Текст книги "Битва на Калке. Пока летит стрела"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Юрий Всеволодович сел прямо, краем глаза заметив, что Ярослав не изменил положения, только лицом похитрел и смотрит на гостей очень внимательно.

Остановившись на почтительном расстоянии, молодой человек сошёл с коня, кинул поводья одному из сопровождающих и, пройдя несколько шагов, снял шапку и встал на одно колено. «Э, да никак это посланник, подумалось великому князю. – Уж не на Совет ли приехал приглашать? Не поеду».

   – Великий князь Юрий! – громко, отчётливо произнёс молодой человек. – И ты, князь Ярослав! Примите грамоту от великого князя Киевского Мстислава Романовича!

И, встав с колена, с поклоном подал Юрию Всеволодовичу пергаментный свёрток, к которому была привешена печать алого воска.

Полукольцом уже окружили молодого посланника дворовые люди, часть из привратной стражи тоже была здесь, держась за рукоятки своих мечей на всякий случай. Сам же молодой человек, отдав грамоту, стоял прямо и выжидательно смотрел на великого князя (на Ярослава не взглянул даже) и ждал. Юрий Всеволодович, злясь на себя за то, что посланец застал его в таком вольном виде, содрал печать княжескую, сначала осмотрев её, и развернул хрусткий свёрток.

«Брат мой Юрий, – было написано там, – ждём тебя на большой Совет в Киеве, а уже собрались многие сюда, и споры у нас идут крепкие. Тебя ждём с Ярославом. И чтоб ехал не мешкая, а то беда великая может быть».

   – Ты сам кто таков? – спросил посланника Ярослав, когда прочитал грамоту вслед за братом.

   – Рогволд, сын Явольда боярина, – спокойно ответил юноша, глядя на великого князя.

   – Ну вот, – усмехнулся Ярослав. – Мстиславова выкормыша сынок. Я так и знал.

Потом, спохватившись, что говорит раньше великого князя, смолк.

Юрий Всеволодович думал. Он уже догадывался о том, что князья соберутся на Совет, догадывался и о том, что главной пружиной в этом деле будет Мстислав Удалой. Слишком много разговоров на Руси о монголах, не мог Мстислав Мстиславич, томящийся без дела в Торопце, не почувствовать для себя возможности сразиться с неведомым врагом. Но при чём тут Юрий Всеволодович? Хочешь драться – иди и дерись, других не тащи с собою. Или дружины мало?

   – Что же, у братьев наших войска маловато, что ли? – тут же облёк он свои мысли в слова.

Молодой Рогволд не обиделся, вообще не выразил на лице никаких чувств.

   – Дружины у князей много, великий княже, – с достоинством ответил он. – Однако велено мне передать, что беда грозит не одному Чернигову, не одному Смоленску. Всей русской земле грозит. А ты, великий князь, самый сильный на Руси, шлемами можешь Волгу вычерпать, Дон вёслами раскропить, – произнёс он нараспев.

И Юрий Всеволодович подумал, что уже где-то слышал именно эти слова. Ба, да ведь это сказка про Игоря-князя! А слова эти обращены не к кому иному, как к родному батюшке, Всеволоду Большое Гнездо! Ишь, чем хотят взять!

   – Хорошая песня, – сказал великий князь. – И поёшь ты ладно, отрок. Только ведь песня эта старая, много воды утекло с тех пор и в Дону и в Волге.

   – Дело спешное, великий княже, – сказал, начиная волноваться, Рогволд. – Вся Русь поднимается, и братья твои все уж в Киеве, тебя одного ждут. Мне велено получить ответ и сразу назад, битва предстоит великая, каждый человек на счету. В Киеве даже дети малые и те в войско просятся. Что же ты, великий князь, неужто не поможешь русской земле? Что мне передать?

   – Войско собираете... – протянул Юрий Всеволодович, разглядывая носки своих сапог. Левый был измазан глиной. Где-то оплошал. Ведь и глины-то по дороге не встречалось. – А кто сие войско поведёт? Погоди-ка, не отвечай, дай сам угадаю. Князь ли Мстислав Мстиславич, царь Галицкий?

   – Он и поведёт, если ты спрашиваешь, – отвечал Рогволд. – Против него никто не возражает. Он ведь...

Запнулся, пытаясь высказаться похитрее, чтобы не обидеть великого князя, – ведь именно Юрия с Ярославом когда-то бил Мстислав Удалой, вместе с Явольдом, кстати.

   – Никто лучше Мстислава Мстиславича с войском не управится, – выразился наконец Рогволд. – А начальник один нужен, это и малышам известно. А славой позже поделитесь, князья! Слава – дело десятое, когда родная земля в опасности!

Говорил теперь почти дерзко, то ли надеялся на свою неприкосновенность, которую даровало ему звание посланника, то ли пользовался случаем высказаться от всей души. Можно было бы залюбоваться юношей, если бы Юрий Всеволодович не почувствовал вдруг себя уставшим, словно весь день пилил дрова. Просто тяжестью какой-то налилось тело. И присутствие брата, Ярослава, стало раздражать. «Если соглашусь, – думал Юрий Всеволодович, – то как буду в его глазах выглядеть? Мстислав поманил пальцем – и я кинулся на зов, как вечно обязанный Удалому. И потом – долгий поход, ночёвки на земле, речку переплывать, так вода ещё холодная, в голой степи искать противника, а он, поди, обошёл тебя за сто вёрст. Морока! А расходы? Ой, не нужно бы ввязываться. Сами-то мы с Ярославом отобьёмся от любого врага. Но воевать под началом Мстислава? И в страшном сне бы не приснилось!»

   – Решение такое принять – это не вдруг делается, – наконец сказал великий князь Рогволду. – Мы с князем Ярославом должны подумать хоть немного. Ты пока, отрок, обожди где-нибудь, да тебя проводят. Мы, понимаешь, только что с охоты приехали, видишь – медведя запекают? Вот погоди, сядем за стол, пообедаем, глядишь – и ответ тебе дадим. Ступай пока.

Коротко поклонившись, молодой посланник удалился, сопровождаемый дворовыми людьми. Братья переглянулись. И без слов было понятно, что оба недовольны приглашением, обоим казалось, что приехать в Киев на Совет значило – потерять лицо, утратить в глазах многих частицу того величия, которым отличался властитель Владимирских и Суздальских земель. А сколько вместе переговорено о том, как нужно себя держать в дальнейшем с Мстиславом Мстиславичем!

Даже в том, чтобы быстро дать ответ посланнику, пусть и отрицательный, было нечто недостойное этого величия. Пусть молодец подождёт, потомится, а потом – откажем. Так, молчаливо согласившись друг с другом, Юрий и Ярослав поднялись с лавки и отправились переодеваться к пиру.

После обеда, когда уже солнце клонилось к закату, молодому Рогволду было сказано: великий князь Владимирский на Совет в Киев не поедет и дружины своей в общее войско не даст. Его земля, в случае чего, защитит себя сама, а до прочих дела нет. Хотя и желает Юрий Всеволодович соединённому войску братьев своих скорой и полной победы над общим противником.

Глава 9

В простом походном, сшитом из конских шкур, шатре было полутемно-полусветло – как раз такое освещение, при котором хорошо вести неторопливую долгую беседу с человеком, который тебе приятен. Спокойствия беседе добавляла уверенность в полной безопасности: шатёр стоял посреди лагеря, в котором расположились два тумена[16]16
  Тумен – высшая организационно-тактическая единица монголо-татарского войска в XII-XIV вв. численностью 10 тыс. воинов. Тумен подразделялся на тысячи, а они – на сотни и десятки, возглавлялся темником.


[Закрыть] войск великого Сына Неба, да продлятся его дни на Земле и на Небе тысячекратно. Сам же лагерь находился недалеко от моря, в местности Крым, недавно завоёванного для Чингис-хана его двумя славными военачальниками – Джебе-нойоном и Субэдей-багатуром. Эти-то два военачальника и сидели в походном шатре, приятно беседуя.

Разговор вёлся плавно, как и подобает беседе двоих таких великих мужей. Собеседники, явно питающие приязнь друг к другу, щеголяли пышностью слога. Впрочем, эта пышность во многом предназначалась для тех нескольких человек, которые были допущены её послушать.

   – Глаза мои глядят на тебя, о брат мой, с удивлением и восторгом, – говорил Джебе Субэдею.

Нойон мало изменился за последние славные годы, принёсшие к ногам великого Императора монголов полмира; всё такой же был, как и в юности, – поджарый, стройный, с лицом чистым и подвижным. Когда он обращался к другу, взгляд его светился лаской. Даже сидя на ковре по степному обычаю, Джебе казался стройным и прямым, как лёгкое копьё.

   – Ты – сокол, настигающий лису, ты – волк с золотыми зубами и серебряным хвостом, догоняющий стадо диких коз и раздирающий их на части! Где ступает твоя нога – там вечная твердыня небесная, куда ни посмотрит взор твой – там всё склоняется пред тобою и трепещут враги твои! О, ты, рядом с которым в любом бою я сам становлюсь подобен леопарду, быстрому и свирепому. О, друг мой бесценный, каменная стена за моим плечом!

Субэдей слушал с непроницаемым видом. За последнее время он, в противоположность Джебе, изменился сильно, погрузнел, огрубели черты его, и без того не слишком тонкого, лица. Сидеть выпрямившись ему было тяжеловато, поэтому он несколько скособочился, подперев круглую щёку левой ладонью. Правая рука его упиралась в ковровый ворс для дополнительной поддержки тела.

Присутствующие при этом разговоре свидетели, особо отличившиеся в боях последних дней, – войсковой шаман, имевший прочные связи с духами подземного мира, и важный чиновник военного ведомства империи мурза Гемябек – слушали, боясь пошевелиться. Ритуал, происходящий на их глазах, считался священным, настолько священным, что даже шаману не полагалось вмешиваться в него: оба военачальника сейчас сами были богами, и беседа их должна была соответствовать.

   – О, ты, – наконец начал ответную речь Субэдей, когда Джебе передал ему очередь для славословий, – подобно береговой скале океана, гордо отражающей атаки свирепых волн, легендарный богатырь! Ты, в борьбе с иноземцами сокрушительно нападающий, мой тёмно-серый ястреб!

Произнося речь, Субэдей не изменил своей позы, так и остался сидеть, как мешок с рисом, не боясь обидеть Джебе неуважением. Он знал, что исполняет чистую формальность, не очень-то и нужную на войне. Всё это говорилось для свидетелей – пусть, наслушавшись, пойдут и расскажут воинам, чтобы торжество этой священной минуты дошло до каждого монгольского сердца!

   – О, ты, с неослабевающей силой могущий решать самые сложные задачи, о, железный рычаг Императора Неба!

Тут Субэдей вспомнил, с какой ловкостью Джебе уговорил половцев расстаться со своими союзниками аланами, объединённым войском запершими монгольскую армию в тесном ущелье. Половцы поверили и ушли, довольные дружбой. Потом Джебе и Субэдей легко разделались с аланами. А теперь пришёл черёд и половцев.

   – О, ты, умеющий создать неизменную атмосферу дружбы и мира со всеми! Мой друг и сподвижник, Джебе! Скажи же и ты мне что-нибудь!

Ритуал завершался. И завершить его Субэдей предлагал Джебе, зная его словесное искусство.

   – О, мой хитроумный богатырь, непобедимый дракон, достойный вождь, всегда идущий впереди многих! Подвигам и благочестию отдай всего себя! – закончил Джебе и замолк, изобразив на лице почтительную улыбку. Молчал и Субэдей.

Все присутствующие в шатре свидетели беседы поняли, что их присутствие больше не необходимо. В вежливых выражениях поблагодарив обоих военачальников за оказанную великую честь, они по очереди, непрестанно кланяясь, задом выбрались из шатра. Снаружи раздался гул голосов: войско приветствовало тех, кому довелось быть слушателями священной беседы.

   – Теперь можешь отдохнуть, мой друг Субэдей, – смеясь, произнёс Джебе. – Однако ты был не слишком красноречив нынче. Когда ты беседуешь с Повелителем, храни его Вечно Синее Небо, твой язык скачет впереди тебя, как резвый конь!

   – Поговорим о дальнейшем, – сказал Субэдей, не обращая внимания на шутку товарища. – Половцы ушли в русские земли, дорога туда открыта. Император требует, чтобы мы преследовали их, заодно прощупали русских: так ли они сильны в сражении, как о них рассказывают.

   – Этот русский пёс, который привёл к нам своих воинов, говорит, что главная беда русских, особенно их начальников, в том, что они всегда ослеплены гордостью. Почему-то считают, что сильнее них никого нет. Таким подарком судьбы грех не воспользоваться.

   – Может, позовём русскую собаку, пусть ещё раз всё расскажет, а мы проверим, совпадают ли его сведения с донесением наших соглядатаев? Император предложил нам нелёгкое дело. Да хранит его Вечно Синее Небо. С двумя туменами идти против целой страны, населённой храбрецами, это, друг мой Джебе, подобно величайшему подвигу. Каждая мелочь может быть важна!

   – Много чести русскому – сидеть в наших шатрах. Пусть с ним поговорят другие. Я распоряжусь, чтобы допросили и его, и некоторых воинов из его полка. И потом мы будем преследовать только половцев, с которыми у русских плохие отношения. Маловероятно, что Русь поднимется нам навстречу. Я слышал, что многие сражения у русских вообще отменялись из-за того, что их князья перед боем встречались и разговаривали друг с другом. Достаточно бывало одного удачно сказанного слова, чтобы противники разошлись с миром, обменявшись богатыми дарами.

   – О, да, я тоже слышал об этом, – проговорил Субэдей. – Русские очень любят подарки. Они не знают нашей старинной мудрости: если руки твои нагружены дарами и взор к ним прикован, то как ты защитишься от стрелы, которая к тебе уже летит? Наша войсковая казна сейчас полна, есть что дарить русским. А к тому же мы пойдём так: впереди погоним скот, за ним – небольшой отряд лёгких всадников, пусть ими управляет кто-нибудь поважнее, ну, скажем, мурза Гемябек. Этот надутый пузырь должен докладывать Императору, да хранит его Вечно Синее Небо, о состоянии дел на наших новых землях. Из его шатра, наверное, лучше видно, чем нам с тобой с высоты наших сёдел. Вот пусть и попробует первым, каково это – воевать.

Джебе коротко рассмеялся и кивнул головой, соглашаясь.

   – Однако, – сказал он немного погодя, – если выступать, то прямо сейчас, не давая воинам слишком много отдыха. Какие известия приходят из Руси?

   – Всё те же. Русские готовятся. В городе Киеве собирается Совет князей. Ждут, согласится ли им помочь один большой князь с севера. Но он во вражде с тем человеком, который собирает общее войско. Говорят, этот человек, у него трудное имя Мистаслав Мистаслав – почему это у князей двойные имена? – когда-то побил северного князя. Так что тот вряд ли согласится помогать своему врагу. Вот в этом ещё наше преимущество, друг мой Джебе. Русские постоянно воюют друг с другом, единого начальника над ними нет.

   – Но скоро будет! – горячо сказал Джебе.

   – Именно так. Император наведёт порядок на этих землях.

   – Но это после, а сейчас самое время пообедать, – сказал Джебе, улыбаясь.

Он знал, что с годами его друг Субэдей стал обнаруживать почти несвойственную для монгола любовь к еде. Впрочем, Субэдей не был по крови монголом, он только косвенно принадлежал к ним, происходя из племени урянхаев – дальних монгольских родственников. Но Джебе, в своё время служа тайчиутам, врагам Чингис-хана, обладал широкими взглядами на чистоту крови и происхождения. Вон, Джамуга – был чистокровным монголом, но порвал с Чингис-ханом, и где он теперь? Его нет и никогда не будет.

Субэдей оживился, хлопнул в ладоши, призывая слуг. Во время похода обычно он не мог устраивать себе такую роскошь, как обслуживание за обедом, – там не бывало ни времени, ни возможностей. Сейчас же можно было немного расслабиться и доставить себе такое удовольствие. Он догадывался, что причиной его неудержимого жирения была невоздержанность в еде, но поскольку он не терял ни остроты ума, ни подвижности тела, то и не пытался ограничивать себя.

Вскоре на блюде перед ним лежал молодой баран, зажаренный на вертеле. Таких молодых баранов кастрировали ещё в младенческом возрасте, и при командующем содержалось их целое небольшое стадо, именно для чревоугодия. Присматривал за баранами пленный армянин, которому на всякий случай отрезали язык и перебили сухожилие на правой ноге. Он, кажется, был доволен своим положением – ведь всю свою жизнь ничего, кроме баранов и овец, не знал. Этот же человек занимался приготовлением пищи для Субэдея на длительных привалах.

Джебе, начав обед с плошки монгольской похлёбки на травах, незаметно улыбаясь, наблюдал за товарищем. Первым делом Субэдей отрезал у барана жирный курдюк и расположил его на специальном блюде справа от себя. Затем приступил к самому барану. Острым ножом он отмахивал щедрые пласты сочного мяса, сворачивал их в трубочку, совал в рот, потом отрезал кусочек курдюка и отправлял вслед за мясом. Закрывал глаза и принимался медленно, со вкусом жевать, выпуская потеки прозрачного жира на подбородок. И хотя наслаждение от еды было столь высоким, что из ноздрей Субэдеева носа иногда вырывался непроизвольный стон, Джебе знал, что мозг Субэдея напряжённо работает, проигрывая то один план вхождения в русскую землю, то другой, расставляет мысленно воинов, кого в засаду, кого на близлежащие холмы. Субэдей отлично знал особенности того места, куда должен был отправиться по приказу Чингис-хана. Для этого у него была хорошо организованная разведка, докладывавшая ему обо всём – вплоть до мелких речушек и качестве их дна.

Больше того, разведчики и соглядатаи засылались Субэдеем в самое сердце вражеских территорий, и у него всегда бывали полные сведения не только о количестве людей гражданских и военных, об урожае прошлого года, о видах на новый урожай, о числе воинов и так далее, но и о составе семьи главного начальника земли, именах его детей, особенностях его характера, истории его правления. В голове Субэдея хранилась полная картина всех стран, которые он покорил для Чингис-хана, и все возможные сведения о тех странах, которые надлежало покорить, постоянно пополнялись разведкой.

Ограничившись плошкой похлёбки и куском жареной баранины, Джебе ещё какое-то время ждал, пока Субэдей не покончит с трапезой. Наконец от барана остались одни кости, а в кувшине закончился кумыс, которым Субэдей запивал мясо. Можно было немного отдохнуть, лелея свою сытость в полном и безразличном ко всему покое.

На сегодня обоим военачальникам предстояло ещё одно важное дело: показательная казнь. Вчера перед общим строем торжественно казнили десять монголов за вину одного из них – увидев, как с отвесных скал на войско Джебе направлены тысячи копий и стрел, он, видимо, тронулся рассудком и бросился бежать с поля боя, расталкивая товарищей, пытавшихся преградить ему дорогу. Вслед за беглецом бросился весь десяток, но поймать труса удалось не сразу. Пока его ловили, нарушен был строй. Вина преступника была неоспоримой. Когда бой с аланами закончился, казнить его времени не было – погнались за половцами. Ну а вчера время пришло. По законам великого Джасака, если один убегает от сражения, то весь его десяток подвергается казни.

Вообще Субэдей всего два раза в жизни видел монгола, сошедшего с ума, и то в обоих случаях это были старики, ни к чему не пригодные. Можно было пощадить молодого воина, а вместе с ним – и весь десяток. Объявить, например, что он стал жертвой похитившего его душу злого духа. Но потом всё-таки было решено, что показательная казнь, пусть даже и после удачного завершения военных действий, будет иметь большое воспитательное значение.

Их казнили по-военному, милосердной казнью, когда преступник ставится на колени, два сильных багатура крепко держат его за руки, а третий резко нагибает ему голову назад, ломая шею. Девять человек встретили свою смерть мужественно. А тот, кто струсил, казалось, вообще не заметил своей казни. Он окончательно сошёл с ума и громко пел, зажмурившись, протяжную степную песню о том, как один багатур поехал сватать себе невесту в отдалённый улус и какие испытания та ему назначила в обмен на своё сердце. Преступника также поставили на колени, и через несколько секунд последняя строфа его песни утонула в булькавшей горлом крови. Разумеется, свидетелями этого зрелища были только монгольские воины. Курдская и туркменская тысячи, которые пришлось включить в состав туменов из-за потерь в походе, были отведены на достаточное расстояние, туда, где ожидал решения своей участи русский полк.

Эти бродники были пока непонятны самому Субэдею. Они пришли, как только узнали о поражении и рассеянии половецких отрядов. Главный их предводитель, очень неприятный с виду человек, клялся монголам в вечной дружбе и преданности, славил могущество и силу Чингис-хана, поносил своих русских соплеменников. И предлагал свой полк на службу Императору, да хранит его Вечно Синее Небо. Сведения о бродниках, имевшиеся у Субэдея, были такими: этот сброд состоял из закоренелых преступников, искателей вольной жизни и просто алчных людей, готовых жить грабежом, но там, где нет княжеского пригляда за порядками. Это совпадало с тем, что говорил начальник бродников. Конечно, можно было с ходу уничтожить весь полк, но в данной ситуации, когда не приходится ждать пополнения от своих, русская сволочь могла пригодиться. И Субэдей решил поверить им, разместив их лагерь вдалеке от своего. Поверить, разумеется, с оглядкой: в бой, например, не пускать, потому что от них можно ожидать всякого.

Но сегодняшнюю казнь должны были увидеть и русские. При войске монголов содержались два десятка вражеских военачальников – аланских старшин, половецких ханов и даже два больших чиновника шаха Мухаммеда, которым была отсрочена казнь. Они должны были показывать дорогу Субэдею и Джебе, но вместо этого завели оба тумена в непролазные ущелья, откуда вырваться помогло хитроумие Джебе и военное искусство Субэдея. Вот эту казнь и нужно было провести перед глазами всех, в том числе туркменской и курдской тысяч. Во-первых, чтобы инородцы раз и навсегда поняли, как наказывает великий Сын Неба Чингис-хан за ослушание и предательство. Во-вторых, такие дела очень повышают боевой дух монголов перед очередным походом. И, в-третьих, просто надоело таскать эту обузу за собой.

Джебе, посидев ещё немного для приличия, извинился и покинул шатёр Субэдея – ему нужно было проследить за тем, всё ли приготовлено для казни. Субэдей остался ещё немного понежиться в прохладе шатра перед долгим сидением на солнцепёке. День сегодня выдался жаркий. Правда, можно приказать поставить сидения для себя в тени раскидистых деревьев. Может быть, умный Джебе догадается, хорошо бы – догадался. Когда всё будет готово, Субэдея позовут.

Так он сидел, тихо напевая что-то, самому непонятное, себе под нос, стараясь не растерять хорошего настроения, что охватило его после сытного обеда. Приятно было осознавать, каким ужасом сейчас охвачены те, кого предстоит казнить. Они, конечно, будут умолять о скорой смерти, которая покажется им величайшим избавлением, но уже решено казнить их страшной казнью, до тех пор, пока души их не отлетят от тела, не вынеся мучений.

Как мудро, как верно высказался однажды в беседе с Субэдеем великий Император! Да продлятся его дни вечно! «Скажи-ка мне, друг мой Субэдей, – сказал он, – какое самое большое наслаждение для воина?» И, пока Субэдей подыскивал подходящие слова, Чингис-хан сам ответил на свой вопрос: «Самое большое наслаждение человека состоит в том, чтобы победить врага, вырвать его с корнем, насладиться зрелищем его мук, отнять у врага то, чем он владел, видеть в слезах лица побеждённых, ездить на их приятно идущих жирных конях, сжимать в объятиях их дочерей и жён у них на глазах...»

Долго ещё говорил Чингис-хан в таком духе, и каждое слово Императора падало прямо на сердце Субэдея, как в засуху падают на иссушенную землю капли благодатного дождя. Субэдей шевелил губами, стараясь не пропустить ни одного слова, повторить их за Императором, запомнить, как в детстве раз и навсегда запоминаешь наставления отца. Чингис-хан для Субэдея был больше, чем отец. Он подарил простому юноше из племени урянхаев такую блистательную судьбу! Конечно, Субэдей и сам приложил к этому много усилий, но без Чингис-хана он бы так и остался никем! А теперь, окружённый друзьями и верными соратниками, сидит в своём шатре, чувствуя приятную сытость тела и волнение сердца, готового вскоре насладиться смертными воплями тех, кому на этот день назначено расстаться с жизнью.

В шатёр осторожно заглянула лисья мордочка секретаря.

– О, великий! Всё уже готово, и Джебе-нойон приказал позвать тебя!

Субэдей кивнул, посмотрел, как колышутся шторки после ухода секретаря и, вздохнув, тяжело поднялся на ноги. В самом деле, нужно, наверное, есть поменьше, не годится воину носить такое объёмистое брюхо. Не все дела на земле, предназначенные Субэдею, уже закончены.

Он важно вышел наружу. И сразу сощурился от яркого весеннего солнца, от дружного приветствия десятков тысяч глоток, от сверкания вскинутых в его честь сабель. Всё было приготовлено как надо. Помост для казни был сооружён прямо напротив небольшой рощи, под сенью которой помещались кресла для него, Джебе-нойона, мурзы Гемябека и ещё нескольких, отмеченных его, Субэдея, благодарностью за мужество в бою. Пусть все видят: храбрый воин всегда получит награду, а трус – своё наказание, как это было вчера.

Под дружные крики Субэдей прошествовал к месту казни и уселся на мягкое сиденье рядом с Джебе, после чего расселись и остальные.

Смертников, связанных по рукам и ногам, уже подвели к помосту. На помосте секретарь Субэдея отдавал последние распоряжения палачам. Те были обнажены по пояс, мощные тела их лоснились от пота и жира. Рядом на столе лежали орудия пыток – как монгольские, так и заимствованные у других народов. Эти иноземцы бывают весьма изощрённы в способах причинить страдания ближнему, и учиться у них никогда не бывает лишним.

Субэдей махнул секретарю рукой, подав знак. Увидев это, сотники скомандовали воинам замолчать, и воцарилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы и стонами смертников.

Секретарь завёл с помоста свою песню, в которой описывал преступления, совершенные каждым из казнимых, не жалел бранных слов, призывал в свидетели Высокое Небо, сообщал всем собравшимся, а также и казнимым, с помощью каких именно пыток последние будут умерщвлены. Стоны и крики среди связанных усилились, до Субэдея донеслось несколько грубых аланских ругательств и проклятий, обращённых к самому Субэдею и даже поносящих великого Императора. Это разозлило. Мерзкие собаки, недостойные лизать пыль от следов великого Чингис-хана, да пошлёт ему Синее Небо вечную жизнь! Он вскочил на ноги, не заботясь о потере достоинства, и закричал секретарю, чтобы начинали без промедления.

Первого на помост вывели хорезмского чиновника. Тот вёл себя безучастно, не сопротивлялся палачам, когда его стали освобождать от пут, – так, во всяком случае, это выглядело. А напрасно! Ведь именно ему предстояло выдержать самые страшные пытки, пока у палача не разогреется рука и движения его не станут более точными.

Растянутый за руки и за ноги, обнажённый хорезмец свесил голову на грудь и не делал никаких попыток вывернуться из захвата.

Он вскинулся, закричал и весь забился в путах, когда широким ножом палач вскрыл ему кожу от шеи до паха, стараясь, чтобы мышцы живота раньше времени не были повреждены и внутренности казнимого не выпали, портя всю картину. Хваткими щипцами два других палача зацепили края кожи, завернувшейся, как пергамент, и в несколько рывков стянули её с тела хорезмца, как нательное бельё. Багровая плоть загорелась на солнце, сверкая выступившими каплями лимфы. Первый палач надрезал ножом, где следует, иногда делая надрез слишком глубоким, отчего брызгали чёрные фонтанчики крови, а двое других сноровисто подхватывали кожу щипцами, и вскоре снятая кожа, напоминающая кобылий послед, была растянута перед взорами Джебе и Субэдея и сброшена вниз с помоста в специально приготовленный чан. Оставшееся без кожи существо уже не могло кричать, оно лишь судорожно вздыхало и с шипением выпускало воздух из проколотой гортани. Непонятно, почему у лишённого кожи хорезмца вдруг восстала мужская плоть, что вызвало сдержанный смех в рядах воинов, – смеялись даже строгие сотники – и одобрительные возгласы всех, кто наблюдал за казнью с мягких сидений.

Палачи тонко почувствовали, что на этом можно сыграть, доставив зрителям ещё большее удовольствие. Торопясь, пока хорезмец не умер, они вырвали ему яйца – лишённые защиты мошонки, два сиреневых шарика, висящих на ниточках, и один из палачей, улыбаясь, поднёс их на ладони к самому лицу казнимого. Обезумевшим взглядом тот уставился на свою бывшую плоть и забился ещё сильнее. А тем временем второй палач ловким ударом ножа отсёк головку восставшего члена, и струя крови, вырвавшаяся на волю, улетела далеко за помост.

Потом хорезмцу перебили руки и ноги, но громкий хруст ломаемых костей, кажется, уже не слишком его побеспокоил. Жизнь стремительно покидала его тело, и гримаса нечеловеческой боли на лице была не чем иным, как застывшей судорогой. Сам же он почти уже и не дышал, понемногу переносясь в мрачное загробное царство, где ему, откровенно говоря, было самое место. Палачам ещё удалось вызвать последние конвульсии, плеснув на красную плоть крепкого соляного раствора, но это было уже не так интересно, ведь дёргался уже не хорезмец, а его бренные останки. С первым было покончено слишком быстро – если бы не пришедшаяся кстати шутка с восставшей плотью, палачи могли отведать ремённой плети за нерадивость.

Второго хорезмца – тучного пожилого человека – мучили гораздо дольше. Кожу с него снимали не целиком, а полосами, выхватывая их с разных мест его большого желтоватого тела. Он визжал, наполняя слух Субэдея сладкой музыкой, визг не прерывался ни на секунду, будто хорезмцу и дышать было не нужно. Когда ему отрубили ноги по колени, он обвис, изумлённо глядя, как палач, взяв в руки обрубки, топает ими по деревянному помосту – и замолчал. Уморительно было смотреть, как седой человек (ему давно не брили голову, и по всему черепу вылез белый пух) уставился на свои ноги, пляшущие независимо от остального тела, как ребёнок на желанную игрушку. Потом хорезмец опять завизжал, колотя ляжками по щиту, на котором был распят, и разбрызгивая кровь, чересчур алую для такого пожилого человека.

С ним тоже пришлось заканчивать, не дожидаясь естественной смерти, так как в толпе приготовленных для казни возникло несколько происшествий. Кто-то повалился на землю – впоследствии удалось установить, что сердце не выдержало ожидания, двое, имея возможность двигать головами, вцепились своим товарищам (по их просьбе) в горло, с целью перегрызть главные жилы и избавить от мучений. Пока палачи, орудуя плетями из сыромятной кожи, растаскивали сцепившихся и поднимали упавших, тело пожилого хорезмца, истекая сочащейся кровью, вдруг стало испускать из себя поток жидкого кала, что опять насмешило всех.

Посмеиваясь вместе с остальными, Субэдей вдруг пристально посмотрел в ту сторону, где стоял русский полк: а как относятся к происходящему русские? Увиденное ему не слишком понравилось: многие стояли, полуотвернувшись, уставившись глазами в землю, лишь некоторые следили за казнью с жадным любопытством, включая своего начальника, этого неприятного человека с лицом, плоским, как хлеб, выпеченный под мышкой у верблюда. Может, просто русские не слишком привычны к таким зрелищам, несмотря на свою полную преступлений жизнь? Впрочем, их начальнику, кажется, вполне можно доверять – он в явном восхищении.