Текст книги "Битва на Калке. Пока летит стрела"

Автор книги: Александр Филимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Между тем раскопки возле ворот продолжались. Солнце стояло уже не так высоко, начинало понемногу скатываться. Успеют или нет до темноты? Должны успеть, вон сколько народу пригнали.

А что сейчас делается там, возле главных ворот? Шума оттуда вроде не слышно, значит, наши пока не начинают приступ. Эх, раздвоиться бы! И там надо быть, и тут. Ладно, здесь пока всё ясно, копают и копают. Иван решился сбегать к главным воротам.

Самое трудное было – держать походку, шагать свободно, не пригибаясь и не шарахаясь от каждого встречного. Он ведь немец и идёт по каким-то важным делам.

Через некоторое время, наделав крюков и петель по здешним замысловатым тропинкам, Иван снова вышел к Торговой площади. Отсюда уже можно было видеть, что там делается. Как ни странно, там, у главных ворот, царило почти что спокойствие – ни вооружённых людей, ни военных приготовлений. Даже чёрную бочку со смолой и ту не докатили до стены, бросили на полдороге – Иван узнал её. Неужели решили миром кончить? И приступа не будет? Может, барон Дитрих, зять князя Владимира Мстиславича, сумел договориться с тестем? Неспроста же покойный Ян говорил, что «Вольдемар Мистаслау» душевно склоняется перед величием Ордена.

Но почему тогда русское войско здесь, раз такая дружба у князя с хером Дитрихом?

И зачем старые ворота откапывают?

Нет, здесь что-то не то. Надо понять. От того, сможет Иван разобраться в происходящем или нет, зависит слишком много, в том числе и его жизнь.

Он стал опять пробираться к старым воротам, стараясь идти другим путём, не тем, которым сюда шёл. А то кто-нибудь заметит праздного немецкого юношу, бродящего бесцельно туда-сюда. Иван направился было правее, закладывая новый крюк. Предстояло проскочить мимо небольшой толпы горожан, оживлённо спорящих между собой. Он сделал самое хмурое и отчуждённое лицо, какое только мог, и, никем не останавливаемый, уже почти миновал этих опасных людей, как вдруг сзади раздалось:

– Мыыыы! Мыыыыы!

Глава 17

Он резко обернулся, с досадой успев отметить про себя, что собравшиеся кучкой жители разом прекратили свой спор и все уставились туда же, куда и он.

Там, на Торгу, металась, мыча и махая ему вслед, его «фрау». Она рвалась к Ивану с такой отчаянностью и силой, словно искала его всю жизнь, а вот теперь нашла и снова боится потерять навек. Перелезала через ряды, что при её коротких ногах и толщине было непросто, сваливалась вниз, как мешок, снова вскакивала, кидалась вперёд и непрерывно мычала – так громко, что, наверное, повсюду было слышно.

Времени раздумывать не было у Ивана. Побеги он прочь от «фрау» – это вызвало бы подозрение, за ним могли и погнаться. Он с натугой выдавил из себя смешок и, покачивая укоризненно головой (ох, мол, эти бабы), пошёл ей навстречу.

Она это увидела. Но не прекратила мычать, как надеялся Иван, а лишь сменила в своём мычании тоску на радость. В какой-то миг у Ивана мелькнуло: вот сейчас ещё на мёртвого Яна наткнётся, проклятая, но сообразил, что труп лежит в другом конце. Наконец она выбралась на чистое место, подбежала, переваливаясь, к Ивану и вцепилась в него обеими руками, полуупав на колени и тяжело потянув к земле. Ничего не оставалось, как стоять на виду у всего, считай, города, держа её на весу и успокоительно похлопывая ладонями по мягкому. При этом она ещё колыхалась, вздрагивала, взмыкивала Ивану в живот, прижавшись всем лицом.

«Как она из слободы-то выбралась?» – с тупой злостью подумал ошарашенный Иван. И неожиданно догадался: да ведь её нарочно пустили искать меня, как собаку за зайцем! Может, она с самого начала была подосланная, лучше соглядатая ведь и придумать нельзя! А он-то, порося бессмысленное? Ещё и пыхтел с нею, тешился, радовал плоть! Стыд-то какой!

Так пришлось простоять довольно долго, пока «фрау» не притихла и не стала подниматься с земли, заглядывая снизу Ивану в лицо. Он нашёл в себе силы оглянуться на толпу горожан, ожидая увидеть их стоящими рядом и с подозрением его разглядывающими. Но странно – ничего такого не увидел да и толпа уже куда-то разошлась. Видно, ничего любопытного не было в том, что какая-то старуха с плачем обнимает юношу – война ведь, вот и боится за сына.

– Иди давай, домой иди, – попробовал Иван прогнать «фрау». – Я приду скоро, ступай, ступай, пошла прочь отсюда! Вег! Вег! – вдруг вспомнил, как нужно это по-немецки произносить.

Она кивала, мычала радостно, обнажая беззубие рта, но уходить от Ивана никуда не собиралась – хоть бей её. Старое, некрасивое лицо «фрау» светилось таким счастьем, что Иван устыдился своих мыслей. Да нет, никакая она не подосланная. Прикипела к нему и душой и телом, вот и всё. Может, у неё за всю жизнь такой радости не было? Ничего-то Иван про неё не знал. Откуда она, чья, как жила прежде – ничегошеньки.

Однако нужно было избавляться от бабы. Совсем она была ни к чему, а сейчас – особенно. Погубит, как есть погубит.

Неожиданно для себя Иван вдруг остро, с какой-то хищностью пожалел, что нету рядом с ним бывшего земляка Плоскини, уж тот бы знал, как избавиться от обузы. Ведь не отлипнет. Единственно, что можно сделать, чтобы она успокоилась, это увести её домой, в слободу. Но как туда сунешься в одежде подмастерья Яна?

Не вполне соображая, что делает, он пошёл прочь, сделав «фрау» знак следовать за ним. Она повиновалась, засеменила рядом. Иван шёл к старым воротам, вспомнив, что место, где он сидел сегодня, вполне безлюдное и заброшенное – там что-нибудь придумается.

Несколько раз по дороге «фрау» трогала Ивана за руку, мычала, показывая, что он ведёт её не в том направлении, тыкала пальцем в сторону их слободы. Иван тогда сердито взглядывал на неё, и она в недоумении замолкала. Он снова старался разжечь в себе злость к ней, не думая, зачем это делает, но догадываясь. На их странную пару никто не обращал внимания, словно нелепая пожилая баба, покорно идущая рядом, была лучшим пропуском для передвижения по городу.

До старых ворот они добрались быстро. Иван глянул: там работа шла полным ходом, почти заканчивалась. Старое полуразрушенное строение, возле которого он прятался днём от жаркого солнца, как-то сразу навело его на мысль: действовать надо сейчас, и решительно, не допуская колебаний и не думая о том, правильно ли он поступает.

Иван осторожно заглянул внутрь через дверной проем, опасливо придержав гнилой косяк. Там, внутри, было сумрачно и пусто, пахло прелью и застарелыми нечистотами, то есть ничем таким особенным. Земляной пол покрыт был мусором, сквозь который кое-где пробивалась бледная трава – под дырами в провалившейся крыше. Когда-то здесь держали коней: об этом можно было догадаться по остаткам яслей и кормушек, а также – груде гнилой чёрной соломы, сваленной в дальнем углу. Иван молча шагнул внутрь и поманил за собой «фрау», уверенный, что она беспрекословно повинуется.

Ока и повиновалась. Без всякого испуга, ничего не заподозрив. Кажется, что-то заманчивое для себя увидела в этом. Иван прошёл вглубь, подальше от входа, и остановился, стараясь гнать от себя догадки о том, что именно увидела «фрау» в его приглашении. И когда она, знакомо взмыкивая и чуть ли не на ходу начав подставляться, приблизилась к нему, он с силой ударил её в висок сжатым до окаменения кулаком.

«Фрау», мгновенно обмякнув, повалилась набок и затихла. Она лежала перед Иваном, как куча неживого тряпья, а он смотрел на неё и чувствовал, как ненависть и отвращение, только что сотрясавшие его, сменяются тоскливой жалостью. Сидела бы дома – осталась бы жива, горько подумал Иван. Вот теперь лежит – нелепая, неподвижная, никому на свете не нужная. Не такою ли окажется и его, Ивана, собственная смерть, которая долго его ждала и вот теперь, когда свобода кажется такой близкой, дождалась, похоже на то.

Тут «фрау» чуть пошевелилась и слегка застонала.

Иван едва не вскрикнул от радостного облегчения. Жива, слава Богу! Значит, и у него всё получится! Он найдёт теперь способ предупредить русских!

Надо было, однако, оставить «фрау» на некоторое время здесь, чтоб очухивалась потихонечку и не мешала. Он подумал: чем бы её связать? Потом догадался, выпростал у бабы исподнюю юбку, стараясь не смотреть на её голые ноги, и разорвал старенькую ткань на полосы. Ими и увязал слабо постанывающую «фрау» – руки-ноги и рот завязал, чтоб не мычала больше. С натугой перетащил её на гнилую солому, уложил помягче. Приблизил ухо, послушал – ничего, дышит.

Потом пошёл поглядеть, как там, на воротах.

Там всё было уже готово. Расчищено и заколотки сняты: раскрывай створы и выходи. Рабов куда-то угнали, а на пространстве перед воротами появились совсем другие люди. Конные. С оружием и в латах – немцы. Один был совсем нарядный – в алом плаще, с длинным мечом (Иван отметил, что такие мечи делал хер Адольф у себя в кузне), уж не сам ли барон Дитрих это был? Похоже на то: восседал на своём пляшущем жеребце и отдавал распоряжения, до Ивана доносился его звонкий лающий голос. Барон выслушивал, что ему докладывали наблюдающие со стены, обращался к сопровождающим и что-то очерчивал руками в воздухе, объясняя, наверно, своим немцам, куда следует ударить отсюда, из засады.

Иван, места себе не находя от волнения, наблюдал за главным воеводой. Если немцы решатся ударить прямо сейчас, то ему, Ивану, только и останется, что смотреть на их военную удачу.

Но барон, вдоволь наруководствовавшись, вдруг уехал в сторону крепости, оставив у ворот лишь несколько человек, которые тут же стали устраиваться поудобнее. Остаются на ночь, понял Иван. Не станут сейчас воевать. Завтра, наверное.

Он так и задремал, прислонившись спиной к брёвнам; внутрь бывшей конюшни побоялся заходить, чтобы не расчувствоваться, увидев связанную бабу. Её жалко всё-таки, а никаким таким чувствам сейчас не время.

Под утро Иван снова пробрался к главным воротам.

Там было оживлённо. Стража городская со стен перекликалась с осаждающими. Не поняв ни слова, Иван всё же сообразил, что кричат без злости, а как-то по-деловому, словно купцы на Торгу. Не горячат себя перед боем, а вроде бы о сдаче города договариваются. Вот это, значит, и есть хитрость немецкая. Он решил держаться неподалёку от ворот. Тем более, что с восходом солнца сюда начали стекаться – и по одному, и по двое-трое, и целыми десятками – хорошо одетые горожане. Ни одного оружного рыцаря тут не было. Конечно, они же все в другом месте собрались теперь.

Понемногу Иван стал приближаться к самым воротам, удерживая на лице всё то же хмурое выражение – он чувствовал, что к сердитому человеку меньше будут обращаться с расспросами. И правда, порой на него взглядывали с удивлением, но никто ни о чём не спрашивал. Иван и сам приспособился заглядывать в глаза любопытствующим.

Стало ясно, что готовится выход горожан к осаждающим. Принесли уже и блюдо серебряное, и огромный замковый ключ, и поп латинский, весь в чёрном, тут крутился, и несколько пожилых, богато одетых жителей держали в руках чаши позолоченные, а может, и золотые. Потом возникла небольшая суета, какая бывает в праздной толпе при начале какого-то торжественного действа. Теперь уж на Ивана совсем никто внимания не обращал, и ему удалось затесаться в толпу без помех.

Тут затрубили в рога на стене. И сразу же тяжёлые створы городских ворот, взвизгнув, начали медленно растворяться наружу. Иван жадно взглянул туда, за ворота, и увидел неподвижно стоящих вдалеке людей, шатры, знамёна и стяги новгородские. Аж сердце сжалось и замерло, а потом забилось с силой, погнало кровь горячую по телу. Решимость переполнила Ивана. Он знал, что сейчас сделает.

Вместе с толпой разодетых горожан он, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не проявиться раньше времени, вышел из города. Толпа медленно направлялась к русскому войску, где можно было уже видеть сидящего перед самым большим шатром на стуле человека в нагруднике из блестящей меди. Это, конечно, был князь Владимир Мстиславич. Он ожидал ключей от города и выражений покорности от горожан.

Когда толпа приблизилась настолько, что Иван мог разглядеть снисходительную улыбку победителя на княжеском лице и на лицах стоящих рядом с ним бояр и воевод в доспехах, все вдруг разом остановились. Иван непонимающе оглянулся и понял, что к самому князю пойдут лишь несколько выборных городских старейшин с попом латинским и подарками. Остальные топтались на месте, тихо переговариваясь между собой.

Вот старейшины понесли свои подарки; самым первым шёл высокий седой старик, несущий ключ на подносе. Вот стихло окружение князя Владимира, проникнувшись торжественностью события.

И тут Иван отчаянно рванулся вперёд – ему пришлось сшибить с ног двоих-троих, которые мешали ему, – и что было сил понёсся к русским мимо старшего посольства.

   – Братцы! Братцы! – кричал он как мог громко. – Не верьте им! Измена! Измена! – тут горло перехватило – не то от волнения, не то от быстрого бега – и слова больше не получались.

Он не видел, что делалось позади него. Смотрел на князя Владимира Мстиславича. Ноги отчего-то налились тяжестью, как во сне, когда бежишь куда-то, а они не слушаются. Но Иван всё же понимал, что движется, даже хватило сознания увидеть, как от русского стана к нему бегут навстречу. Сзади что-то кричали ему вслед. Краем глаза Иван заметил, что князь Владимир Мстиславич поднялся со своего стула. Кажется, заметил его.

Набежавший на Ивана огромный человек в кольчуге и остроконечном шлеме схватил его за плечо и дёрнул на себя.

   – Ты кто такой? Где измена? Говори!

Жадно ловя воздух, Иван ничего не мог вымолвить, только показывал рукой туда, направо, где находились старые ворота. Русский нетерпеливо ждал, пока Иван отдышится, встряхивая его плечо, стиснутое железной хваткой. Через удушливую немоту наконец вырвались слова:

   – Рыцари... там... ворота...

   – Откуда знаешь? Сам, что ли, видел? – грозно рычал дружинник. – Да кто ты такой?

   – Сам... видел... – хрипел Иван, бессознательно радуясь русской речи, русской силе, которая так больно делала плечу, русскому запаху, идущему от воина. – Они весь день вчера... копали там... измена...

   – Ну, если врёшь... – Дружинник пристально вгляделся в плачущее лицо Ивана, но доканчивать угрозу почему-то не стал. Отпустил плечо. – Путило! Сотский! А ну бери своих и давай туда, к возам! Да скорее! – И Ивану: – Пойдём-ка со мной, юнош.

Может быть, он хотел отвести Ивана к шатрам, чтобы тот сам рассказал начальству (а то pi самому князю) о том, что затевают немцы, но тут от старых ворот донеслись протяжные звуки рогов и слитный вопль множества глоток. И тотчас же дружным рёвом откликнулся весь русский стан, и всё пришло в движение.

Русский воин, допрашивавший Ивана, бросил его и тоже побежал к стану. Кто-то подвёл ему коня, помог взобраться, он вытащил меч из ножен, поднял над головой и тяжело поскакал туда, где, судя по шуму, уже начиналось сражение с рыцарями барона Дитриха.

Иван посмотрел на городских послов. Те, что были попроще, бежали сейчас к воротам, створы которых поспешно закрывались, а передовые послы уже были окружены всадниками и сбиты в кучу как стадо. Возле русских шатров по-прежнему стояли стяги, шевелясь под еле слышным ветерком. Но ни князя, ни бояр возле них уже не было видно.

Иван вдруг обратил внимание на свою одежду. И с ожесточением принялся срывать с себя кафтан, снятый с убитого Яна. Нестерпимо вдруг захотелось быть там, вместе со всеми – если не самому биться (где уж безоружному и неумелому), то хоть поглядеть, как немцев лупить будут. Ох и достанется им сейчас, проклятым! В том, что рыцари барона Дитриха будут разбиты, Иван не сомневался. Не смогли они застать русское войско врасплох! Успел, предупредил! Радость и гордость переполняли душу. Вот это день! Может, Господь нарочно посылал Ивану такие испытания – чтобы тот оказался в немецком рабстве, испил до дна чашу унижений, а когда придёт срок, выполнил бы перед Русской землёю долг свой? Иван, едва ли не пьяный от свободы и счастья, теперь твёрдо верил в это.

Как и был, без кафтана, в нательной рубашке, он побежал туда, откуда слышался шум битвы. Бежал мимо обозов. Оттуда его окликали, но Иван не останавливался, спешил. Ещё несколько мгновений бега – и перед его глазами предстало восхитительное зрелище, которое он часто себе воображал, но даже думать не мог, что оно будет таким прекрасным.

Старые ворота уже закрылись изнутри. Возле них несколько русских всадников звонко бились с небольшой кучкой немцев; те сопротивлялись недолго, вдруг, как по приказу, побросали оружие, подняли руки. Сдавались. Остальные по всему полю перед воротами – кто лежал, кто сидел на земле с поднятыми руками, кого уже гнали, связав верёвкой, к обозам. Быстро управились. Надменные Дитриховы рыцари, воины великого Ордена Ливонского, они были теперь сами рабы – те, кто так любил других удерживать в рабстве. Ничего, что Ивану не удалось посмотреть на сражение. Главное, что он увидел плоды русского ратного труда.

А русских-то! Русских сколько было вокруг! И каждого обнять хотелось, поговорить с каждым, поклониться в ноги. Иван поворачивал то к одному, то к другому смеющееся своё лицо – отвык смеяться, забыл, как это делается, но тут почему-то быстро вспомнил.

   – Юнош, эй! Погоди-ка!

К нему подъезжал давешний дружинник, смотрел сверху, улыбался в ответ.

   – Ну, спаси Бог! – крикнул он. – Выручил, молодец. Засели бы они в обозах – трудно бы нам пришлось. Да кто ты таков? Сам русский, что ли?

Он ехал в сторону шатров, а Иван, взявшись за стремя, шёл рядом с ним и торопливо, с пятого на десятое старался рассказать всю свою жизнь за последние годы.

   – Ай правда новгородец ты? – недоверчиво спросил дружинник. – А тут все, почитай, новгородцы. Гляди – может, кого встретишь знакомого? Сам-то где жил в Новгороде?

Иван принялся говорить про Новгород.

   – Власий! – вдруг позвал дружинник, отвлёкшись от Ивана и глядя куда-то в обозы. – Пойди к нам, вот я тебе земляка нашёл!

Тут же, слегка косолапя, но бодро, подбежал невысокого роста мужичок с седоватой бородой и хитрым прищуром.

   – Возьми-ка его, Власий, – дружинник сверху погладил Ивана по голове, отчего тот едва не расплакался снова, – одень получше да накорми. Его, может, князь к себе потребует. То есть как это – зачем? За наградой! Тебя, милый, как звать? Иван? Нечастое имечко! Слышь, Власий! Если б не этот юнош, нас бы здорово покусали нынче псы немецкие!

Ивану вдруг показалось чем-то отдалённо знакомым лицо этого мужичка. И словно откуда-то из детства это знакомство происходило, из тёплого и родного мира, где были и мамка, и отец, и две сестрёнки только-только народились и лежали в люльке, как два свёрточка, а в доме пахло тёплым хлебом и кислым молоком. Подмигнув Ивану, дружинник уехал, а Власий остался стоять, глядя на Ивана с сомнением.

   – Ты чей будешь? На Софийской стороне проживал?

   – Демьяна кузнеца я сын, – ответил Иван, уже понимая, что именно поэтому мужичок его сейчас и вспомнит. Многие Демьяна знали.

Так и получилось. Знавал Власий отца, и в доме у них бывал, и Иванку малого качал на ноге, угощал его пряником. Только давно. Дивясь, как на чудо заморское, оглядывал со всех сторон:

   – Ну и дела! Вот так удивление! Демьяна сын? А я ведь рядом с отцом-то твоим был в том походе, когда убило его. Ох, Господи... Вот бы посмотрел он на тебя нынче! Ну, пойдём, пойдём к обозу, тут и без нас управятся.

Иван ещё раз оглянулся на город. Главные ворота так и не успели закрыться, и через них русское войско спокойно, без суеты и спешки, входило внутрь.

Глава 18

Полностью разбить рыцарское войско сразу не удалось. Барон Дитрих с епископом и почти сотней рыцарей Ордена сумели уйти от погони и укрыться в Оденпском замке – твердыне неприступной. К несчастью для Дитриха, в столь хорошо укреплённом укрытии не было припасено достаточно еды – такова была цена беспечности немцев, уверенных, что они утвердились в этом крае навсегда и замок для обороны им больше не понадобится.

Всё же они продержались целый месяц, страдая от голода и жажды. Чтобы рыцари не могли черпать воду из рва, опоясывавшего подошву замка, князь Владимир распорядился побросать в ров все мёртвые немецкие тела, что остались от неудачной вылазки. При сильной жаре вода во рву быстро протухла и сделалась ядовитой.

Всё это время Иван прожил при обозе, в подсобниках у Власия, который был не ратный человек, а служил по хозяйству. Его делом была военная добыча, и в собирании её проходило время Ивана. Вместе с Власием он ходил по городу, чувствуя себя едва ли не старожилом и хозяином здешних мест. Немецкое добро понемногу заполняло возы, находившиеся под попечительством Власия, и он был доволен. Впрочем, добыча здесь оказалась ещё богаче, чем он ожидал.

К счастью – и для Власия, и для себя – Иван, хоть и опьянённый переменой, что произошла с ним в тот день, догадался вспомнить про свою «фрау», оставленную в заброшенной конюшне. Он хотел побежать туда скорее и выпустить её на волю, о чём и сказал Власию. Но вышло не так, как Иван себе представлял, а гораздо лучше.

Власий отправился в город вместе с Иваном освобождать связанную женщину. Повсюду уже были свои, так что добрались до конюшни без помех. «Фрау» всё так же валялась связанная, не сделав, похоже, ни одной попытки выпутаться. Только раскрыла испуганные глаза, увидев, что её суженый привёл с собою ещё кого-то, и замычала сквозь кляп.

Иван ощутил было новый приступ раздражения на глупую бабу, представив, как стыдно сейчас будет, – эта старая баба полезет к нему со своей преданностью, замычит, ноги обнимать будет, и всё это при дядьке, который когда-то знавал Демьяна, Иванова отца. Но Власия, похоже, не занимали такие тонкости. Он сам помог бабе освободиться и занялся ею вплотную: оглядел со всех сторон, приласкал, как маленькую, и та, вздохнув, потянулась к нему с такой покорностью, что Иван неожиданно для себя почувствовал ревнивый укол.

Очень понравилась Власию «фрау». Да и он ей тоже. Иван глядел на них и диву давался, как это быстро двое незнакомых друг другу людей находят общий язык, несмотря на то, что баба была вовсе немая. Словно они оба всю жизнь ждали этой встречи и вот, наконец, встретились.

Поворковав с бабой, Власий тут же беспрекословно забрал её к себе в обоз и оставил жить.

   – Эх и сладкую же ты мне бабочку нашёл, Ваньша! – говорил он Ивану.

То, что она оказалась бессловесная, и вовсе нравилось Власию: он когда-то женат был на немой, пока не овдовел, и с их сестрой умел обращаться. По его словам выходило, что лучшей сопутницы в жизни и придумать нельзя – и молчит, и тебя во всём слушается, и на других мужиков засматриваться не будет, потому как имеет к тебе по гроб жизни благодарность. Так бывшая Иванова «фрау» обрела себе нового хозяина и была такой переменой на вид вполне довольна: Власий был ещё мужчина крепкий и стойкий. К самому Ивану она больше не подходила, только иногда он ловил на себе её взгляд. В такие мгновения Иван старался не вспоминать ни о чём.

Так и проходили дни. Войско, осадившее замок, стояло неподвижно, дневная жара сменялась ночной душноватой прохладой, князь Владимир Мстиславич приступа не начинал, ратников своих берёг, предоставив голоду и жажде внутри замка самим довершить дело. И дело это шло весьма ходко. Едва не каждый день из крепости приходили переговорщики от Дитриха с жалобами на лишения и просьбами осаду снять и рыцарей отпустить на волю. Там-де, в замке, мол, воды скоро совсем не останется, колодец пересыхает и вода в нём вонючая, хлеба нет, корма коням нет – ни овса, ни даже сена, и голодные животные в стойлах отгрызают друг дружке хвосты, принимая их за вожделенный пучок травы. Много пенял барон Дитрих князю Владимиру за то, что не чтит родственных уз, хочет погибели родному зятю и вдовства родной дочери, что ждёт сейчас своего мужа в городе Риге, по поводу чего непременно шлёт Господу молитвы, чтобы вразумил отца, то есть самого князя Владимира Мстиславича. На эти просьбы князь отвечал одинаково: крепость сдать, оружие сложить и всем до единого передаться в русский полон, включая и Дитриха-зятя, и епископа рижского Альберта. Но крепость пока не сдавалась. Тяжело было переломить гордость рыцарскую, легче мучиться от голода и жажды.

Для Ивана это время было если не самым счастливым в жизни, то одним из счастливейших. Свобода его, русского, оказавшегося среди русских, опьяняла, как душистая брага на мёду. Он успел даже походить немного в знаменитостях, как человек, предупредивший войско об измене, и ему поначалу улыбался в русском стане каждый встречный, а по вечерам к палатке Власия сходилось немало охотников послушать Ивановы рассказы о мытарствах последних лет.

И сам Иван многое узнавал от людей о том, что творится на Руси. С сожалением узнал он, что из Новгорода тогда уйти поторопился, самую малость не дождавшись прихода славного Мстислава Мстиславича Удалого – эх, потерпеть бы, так и не хлебнул бы горя в немецком рабстве!

Однако порой Ивану казалось, что он не очень-то и жалеет о том, что жизнь его сложилась так, как сложилась. Вспоминая о пережитом, он будто чувствовал себя сейчас не просто более опытным и бывалым человеком, но гораздо полнее и больше русским, чем мог бы быть, оставшись в Новгороде и заведя там семью и хозяйство. Лучше стал из чужого далека ценить родное Отечество, что ли? Наверное, так.

Узнал Иван и про Липицкую битву, в которой вместе с другими новгородцами вполне мог бы и участвовать на стороне Мстислава Удалого. Да что там! Обязательно пошёл бы с ополчением. Может, и смерть принял бы на том неведомом Липицком поле. Эта битва так поразила воображение, что даже начала Ивану сниться по ночам, отодвинув и видения ласкового детства, и прежние горькие сны.

Что Ивана удивило больше всего и сильно огорчило, так это родимый Новгород. Земляки охотно проводили князя-освободителя Мстислава Мстиславича в Галицкую землю, а на его место призвали – не кого-нибудь! – а всё того же Ярослава Всеволодовича, что так ещё недавно морил Новгород голодом безо всякой пощады! Сколько проклятий раздавалось в умирающем городе, и все они посылаемы были Ярославу! И вот на тебе! Сами новгородцы паука этого обратно и приглашают!

После того как Иван отчаялся понять смысл творящихся в родном городе дел, он бросил думать об этом, ощущая к Новгороду нечто вроде брезгливого недоумения. Это было для Ивана что-то новое, никогда ещё он не размышлял о своей родине столь придирчиво. И что самое неприятное – желание возвратиться туда, на родное пепелище, такое горячее ещё недавно, вдруг стало пропадать понемногу.

Одному наедине с такими мыслями было невмоготу, и Иван нет-нет да и приставал к старому Власию, как к земляку и самому близкому теперь человеку.

   – Дядька Власий, посоветуй. Не знаю, что и думать. Возвращаться мне домой или нет?

Такие разговоры обычно начинались у них вечером, возле костерка, на котором варилась каша на ужин. Власий отказался селиться в городе, не желая оставлять обоз без присмотра, и вот такую полевую жизнь они с Иваном тут вели. Впрочем, жизнь была хорошая. И тепло, и «фрау» под боком. Власий уже объявил Ивану, что заберёт пленницу с собой в Новгород, где оба станут доживать свой век в мире и согласии. Насчёт этого сомневаться не приходилось: как-то два этих немолодых существа пришлись друг дружке, и то, что оба были не слишком казисты собой, их, похоже, не огорчало. По поводу сомнений Ивана – возвращаться ли в Новгород или искать себе другого пристанища, Власий обычно хмурился (привык к парню, хотел как-нибудь устроиться с ним в Новгороде по соседству), но против доводов, которые Иван ему приводил, не мог найти весомых возражений.

   – Ты уж взрослый, Иванка, – говорил он, – конечно, ищи, где тебе лучше будет. А всё ж таки родные места они и есть родные. Не век же князь Ярослав будет править. Да и присмирел он после Липиды-то, поди. Наши-то вправили ему ума.

Но не получалось у Ивана поверить в смирение князя Ярослава. И забыть скудельницы, переполненные мёртвыми телами, он не мог, как смогли забыть его земляки, вновь поклонившиеся жестокому князю.

Не ждал Иван мира от будущей жизни на родной земле. Слишком много он наслушался про Ливонский Орден, про мощь его и жажду власти и твёрдо был уверен, что нынешняя победа над немцами не только не утихомирит их, но напротив – разозлит и вызовет желание отомстить десятикратно. Кто станет Новгород от немца защищать? Уж не князь ли Юрий с братцем своим Ярославом? Единственный, кто мог бы обеспечить мир, был князь Мстислав Мстиславич, но он, обиженный новгородцами, покинул их, решив, что Галицкая земля будет к нему более справедливой и благодарной.

Уже лето жаркое перевалило за середину, когда рыцари Оденпского замка наконец сдались на милость победителя, князя Владимира Мстиславича. Милость эта, однако, оказалась весьма суровой. Раздражённый долгой осадой и коварством горожан, едва не расстроившим всё дело с самого начала, князь Владимир не внял слёзным просьбам своего зятя барона Дитриха и епископа Вольквина отпустить рыцарей с честью. Всё войско немецкое, включая и Вольквина, и Дитриха, объявлено было военной добычей и отдано русскому войску для получения выкупа. Помимо этого, русским досталось ещё много чего – одних коней свыше семи сотен, хоть и отощавших изрядно, но живых и пригодных для дальнейшего использования.

Свою долю от общей добычи получил и Иван. Его не обидели, помня заслуги, да и дядька Власий постарался, чтобы молодой земляк не был обделён. Неожиданно для себя Иван стал состоятельным человеком. Сам он казался себе просто богачом и испытывал почти постоянное желание осматривать своё новое имущество: двух коней и телегу с добром. И одежда там была, и посуда, и набор отличных немецких орудий для кузнечного дела, подаренный Ивану лично Власием. Богатство не богатство, но этого вполне могло хватить на то, чтобы, избрав для себя место проживания, основательно там поселиться и даже начать собственное дело. Главное же достояние Ивана было у него в руках, знавших ремесло кузнеца.

Русское войско, сняв осаду крепости, уходило из Медвежьей Головы. Сначала шли все вместе, лесами, к Пскову, потом часть войска двинулась к Новгороду. Здесь Иван распрощался с Власием (доведётся ли когда-нибудь увидеться?) и отправился дальше, в сторону полудня, мимо низовских земель, с небольшим отрядом таких же, как он, желавших поселиться в тёплых краях, где, как рассказывали, Русь живёт спокойно, а зимой вовсе не бывает морозов.