Текст книги "Битва на Калке. Пока летит стрела"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Битва на Калке. Пока летит стрела

КАЛКА (ныне p. Кальчик), приток p. Кальмиус (протекает на территории Донецкой области Украины) на котором в 31.5.1223 (по некоторым источникам 16.6.1224) произошло крупное сражение между объединённым русским и половецким войском и монголо-татарским войском под предводительством Джебе и Субэдея. В начале 1223 монголо-татары (ок. 30 тыс. чел.) через Закавказье вторглись в половецкие степи. Половецкий хан Котян обратился к русским князьям за помощью. На княжеском совете в Киеве было решено выступить навстречу врагу. В апреле русские и половецкие войска (в отдельных источниках общая их численность определяется до 100 тыс. человек. Видимо, эта цифра сильно завышена. Кроме того, к моменту сражения на Калке сосредоточились далеко не все силы русской рати), переправившись через Днепр у порогов (Запорожье), разбили авангард противника. Успех воодушевил русских князей, и они двинулись на Восток. Через 9 дней у Калки произошла встреча русско-половецкого войска с главными силами монголо-татар. При обсуждении на совете князей плана дальнейших действий возникли разногласия. Мстислав Киевский выступал за то, чтобы дать сражение на правом берегу Калки. Другие князья, полагаясь на своё превосходство в силах, требовали переправиться на левый берег и там атаковать противника. Разногласия отрицательно сказались на организации после дующих боевых действий русско-половецких войск. Полки Мстислава Киевского и ряда других князей остались на правом берегу реки, оборудовав укреплённый лагерь. Полки галицкого князя Мстислава Удалого, Волынского князя Даниила и половцев двинулись навстречу противнику и переправились через Калку. Высланный вперёд отряд князя Даниила и половецкого хана Яруна вступил с главными силами монголо-татар в неравную схватку. Русские дружины сражались храбро, но половцы, не выдержав атак вражеской конницы, бежали. Преследуя половцев, монголо-татары встретились и атаковали со всех сторон двигавшиеся им навстречу галицко-волынские полки, лишив их возможности развернуться в боевой порядок. Дружины Мстислава Удалого и других русских князей вынуждены были отступить. Монголо-татары частью сил окружили лагерь Мстислава Киевского. Три дня дружина киевского князя храбро отражала атаки. Понеся большие потери и поверив обещаниям противника пропустить войска к Киеву, Мстислав сложил оружие. Монголо-татары нарушили обещание и уничтожили всех пленных. Отсутствие единства действий русских войск, недооценка сил противника и недостаточная стойкость половцев – таковы главные причины поражения. Монголо-татары, также понёсшие большие потери, вынуждены были на время отложить дальнейший поход в пределы Руси.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Велика, прекрасна и обильна плодами земными Русь! Чего в ней только нет: и поля плодородные, и угодья, полные дичи и зверя всякого, и реки-озёра с прозрачными водами, полными рыбой, и луга заливные, где трава по пояс, и дубравы, кронами деревьев вознёсшиеся чуть ли не под самое небо – да разве можно словами описать всё это дорогое русскому сердцу великолепие? Может, есть в мире земли и побогаче, и поласковей, где зимы не бывает, а круглый год лето, и райские плоды на деревьях растут, и райские птицы сами в котёл прыгают, перед этим ощипавшись. Наверное, должны быть такие земли. У Бога всего много. А только сдаётся, что для человека русская земля будто нарочно Богом создана, чтобы жил человек по-человечески, плоды земные не с райских деревьев срывал мимоходом, а добывал их в поте лица своего, имел бы время и для работы, и для забав, и для праздников, и для молитвы. Бог, творя эту землю, словно дал народу своему наказ: трудитесь, дети мои, не ленитесь, живите друг с другом в мире и согласии, Меня чтите, а также и тех, кто над вами поставлен, ибо народ без пастыря есть блуждающее стадо.

А и то сказать: было население этой земли в прежние времена и впрямь подобно диким стадам, разбредшимся по бескрайним просторам, И даже единого имени не носил народ – каждое племя по-своему звалось. А уж порядка вовсе никакого не было. Молились идолищам деревянным, жили в норах, в свальном грехе, воевали друг с другом за горшок пареной репы.

Так бы, наверное, в бесконечных распрях и взаимных нападениях и исчезли понемногу племена, эту землю населяющие. Да Господь того не допустил – надоумил заблудших детей своих просить себе начальство у гордого племени варяжского, из суровых полночных стран. Согласился владеть язычниками храбрый Рюрик-князь, и с ним два брата его. От этого Рюрика в русской земле пошёл такой род владетельных князей, какого, может, за все времена нигде и никогда было не видано. При Рюриковичах Русь и порядок узнала, и мощи воинской накопила, и приросла новыми землями. А прапраправнук Рюрика, великий князь Владимир, тот для Руси сотворил величайшее благо: крестил все племена в истинную веру христианскую. И с той поры стали русские единым народом. И слава об этом народе долетела до самых отдалённых земных краёв.

Встали по всей Руси города прекрасные, поплыл над землёю церковный звон – поначалу привозили колокола из закатных стран, а потом и сами научились отливать не хуже немецких. И в каждом городе сидел свой князь с дружиною. И каждый русский, кузнец ли, пахарь, ткач, гончар, рыбак или охотник – все порядок знали. А порядок простой: всё, что ни добудешь, дели. Себе возьми своё, а князю отдай князево. А уж князь тебя не оставит – и ссору твою с соседом разберёт, и справедливые меры для торговли установит, и от диких волков, степных половцев, защитит.

Живи, словом, да радуйся!

И вправду, чем не жизнь? Да как-то не очень ладно живётся. И главная тому причина – гордыня княжеская.

Нет мира и согласия в обширном потомстве Рюриковом. Брат брату говорит: то – моё, и то – моё же! И всё кругом моё, потому что я старше! Ну и что, что ты старший? Зато я сильней тебя! И идёт брат на брата, и льётся, льётся кровь русская.

А то затеет, к примеру, один князь построить в своём городе церковь. Да не простую церковь, а – храм, которому равного в величии и красоте ещё не бывало. Вот и думай: то ли Господу и людям это подарок, то ли решил князь самолюбие соседа своего ущемить. Так вот друг перед дружкой и выставляются. И, православные храмы строя, не гнушаются половецкие орды поганые на русскую землю наводить. Ради гордыни своей щедро льют князья русскую кровь.

Храмы белокаменные, золотыми куполами украшенные, растут, а вместе с ними – куда денешься? – растут и поборы княжеские, тяготы непомерные ложатся на плечи народа. А чтобы не роптал народ, князю большая воинская сила нужна. Да надзирать за своими владениями – бояре нужны, а боярам – своя челядь. И всех мужик-смерд накорми, да одень, да вооружи, да коня дай, да смотри не вякни чего-нибудь лишнего, а то расправа короткая.

И вся-то беда в том, что народ один, а князей много. Единый государь нужен! И чтобы был он на земле, как Бог на небе. Если бы кто-нибудь один из владетельных князей Рюрикова рода понял бы ту опасность для Руси, которую несут княжеские междоусобья, – и встал бы над всеми единым Государем! Да где взять такого?

А вот нашёлся такой. Великого Мономаха внук, сын греческой царевны князь Всеволод Юрьевич. Юность свою провёл он в Византии, при дворе дяди своего, императора Мануила, и там воочию увидел, сколь благодатнее для государства единовластие, нежели господство многих. Юноша Всеволод, вернувшись на Русь, после смерти своих братьев стал в городе Владимире великим князем; а для того ему, совсем ещё молодому и не очень искушённому в бою, пришлось разбить на Юрьевском поле огромное войско бояр ростовских да суздальских, ведомое племянником Всеволода, князем Мстиславом, который рвался сам сесть во Владимире. С того времени Всеволод Юрьевич стремился подчинить русские земли себе и всех князей взять под свою руку. Он правил долго и с большим умом, русскую кровь щадил, не стяжал себе воинской славы в сражениях с соотечественниками, зато раздвинул русские границы на восход солнца до страны Булгарской, смирил хищные орды половецкие, подчинил своей воле и Киев, и Рязань мятежную, и Чернигов, и Смоленск, и Галич, где посадил на стол верного ему молодого князя Даниила Романовича. И даже Господин Великий Новгород, бывшая вотчина древнего Рюрика, с его обширными землями и народами, населявшими их, и тот признал, наконец, власть Всеволода Юрьевича.

Долго жил великий князь, да, видать, недостаточно долго. Оставил Всеволод Юрьевич после себя шестерых сыновей, но не сумел их вырастить продолжателями своего великого дела. Сам, перед смертью, кинул семена вражды в сердца сыновей, отказав в наследовании великокняжеского звания своему старшему сыну Константину. И наследником назначил второго сына, Юрия.

После смерти отца братья немедленно начали войну друг с другом. Но так ни до чего и не довоевались. Константин всё не мог добиться принадлежащего ему по праву великого Суздальского княжения. Юрий же, сидящий на этом престоле и не обладающий и десятой долей влияния своего отца, воображал, видимо, что вся Русь должна ему подчиняться и так.

Он послал своего младшего брата, князя Ярослава, занять престол в Новгороде. Ярослав поехал. Новгородцы приняли его. Казалось, Владимирский великий князь снова обретает значение старшего среди всех князей Рюрикова рода. Снова можно надеяться на мир и покой.

Однако злой и своенравный Ярослав, оказавшись в Новгороде, ухитрился поссориться с его гражданами, устроил резню, во время которой казнил множество знатных и уважаемых новгородцев, был с позором изгнан и в отместку, сев в городе Новом Торге, или Торжке, преградил все дороги, ведущие в Новгород. И всякого купца, желающего провезти свой товар, заковывал в цепи и бросал в темницу. В Новгороде же как раз случился неурожай, и без подвоза хлеба из низовских земель жители были обречены на ещё небывалый в истории голод.

Великий князь Юрий Всеволодович злодейства брата Ярослава не пресекал. И ожидаемого всеми мира и согласия на русской земле устанавливать, похоже, не торопился.

Князья жили так, словно после их смерти должен был начаться потоп – чего стараться, если всё провалится в тартарары! О, если бы кто-нибудь смог их надоумить: времени сего потопа уже и впрямь ждать недолго. Но во всей Руси едва ли нашёлся бы тот, кто знал о смертельной угрозе. А угроза эта уже готова была, как туча, несущая потоп и разрушения, двинуться на русскую землю издалека – оттуда, где встаёт солнце.

Глава 2

По привычке Иван с утра зашёл в дом к хозяину. Постучался в горницу, где хозяин, Малафей по прозвищу Губа, почивать изволил, – спросить, какие будут указания. В доме тихо было. И на стук из-за двери никто не отозвался. Иван равнодушно постучал ещё раз. Спит Малафей, ну и пусть себе спит. Ожидая хозяйского ответа, Иван прислонился к косяку дверному, опёрся – ноги что-то не держали с утра, ослабли.

Да и приходить сюда не следовало. Знал ведь, когда спозаранку выбирался из своей избушки, что ни нынче, ни завтра, ни послезавтра никакого приказа от хозяина не будет. До работы ли теперь? Кузня – вон уж сколько дней стоит холодная, и всё, что излажено умелыми руками Ивана и других Малафеевых работников, лежит в углу бесполезной кучей. И подковы конские, и топоры, и наконечники для сулиц[1]1
  Сулица – короткое метательное копьё с каменным, костяным, металлическим наконечником.


[Закрыть], и запоры хитроумные для ворот и дверей, и гвозди, и много чего ещё – всё это будто в одночасье потеряло цену для новгородских граждан. Уж месяц, как последний гвоздь купили у Малафея, а с тех пор – ничего. И работники Малафеевы, все трое, разошлись кто куда, искать пропитания.

Иван остался. Куда уйдёшь, если уйти некуда? Да и виру[2]2
  Вира – в Древней Руси денежный штраф в пользу князя за убийство свободного человека. За увечье платилось поувирье.


[Закрыть] надо хозяину отработать. Десять гривен на суде у тысяцкого положили Ивану заплатить за убийство Малафеева работника.

Был такой Вешняк, в закупах[3]3
  Закупы – категория зависимого населения на Руси. В Древней Руси закупами становились разорившиеся общинники, получившие от землевладельца участок земли и сельскохозяйственный инвентарь. Кабальные закупы в обмен на «купу» (помощь деньгами или товаром) обязаны были работать в имении господина.


[Закрыть] у хозяина состоял. А Иван-то его возьми да убей. Ни с того ни с сего. Над мёртвым телом убиенного работника Ивана и повязали, и прямо к тысяцкому. А рука у Ивана в крови. И свидетелей аж пятеро, Малафей старший.

Иван было отпираться, да вышло так, что не отопрёшься. Тысяцкий недолго думал. Десять гривен, и в грамотке тут же прописали. Та грамотка у Малафея в потайном ларце лежит, и Ивана, бывшего вольного человека, держит на привязи крепче всякой цепи. Ещё целых два года спину гнуть на Малафейку губатого. И то ладно, что сам-то Малафей мужик не злой, только до выгоды своей страсть какой справедливый – крохи никому не уступит.

Иван, прислонившись к косяку, почувствовал вдруг, что утренний сон, из которого с таким трудом выбрался, вновь обволакивает его, как пуховым покрывалом. Не хватает ещё прямо тут заснуть, перед хозяйскими покоями. Больше всего боялся Иван показаться губастому Малафею слабым и жалким. Хотя хозяин теперь, как и все, еле ноги таскает и вряд ли станет обращать внимание на Иванову слабость, а всё же. Ни словом, ни полсловом Иван никогда не обмолвился, что нету уже сил терпеть голодуху, не намекнул хотя бы Малафею: взял, мол, меня в рабы – так корми получше, что ли.

Решив больше не ждать, отзовётся ли хозяин, Иван встряхнулся и поплёлся на двор. Захочет Малафей, так сам пусть приходит.

Снаружи было морозно. Хотелось вдохнуть полной грудью жгучего воздуха, чтобы совсем прояснилось в голове. Но Иван знал, что если этак вдохнёшь, то совсем худо станет. Потемнеет в глазах, закружится – и упадёшь в глубокий снег. Некому стало снег убирать со двора. Да что там снег! Выйди-ка на улицу, оглянись кругом – иной раз и живой души не увидишь! Ещё в начале зимы народ как-то толокся, чего-то делал. Да и нищие, которых вдруг развелось множество (иные даже из бывших зажиточных горожан), ползали повсюду, сидели на каждом углу, скулили под каждыми воротами, выпрашивая поесть чего-нибудь, даже дрались друг с дружкой из-за хлебной корки. Теперь уже и нищих не видно. То ли просить не у кого стало, то ли сами вымерли все. Иван как-то ходил к Софии Великой (послал хозяин еды какой купить на последнее серебро), так ужаснулся! Скудельницы, срубы для мёртвых тел, там и сям поставлены и уж переполнены – покойников-то рядом стали класть. А кто и просто возле домов своих валяется неприбранный. Видать, у близких-то и сил нет родного покойника к скудельнице волочь. Какой уж тут торг! Едва выменял Иван тогда горсть серебра на холщовый мешочек прелой, с мусором, пшеницы.

Голод правил теперь в славном Новгороде. Смерть по улицам бродила прямо средь бела дня, сама такая же равнодушная, как и те, кого она забирала.

Но не везде, однако, был ей свободный ход. Туда, за Волховский мост, где княжеские хоромы стояли, а также находились подворья новгородских богачей, оставшихся верными прислужниками Ярослава, голодная смерть не допускалась. Дружинники князя Ярослава Всеволодовича все подходы ко дворцу надёжно сторожили, поди сунься. И сами сытые да румяные, и кони их овсом кормленые.

Князь Ярослав Всеволодович, осерчав на граждан новгородских, решил с ними поступить по-простому, без тонких хитростей. Ушёл из Новгорода да и заступил все торговые пути. Мышь не проскочит! А здешних-то мышей давно всех поели.

И собак поели. Поначалу вроде брезговал народ собак есть, потому что те, твари бессмысленные, с голодухи мертвецов грызли. Съешь такую – вроде как сам людоедом станешь. А потом ничего, стали есть собачек-то. Нынче ни одной уж не отыщешь. Разве что со стороны княжеского дворца услышишь весёлый заливистый лай. Там посадник Ярослава сидит с войском, там припасов много. Коням овса дают в полную меру! Когда дружинники Ярославовы куда-то выезжают по своим делам, то та улица, где они поскачут, считай, милостью княжеской подарена. Конь-то сытый, возьмёт да и опростается, рассыплет по снегу коричневые яблоки, исходящие паром. Налетай, кто успеет! Разломишь такое яблоко, а внутри, как семечки в пахучем плоде, зёрнышки овса – мягкие, солоноватые. Во рту от них такая сытость забытая. А можно и не выбирать зёрнышки. Просто откусывай да жуй, пока тёплое.

А дружинникам Князевым утеха: остановятся поодаль и хохочут, глядя, как гордые жители новгородские торопливо насыщаются конским говном.

Увидев однажды такое, услышав смех наглых от своей безнаказанности, вооружённых людей, Иван положил себе накрепко больше туда, на улицы, ведущие ко дворцу, не ходить. Чтобы не сдохнуть на месте от обиды и бессильного желания поквитаться с обидчиками.

Беда Великого Новгорода была ещё и в том, что он не умел голодать. Не научился. Какой бы ни был неурожай, как бы хлеба в окрестностях не вымокали, а без пропитания город не оставался. Пусть и по дорогой цене, а купцы всегда подвезут из плодородных краёв и пшеницы, и ржи, и другого припаса достаточно. А разная чудь да чухонцы – те и рыбы соленой-сушеной, и битой птицы, всего натащат на Торг. И не только они. От немцев, из Литвы приедут обозы с мясом, селёдкой, мукой. Покряхтывай да развязывай мошну и покупай сколько тебе надо. Ну, пояс иногда затянешь потуже, а до нового урожая будешь жив и здоров.

Нынче совсем не то. Совсем плохо. Перерезал князь Ярослав Всеволодович Новгороду все жилы, питающие его, все пути торговые.

Иван очнулся от невесёлых мыслей, обнаружив себя по-прежнему стоящим посреди Малафеева двора. Неохота было никуда идти. Опустевшее, обезлюдевшее хозяйство вокруг стало зловещим, казалось, говорило Ивану: ну вот и ты скоро помрёшь, так и будешь здесь, посреди двора, валяться, а от меня никуда не денешься... Он постоял ещё немного, покачиваясь, борясь с приступом знакомой уже глухой тоски, и поплёлся, хрустя снегом, к себе в избушку. Избушка стояла в дальнем от хозяйского дома конце двора, рядом с кузницей.

На сегодня у Ивана ещё оставалось немного овсяного толокна, остатки того, что давеча выдал Малафей. Надеялся Иван перетерпеть день, а к вечеру, перед сном, заварить толокно в чашке и съесть эту благодать на сон грядущий. И спать лечь пораньше, а тело пусть во сне сил набирается. Вот только чем занять зимний, короткий и всё же такой невыносимо долгий день?

Дома Иван разжёг огонь, подбросив на ещё горячие угли сухих щепок. Смотреть, как пламя поглощает куски дерева, всегда было для Ивана занятием успокоительным. Но не теперь. Какая-то зависть к огню появлялась: огонь имел пищу, а Иван – нет. Ощущение смертного голода вдруг пронизало всё его существо. Иван, больше не раздумывая, достал с полки единственную свою посуду, небольшой железный котелок, зачерпнул в кадушке воды и поставил на угли, чтобы приготовить жидкую толокняную кашицу. Наполнить пустой, ссохшийся желудок – и всё, а дальше будь что будет! За всё голодное время, пожалуй, никогда ещё не испытывал Иван такой отчаянной тяги к еде, как сегодня. Говорят, что люди пожилые легче переносят голод, чем молодёжь. Ничего, Иван долго и терпеливо держался, не хуже стариков. А вот теперь, видно, пришёл край его терпению: если не напьюсь горячего варева, тут же, на месте, умру.

Вскоре кашица была готова, наполнив избушку невыносимо сытным запахом, к невольной досаде Ивана, которому и запаха этого было сейчас жаль терять попусту. Не дожидаясь, пока остынет, он принялся макать в котелок оструганную щепочку. Макнёт – обсосёт, макнёт – обсосёт. Так насыщаться казалось ему разумнее, чем проглотить дающее жизнь мутное варево в несколько жадных глотков. Да и само время насыщения сильно растягивалось. Когда и палочка, и сам котелок, наконец, высохли, затянутое бычьим пузырём оконце уже начало синеть.

Вечерело. Ещё один мучительный день заканчивался.

Иван подложил дров в огонь и улёгся на свою лежанку, закутавшись по самый подбородок. Славно так было лежать! В дымовом окошке тяга хорошая появилась, весь дым туда уходит, телу тепло и томно, а ноздри пьют чистый прохладный воздух. Можно и поспать, и вот бы до завтрашнего утра. Хозяин-то, Малафей, наверно, ничего делать сегодня не заставит. Сам лежит как бревно.

Вообще после смерти жены своей сильно сдал хозяин, а тут ещё голод, и припасы в доме быстро кончились, и кузнечный товар стал никому не нужен. Справным был раньше хозяином Малафей, а стал таким же, как и все, – нищим, голодным, потерявшим всякую надежду выжить и желание двигаться. Вот так, лёжа в своей просторной горнице, и помрёт. А что же тогда Иван? Ведь ежели не станет Малафея, то и остаток долга некому будет выплачивать?

Это была такая ясная и сильная мысль, что Иван даже сел на лежанке. Почему-то ему и в голову раньше не приходило, что от несправедливой виры, наложенной два года назад тысяцким, можно освободиться вот таким способом – с нежданной помощью беды? Но сразу стало как-то стыдно. Вроде бы смерти хозяину пожелал. Нет, никогда не желал Иван смерти Малафею. Даже попав к нему в рабы за убийство, которого не совершал.

Тогда просто случай такой вышел.

Был у Ивана сосед, прозвищем Плоскиня. Поглядишь – и впрямь Плоскиня: рожа широкая да плоская какая-то, будто по ней в детстве лопатой ударили, да так и стал жить человек дальше. И носик маленький, и глазки маленькие, близко посаженные, и рот с плоскими губами, едва прикрытый плоской же бородой. Привыкнуть, так ничего, а с первого раза, поглядев на такое лицо, сильно удивишься. Занимался этот Плоскиня не то, чтобы чем-то, а всем понемногу. Вроде и поторговывал, и с купцами обозы водил в Литву и в низовские земли, и плотницким ремеслом владел. И шибко любил подраться.

Иван тогда с матерью и двумя сестрёнками проживал не здесь, а в Прусском конце. Отец Демьян-кузнец ушёл с новгородским ополчением чудина усмирять. Да вскоре и погиб там, оставив вдову и троих сирот. После Демьяна Иван стал в семье старшим. Ну, люди помогали, конечно. А только в отцовской кузнице немного Иван заработать мог. Демьяна-то, кузнеца искусного, многие помнили, а Иван отцовского умения не успел ещё набрать. Учился сам понемногу, в подручные ни к кому не шёл (хотя и звали), всё надеялся: стану таким же, как отец, и дела пойдут, и матери старость обеспечу, и сестрёнок-близняшек пристрою за хороших людей. В общем, жили небогато, но дружно. И надежда на лучшее была.

И тут однажды подкатился к Ивану сосед Плоскиня. Он уж взрослый был мужик, а с Иваном, хотя тому едва в то время шестнадцать годков исполнилось, держался на равных. Подкатился с выгодным делом. Надо, мол, Иванко, товар одному человеку доставить. Одному мне, мол, тяжело, а с тобой мы это дело враз сладим. И насчёт оплаты договоримся по-суседски. Ну, Иван, ничего не заподозрив, согласился, хоть и помнил, что отец, Демьян, не любил Плоскиню этого. Зима тогда стояла, как и сейчас. К ночи Плоскиня запряг коняшку в сани, и поехали они с Иваном. Главное дело – Иван вовсе и не задумывался, куда и за чем едут. Когда Плоскиня ему про оплату сказал, родилась у Ивана мысль купить обеим сестрёнкам нарядные сапожки из красной кожи. Уж так девчонкам хотелось! Ну и пока ехали с Плоскиней за товаром, только про одни эти сапожки и думал Иван: да как он их сёстрам подарит, да какой визг поднимется.

Тем временем выбрались из города, миновав и стражу, и вообще никого по дороге не встретив. Дальше остановились в лесу. Луна светила. Плоскиня долго лазал по сугробам, потом подозвал Ивана. В снегу лежали три железные полосы, заготовки для кузнечного дела, тяжеленные, из тех, что немцы в Новгород привозят и продают.

Вот странно, подумал тогда Иван. Такое железо ведь всё считанное, его по договору староста от кузнецкого общества берёт на корню, а после меж кузнецами делит по справедливости. Демьян в своё время получал побольше многих. А несчитанное железо, считай, ворованное; если узнает староста, что какой кузнец из него свой товар делает, то может общество и кузню отобрать, и даже в подручные его больше никто не возьмёт. С этим строго. Но если по-умному, так поди дознайся! Железо оно и есть железо. И всё же Иван точно знал, что отец его никогда такими вещами не баловался. Честь берег.

Кое-как погрузили эти полосы в сани. Ивану и неловко было, что в таком нехорошем деле участвует, да в тёмном лесу вдруг боязно показалось Плоскине перечить. Одним словом, повезли в город. Если что, сказал Плоскиня, если нас с тобой окликнут али стражу увидишь – с саней прыгай да беги прячься. И я тоже побегу. А если без помех товар доставим, то от человека того много получим, сколько тебе в твоей кузне и в месяц не заработать! Жутко было Ивану тогда, в санях с ворованным железом, смотреть, как скалится напарник и зубы его белеют в лунном свете.

Обошлось. И в город въехали незамеченными, и к дому того человека добрались скоро. Этот человек и оказался Малафеем. Сани разгружать помогали его работники. Расплатился хозяин с Плоскиней щедро, хотя и много меньше той цены дал, что стоило бы железо, будь оно не краденым.

Назавтра, едва рассвело, Иван побежал на Торг, купил, почти не разглядывая, сапожки сёстрам. Прибежал домой, не успел как следует порадоваться девчоночьему счастью, как сосед Плоскиня явился – вчерашний напарник по лихому воровскому делу. И стал зазывать в гости к тому самому Малафею, которому железо продали. Угостит, мол, на радостях, что так дёшево товар достал! И тут бы Ивану вспомнить свой стыд да и отказаться – ан нет. Видно, глядя на то, как мать с сёстрами рады, почувствовал себя таким уже взрослым, кормильцем-добытчиком, что сказал себе: «А что? Я уж взрослый, сам себе голова, где хочу, там и гуляю!» И пошёл.

У Малафея Иван выпил бражки и с непривычки захмелел. А дальше – всё как в тумане. Вышел на двор, облегчиться. Пока облегчался, заметил, что Плоскиня с одним из Малафеевых работников вроде как драку затеяли за кузней. И стало Ивану обидно: как это такое, что же это моего друга тут обижают? Даже упал в грязь от огорчения. Полежал, пока холод не начал пронимать. Встал, пошёл за кузню. А там уж никакой драки нет, а лежит один работник, тот самый Вешняк. Иван – к нему. А тот убитый. И ножик в нём торчит, в груди, там, где сердце. Вытащил Иван ножик, кровью испачкался. А так ничего и не понимает: что такое, почему ножик? Тут прибежали. Схватили. Крик, шум. Иван хватился было Плоскини, а того нет нигде. Дальше дело известное – к тысяцкому в подвал и под замок. От холода и страха Иван протрезвел, а когда протрезвел, решил, что Плоскиню ему лучше не упоминать, когда допрашивать станут. Дознаются про то краденое железо – отнимут кузню. Прощай тогда надежда на лучшую жизнь! Вот так и попал в закупы к Малафею. Могли и хуже наказать, за убийство-то. Помогло, что Иван был человек вольный да сын уважаемого отца, голову свою за Новгород положившего. Ну и, конечно, то, что убитый Вешняк оказался из чухны, взят был когда-то в полон да и куплен Малафеем.

После той зимы весна пришла сухая, и много в городе пожаров было. Их Прусский конец почти весь сгорел, а в нём сгорела и кузня отцовская, и дом родной, и мать с обеими сестрёнками. Как Иван тогда умом не тронулся – до сих пор не понимал. Отлежался в беспамятстве у Малафея, да после помаленьку снова за работу принялся. Несмотря на его горе, хозяин долга Ивану простить не захотел. А если рассудить, так зачем свобода? Идти-то некуда.

Иван лежал, засыпая постепенно, чувствуя, как слёзы текут по лицу. От воспоминаний даже есть больше не хотелось. Он вдруг подумал, что плачет о своих близких без прежней горечи. Может быть, оттого, что горе притупилось, а может, потому, что сам вроде как помер или уже причислил себя к мёртвым. Хотя ещё двигался и дышал. Сон пришёл как всегда незаметно, и он больше ни о чём не думал в ту ночь.

Утром Иван по привычке отправился к хозяину – спросить насчёт указаний. Стучал, но Малафей не отзывался. Тогда Иван сходил за топором и к полудню сумел взломать дверь в хозяйскую горницу.

Малафея он нашёл мёртвым, лежащим на полу. И не удивился, словно дело было самое обыкновенное. Надо бы позвать кого-нибудь, вяло думал Иван, разглядывая труп. Старух каких-нибудь, чтобы обмыли. Попа позвать. Да о чём это я? Нету теперь никаких старух, и поп ни к кому не ходит. А то и сам помер.

Остаток дня Иван посвятил розыскам съестного. Нашёл крупный сухарь, от которого сразу отгрыз немалую часть. Про этот сухарь, наверное, Малафей забыл, что он есть. В поисках вкусных свечных огарков полез за божницу и там неожиданно отыскал тугую связочку грамот.

Среди них была и та самая. Больше не испытывая уколов совести, Иван сжёг её у себя в избушке. У Малафея уже дня два было не топлено, а возиться с разжиганием огня не хотелось.

Смерть Малафея и нежданная свобода придали Ивану сил, он ощутил себя бодрым, словно покушал чего-то сытного. И голова заработала непривычно ясно. Так вдруг Ивану жить захотелось – просто моченьки нет! И решил, что хватит ему сидеть здесь и помирать бессмысленно.

Уходить надо из города. И не к Торжку, где новгородцев ловят и в ямы сажают, а в закатную сторону, к Литве. Там жизнь. Чужая, непонятная, а всё же – живая жизнь. Хотя бы и в рабах у литовца быть, но только не трупом валяться посреди двора.

Весь остаток дня Иван, что-то от возбуждения мыча себе под нос, собирался в дальнюю дорогу. В Малафеевом доме он был теперь сам хозяин и без колебаний перерыл его весь, ища одежду получше и чего-нибудь ценного в запас. Вечером нагрел воды и хорошо помылся.

Назавтра с утра Иван ушёл.