеть. Иди сам, если тебя это интересует.

Он пошел не «сам», взял с собой Митю Валдайского.

Погас свет в зале. На фоне разбивающихся о скалы валов всплыла надпись: «Один полярный день». Монотонно катились воды, пока из-под облизанных морем камней всплывали титры. Потом появился «Кутузов» у набережной лейтенанта Шмидта. Митя Валдайский вздрогнул, сжал руку

Овцына, и так, рука в руке, подобно влюбленным, они сидели до конца фильма.

– Ну, вот и ты, – шепнул Митя, – а говорил, вырезали.

Овцын, сердитый энергичный, в сбитой на затылок фуражке и замаранном чем-то кителе, впервые появился, когда «Кутузов» – это случилось в четырнадцатом шлюзе – застрял в воротах, переходя из верхней камеры в нижнюю. В картине все произошло быстро и ловко, а тогда пришлось помучиться часа полтора и в конце концов пойти на крайнюю, не имеющую прецедента в канальной практике меру. Двух матросов в аквалангах он вооружил зубилами и послал в воду – вырубить горизонтальные пазы в цементных стенках, между которыми застряло судно. Потом из-под «Кутузова» спустили полметра воды. Он, скрежеща, опустился, и привальные брусья попали в вырубленные пазы. Все было сделано с ювелирной точностью. «Кутузов» перешел из верхней камеры в нижнюю, а память о нем на стенках четырнадцатого шлюза осталась навеки. Овцыну стало немного неловко, что на экране он такой стройный, деловитый, распоряжающийся...

– Любят они показывать аварии, – сказал он Мите. – Правда, только те, которые благополучно кончаются.

– На то и трудная минута, чтобы проявились достоинства, – сказал Митя. – Как тебе начальник шлюза позволил рубить стенки?

– А что ему оставалось делать? Я же канал закупорил. Все движение прекратилось.

Второй раз Овцын появился на экране, когда подошли к плавмаяку принять лоцмана для входа в Двину, а после Архангельска «Кутузов» пропал надолго. Он вспомнил, что как раз эту часть фильма снимала Эра – Згурский валялся в каюте, повергнутый морской болезнью.

Шторм был подан во всей своей ошеломляющей прелести. Водяные горы обрушивались на длинные, гибкие самоходные баржи, форштевень «Гермеса» вздымался к небу, обложенному мокрыми тучами, и, повисев секунду-другую над пропастью, обрушивался в нее, исчезая в потоках вспененной воды. Снежные вихри секли суровое и мужественное лицо капитана Балка. Три танка не видной за волнами наливной баржи торчали над морем, как рубки всплывающих подводных лодок. В зале прекратили кашлять и сморкаться, переговариваться и досадовать на то, что перед художественным фильмом для чего-то непременно показывают документальный.

– Надолго твой лебедь пропал, – сказал Митя Валдайский.

– Мог бы и насовсем пропасть, – отозвался Овцын. – Я пошел в другую сторону, носом на ветер.

– Несло? – догадался Митя. Он ушел с моря всего пять лет назад.

– Кошмарно! Ты же представляешь, какая у него парусность.

– Еще бы! – сказал Митя. Он мог это представить.

Кончился шторм, и Згурский снова взял в руки аппарат. Показывая стоянку на Вайгаче, он не поскупился на свой любимый колорит. Гордо поводили рогатыми головами колхозные олени. Старый ненец рубил плавник сточенным до самого обуха топором. Голопопые младенцы в расстегнутых меховых курточках ползали по травке, пренебрегая нулевой температурой воздуха, а мама с фигуркой гейши развешивала на кольях тяжелые сети. Все это было приятно, однако в последней части Згурский здорово переборщил со льдами. От выхода из пролива Югорский Шар и до самого Диксона он не снял ни одного метра чистой воды. И было непонятно, как суда вообще добрались до Енисея, как они одолели душащий лед, который Згурский снимал к тому же и с трюком; обыкновенный ропак, который самоходка способна оттолкнуть носом, казался громаднее айсберга, причинившего известную неприятность «Титанику». И заделку пробоин Згурский посмаковал всласть. В общем, страху нагнал куда больше, чем было на самом деле. Он как бы хотел сказать: этому капитану Иннокентию Юрьевичу Балку немыслимо повезло, что он не растерял свой караван по дороге...

Когда зажегся свет в зале, старичок сосед произнес сердито:

– Разве можно так рисковать людьми!

Он посмотрел на Овцына, ожидая поддержки, вдруг захлопнул рот и отпрянул. Овцын подмигнул старичку, сказал Мите:

– Фильм не будем смотреть.

– Ну его, – поддержал Митя Валдайский.

Они вышли на улицу, и Овцын предложил:

– Могу познакомить с Гаврилычем.

– Где он сейчас?

– Командует котлами во «Флоренции». Недалеко отсюда.

– Идем во «Флоренцию», – оживился Митя Валдайский. – Черт знает сколько времени я уже не был в ресторанах! И передай Эре Николаевне, что она сделала замечательный фильм... Подумать только – капитан Овцын работает в нашем отделе лаборантом!.. Слушай, Иван: хочешь, я переговорю с шефом, чтобы он разрешил мне перетащить тебя к себе в группу? Будем вместе Луной заниматься. Это перспективное дело. Не пожалеешь.

Овцын подумал, что опять придется привыкать к новой работе, вспомнил, каким олухом чувствовал себя совсем недавно.

– Нет, – отказался он. – Я полюбил свои околозенитные звездочки. И перспективы меня не увлекают, я же не собираюсь делать из астрономии профессию.

– А почему бы и нет? – сказал Митя, помолчав. – Будешь работать у нас, поступишь в университет. Тебе еще не поздно.

– Поздно, – вздохнул Овцын. – Тридцать второй год пошел. Это, знаешь ли, возраст... От моря мне уже грех отрываться. Море – это мое. Море – это для меня.

– Пожалуй, – грустно согласился Митя Валдайский.

Овцын послал официанта за Трофимовым, и бывший кутузовский кок, увидев своего бывшего капитана, всплеснул руками и кинулся к столику едва

не бегом. Овцын встал и обнял старика.

– Ну, как она, жизнь? – спросил он.

– Да разве это жизнь! – махнул рукой повар.– Вы-то как устроились?

– Прекрасно, Гаврилыч, – сказал Овцын. – Пошел по научной линии.

– Как называется наука? – полюбопытствовал повар.

– Астрометрия, – сказал Овцын. – Вот с Дмитрием Петровичем совместно ее развиваем.

– Я вас сразу узнал. – Митя пожал руку Алексея Гавриловича.

– Как так? – не понял повар.

– Кино вышло, Гаврилыч, – сказал Овцын. – Помните наших пассажиров?

– Да неужели? – поразился Алексей Гаврилович. – Такая с виду несолидная дамочка была эта журналистка, а ведь сочинила картину. Вы ее с тех пор встречали, Иван Андреевич?

– Теперь она уже солидная дама, – сказал Овцын.

– И его жена, – добавил Митя.

– Так-так-так, – проговорил удивленный повар.– Замечал я что-то между вами в плавании, да не подумал, что так серьезно. Думал, просто молодость поигрывает... Сниму-ка я на сегодня колпак, при нем мне возбраняется в зале пребывать. Скажу помощникам, чтобы без меня управлялись. Они хорошие ребята, знающие.

– Идите, Гаврилыч, сказал Овцын. – Мы пока закажем.

– Без меня никакого блюда не заказывайте! – велел, погрозив пальцем, Алексей Гаврилович.

Он ушел и через две минуты вернулся без колпака и передника. Подозвал официанта и, называя лысоватого, на пределе средних лет мужчину Степочкой, не спрашивая мнения Овцына и Мити, перечислил, что следует принести.

– Закусить, Степочка, поставишь нам миноги маринованные с луком и балычок осетровый, нарезав его тонко, чтобы просвечивал.

– Непременно, Алексей Гаврилович, – кивал Степочка.

– Лимон отдельно. На первое блюдо поставишь уху стерляжью, зернистой икрой оттянутую. Скажи Петру, что, если мутна будет, уши оборву.

– Слушаюсь, – кивал Степочка, сгибаясь в пояснице.

– Затем, Степочка, поставишь крабов, сваренных в белом вине, с холодной картошечкой и огурчиком малосольным, украсив оное блюдо петрушкой. После чего последует поросенок жареный, целой тушкой. Скажи Григорию, пусть проследит за корочкой, чтобы образовалась она румяная и сухая. Гарнир – каша гречневая. Соус поставишь особо.

– Всенепременно, – кивал Степочка.

– А на сладкое пусть Аркадий собьет мусс медовый, да не тяп-ляп по книжному рецепту, а как я его учил, когда к испытанию готовил. Напитки изобразишь нам следующие: водка московская экспортная, вино ркацители сухое и херес аштаракский.

– Вы Ивана Андреевича и в море так кормили? – осведомился Митя, когда Алексей Гаврилович мановением руки отпустил Степочку.

– В море я Ивана Андреевича кормил, – произнес повар. – А нынче угощаю. Это две разницы.

Они ели вкусную еду и говорили о прошлом; и Овцыну казалось, что Алексеи Гаврилович временами задумывается, хочет сообщить ему что-то важное, но не знает, как это сделать, и уместно ли это.

После поросенка, восхитительного румяного поросенка с хрустящей на зубах кожицей, Алексей Гаврилович, размякнув от водки московской экспортной, ркацители сухого и хереса аштаракского, склонился к Овцыну и сказал наконец;

– Ксенечка-то наша... приходила ко мне. Вспомнила, нашла.

– Как она устроилась? – спросил Овцын.

– Живет в городе Рязани, у мамы, – рассказал повар. – Работает в школе учительницей... Сожитель этот ее бывший, из-за которого вся неприятность получилась, приезжал за ней. Скандалил, власти вмешал. Напортил ей там, как мог, но с тем и уехал.

– Свинья он! – сказал Овцын. – Я его видел. Бык и свинья.

– Где любовь, там и неприятности, – заметил Алексей Гаврилович, согласно и скорбно кивая головой. – И свинства, конечно, много бывает... Спрашивала про вас Ксенечка, не заходите ли ко мне. Один раз, говорю, зашел – и забыл меня Иван Андреевич. Плавать-то вы совсем оставили или как?

– «Или как», – рассмеялся Овцын. – Весны жду, Гаврилыч. Апреля.

– Апрель, – вздохнул Митя Валдайский. – В апреле я себя на работу за шиворот веду, а ночью море снится.

– А вам отчего же? – поинтересовался Алексей Гаврилович.

– Есть причина... – со вздохом ответил Митя Валдайский.

Подошел услужливый Степочка. Овцын достал деньги.

– Не обижайте, Иван Андреевич, – остановил его повар. – Нынче я угощаю. Степочка, запиши на мою фамилию.

– Слушаюсь, Алсксей Гаврилович, – кивнул Степочка и отошел.

– Митя, время еще есть. Сводим Гаврилыча в кино, – предложил Овцын. – Идем, Алексей Гаврилович?

– Спасибо, Иван Андреевич, – сказал старик.– Жаль, Ксенечки нет с нами...

Он вернулся домой близко к полуночи и застал там Ломтика, застенчиво-наглого юношу, сочиняющего стихи. Эра записывала на пленку его новые стихи. Близко держа у рта микрофон. Ломтик читал:

Река времени катится вспять, унося годы, жизни, события.

За ее течением удобно наблюдать из-за укрытия -

вылез на камешек, просушил штанишки и гляди, как барахтаются людишки.

Одни стоят спиной ко времени, заботясь: только бы не свалиться.

У этих мало волос па темени и крайне озабоченные лица.

Другие прут против течения,

причиняя и себе и родственникам мучения.

А самые умные плывут полегоньку по течению вниз, не испытывая утомления...

Могут они и помечтать на зорьке, и оперу прослушать, навострив ушки, и похвалить такого человека, как Горький или, допустим, Пушкин...

Овцын успел просмотреть вечернюю газету, краем уха слушая звонкий голос Ломтика и думая: зачем это нужно выражать всем ясные вещи такими малярийными словами и ритмами? Известно, что человек мыслящий, ищущий и трудящийся достоин хвалы. Зачем повторять это с таким отчаянным заворотом?.. Впрочем, возможно, что банальная мысль, скользящая вдоль сознания, и застрянет в нем, если высказать ее словечком поострее. Да только слова Ломтиковых стихов казались не острыми, а зазубренными. Они царапали сознание, оставляя неприятное ощущение множества мелких заноз.

Ломтик кончил, последний раз тряхнул прической и уселся в кресло с выражением полной опустошенности на бледном лице.

– Правда, это здорово? – спросила Эра.

– Своеобразно, – сказал Овцын и отложил газету.

– Ты совершенно глух к поэзии, – заявила Эра. – Конечно, все настоящие стихи своеобразны, без этого не бывает настоящих стихов. А ты попробуй найти в стихе...

– Иван Андреевич прав. – перебил Ломтик. – Манера бросается в глаза. Значит, стихи плохие. Давай сотрем.

– Глупости, – сказала Эра. – Потом ты будешь гордиться этими стихами. Они станут украшением твоего сборника.

– Когда потом? Кто будет печатать этот сборник ? – произнес Ломтик, улыбнувшись страдальчески. – Я обречен на безвестность, и стихи мои умрут, подобно эфемеридам, которые рождаются утром и погибают с заходом солнца. Пойду-ка я в Мореходное училище. Иван Андреевич, дайте мне адрес. Потому что у меня нет надежды даже на посмертную поэтическую славу. Хоть буду носить красивую форму при жизни, дышать чистым воздухом океана и каждый день хлебать наваристый флотский борщ. Знаете, как мне надоели пельмени?.. Я понимаю, что придется много работать и рисковать жизнью. Я не страшусь. Скучно, когда ты один распоряжаешься своей жизнью. Скучно потому, что наперед знаешь, как распорядишься собой и как оградишь себя от неприятного. Я хочу жить, не зная, что со мной случится завтра, чтобы захватывало дух от ожиданий и предчувствий, чтобы стихии играли мною, как детишки мячиком, чтобы суровые люди распоряжались моей судьбой и посылали меня туда, где нет уверенности, что человек вернется невредимым. Надо жить, а не сочинять. А потом, когда я запишу то, что прожил, пусть какой-нибудь редактор попробует не напечатать мои стихи. Я оторву ему голову, наткну па авторучку и выставлю для всеобщего обозрения в музее литературы.

– Эти стихи мне больше нравятся, – сказал Овцын. – Если до весны не передумаете, я дам вам адрес Мореходного училища.

– Не передумаю, – сказал Ломтик и стал собираться домой.

Когда он ушел. Эра спросила:

– Ты, конечно, был в кино?

– Тебе привет от Алексея Гаврилыча и сердечная благодарность от Мити Валдайского за прекрасный фильм, – сказал он.

– Тщеславный человек, улыбнулась Эра.– Не мог посмотреть один, тебе непременно нужны свидетели твоих успехов. Где ты нашел Алексея Гавриловича?

– Во «Флоренции», – ответил он.

– Ах, вот почему от тебя струится такой волнующий аромат...

– Гаврилыч устроил торжественный ужин.

– И ты съел его без жены, которая как-никак имеет больше отношения к «Кутузову», чем какой-то Митя Валдайский...

Она отвернулась. Он подошел сзади, обнял ее, сказал:

– Я не прикоснулся бы ни к одному блюду без жены, если бы только ей можно было есть торжественные ужины.

– Я бы пробовала понемножку, – вздохнула Эра. – Ладно, я тебя прощаю... И прочти, пожалуйста, письмо, которое лежит в кухне на столе.

– Кому письмо?

– Мне.

– Зачем же я буду его читать?

– Так надо. Иди.

На кухонном столе лежал небрежно надорванный конверт со штампом гостиницы «Метрополь». Овцын вынул густо исписанный, окаймленный голубой полоской листок и сперва взглянул на подпись. Подпись ничего не сказала ему, и, лишь начав читать, он вспомнил.

– Ах, Володя... – пробормотал он. – Ну, привет. Давно не встречались...

«Вчера исполнился месяц, как я не видел вас, – читал Овцын, – и этот день стал для меня самым печальным из всех тридцати. Я бродил по ленинградским улицам под мокрым снегом и вспоминал то время, когда у меня хоть была возможность подобраться в темноте к вашему окну, увидеть, как вы читаете, причесываетесь, говорите или ласкаете милую собаку Розу. После вашего отъезда она пропадала две недели неизвестно где. Вчерашний день кончился тем, что я совершенно глупо сел в поезд. Теперь я в Москве, сижу в гостинице и пишу это письмо, такое же, наверное, нелепое, как и весь мой поступок. Но вы для меня одна на свете; и как я ни пытался застегнуть душу на все пуговицы, ничего не вышло. Надо ли повторять, что я не питаю никаких иллюзий, ничего не добиваюсь и не вымаливаю. Вы для меня святы, как богиня, прекрасная и бесплотная, я поклоняюсь вам – и ничего больше. И только одного я не могу себе запретить – хотеть увидеть вас. Тогда я уеду на службу и, может быть, буду спокойно кататься на своем катере, как выразился некто... Эра, необыкновенная, прекрасная женщина, вы не будете жестокой, вы сделаете мне этот подарок. Я живу в «Метрополе». Сейчас отнесу письмо, сяду у телефона и буду ждать вашего звонка. Еще раз уверяю вас в глубоком уважении к вам и всем, кого вы любите.

В о л о д я».

Овцын налил холодного кофе и стал пить. «Странно, – думал он, – что я не чувствую неприязни к этому мальчику. Мне жаль его. И женщину, которую он полюбит в свое время. Чего-то в той любви уже не будет. Любовь повторяется и не повторяется. Пройдет одна любовь, и отомрет с ней кусок души, а потом придет другая любовь, но совсем по-иному будет любить душа-инвалид...»

Он допил последний глоток кофе, поставил чашку в раковину и вернулся в комнату. Эра смотрела выжидающе. Он спросил:

– Ты позвонишь ему?

– Не знаю, – сказала она. – Я думала, ты посоветуешь.

– Разве у тебя сердечко не дрогнуло?

– Не дрогнуло, – сказала она. – В меня, бывало, влюблялись. И всегда это было приятно. И теперь, может быть, мне понравилось бы. Но... если бы это было честно, открыто. Вместо того чтобы прийти в гости, он торчал под окнами. Возможно, он видел меня раздетой. А я цивилизованная женщина и привыкла, чтобы меня обожали в красивом платье. И сейчас ему надо повидать меня тайком. Почему он обожает меня из-за угла ?

– Он хочет видеть тебя, – сказал Овцын. – Наблюдать плюс к тому мою довольную физиономию – это же для него нож в сердце. Хоть он и клянется в уважении ко мне, но мечтает о том, чтобы ты овдовела.

– Не утрируй, – возразила Эра. – Мы живем в двадцатом веке.

– Век тут не играет роли. Словом, я советую позвонить. Юноша способен на сумасбродства; и я подозреваю, что подглядывание в окна – это еще не предел палитры. Он может опоздать из отпуска, а на военной службе за это карают. Пес с ним, пусть приходит в гости! Я не буду рычать. Пожалуй, я даже выйду на время его визита.

– Ты до такой степени не ревнив? – удивилась она.

– Человек в роли надсмотрщика выглядит немножко дурачком, – сказал Овцын. – А какая у меня еще может быть роль, если мне совершенно неинтересно слушать этого юного Демосфена. Пусть приходит.

– Не я же пойду к нему в номер, – сказала .Эра. – Но, может быть, все кончится телефонным разговором. Он славный мальчик и поймет.

– Однако тебя не слишком возмущает эта история, – сказал он.

– Мне жаль его, – призналась Эра. – Ты считаешь, это плохо?

– И хорошо и плохо, – сказал Овцын. – Как все на свете. Проблема в

том, что надо отделить одно от другого, а кто знает, как?