Текст книги "Битва на Калке. Пока летит стрела"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Глава 10

Обед прошёл уже совсем спокойно, словно и не было ничего такого, что могло его омрачить. Юрий Всеволодович опять стал самим собой, много шутил, поддевал ближнего боярина своего, делал вид, что сомневается в его умении владеть оружием. Борис Юрятич не носил меча, как другие, к его поясу была пристёгнута кривая персидская сабля, которой он отдавал перед мечом предпочтение: дескать, сабля и поворотливее, и легче, и даёт возможность ловко рубить с оттягом. Он неплохо ею владел, а Юрий Всеволодович любил подразнить своего боярина, чтобы вынудить его показать сабельное искусство. Однако сейчас это не удалось – Борис только отшучивался.

Затем великому князю захотелось послушать песельников. Большой охотник до такого рода увеселений, он всегда держал при себе целую толпу разных забавников, умеющих и песню спеть, и сказку рассказать, и сплясать, и медведя на пчельнике представить.

На эту войну Юрий Всеволодович взял, чтобы битва проходила весело, сорок трубачей и сорок бубенщиков, чтоб подбадривали гудением и звоном войско, когда оно столкнётся с врагом. Борис Юрятич ушёл звать певцов сам – хотел отобрать тех, которые и ему нравились, чтобы самому послушать с приятностью.

Пока песельники входили в шатёр и выстраивались, напустили снаружи холода. (На улице уже временами принимался сыпать снежок.) От этого настроение великого князя упало, да так, что всех песельников выгнал и объявил, что ляжет спать. И действительно, удалился к себе в полстницу, лёг, накрывшись с головой, и не слышно его было до самого вечера. Разбудил его князь Ярослав Всеволодович, прибывший из своего стана с известиями.

Борис Юрятич, недолюбливавший Ярослава, хотел было уйти, чтобы не принимать участия в разговоре братьев и узнать всё от государя своего потом, но Юрий велел ему присутствовать.

Ярослав был в полном боевом снаряжении, надел даже свой, всем известный, драгоценный шлем с золотой отделкой и чеканным изображением святого Феодора Стратилата, своего покровителя (ибо в крещении Ярослава звали также и Феодором), и выглядел очень внушительно. Войдя в шатёр, первым делом снял шлем и положил его на стол, будто опасаясь уронить ненароком и разбить. Долго отряхивался от мокрого снега, прежде чем присесть к столу. При свете светильников его лицо выглядело более жёстким, чем обычно.

Юрий смотрел на него молча, про себя раздумывая: «Чего это братец так вырядился на ночь глядя?»

   – Ко мне, великий князь, гонец приходил от Мстислава, – выждав приличное время, чтобы подогреть любопытство брата, сообщил Ярослав.

Юрий переглянулся с Борисом. Это не осталось незамеченным. Ярослав оживился:

   – К тебе тоже, сказывают, присылал Мстислав? Что передать-то велел?

   – Мира хочет. Не желает, говорит, зря кровь проливать, – ответил великий князь.

   – Ага! – Ярослав стукнул кулаком по столу. – И мне то же самое. Боярина прислал своего.

   – Этого, как его, Явольда?

   – Его. Статный такой, всё пыжится. – Ярослав усмехнулся. – Загонял его нынче князь Мстислав совсем. А ты, брат, – вдруг настороженно спросил он, – что ответил ему?

   – Ответил, что мира не будет.

   – Ага, вот и я то же самое велел передать, – удовлетворённо сказал Ярослав. – Он ведь что? Верни, говорит, все волости, что занял, пусти новгородцев, отдай Волок – и крест, говорит, будем целовать. Крест, видишь ли.

   – Ну ты уж, брат, верно, и ответ дал ему суровый! – На лице – великого князя держалась неопределённая улыбка. Ярослав её не замечал.

   – А как же? Я ему, знаешь, как сказал? Сказал, что мира не хочу, это само собой. Издалека, сказал, пришли вы, а вышли, как рыбы, насухо! Это я ему слово в слово передать велел! – Ярослав, по-видимому, гордился своим ловким ответом. – Как рыбы, говорю, насухо вышли, вот пусть так и знает.

   – Ну что ж, князь Ярослав. Правильно ответил. – Великий князь не выказывал недовольства. – Пусть знает. А может, хитрит князь Мстислав? Убаюкать нас хочет? А сам подберётся ночью потихоньку да и ударит по нам?

   – Нет, князь Мстислав такого не сделает, – вдруг отозвался Борис Юрятич, сидевший поодаль от братьев.

Ярослав метнул на него гневный взгляд, но лаять на любимца великого князя всё же поостерёгся.

   – И я так думаю, – сказал Юрий Всеволодович. – Он ещё с нами долго договариваться будет, таков уж нрав у Мстислава. Давай-ка, брат, перебирайся ко мне поближе. Ставь шатры свои рядом. И неплохо бы нам перед боем пир устроить! А? Пусть песни играют, чтобы князю Мстиславу слышно было!

И поскольку великий князь не услышал никаких возражений ни от брата, ни от Бориса Юрятича, то немедленно распорядился начать подготовку к большому празднеству, чтобы не только князья да бояре пировали, но и войску досталось. Он сам давал указания кравчим, долго обсуждал с ними, какие блюда готовить для будущего пира, сколько припасов из княжеского обоза выделить для ратников. Велел срочно отправлять возы к Боголюбову, за пивом и мёдом, да чтоб возвращались не мешкая, несмотря на то, что начавшаяся уже весенняя распутица могла сильно затруднить продвижение гружёных саней.

Казалось, кроме этого пира, великого князя не заботит больше ничто, даже вражеские полки, стоявшие совсем неподалёку.

Этим вечером мало что удалось сделать. Обоз только отправили да оповестили приближённых и войско, чтобы ратникам, вынужденным терпеть неудобства от внезапно испортившейся погоды, ночевать было веселее. Великий князь заснул, лёг, не дожидаясь прибытия Святослава, за которым тоже было послано.

К утру обоз, конечно, не вернулся, да и не мог ещё вернуться. Юрий Всеволодович, вспомнив, даже удивился сам себе: приказать возчикам обернуться за ночь до Боголюбова и обратно, да по раскисшим дорогам можно было разве что спьяну. А ведь он вчера не пил ни капли, чтобы поберечь силы для сегодняшних неизбежных возлияний. Ну ладно, хмельного в княжеских припасах должно хватить, а что касается войска – оно себе само найдёт. Время нынче холодное, идя на войну, уж наверное, запаслись. Просто разрешить им пьяными быть сегодня. К ночи завеселеют. Пусть погуляют перед битвой, ничего.

К полудню великий князь уже сидел с братьями и всем боярством в шатре, для такого случая расширенном: отогнули полсть и надставили другим шатром, что привёз Ярослав. Получилось просторное помещение, и, сидя во главе стола, Юрий Всеволодович с трудом различал тех, кто находился на другом его конце.

Славное получилось пиршество – шумное, согласное. Песельники старались государю угодить, словно чувствуя, что нынче он ждёт от них чего-то особенного. То и дело принимались кричать здравицы великому князю, и тогда снаружи можно было услышать нарастающий гул: войско получало от воевод и сотских знак, что надо очередную здравицу поддержать, и охотно поддерживало. За столом все сидели радостные, и если кто и не был почему-то весел, то за общим гамом и движением этого никак нельзя было рассмотреть.

Постепенно великий князь дошёл до такого состояния, когда ни дружный приглушённый рёв войска, ни старания бояр, пытавшихся перекричать друг друга, уже как бы не были слышны ему. Он разглядывал знакомые лица подданных своих – и все сомнения, даже если они и были у него, уходили бесследно. Он был окружён верными и сильными людьми, которые любят его и не выдадут. А больше и желать нечего. То же самое, по всей видимости, думали и оба брата – Ярослав и Святослав. Первый выглядел смягчённым, ласково кивал сидевшему рядом приближённому боярину, толстогубому и пьяному, который, стуча себя кулаком в грудь, видно, клялся князю в вечной преданности. Это всякому приятно.

Святослав же, почти не переставая, смеялся: всегда находились охотники его смешить, всё равно чем – рассказывая ли о разных неприличных случаях или просто строя рожи. Вот и сейчас Святослав сидел в окружении таких шутников, знающих, как он любит подобные забавы и как легко вызвать у него приступ неудержимого веселья. Дёргали его за рукава, забыв о почтительности: а вот, князь, меня послушай, а вот, князь, на меня погляди.

Борис Юрятич, пивший наравне со всеми, был, как всегда, трезвее прочих. Он-то, сидевший возле своего государя, и взял его тихонько за плечо, призывая обратить внимание на некоторое новое обстоятельство. Юрий Всеволодович тогда и сам заметил: что-то изменилось. А! Стало тихо, смолк шум и снаружи, и внутри, только Святослав всё не мог угомониться, взрыдывал от смеха со всхлипыванием и ничего вокруг не замечал.

Причина общего замешательства стала понятна: у входа в шатёр в сопровождении двух Могучих насупленных дружинников стоял всё тот же давешний посланник Мстиславов, боярин Явольд. Он был суров и смотрел прямо на великого князя, и опять ему надо было при всех давать ответ!

Юрий Всеволодович почувствовал, что трезвеет. На мгновение ему стало почему-то очень жаль себя. Мелькнула злая мысль: приказать людям – пусть убьют гонца неутомимого, отсекут его кудрявую голову, чтобы никогда не видеть больше этого честного лица! Но, разумеется, о таком и речи быть не могло. Среди царящей в шатре тишины он сделал боярину знак: говори.

   – Господин мой, князь Мстислав Мстиславич, послал мне сказать вам, князья, такое слово. – Явольд, как и в прошлый раз, держался очень уверенно и спокойно. – Братья Юрий и Ярослав! Мы пришли сюда не кровь проливать. Не дай Бог дойти до этого! А пришли мы лишь для того, чтобы урядиться между собой. Давайте, братья, отдадим по справедливости старейшинство среди вас князю Константину и посадим его во Владимире! А сами будете владеть всей Суздальской землёй, и князь Константин готов вам на этом крест целовать. Вот такое слово велел передать князь Мстислав.

Высказавшись, боярин отвесил почтительный, но с достоинством, поклон.

Не давая первому ответить великому князю, вскочил Ярослав:

   – Не хотим мира! Так и скажи князю своему!

Юрий Всеволодович тоже встал, опершись на руку Бориса. Явольд же, словно и не слышав того, что выкрикнул Ярослав, смотрел на великого князя с надеждой. Хотя, наверно, знал, какой получит ответ.

   – Всё ездишь, ездишь, боярин, – медленно произнёс Юрий Всеволодович. – Коня бы пожалел. Надоел ты мне. Скажи-ка князю своему, чтобы тебя не посылал больше. А то обрею и голого назад пущу.

Явольд опять стал наливаться красным, а в шатре со всех словно спало какое-то оцепенение. Задвигались, одобрительно зашумели. Кто-то пьяно проговорил, ударив ладонью по столешнице:

   – Пр-равильно. С ними так и надо.

Дождавшись, пока можно будет говорить, не повышая голоса, великий князь закончил:

   – А братьям нашим, Мстиславу и Владимиру, скажи так: прийти-то вы пришли, а вот куда уходить будете? И брату Константину тоже скажи: пусть нас пересидит, тогда не только Владимир, а вся земля будет его. Ступай, боярин, да больше не возвращайся!

Явольд поклонился – теперь уже вполне небрежно – и вышел вон. За ним вышли и оба сопровождающих его дружинника из стражи Юрия. Сразу стало тихо, будто все испытывали неловкость, как от пущенного невзначай за столом ветра. Великий князь обвёл собравшихся прищуренным взглядом:

   – Чего загрустили, бояре? Или вас этот Мстиславов щёголь напугал?

Вдоль стола пронёсся ропот.

Вдруг на дальнем конце возникло движение, и поднялся Творимир, старый боярин, бывший ещё думцем у великого князя Всеволода Большое Гнездо. Нынче, правда, сидящий далеко от княжеского места, отодвинутый новыми приближёнными. Но к нему следовало прислушаться: человек был почтенный и уважаемый. Если уж собрался говорить посреди общего возбуждения, то, значит, скажет что-то важное.

   – Громче говори! Чтоб всем слышно было! – крикнул Ярослав, с неприязнью глядя на старого боярина.

Тот, однако, начинать не торопился, оглаживал бороду. Жевал губами. Потом как-то пропал из виду – Юрий Всеволодович даже не сразу понял, что Творимир просто переломился в глубоком поклоне. Выпрямившись с завидной для своих лет лёгкостью, наконец начал:

   – Князь Юрий! Князь Ярослав! Не гневайтесь, дозвольте сказать. Меньшие ваши братья – в вашей власти. Но Константин же – старший брат вам! Как по моему разумению, то лучше бы вам взять мир, а Константину отдать Великое княжение.

За столом опять возник шум. Творимир был такой человек, что на него никто не осмеливался кричать: самый старший по возрасту и самый заслуженный. Тем не менее замахали руками, зароптали. Но были и такие, что сидели молча, выражая невысказанное согласие со старым боярином, – это великий князь ясно видел.

Для Юрия Всеволодовича такое было неожиданностью. Не думал он, что так много его подданных, оказывается, готовы присягать Константину! И вместе с тем великий князь почему-то не испытывал сейчас к этим людям злости.

А Творимир, очевидно, вдохновившись поддержкой, продолжал:

   – Князь Юрий! Князь Ярослав! Вы не смотрите, что их меньше, чем нас. Князья Ростиславова племени мудры, рядны и храбры! И мужи их, новгородцы да смоляне, дерзки в бою. А про Мстислава Мстиславича – вы и сами знаете! Ему храбрость дана паче всех! Подумайте, князья!

Поклонившись ещё раз, Творимир сел на своё место. Но тут, не дожидаясь приглашения, вскочил, как прыщ, молодой Семьюн, суздальский боярин из приближённых Ярослава:

   – Государь великий княже Юрий! Князь Ярослав! Не слушайте его! Никогда того не бывало – ни при отцах ваших, ни при дедах, ни прадедах, – чтобы кто вошёл ратью в вашу землю и целым вышел бы отсюда!

Крики одобрения его словам были куда громче и дружней, чем робкий шёпот тех, кто согласен был с Творимиром. Семьюн, всё больше распаляя себя, вскочил уже и на лавку. Рванул на груди кафтан, словно что-то душило его.

   – Да хоть бы и вся русская земля пошла на нас! И Галицкая, и Киевская, и Новгородская, и Черниговская, и Смоленская! И тогда ничего с нами не поделают! А эти-то полки? Князя Мстислава полки? Да мы! Да мы их сёдлами закидаем!

   – Верно! Верно! Сёдлами закидаем! Ай, как сказал-то хорошо! – понеслось со всех сторон.

Словно теперь только все и начали рваться в бой по-настоящему. Творимира уже было вовсе не разглядеть за общим воинственным ликованием. Но его, старого боярина, слова ещё слышны были великому князю. И на них он должен был ответить сам. Поднял руку, призывая всех к тишине.

   – Творимир!

Все за столом сразу притихли и начали как бы расступаться, освобождая государеву огненному взгляду путь к месту старого боярина. Тот уже снова поднимался, но уже медленно и с трудом – то ли прикидывался таким немощным, чтобы не вызывать на себя лишнего гнева, то ли и вправду истратил последние силы на столь дерзкую речь.

   – Ты хорошо сказал, Творимир, – продолжил великий князь, краем глаза заметив, что лицо боярина Семьюна враз осоловело. – А теперь вот нас послушай. Враги наши храбры, это верно. Но не ждал я от тебя, что храбростью ихней ты меня и воинов моих пугать станешь! Только потому тебя и прощаю, что годами ты стар и перед смертью не хочешь больше крови видеть. А про князя Константина я так скажу: нас с ним и отец примирить не смог! Князю ли Мстиславу быть нашим судьёй? Пусть Константин одолеет – тогда всё ему достанется! Вот моё слово: завтра же быть сражению!

В ответ раздался такой дружный рёв, что вздрогнули и затрепетали стенки шатра. Перекрывая шум, великий князь напряг горло, насколько было возможно:

   – Наружу! Все наружу! Войско поднимайте, буду с людьми говорить!

Он первым вышел из шатра под хмурое, сыпавшее даже не снегом, а какой-то липкой моросью небо. Сразу увидел, что в стане возникло оживление – люди услышали шум, доносящийся со стороны княжеского шатра, и собирались, подходили поближе, чтобы узнать, в чём там дело. Юрий Всеволодович, чувствуя за спиной шаги множества ног – то сотрапезники присоединились к своему государю, – направлялся к войску, высматривая, откуда бы ему произнести речь. Долго не выбирал, чтобы не остыть на холодке, взобрался на чьи-то сани. Приближённые уже разбежались по всему стану – созывать людей. Немного подождав, чтобы побольше собралось народу, Юрий Всеволодович начал говорить. Ярослав тоже влез на сани и стоял рядом, слегка покачиваясь.

   – Братья! Суздальцы и владимирцы! Муромские люди! Завтра будет у нас битва великая! Будьте к тому готовы и не бойтесь! Вам в руки товар сам пришёл, и ходить за ним далеко не надо! Всё вам, братья, достанется – и кони, и брони, и оружие, и припас! Только в полон чтоб никого не брали вы! Кто человека живьём возьмёт – сам убит будет! Хоть у кого и золотом будет шито оплечье, и того бей до смерти – двойная от нас награда будет за это! А кто из полку убежит, да поймаем его потом – того прикажем вешать! На кол осиновый сажать прикажем того! Ну а если кто из князей попадёт вам – бейте их тоже, не смотрите! Все ли меня слышали?

   – Все! Все слышали! – прокатилось по огромной толпе, которая продолжала прибывать.

   – Согласны все ли?

   – Даём согласие! Согласны! Веди нас, княже! – понеслось в ответ.

Ратники вынимали мечи из ножен, потрясали ими в воздухе. Многие – очень многие – были пьяны, великий князь, хоть и сам был нетрезв и возбуждён собственной речью, заметил это. Ладно, пусть! Главное, чтобы к завтрашнему дню все были готовы. О том дать распоряжения сотникам.

И послать! Немедленно послать к Мстиславу Мстиславичу! Юрий слез с саней и пошёл к шатру – оттуда удобней было давать дальнейшие распоряжения.

Ещё до темноты было далеко, а уже с братом Ярославом, его и своими начальными людьми урядились насчёт завтрашнего. Место для битвы было выбрано большинством – широкое поле возле реки Липицы. Пир, шумно начавшийся, как-то сам собой закончился. Посольство из трёх человек убыло в стан Мстислава Мстиславича – к Юрьеву, где он находился. Примет ли Удалой приглашение идти к Липице, должно было стать известно уже к ночи.

Большинство из тех, кто пировал с князем, разошлись по своим полкам приводить людей в чувство. Слуги быстро убирались в шатре, выносили лишние столы, опускали и закрепляли полсть. Вскоре шатёр принял прежние очертания и привычный вид. С великим князем остались братья да Борис Юрятич – бодрствовать и дожидаться ответа от Мстислава Удалого.

Чтобы скоротать время и отогнать дрёму, Юрий Всеволодович потребовал принести несколько листов пергамента и чернил – писать грамоты, определяющие, каким образом будет русская земля поделена после победы над врагом. После нынешней речи великого князя ничего другого, кроме победы, ему не оставалось. Снова принялись делить – кому что. Поначалу вроде бы и в шутку для всех. Да не для князя Святослава. Тот пользовался случаем и норовил, кроме обещанного ему давеча Киева, оттяпать и Смоленск, и Чернигов, и Переяславль южный. Тут и Ярослав распалился, не выдержал, стал спорить с младшим братом. Вслед им делёжкой увлёкся и сам великий князь, и братья даже немного повздорили из-за будущих своих уделов.

Но спор этот был не злой, приятный даже. Чего злиться и жадничать понапрасну – вон её сколько, русской земли! И вся – наша!

В конце концов Смоленск оставили за Святославом, Киев за ним же. Чернигов пока решили не трогать, оставить так, чтобы не обижать и без того ослабленных князей Ольгова племени. Забыв, что ослабленными Ольговичей сделал не кто иной, как князь Мстислав Мстиславич.

Галич и Новгород достались Ярославу. К владениям же великого князя Юрия Всеволодовича прибавлялись и Ростов, и Рязань, и все земли от Рязани к югу и от Ростова к северу. О том и были составлены грамоты по всем правилам. И каждая была скреплена великого князя печатью на красном воске.

А когда стояла глубокая ночь, к шатру прибыли послы с ответом от Мстислава Мстиславича. Он сообщал, что к Липице выступает немедленно, несмотря на неподходящее ночное время.

Глава 11

Город, куда привезли Ивана чухонцы вместе с возом лисьих, куньих и медвежьих шкур, назывался чудно – Оденпе. Ну, чудь она и есть чудь, у неё всё не по-русски.

А про этот город Ивану раньше слышать доводилось, только среди соотечественников называли его по-другому. Тоже, впрочем, не совсем обычно: Медвежья Голова. Но это понятно, почему так: на воротах города прибита была голова медведя с разинутой пастью и оскаленными зубами.

Никуда за всю свою жизнь из Новгорода не выбиравшийся, Иван сразу почувствовал ту чужую, нерусскую жизнь, которой жил этот город и от которой становилось невыносимо тоскливо на душе. Душа рвалась домой. Даже среди лесов, в чухонской деревне, Ивану не было так жаль родных краёв. Может, оттого, что слаб был да и к окружавшим его людям относился как к временному чему-то в его жизни. Город же – другое дело! Тут жить – это тебе не в чужой семье, здесь ощущалась иная воля, власть иных обычаев, незнакомого языка, только собранная отовсюду словно в единый ком, и ком этот давил на Ивана ощутимо. Порой казалось, что здесь и дышится как-то несвободно.

Собственно городом, в понимании Ивана, Медвежью Голову даже назвать было трудно. От обычного большого села она отличалась только что городской стеной, и то не из камня, а из брёвен. Ни церквей тут не было, ни привычных глазу улиц с домами по обе стороны. Поражала своим мрачным, зловещим видом крепость, возвышавшаяся над всем этим местом. Непохоже на дворец княжеский, подумал тогда Иван. И оказался прав – в крепости сидели немцы-рыцари Ливонского ордена, сами сию крепость построившие, чтобы отсюда управлять чудскими землями до самой Шелони.

Одного такого рыцаря, на коне и со свитой, Иван увидел сразу же, как только въехали на дорогу, петлявшую меж здешних жилищ. Огромный, на могучем жеребце, в мехах, покрытых железом, в круглой железной шапке с пучком пышных перьев (от райской, поди, птицы), в железных же сапогах с золотыми, как звёзды, шпорами и с мечом, свисающим от пояса аж до самой земли, – вот каков был страшный рыцарь, повелитель этих мест и всех народов, эти места населяющих.

Свита невиданного рыцаря, едва завидев, что обоз чухонский со шкурами и Иваном загородить может проезд своему господину, тут же бросилась палками драться, орать на чухонцев не по-нашему, хотя и так ясно: требуют, чтобы сани с дороги были незамедлительно убраны. Чухонцы, народ всё здоровый да крепкий, никакой обиды, казалось, на палочные удары не испытывали. Попало, между прочим, и Ивану, но он, глядя на радостно улыбавшихся своих хозяев, тоже решил не обижаться и принять как должное.

Наконец рыцарь, даже не повернув гордой головы ко всей этой низкой возне, проехал мимо, и можно было, проводив его взглядом и надев сбитые шапки, осмотреться по сторонам.

Дома тут стояли вразброд, окружённые изгородями каждый по себе. Дорога, по какой они ехали, вела, конечно, к немецкой крепости, а от неё, от дороги, повсюду отходили тропки или следы в снегу от саней – те вели уж к домам, крыши которых повсеместно были крыты щепой или дёрном. Народ меж домами не шатался, девки молодые не стояли кучками, обсмеивая прохожих-проезжих, перешучиваясь с молодцами, шушукаясь о своём, девичьем. Пустовато было. И жизнь тут была, как сразу определил Иван, чужая и тоскливая, отвечавшая его настроению.

Было где-то о полдень, когда его привезли на торговую площадь. Это уже было что-то похожее на настоящий Торг – тут и оживление царило (правда, не такое шумное, как на новгородском торговище), и лавки, в противоположность здешним жилищам, стояли рядами. Невольно для себя Иван стал приглядываться к товару, позабыв даже, что он и сам товар. На прилавках лежали, конечно, шкуры выделанные всякие, и тканей разных было много, но не столь ярких и разноцветных, как дома. Удивили Ивана огромные хлебы, не круглые, а кирпичом – такие необычные, что, хотя запах от них и гнал голодную слюну, но не представлялось, как от такой кирпичины откусишь. Рыба тут тоже, конечно, была всевозможная, и мясо лежало, правда, уже нарубленное ровными кусками, а не целыми полтями. Бывало, Иван с товарищами в детстве любили бегать на Торг, к мясным рядам, чтобы поглядеть, как толстые краснолицые мясники, громко крякая, отрубают от такой полти или целой свиной туши любую часть по желанию покупателя. Да, хоть и скучною казалась здешняя жизнь, но голода наверняка не было, и торговля, как в Новгороде, не замирала на долгие месяцы.

Возле площади остановились. Старший в обозе, сын Юхи, Айво, погугукав со своими, потоптавшись возле возов, словно набираясь решимости, отправился куда-то вглубь. Остальные, включая Ивана, остались на возах сидеть неподвижно, только посматривая по сторонам и не отвечая на вопросы. Впрочем, кажется, их никто ни о чём и не спрашивал, разве только двое мальчишек попробовали дразниться, но, не дождавшись ни ответной ругани, ни угрозы палкой, потеряли всякое любопытство к приезжим лесовикам.

Айво вскоре вернулся, ведя покупателя. Хотя, скорее, это не он вёл покупателя, а тот его. Важно вышагивая, двигался справно одетый низенький чухонец, такой весь белый – и волосы, и глаза, и губы даже – что казался ненастоящим. А уж Айво почтительно топал за ним, стараясь принять вид независимый и строгий.

Вот оно начинается, похолодев под своей шубейкой, подумал Иван. Зная, что его везут продавать, он всё же до конца не верил в это и отчасти ждал с лёгким нетерпением: как это будет? И вот пришло.

Купец белоглазый, впрочем, никакого внимания на Ивана не обратил. Наверное, принял его за соплеменника Айво. Сунулся к возу, который для него услужливо расшпилили, начал рыться в шкурах, воротя нос, но только нос, ни на миг не отрывая белёсого взгляда от своих, брезгливо ощупывающих товар, пальцев.

Айво держался рядом с купцом, нашёптывая ему что-то на ухо, очевидно, нахваливая свою рухлядь, и вдруг Иван заметил, что пальцы белобрысого купчины замерли, а глаза переметнулись от шкур и уставились прямо на него. Купец указал на Ивана пальцем, спросил коротко. Айво ответил длинным гульканьем, сопроводив речь такими же тычками в сторону Ивана и оставив на время своё перетаптывание. Купец выслушал, весь повернулся к Ивану, стоящему подле расшитого воза, упёр руки в меховые бока:

   – Русский?

Иван нехотя кивнул, ощутив, как сжались зубы во рту и там пересохло.

   – Кусс-несс умеешш? – Купчина побил кулаком свою ладонь, изображая, наверно, удары молотка по наковальне. – Пам-пам умеешш?

Иван снова кивнул.

   – О! О! Молодесс! Гут! – И, обращаясь к Айво, быстро и напористо заговорил с ним, наседая и не давая вставлять возражения.

Тот сначала покорно слушал, потом понемногу разгорячился, и уже купец с Айво стали спорить на равных. Через некоторое время они, видно, поладили, потому что покивали друг другу и замолчали. Не стали бить по рукам, как это было принято у русских купцов. Иван, как ни тошно ему было, даже удивился: и это всё? Событие, о котором думалось неотвязно, которое пугало своей необратимостью навек, ужасало, почти как смерть лютая, – это вот и есть оно?

Да, это было оно самое. Чухонцы, доставившие сюда Ивана, и сам Айво, хоть и редко, но говоривший с ним на своём языке, после кивка словно забыли Ивана, будто его и не было. Занялись разгрузкой возов, ни единого взгляда больше не уделив Ивану. Продано – ну и нечего на чужое пялиться. Зато белобрысый купчина теперь, не замечая, как подошедшие его люди утаскивают чухонские товары куда-то вглубь Торга, ходил вокруг Ивана, как будто только что купил молодого коня, и радовался удачному и выгодному приобретению.

Потом долго расплачивался с Айво – не кунами или серебром, а своим товаром, который поднесли его люди. Тут была и посуда, и железная утварь, и ножи, и ткань – много всего, что могло понадобиться для жизни в лесах. Впервые в жизни Иван понял, что серебро и золото не везде имеют цену. Но открытие это мелькнуло и тут же забылось.

Он смотрел на товары, уплаченные своим прежним хозяевам, и думал: которое же тут – я? Вон тот свёрток ткани серой? Или тот топор без топорища, что радует взгляд отличным, малинового закала, лезвием? Иван даже пожалел, что чухонцы продали всё скопом и плату получили за всё сразу, не подарив ему и такой малости, как случай узнать свою истинную цену здесь, в чужой земле.

А купец уже повёл его куда-то, не накинув петли на шею, но весомо пригрозив, что будет с Иваном, если он попытается убежать в сутолоке торговой площади. Невидимые узы, привязавшие к купцу, были, пожалуй, ничуть не слабее настоящих, даже крепче: настоящие-то есть надежда перегрызть, а эти, новые, не перегрызёшь, как не стискивай зубы.

Поэтому Иван шёл за белёсым купцом след в след, по дороге обдумывая своё новое положение и стараясь отнестись к нему, хоть ненадолго, но не с такой надрывною тоской, а то душа, казалось, может не выдержать.

Торговую площадь они миновали быстро, даже поспешая. Купец только раз и оглянулся, чтобы рукой показать Ивану новое направление. Поплутав за хозяином по тропинкам между домами, он увидел впереди ту самую дорогу, что вела к мрачной крепости. Неужели туда поведёт, подумал Иван. И вздрогнул, когда его новый хозяин, увидев кого-то вдалеке, вдруг закричал, махая обеими руками:

   – Хер Готфрид! Хер Готфрид! Хэйя!

И, повернувшись к Ивану, приказал ему:

   – Пегом, пегом!

Теперь и Иван видел, к кому обращается белёсый. Это был весьма непростой, судя по одежде, человек на коне. Остановившись посреди дороги, он снисходительно ждал, когда приблизятся купец с Иваном. Кафтан на человеке был аксамитовый[7]7
  Аксамит – вид старинного плотного узорчатого бархата.


[Закрыть], тёмно-синий, с золотым шитьём и кружевными оборками, выглядывавшими из рукавов. Белое кружево, правда, вблизи оказалось грязноватым. На незнакомце были и порты из аксамита, какие-то чудные, пышные, с множеством складок. Хотя человек был немолод, но его меховая шапка с пером надета была набекрень, что гляделось весьма щегольски. Иван даже подумал, что хорошо бы и ему самому завести такую шапку и носить её так же, чтоб девки любовались. Но тут же вспомнил, что он раб.

Купец заговорил с всадником непонятно, но явно не по-чухонски. Всадник отвечал на таком же языке рублеными, лязгающими словами. Речь эта ему куда больше подходила, чем если бы он лопотал, как Айво или его сородичи. Иван, как ни вслушивался, не мог расслышать ни одного знакомого словечка. Ясно было одно: белобрысый купец теперь так же расхваливал Ивана перед новым покупателем, как недавно Айво старался перед ним самим. Отдельные слова Ивану запомнились: «гут», «зеергут», «зеерзеергут», «готфрид», «дас шмит», «руссиш», «гульден». Разодетый всадник, насмотревшись оценивающе на Ивана и наслушавшись Купцовых клятв, в конце концов согласился, пригрозив купцу, на что тот обрадованно хрюкнул и прижал обе руки к груди. Потом всадник развязал большой кожаный, с серебряными клёпками, кошель, прикреплённый к своему поясу, засунул туда руку едва не по локоть и принялся доставать из кошеля круглые серебряные – Иван как-то видел такие у покойного Малафея – лепёшечки, называемые, как он вспомнил, ногатами, и по одной бросать их белобрысому.