Текст книги "Битва на Калке. Пока летит стрела"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

В кузне его встретили весело, особенно подмастерье Ян, который, видимо, горячо одобрял всяческие связи между мужчиной и женщиной, пусть даже это делают и рабы.

   – Ну, Ифан? – любопытствовал он. – Как? Тфой фрау – как? Гут? Шоне фрау?

И пальцами показывал:

   – Пук-пук? Та? Пук-пук?

Иван ожидал, что его станут расспрашивать, и приготовился отвечать на расспросы в немецком духе.

   – О! – лыбился он радостно. – Зеер гут! Зеерзеергут!

Немцам, по-видимому, этого было достаточно. Погоготав ещё небольшое, отведённое для этого время, они принялись за работу. День прошёл как день.

А вечером, направляясь после конца работы домой, Иван неожиданно осознал, что хочет поскорее добраться, поскорее увидеть свою «фрау» и даже не собственно увидеть (смотреть на неё было временами даже противно), а вот именно, что «пук-пук». Ох, недаром говорят, что греховное затягивает человека, как трясина липкая да тягучая, попробуй сунь в неё палец, так она с головой и заглотит: ам! – и нет тебя. Грех всегда страшил Ивана, но теперь, подумав о нём, он едва ли не отмахнулся досадливо: а, одним больше, одним меньше. Вон, веру-то латинскую принял, не стал отказываться – пусть и понарошку. Так что время придёт – и этот грех как-нибудь отмолю. Не ради же удовольствия или души спасения он на всё это пошёл! А ради своего великого замысла: стать опять русским и свободным! Кроме того, рассудил Иван, если и грешит он с незаконной своей «фрау», то грех этот – на немцах и на ихней вере латинской. Вот пусть они и отвечают.

С того дня Ивану стало жить значительно веселее. Пусть и немая была его сожительница, и не слишком привлекательная собой, но зато тело Ивана получило такое полное освобождение, что и думалось теперь легче, и во время работы он уж мог ни о чём этаком больше не мечтать, перенимая у немцев тонкости кузнечного искусства и не заглядываясь больше на Адольфову служанку, выпячивавшую сиськи перед Яном и Михелем. И Адольф, главный хер, стал на него поглядывать с удовлетворением, будто на плод усилий своего труда: «О, зинд зи айн бюргер, й-ааа!»

И вдруг выдал пропуск в город на воскресенье. Вместе с жалованьем. Иди, мол, Иван, на Торг, купи своей «фрау» чего-нибудь. Но к вечеру, смотри, возвращайся, а то снова – цепь и больше никакой «фрау» тебе, менш.

Пропуском из слободы в город служила бляха медная, с дыркой, немецкими буквами и крестом, привяжи её к запястью и показывай всякому, кто спросит, откуда и чей. С медяшкой этой никто тебя не тронет. Иван даже какую-то гордость почувствовал, когда показал в городе двум оружным немцам свой пропуск (пришлось, правда, кланяться), те посмотрели, кивнули и пошли себе дальше по своим делам. В кармане кафтанчика немецкого лежали у Ивана две жалованные ему за работу куны серебристые – тяжёленькие лепёшечки, на которые, как ему казалось, можно купить весь товар на Торговой площади.

Вот дела: и русских купцов хотелось найти, и просто потолкаться меж рядов тянуло – приглядеться к ценам, что ли? Нет – просто ощутить себя вольным, вроде отец послал купить на Торг какого-то припасу. Иван ходил, дышал, смотрел – как во сне всё это было.

Летний такой денёк стоял. С ветерком небольшим – как дунет посильнее, так из-за города, от леса и озёр принесёт воздуха прохладного и душистого. Зеленью запахнет, влагой – свободой! Вот взять сейчас, просто повернуться и пойти куда глаза глядят. А глядят они туда, на восход, к стороне новгородской. Что-то там сейчас? Может, и Новгорода никакого больше нету? Да ладно, гадай не гадай, а из ворот всё равно не выпустят. А если и выберешься, то в слободе хватятся, искать начнут, по лесам ловить, собаками травить как зверя. Те же чухонцы изловят, чтобы ещё раз продать. Нет, надо искать того способа, какой измыслил.

Жарковато становилось, но свой кафтанчик Иван не расстёгивал, чтобы не походить на русского. Пусть думают, что он тоже немец. Впрочем, на Торгу, кажется, никто на Ивана и не смотрел. Ряды не обнаружили ни одного лица, к которому хотелось потянуться душою, не произнося ни одного знакомого слова. Блуждая, Иван вышел на край Торговой площади – туда, где стояли во множестве возы, – и узнал это место! Сюда вот привезли его чухонцы когда-то. Как же давно это было! Вот так же разгружали тогда они свой воз, вон как тот мужик, почти в такой же, как у Ивана, немецкой одежде и с широким плоским лицом.

Тут Иван почувствовал, что ноги отнимаются, вот сейчас вовсе отнимутся, и он упадёт. Неверными шагами он заставил себя приблизиться к тому мужику.

   – Плоскиня, – тихо, без голоса, позвал Иван. – Плоскиня, это ты?

Мужик бросил на него диковатый взгляд, потом замер на месте, пристально вгляделся. Недоверчиво хмыкнул и прищурился. Сбросил мешок с плеча.

   – Эге... Иванка, что ли? Хо! Живой, стало быть!

Иван, не в силах себя сдержать, кинулся к узнанному:

   – Плоскинюшка, родной!

Вцепился в земляка, вжался в него всем телом, словно боясь, что тот вдруг исчезнет, целовал его в бороду, ревел, как маленький. Не мог сказать ничего, язык не слушался.

   – Ну, тихо, тихо, – успокаивал его Плоскиня, похлопывая по спине. Одновременно озирался по сторонам: не слишком ли привлекают они внимание. – Ну хватит, хватит шуметь-то. Правда, что ли, это ты, Иванка? Ты-то как здесь?

   – Я... вот... – с трудом выговорил Иван, показывая Плоскине свою медную бляшку, привязанную к запястью.

   – Эге! – Плоскиня присвистнул. И сразу как-то ловко вывернулся из Ивановых объятий. – Это цацка нам знакомая. И ты, стало быть, туда же?

   – К-куда? – спросил Иван, всхлипывая. Не понимал, о чём земляк спрашивает.

   – Известно куда! – Тот хмурился. – Ну-ка, малый, давай-ка сядем куда, что ли. Да вот хоть тут. – Он указал на тенёчек под возом. – Расскажи, как и что, а я послушаю. Родные-то живы твои? А то я слы-ышал про голод-то ваш, под Ярославом князем... Много, поди, народишку перемерло?

Уселись. Ивана всё ещё трясло. Он никак не мог осознать происходящего. С грехом пополам начал рассказывать Плоскине про свои мытарства. И вдруг вспомнил:

   – Плоскиня! Это ведь ты тогда? Вешняка-то, помнишь? На меня ведь подумали... Три года я за него в закупах жил! А ведь ты его зарезал, а?

   – Нет, не я! – злобно проговорил Плоскиня. – Может, ты сам его? Ты ж тогда пьяный был! Молчи лучше про это, понял? А то не посмотрю на то, что земляк!

Ивану вдруг показалось то давнее событие таким неважным, что про него и говорить-то было неловко. Чего это он, в самом деле?

   – Не ты, не ты, Плоскинюшка, я теперь знаю, – торопливо сказал Иван. – Так ты слушай, что дальше-то было...

И снова принялся рассказывать.

   – Да, хлебнул ты горя, Иванка, – сказал Плоскиня с уважением, когда рассказ был закончен. Ивану даже удивительно стало: как мало слов пришлось потратить, чтобы описать все свои злоключения. – А про Новгород-то слыхал, нет?

–Что?

   – А то. Свободный твой Новгород, как раньше. Ярослава-то, князя, побили сильно. Слыхал?

   – Откуда? Ничегошеньки не слыхал! Что там, дома? Расскажи, не томи, Плоскиня!

   – Да что там сделается? Мстислав Удалой за Новгород заступился и всю низовскую рать побил, да. Во Владимире посадил, слышь, князя Константина, а Юрия-то прогнал, да. Удалой-то. Больша-ая сила за ним. Говорят, теперь на Руси спокойно стало. А ты, Иван, к Ордену в холопы попал, значит?

   – Так... продали меня. Чухонцы. А ты сейчас откуда, Плоскиня? Неужто из наших краёв?

   – Я-то? Не-ет, – с неохотой протянул Плоскиня. – Я, брат ты мой, то-оже помотался всяко. Да вот хоть тебе поведаю. Не торопишься, земляк?

   – Я? Нет. Мне к вечеру только назад. – И опять Иван вытащил из рукава свою медяшку.

   – Ну-ну. Это, стало быть, когда ушёл я из Новгорода-то... – Плоскиня осёкся, хмыкнул, крякнул, метнул на Ивана вороватый взгляд. – Ну, покинул, одним словом. Невмоготу, видишь, стало, что порядка нет. Просто вот где, – он резанул себя ладонью по шее, – эта вольница встала у меня. Я давно-о уж мечтал: уйду куда-нибудь, поищу, где порядок есть. Ну и ушёл. А сказать по правде, в немцы меня тянуло, Иван. Я ведь в Новгороде с купцами немецкими мно-ого дела имел. – Плоскиня снова осёкся, видимо, вспомнив кое-что, связанное с краденым немецким железом. – Ну, одним словом, имел. Разговаривал с ними, конечно. И уж больно мне ихний порядок понравился – как они рассказывали. Под Орденом жить, говорят, счастье великое. Это, говорят, не под вашими князьями, сегодня один, завтра другой, этот – так, а тот – эдак. Под Орденом, говорят, всё по закону, отдал положенное – и гуляй. Порядок опять же. Хочешь – ремеслом каким занимайся, хочешь – торгуй, никто тебя не тронет, Орден за всем присматривает. Смутили, Иван, меня купцы немецкие. А ты товар-то ихний вспомни, одёжу! И до чего ловко, красиво всё сделано, прямо роскошь! И сами такие важные, степенные, гладкие – не то что наш брат, лыком подпоясанный. Дома ты кто? Смерд! А у немцев будешь равный, только к Ордену с уважением относись. На Руси оно как? Живи да поглядывай: не то князь с тебя семь шкур спустит, не то в ополчение погонят – на поганых или ещё кого... Ну и смутился я, Иван. А тут как раз одно дельце в Новгороде подвернулось...

Он хмыкнул. Тряхнул головой.

   – Ну и ушёл я из Новгорода. Как раз это было после... Ну, у Малафея-то пировали когда. Вот... Ну, прямо тебе скажу: не пустой ушёл, имелось в мошне кое-что. С купцами и попросился. Я ведь как мыслил? Доберусь докуда-нибудь, где больше поглянется, осяду, домишком обзаведусь – и начну. Хоть и торговать – дело привычное. Так до самой Риги, почитай, добрался. Ой, красивый город! Роскошь, благолепие. Все такие чистые ходят. И знаки везде: тут над дверью сапог висит, стало быть, сапожник живёт, тут – калач, стало быть, пекарь. Всё уважительно так. Вот, думаю, тут и осесть. И веру ихнюю приму, и всё что попросят. Узнал я по дороге: надо заплатить бургермайстру, купить то есть право – ну, чтоб в городе жить дозволили. А прямо скажу: было чем заплатить. Было, да...

Плоскиня задумался, замолчал. Потом вдруг снова встряхнулся:

   – Так что эти немцы-то удумали? Выхожу это я как-то во двор гостиный, коням овса подсыпать, вдруг гляжу: хватают меня и волокут куда-то. Прямо к бургермайстру. И купцы, с которыми я ехал, давай на меня доказывать облыжно – я-де у них товару много покрал, и долгу за мной несчитано, и по закону я-де ихний раб на вечные времена. А до этого, слышь-ка, Иван, ласково так со мной говорили. Я и то удивлялся: чего это им меня в лесу где-нибудь не пристукнуть да не выпотрошить – кто бы узнал? Потому-то я ножик и держал за пазухой. А им вон как хотелось: чтоб всё по ихнему закону. Ах вы, говорю, немчура проклятая! Заплачу им, думаю, сколь надо. Да вишь ты, мало оказалось им, ненасытным! Тут меня связали, на козлы уложили, выпороли, цепь на ногу – и пошёл работать! Так что, Ваньша, нынче мы с тобой одного поля ягоды... Нет русскому человеку жизни в неметчине! Бежать-то пробовал?

   – Бежать? – вскинулся Иван. – Бежать хочу от них, Плоскиня! Давай и ты со мной! Вдвоём-то как-нибудь! Придумаем как, а?

   – Ишь ты, быстрый какой, – криво улыбнулся Плоскиня. – Я бы уж давно сбежал, кабы можно было. Поймают – убьют!

   – А я придумал. – Иван говорил торопливо, как в горячке. – Купцов наших найти надо и попроситься к ним. Пожалеют, свои ведь?

   – Пожале-еют, – зло протянул Плоскиня. – Нет уж, только не к русским купцам. Тебя, может, ещё и пожалеют, а мне к ним нельзя. Грешен. Однако и жизнь такая мне уже невмоготу, это ты правду говоришь... Знаешь что, Иван? Мы тут с товаром из-под Любека приехали – слыхал про город Любек? Морем надо плыть, потом пешком. Тут поторгуем маленько – и дальше, куда хозяева скажут. Хозяева мои – вон, посмотри-ка.

Иван поглядел в ту сторону, куда показывал Плоскиня. Там стояли сразу несколько богато одетых купцов, но отчего-то сразу было понятно, на кого земляк бывший указывает: один купец среди всех выделялся странными одеждами. Длинное, до земли, атласное корзно, с поясом узорчатым, из-под корзна выглядывали загнутые вверх носки сапог, на голове – шапка не шапка, а целый свёрток ткани, уложенный вокруг острого навершья. Лицом тот купец был желтоват, а борода его чернела смольём.

   – Хазарейцам, земляк, продали меня, – сказал Плоскиня. – Ты думал, я у немцев? В Риге меня им и продали. От них, Иванка, не убежишь – крепко за своё добро держатся. Тут, от Медвежьей Головы недалече, попробовали нас чухонцы маленько пограбить, так хозяин-то мой как схватил саблю! Да как пошёл махать? Двоих, не то больше, начисто срубил! Остальные и разбежались, и дубины свои побросали. Вот так, Иван. А ты, стало быть, тут живёшь?

Вкратце Иван рассказал про то, где живёт и чем тут занимается. Умолчал при этом про «фрау», потому что она была совершенно ни при чём. Надежда на освобождение, так ярко вспыхнувшая в нём при виде Плоскини, понемногу угасала, подобно головне, испуская ядовитый дым горечи и разочарования.

   – Мы тут с недельку проторгуем, – сказал на прощание Плоскиня. Ему пора было включаться в работу: тот чудно одетый купец уже крикнул ему что-то издалека. – В следующий раз отпустят – приходи, поищи меня в рядах, я там буду. Свидимся – поговорим. А теперь прощай!

И он, взвалив мешок на спину, потрусил к хозяину. А Иван ещё долго стоял и смотрел ему вслед.

Глава 16

Прошла неделя, едва ли не самая долгая, которую приходилось переживать Ивану, хотя в его жизни всё шло, как и раньше, без изменений. В тот раз, расставшись с Плоскиней, он решил, что должен сделать что-нибудь для немцев напоказ, подтверждающее его намерения тут укорениться. В первой же лавке он купил для «фрау» на всё своё жалованье тканей и разного бабьего дрязгу, вроде дешёвых деревянных бус, и понёс всё это в слободу, стараясь больше попадаться на глаза: вот, мол, несу жене подарки. А почему? Да потому что жизнью вполне доволен, и хозяевами доволен, и никакой лучшей доли для себя, мол, не желаю, как жить под немцами, служа им и Ордену. Его провожали одобрительными, а кое-кто и завистливыми взглядами.

А уж как обрадовалась «фрау» – и передать словами нельзя. Её громкое мычание, наверное, слышала в тот вечер вся слобода, и ночью тоже, разумеется.

Впрочем, в эту ночь и Иван исполнял супружескую обязанность с непривычным для себя рвением. Видно, переволновавшись за день, хотел излить из себя всё беспокойство, что переполняло его. Раз за разом просыпаясь, он будто спохватывался, что бездеятельно лежит и зря теряет время, и тогда хваткими, опытными движениями нашаривал мягкое, покорно лежавшее рядом тело своей «фрау», поспешно мял её большие толстые груди и сразу же чувствовал животом ответный её жар, когда она с лёгкостью подставлялась под очередную долгую пытку, раздвинув короткие ноги, снова колыхаться под Иваном и мычать, вскрикивать, пока всё это не закончится обоюдной сладкой судорогой.

И каждое утро в кузне всё повторялось: «Ну, Ифан? Пук-пук?» – «О, зеер гут, зеерзеергут!» Одним словом, всё шло хорошо, и Иван был почти уверен в том, что его снова отпустят в город. Что он, не бюргер, что ли? Не убежит же он от своей «фрау», с которой ему так славно живётся! От добра добра не ищут – уж немцам-то это должно быть известно.

Надежды его оправдались. Накануне хер Адольф выдал Ивану знакомую медяшку и опять, будто в первый раз, пригрозил всеми возможными карами, буде Иван решится на побег. И опять пришлось долго выслушивать его длинную непонятную речь, кивая и приговаривая: «явольхер» да «явольхер».

Выйдя из слободы, он знакомым уже путём поспешил на Торг. Медная бляха наготове, как и низкий поклон, чтобы не задерживаться по пути. Как по заказу, не попался ни один проверщик.

Торговую площадь сегодня можно было отыскать, и не зная точной дороги туда – по шуму. Как-то необычно шумно было там: как бывает, когда изловят вора или произойдёт драка. Но здесь, похоже, никогда не дрались. Да и воров, кажется, не случалось.

Иван не придал шуму, шедшему с Торговой площади, никакого значения. Лишь когда уже был совсем близко, заметил, что там как-то необычно оживлённо, словно в муравейнике, если ткнуть в него палкой. Это не был тот вялый, полусонный Торг, который Иван видел раньше. Он теперь выглядел отчего-то опасным, и Ивану даже расхотелось туда идти. И не пошёл бы, если бы не нужда ещё хоть разок повидать Плоскиню, бывшего соседа и, если вдуматься, виновника его неволи. Но Иван не вдумывался. Подобравшись, он боком пошёл между рядами, сердясь на себя, что в прошлый раз не догадался спросить, где Плоскиня торговать станет, – поди сейчас найди его в такой толчее!

Стало понятно, что все, кто вышел сегодня торговать, спешно собирают свои товары и покидают Торг. Площадь пустела прямо на глазах, освобождаясь от людей и товаров, начинала чернеть рядами голых пустых лавок, словно остов большого, недавно ещё живого и шумного зверя, потерявшего неожиданно свою мягкую плоть. И смотреть на это было жутковато.

Неожиданно Ивана цепко ухватили сзади за рукав. Он, не успевая ещё оглянуться, потащил наверх запястье с медной бляхой. Но это и был как раз Плоскиня, а не торговый надсмотрщик. Широкая рожа бывшего земляка была неестественно бледной и ноздри короткого носа, раздуваясь, ходили ходуном.

   – Что делается, видал? – спросил Плоскиня, забыв поздороваться.

   – Видал, – ответил Иван. – А что такое?

   – Эх, ты! Война, брат! Русь пришла! – заорал Плоскиня прямо в лицо Ивану. – Тебя-то как выпустили? Или у вас там ещё не знают?

   – Какая война? – оторопел Иван. – Какая Русь? Что делается-то, говори!

   – Экий ты! – изумился Плоскиня. – Говорят же тебе: русское войско! Князь Псковский, Владимир, осадой встаёт! От ворот прибежали – войска, кричат, видимо-невидимо! Понял? Владимир Мстиславич, князь Псковский, он ведь и в Новгороде сидел!

   – Вот оно, – прошептал Иван. Дикая радость охватила его – так, что горячо стало всему телу. – Наши идут! Русские! Настал час, сама Русь пришла!

Иван готов был поверить, что это именно за ним пришло русское войско, – освободить, вернуть волю. Ах, не здесь бы, не на Торге ему сейчас быть! Сражаться бы бок о бок с ратниками князя Владимира, которых он так в этот миг любил, – и всех вместе, и каждого по отдельности! Уж не тот ли это князь, про которого ему здесь говорили, что, мол, тесть барону Дитриху, орденскому воеводе, пауку проклятому?

   – Что делать, а, Плоскинюшка? – радостно спросил Иван. – Может, прямо к нашим и побежим?

   – К нашим, – сощурился Плоскиня. – Мне, брат, к вашим нельзя, говорил же тебе. Мне бы с моими управиться. Смотри-ка, переполох какой! Вон, гляди – немцы оборону готовят!

Мимо Торга в сторону городских ворот на конях проехал большой рыцарский отряд – Ивану показалось, что впереди скачет тот самый важный рыцарь, который поразил когда-то воображение своей пышностью и надменным лицом повелителя. Это был, конечно, сам барон Дитрих и мчался он наверняка, чтобы показаться своему тестю и уговорить его снять осаду. Неужели и вправду уговорит? Ух, как возненавидел Иван этого немца!

Город между тем всё больше оживал. Закипели повсюду военные приготовления. Жители, вооружённые кто чем, бежали к городским стенам, взбирались на них – там, на стенах, была беготня, суета. Готовились отражать штурм. Иван растерянно глядел на всё это, не понимая, что нужно делать. Он вдруг заметил, что Плоскиня, кажется, не слишком обрадован приходом наших – стоит себе, насупившись, скребёт в затылке и что-то вроде бы про себя соображает.

   – Ну и стой тут, а я пошёл! – сердито крикнул Иван.

Плоскиня посмотрел на него невидящим взглядом и ничего не ответил. Тогда Иван повернулся и зашагал прочь, не вполне понимая, куда и зачем, лишь бы подальше от Плоскини.

Но не успел сделать и нескольких шагов, как услышал строгий окрик:

   – Ифан! Ифан! Хальт!

Приближался подмастерье Ян, взбудораженный и бледный. То ли случайно оказался здесь, то ли нарочно отправился за рабом, чтобы вернуть его на место. Вот хрена я назад пойду, подумал Иван. Силой возьми, попробуй. Ишь, как испугался-то!

   – Ифан, домой! Вег, вег, шнеллер! – звал Ян, подходя ещё ближе и готовясь схватить непослушного раба за шиворот. И тут, словно очнувшись, встрепенулся Плоскиня.

   – Эй, ты! Ком сюда, пожалуйста! – позвал он Яна, показывая ему что-то, якобы лежащее за прилавком на земле. – Ком, ком, хер! Иди, покажу чего!

Зазывал Яна, как заправский купец. И Ян, будто заговорённый, вдруг оставил Ивана в покое и направился к Плоскине – посмотреть, что ему будут показывать. Зашёл за прилавок.

И тут Плоскиня сделал всем телом какое-то подныривающее движение, и Ян будто провалился под землю, взмахнув руками. Вот был – и не стало его. Теперь Плоскиня позвал Ивана.

   – Иди сюда. Это хозяин твой? Погляди-ка.

Иван, уже зная, что увидит, прошёл туда. Ян сидел на земле, прислонившись спиной к стойке и зажимая руками живот. Он обиженно глянул на подошедшего Ивана и попробовал что-то сказать, наверное, строгое, но ничего не сказал, а только выдул ртом красный пузырь, который сразу лопнул.

   – Тихо, тихо, – приговаривал Плоскиня, оглаживая сидящего Яна по плечу. И вдруг, приподнявшись на корточках и быстро посмотрев по сторонам, ещё два или три раза резко ткнул в свою жертву ножиком.

   – Ну вот, немец, такие дела, значит, – сказал он на ухо Яну, доверчиво склонившему голову ему на плечо. – А ты говоришь: варум, варум. Понимать надо, какой-такой варум!

Повернулся к Ивану:

   – Слышь, земляк! Иди-ка, ножик возьми, отвори ему горло, что ль! Он, чай, тебя помытарил, а?

   – Нет, не хочу, – сказал Иван.

Он не от жалости отказался кромсать полумёртвого Яна – немца ему было ничуть не жаль. И поступку Плоскининому Иван не очень удивился, вроде так и надо. Но добивать раненого, уже и так почти мёртвого, мстя за свои унижения? Э, нет, вот если обидчик живой – тогда другое дело. Почему-то вспомнилось, что Ян всю жизнь мечтал накопить денег, чтобы вступить в Орден, хотя бы оруженосцем к какому-нибудь знатному рыцарю. Вот тебе и накопил.

Всю осовелость с Плоскини будто сдуло. Теперь он был оживлён и, кажется, вполне доволен жизнью. Обшарил у мёртвого тела карманы. Хмыкнул, подбросил на ладони что-то серебряное.

   – Не шибко богатый хозяин у тебя, Иванка. Ну ладно, и на том спасибо. Считай – заплатил я тебе, а за что – сам знаешь. Ну, пойду.

   – Куда же ты? – спросил Иван.

В действиях бывшего земляка он хотел распознать какой-то смысл и, может, понять, как ему самому действовать нужно. Особенно теперь, когда русское войско располагалось под стенами Оденпе, так уже близко, что слышался его дружный рёв – такой почему-то родной, что умильными слезами плакать хотелось, несмотря на страх.

   – Пойду бека своего искать, – ответил Плоскиня, шаря взглядом вокруг. – Выбираться отсюдова. Ну их к лешему, русских этих. Бек говорил – в тёплые края теперь пойдём, ну и ладно. Ага, вот и он бежит, сердечный.

Действительно, проталкиваясь через всеобщую суету и беготню, к ним быстро шёл хозяин Плоскини в длинных расписных одеждах. Увидев Плоскиню, он принялся махать руками и вскрикивать как ворон, так же громко и непонятно. Плоскиня, впрочем, его понимал, потому что, сунувшись к хозяину, что-то начал ему втолковывать, показывая на мёртвого Яна. Купец, вместо того, чтобы ругаться, слушал раба очень внимательно, едва ли не с восхищением. Потом коротко захохотал, хлопнул Плоскиню по плечу, и они вдвоём, не оглянувшись на Ивана, будто его тут и не было, побежали куда-то, наверное, спасать свои товары, чтобы было с чем ехать в тёплые края.

Оставшись один, Иван растерялся. Что делать? Возвращаться в слободу? Нет, уж этого точно было нельзя, да он и сам туда ни за что бы не вернулся. Там сейчас схватят и загонят в крепость, а в крепости просто так не отсидишься: мигом заставят отбивать приступ. Камни швырять в своих. Раз Ордену присягал.

Здесь же торчать тоже было небезопасно – того и гляди, схватят и вчислят в городское ополчение. Не объяснишь ведь местным жителям, что не желаешь сражаться с русскими потому, что сам русский.

Тем временем рыцарский отряд во главе с Дитрихом, потолкавшись перед воротами, отправился назад, в крепость. Опять мимо Торга, расклинивая суматошную толпу, как быстрый чёлн воду, – только брызги летели в стороны.

Что-то хитрое замыслили немцы, не иначе. А то что ж ещё? По всем правилам им бы сейчас лезть на стены, воевать с осаждающими, а то открыть ворота и принять сражение. Барон же Дитрих своих увёл от главных ворот, предоставив защиту города плохо вооружённому мирному населению. Непонятно вели себя рыцари Ордена, неправильно.

А наши-то? Наши – там, за стенами, догадываются ли о немецкой хитрости?

Подумав об этом, Иван решил, что надо действовать. Но как? Первым делом – сменить обличье, чтобы не сразу бросалось в глаза, что он Орденский раб. Да как его, обличье, сменишь – в исподнем, что ли, расхаживать? И тут взгляд Ивана упал на труп.

Эх, повезло, что ножик у Плоскини оказался узкий – крови почти что и не вытекло, вся внутри осталась. Пригнувшись под прилавок, Иван начал Яна раздевать. Вот уж где немецкая одёжа! И ещё то хорошо, что ростом Иван с подмастерьем Яном были одинаковы. И сапоги подошли – будто нарочно на Ивана были пошиты. Ободрав труп, Иван закатил его поглубже под лавку, прикрыл гнилой соломой и своим тряпьём. Со стороны и не видать.

А бляху ненавистную – долой! Или оставить, чтоб напоминала? Иван сделал так: от запястья её оторвал, но не выбросил, а сунул в карман – теперь пустой, после того как Плоскиня всё оттуда выгреб. Переодевшись, оглядев себя со всех сторон (разве что спину не рассмотрел как следует), Иван остался доволен. Он выглядел, как немец, как хозяин, вот если б ещё волосы обрезать, как у Яна, ровненько, чтоб уши до половины закрыты! Да нечем. Пришлось косу заправлять, затыкивать под шапку, предчувствуя, как жарко вскоре под шапкой станет – вон день-то какой, лето в разгаре.

Он поднял чью-то палку (из тех, на которые опираются при ходьбе) и пошёл с Торга, стараясь держаться подальше от людей, особенно от тех, которые никуда не бежали, а стояли по двое-трое, распоряжаясь всеми, кто был поблизости. Население Медвежьей Головы готовилось отбиваться, и многие тащили к главным воротам разный припас: камни для пращи в корзинах, короткие копья, просто палки и булыжники. Несколько человек катило огромную чёрную бочку с варом, облепив её, как муравьи жука. Людьми кто-то распоряжался: одних направлял туда, других сюда. Вот этих-то распорядителей Иван и опасался.

На него никто не обращал внимания, пока он шёл, – очевидно, из-за доброй одежды принимали за распорядителя или просто слишком поглощены были своей суетой. Иван ясно видел: здешние жители все были за немцев, а то не старались бы так. Видимо, немецкий порядок здесь всех устраивал.

Так, стараясь не спешить, Иван прошёл вдоль городской стены почти до самой своей слободы – издалека увидел даже свою избушку. Тут были ещё одни ворота, по виду не такие основательные, как те, над которыми прибита была медвежья голова. Это был другой вход в город, но не действующий, заколоченный и подпёртый изнутри земляным валом, и, судя по всему, давно: земля успела густо зарасти травой. Каким-то нутряным чутьём Иван понял: если немцы и в самом деле готовят какую-то хитрость, то без этих ворот не обойдётся. Он решил здесь обождать, поискал глазами выгодное место для наблюдения и уселся на старый, обросший снизу мхом, чурбан, вкопанный возле старой, также давно не используемой, коновязи.

Отсюда в сторону стены шёл небольшой уклон – пустошь, распаханная под огороды. И обозрение было хорошее. Если немцы что-то станут затевать именно здесь (а где же ещё?), то Иван обязательно увидит всё в мельчайших подробностях.

Он не ошибся. Пришлось, правда, подождать (хорошо, что старая трухлявая стена какого-то брошенного полуразвалившегося дома давала благодатную тень), но после долгого томительного ожидания Иван увидел, что со стороны слобод к закрытым воротам движется толпа людей – в ножных цепях, понукаемые надсмотрщиками. Рабы несли кто лопату, кто заступ. Подойдя к валу, сразу начали его копать, относя землю в стороны.

Дальнейшее не вызывало сомнений. Как только расчистят – ворота будут готовы распахнуться к полной неожиданности русского войска. И князь Владимир получит удар в спину, может быть, смертельный. Кто знает – сколько рыцарей в крепости у барона Дитриха, Князева зятя?

Тогда – конец. Всему конец – и новгородским полкам, и Ивану. Труп Яна обнаружится, сразу припомнят, что отпущенник долго отсутствовал, а если поймают – по одежде всё поймут. Снять же её нельзя, другой нет, ту, свою, уж не найти. Да впрочем, что такое жизнь одного Ивана в сравнении с сотнями русских жизней, которые могут прерваться, если князь Владимир Мстиславич не будет предупреждён?

А из города не выберешься. По всей длине стены шевеление: стража. На какое-то мгновение Иван остро позавидовал тем, кто стоит сейчас на бревенчатых городских стенах: им хоть видно наших, а тут сидишь, скрипишь зубами от бессилия и даже понятия не имеешь о том, как расположены русские войска и с какой стороны они более всего уязвимы.

Военный человек, думал Иван, наверняка что-нибудь сообразил бы. Самому Ивану не пришлось воевать ещё ни разу в жизни. Отец покойный – да, бился в ополчении, и хоть простой кузнец, а погиб как воин. Его бы хоть сюда, он знал бы, что делать, как предупредить. Из городских жителей никто русских не предупредит, перебежчиков не будет. Может, один лишь Иван хочет этого. Хотя многие из рабов Ордена, конечно, тоже бы побежали к русским, да кто их пустит?

Ну почему Ивана не привёл Господь родиться военным? Сейчас бы, по крайней мере, ясность в голове была, а не муть болотная, непроглядная.

Ещё и голод начинал помаленьку мучить. Уходя утром из дому, не догадался прихватить с собой хлебца хоть, а ведь обязан был! Жизнью-то учен. Видно, откормившись в немецкой неволе, забыл Иван о том, каково бывает остаться без припаса.

День шёл к вечеру. Скоро по городу должны были пустить ночную стражу с факелами, а как же иначе? Осада ведь. И что – бегать всю ночь, как заяц, спасаясь от зорких глаз? Долго ли так пробегаешь? Когда и оружия-то никакого при себе нету. Поймают – пришибут на месте. Не научился по-немецки-то разговаривать. Одним «явольхером» да «зеергутом» не отбрешешься. Может, домой? «Фрау» заждалась, поди, ясного сокола. Война не война, а ночь впереди, помычать требуется. У, постылая!

Первый раз за прошедшую неделю Иван не ощутил привычного возбуждения, когда подумал о предстоящей ночи. Наоборот, его пронизало вдруг такое отвращение к своей подневольной «семейной жизни», что рвотный позыв пустого желудка едва не свалил на землю. Будь что будет, подумал Иван, а туда, к этой толстой дуре я больше не вернусь. Лучше смерть.