Текст книги "Fly (СИ)"

Автор книги: Александр Шуваев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

На экране монитора-двухметровки, действительно, по всем законам идиотского жанра армейских учебных фильмов без всяких преамбул возник крытый армейский грузовик, со средней скоростью петляющий по неширокому проселку.

– А теперь вы можете видеть, как он выглядит после введения первого дифференцировочного режима…

Позади автомобиля как по мановению волшебной палочки возникло широкое, колеблющееся и прихотливо струящееся полотнище скверного красного цвета. Оно тянулось вдоль дороги далеко вслед за автомобилем и медленно таяло.

– Сейчас вы можете видеть, как выглядит в первом режиме штатный "БТР 3050", со всеми предосторожностями заправленный маркированными нефтепродуктами … Как видите, невзирая на подчеркнуто– осторожную заправку машины, в первом режиме отчетливо видны в виде ярко– алых светящихся пятен следы горючего и смазки на корпусе и прочих наружных частях бронетранспортера.

И впрямь – видно было отчетливо. И оттенок, что приятно, был другой.

– Таким образом, не зная о присутствии маркирующей присадке в ГСМ кажется абсолютно невозможным употреблять их таким образом, чтобы совершенно не пометить соответствующую технику… Режим индикации еще более прост: для выхлопа и для свежих материалов, для открытых и закрытых объектов наличие присадки будет одинаково выглядеть в виде ярко– красного значка, совпадающего с местом наибольшей концентрации вещества. При приближении и наличии каких-либо дополнительных требований всегда возможна смена режима. Обращаю ваше внимание, что аппаратура эта, невзирая на сугубо узкое и специальное назначение, по сю пору является на настоящий момент вполне секретной… Договор на эту тему – существует, основные блоки приборов – опломбированы, причем, смею надеяться – достаточно надежно и изобретательно. Поэтому, – настоятельно прошу и от всего сердца рекомендую, – не лезте вы туда, куда не просят! Честное слово -ничего не выйдет, а неприятности – будут. Теперь о некоторых возможных ситуациях: вполне может случиться, что люди, пользующиеся маркированным горючим окажутся представителями каких-то местных или центральных властей страны, где предполагается основное развитие событий. В таких случаях…

– Смех-смехом, а мы уважаемый, играем не то что с огнем, а прямо-таки с ржавой бомбой из числа запрещенных.

– Что это вы имеете ввиду?

– А вот эту вот личность, – адмирал ткнул рукой по направлению массивного серого цилиндра на кольцевидной серебристой подставке, – вы когда– нибудь задумывались, что этой железяке даны никогда в истории не виданные и ни с чем не сообразные полномочия? Например, давеча ей был передан полный контроль над группировкой спутников всех стран, участвующих в акции. Со всеми связями и со всеми, соответственно, кодами. Это, можно сказать, святая святых любой армии! Да, я знаю, что теперь контрагент получает чрезвычайно сбалансированную, точную и полную, но при этом – совершенно виртуальную картину реальности, ничего общего с нашей грешной реальностью не имеющую. Это, конечно, очень полезно, только уж очень уж страшно: вы представляете себе, какие возможности для злоупотребления возникнут, ежели что? И какой во всем этом содержится сокрушительный соблазн?

– Думаю, что не так все страшно, – ответил, закуривая, Богорат Накитка, – это же не просто компьютер, это – личность, имеющая свою цель и свои представления о долге. Точно так же, как цели и представления о долге есть, скажем, у вас. Но у человека могут быть посторонние интересы и связанные с этим соблазны, а здесь это совершенно исключено. У человека могут быть всяческие идеи фанатического круга, а здесь такого рода вещи вряд ли можно представить… Человека, наконец, можно, – боже нас избавь от подобного, – похитить, накачать наркотиками, подвергнуть пыткам. А здесь – сами понимаете…

– И все– таки, все-таки: ведь это подумать только, – три армии самых мощных стран помимо всякой мелочи – и подчинены, по сути, железке. Ведь это ж нам только кажется, что это мы принимаем решения! На самом деле мы просто-напросто беспрекословно выполняем ее так называемые рекомендации… Мы, видите ли, в глубине души о-отлично понимаем что всяческая попытка решить что-нибудь по-своему будет ничуть не лучше детского упрямого желания сделать попросту наоборот, и подчиняемся, и подчиняемся с покорностию, но и с унынием. Потому что лиха беда -начало, и есть чистой воды глупость не слушать того, кто знает лучше, и проиграет тот, кто не будет слушаться знающего лучше, а лучше всегда и неизбежно будут знать вот эти. А мы – что будем? А главное – зачем? Мы же сами про себя и внутри себя будем знать, что ни к чему на самом деле, потому что себя в конце концов не обманешь… А вот вам не приходило в голову, что может эта штука натворить, попросту свихнувшись? Потихоньку так, тихим помешательством, как это бывает и с нашим братом?

– Думаю – тоже ничего особенного. Мы все-таки не друг друга за глотку держим, мегатонны на свои города не копим… Деньги можем потратить, дела не довершив, – это да, а так…

– Э, не все так просто! Вся подлость ситуации заключается в том, что если бы мы могли предвидеть все, что надумает ваше детище, то в нем не было бы никакой нужды. А так – не ручайтесь вы, не стоит! Вот возьмет, – и натравит нас друг на друга… А то что-то давно не воевали мы, на самом-то деле! Пушек, сала, дури успели накопить за эти годы, так что только дай повод – тут такое начнется! Такое! Грустные события семидесятилетней давности легкой шалостью покажутся!

– Ну, что уж так– то…

– А что вы думаете? Уж не настолько же вы, в самом деле, наивны, чтобы всерьез верить, что мы за это время поумнели? Что мы вообще способны – поумнеть? Что людям вообще дано – поумнеть?

– Теперь вы меня уже совсем запутали: что вам, в конце концов, наиболее не– симпатично, – безмозглые люди или дюже умные их порождения?

– А все! Только по-разному: люди мне глубоко подозрительны вполне сознательно, а эту вашу тварь покоящуюся я терпеть не могу совершенно иррационально. Людей я люблю, хотя и пребываю в неизменном недоумении, – а за что?

– По– моему вы просто устали и страдаете теперь от своего рода предстартовой лихорадки. И не философствуйте вы, ради бога! Нет более страшной картины, чем философствующий военный…

– А-а, – думать – это только ваша монополия ? У военных, значит, никаких мозгов нет и быть не должно, окромя спинного? А чего? И ничего особенного! Иной раз он, пожалуй, понадежней будет, – спинной– то… А вы тут начнете рассуждать и рефлексировать, а того и в уме нет, чтобы по улице строем ходить… – Он замолчал, странным, исполненным страсти взглядом глядя на жирно лоснящийся цилиндр и знойным голосом прошептал. – Кувалду бы!

– Н– не поможет, – помотал головой ученый муж, – коньюгатор – штука сугубо сменная, ценности никакой не представляющая, а сам блок не токмо кувалда, – никакой гранатомет не возьмет. Мало того, – в подвале, замурованный, с автономным источником энергии стоит точно такой же цилиндр, с этим объединенный посредством Интегрального Поля. Не вторая часть, не запаска какая– нибудь, а тот же самый процессор и есть. Так же, как два куска зеркала одинаково, в двух экземплярах отражают то же, что раньше отражало целое зеркало. Так что, согласно любимой мной поэзии ваших предков:

"Пользы не будет

Мудрому мужу

Лживой мечтою

Бесплодно терзаться" – вот вы и не терзайтесь. Потому что не выйдет. Это совершенно невозможно. Тут нужно двухкилотонную сбросить, и то – вы не знаете, куда, а я вам – ни за что не скажу… Вам, чтоб дурью не маяться, отдохнуть бы надо, развеяться, – ну, не знаю… С десантом там сходить в первой волне, пострелять по чему-нибудь такому боевыми, кровь отполировать. Мужчинам в нашем возрасте это нужно как бы не побольше, чем молодым.

– Ага, – вяло проговорил адмирал, и замолчал, пока глаза его тем временем не начали наливаться тусклым, сволочным ядом, – однако же, муж ученейший и достойный, помимо хождения строем, есть и еще одна вещь, ускользнувшая от вашего внимания… Вот вы, чтоб вы там ни говорили, делали абсолютное оружие. Делали что-то такое, что врагов ваших превращает в слепых, глухих и связанных. И вот для этой самой, вовсе незамысловатой цели вы всего-навсего создали одноразового употребления личность. Проще вам ничего в голову не пришло, разучились вы – проще, а вот теперь, когда это несчастное создание выиграет нам войну, – да-да, именно оно выиграет, – дальше-то куда вы его денете? Отключите – и под магнит на миллион единиц за ненадобностью? В качестве награды за труды?

– А и впрямь, – недооценивал я вас. Разуму вашему в мере вполне достаточной присуща этакая особая говнистость. Как там у пророка? "За слова свои ты должен быть строго наказан. Потому что выгребная яма твоего рта извергла недозволенное." Вы только не радуйтесь, адмирал. Я непременно что– нибудь придумаю.

– Ба! – Весело взвыл адмирал. – Это говорит мне человек, минуту тому назад лепивший мне что-то насчет бесплодных мечтаний! Вот проекты эти, – лучше сразу забудьте. Никто, ни в коем случае, ни под каким видом, не позволит "Интегратору" остаться в чьих– нибудь отдельных руках. Так что рубите лес, настраивайте крематорий и думайте, куда ссыплете пепел… А насчет десанта, – можете радоваться и считать, что накликали. Не далее, чем через два дня, меняючи "Святоволда Костинича", в район развертывания отправляется "Великий Князь Тимофей", на котором имеет отбыть и ваш покорный слуга…

– "Великий Князь", – вроде бы как удивился Накитка, – но это ж вроде бы как морской пункт космической связи? Даже, кажется, гражданский? Насколько это возможно, конечно.

– Во-во. – Адмирал аж поперхнулся. – Можно, конечно, и так сказать. Зато идет он сугубо вовремя. Как и обычно ходит в этот район. Вот я тут много всякого наговорил о бестолковости всяких там гражданских, но, справедливости ради, надо сказать, что свое неизбывное дерьмо есть и у военных. Вот я, в отличие от нынешнего поколения, и впрямь воевал, по– настоящему, а значит – по-идиотски, так что я знаю, что говорю: мы всегда на чеку! Мы всегда находимся в полнейшей боеготовности но при этом все время, неуклонно ее крепим! У нас все силы превращены в силы быстрого развертывания, пока сохраняется мир. Но достаточно самую малость, хоть чуть– чуть начаться любой заварушке, сколь угодно паршивой, но реальной, как везде обнаруживаются дыры, а славные офицеры наши, собственные твои подчиненные поголовно оказываются недоумками… То есть исключения, конечно, бывают. Но до прискорбия редко. Знаете, что до сих пор спасало Конфедерацию от военной катастрофы?

– Просветите.

– Да всего– навсего то, что у Вероятного Противника – ничуть не лучше. И не хуже, – то же самое. Тысячу раз обкатываем-испытываем-утверждаем какой-нибудь танк, а потом на третий день настоящей стрельбы начинаем навешивать какие– нибудь убогие экраны.

– Вы это к чему?

– Да к тому всего– навсего, что был я вечор в порту и убедился, что и на этот раз все в порядке: горят плазменные огоньки, со свежевылизанных корабликов кое – срезают спешно, а кое – коряво приваривают, расконсервируем старые вертолетоносцы и диву даемся, – кто добро-то давал, кто отвечает за хранение (а все, как обычно, было в порядке), и почему эти люди до сих пор не в тюрьме? Везде полным-полно каких– то людей, – а все равно приходится вытаскивать из дому толстых и лысых резервистов… Короче – обычные героические будни.

– И вы…

– И я. Так что вымпел свой адмиральский, – он горделиво надулся, – подыму на "Тимофее". Вот там как раз почти совсем ничего не пришлось подделывать. Все весьма прилично, и потому только, что корабь все время по– настоящему в море…

– Батя, – прогудел Ансельм неимоверно жирным, сдобным, как приторный торт, в инфразвук переходящим басом, и раскрыл объятия, – а сестрицы иде? На своего важного старшего брата я, понятное дело, даже и не рассчитывал…

– Как положено, – махнул рукой Степан Мягкой, – мажутся и наряжаются. Не могуть перед горячо любимым братом при косах и в летничках предстать, а токмо не иначе как при нарядах от "Силантия" и с рожами, намазанными косметикой "Цикломен" по шестьдесят крон за боезапас…

– Вот сучонки!

– И не говорите, кавалер, и не говорите! Чистые кобылищи! Сам увидишь. Но тебе не кажется, что пора бы уже представить мне твоего друга?

– Виноват. Так что, – граф Степан Мягкой, хозяин здешних мест, в чем я уверен, – Фьян Дьен-Дьеннах, в чем я уверен куда меньше, вроде бы как пилот… Во всяком случае, – пилот он хороший, а остальное пусть остается на его черной совести. Шучу.

– Вроде как коллеги, значит, – полуутвердительно, почти констатируя, сказал граф, – это и хорошо опять– таки… Ансельм – к матери-то сейчас пойдешь?

– Да вроде бы как и ни к чему откладывать…

– Я того, – сказал Дубтах и сделал рукой– указательным пальцем неопределенно змеящееся движение этак в сторону, – где– нибудь поблизости пока поболтаюсь…

– А! Пойдемте, чего там… Это не надолго. – И повернулся к сыну. – Привез?

– Обижаешь…

А летний день тем временем уже наступил и оказался потрясающим, роскошно– великолепным, безветренным и жарким, с глубоко-синим, как это бывает в предгорьях. Источаемые цветущими деревьями, в воздухе неподвижно висели облака запахов настолько густых и сильных, что они становились почти неприятными, но именно что "почти", потому что силой своей и избытком как бы подчеркивали избыточное изобилие Теплых Земель, земного рая для любого северянина до тех пор, пока в конце концов не наскучит и не захочется чего– нибудь вроде мелкого дождя при порывистом ветре и температуре воздуха плюс шесть, либо же мокрого снега со слякотью под ногами, но уже при плюс одном. Травка ВПП под ногами шелестела, как обрывки особо тонкой магнитофонной ленты фирмы "РЕСТА", и заинтригованный Дубтах, как специалист, не выдержал и нагнулся. Травка резала пальцы, щепилась вдоль, стягиваясь в пластмассовые жилы, но практически не рвалась.

– А бесполезно, – мимолетно оглянувшись, сказал Мягкой– старший, и – не поймешь, то ли всерьез сказал то ли так, для глупого чужака ляпнул, – мы теперь и дорог– то, почитай, не мостим, только эту вот травку сеем и – горя не знаем…

Потом, сменив траву, под ногами едва слышно захрустел ровно утрамбованный, мелкий, слежавшийся гравий, а они обогнули отрог невысокого каменного холма, поросшего уже другой меленькой травкой, не столь благородных статей а вполне еще первобытной, и – тут же оказались на месте. Это каким– то образом сразу было понятно. На фоне Неба и далеких гор виднелся грубоватый четырехгранный обелиск, на вершине которого виднелось чуть наклонное Колесо самого архаичного вида, о четырех толстых спицах. Уж это-то он видел, уж этакое он запомнил, потому что за все то время, что пробыл в Кромном Селе, ему не пришлось получить впечатления, хотя бы отчасти сравнимого с этим. Слева от здания Высшего Командно-Штабного Училища, каким-то образом наискось к монументально– официальному с легким привкусом помпезности Коло Заграта – кольцевой трассе Кромного Села, уходил узенький, неправдоподобно– незаметный переулочек, на который не выходило ни единого окна, а только лишь глухие, массивные и равнодушные торцевые стены двух исполинских зданий. Однако же название у нелепого переулочка было, он звался "Стежка Потайня" и, впору настоящему ущелью, имел S– образный изгиб, так что от начала его не было видно недалекого конца. Зато у того, кто доходил до этого конца, захватывало дух: там не было другой улицы или следующего ряда домов, не было казенного скучного двора с чем– нибудь неожиданно-нелепым. Во всю ширь, так, что глаза не сразу могли приспособиться, открывалась Площадь Возвращенного Сердца. По краю, вдоль обращенных внутрь фасадов зданий, она была по-обыкновенному, аккуратно замощена покрытыми волнообразным рисунком брусками лилово– черного базальта, но метрах в пятнадцати от домов эта мостовая разом кончалась, резко обрываясь неровно изломанным, зазубренным краем, как будто кто– то пробил в громадном каменном круге гигантскую грубую брешь, выломав всю его середину. Глядя на кусочек ландшафта, врезанный в эту брешь, было совершенно невозможно поверить, что это что-то специально посаженное и с большим толком спланированное, настолько неподдельными и первозданными выглядели эти небольшие группы самых обыкновенных, средней величины деревьев и клочки высокого кустарника на фоне яркой, с виду необыкновенно-мягкой, бархатной травки. Место это чуть возвышалось едва заметным холмом, и с вершины его даже тек ручеек, исчезающий под Каменным Краем. На самой вершине была проплешина, из середины ее точно так же торчал четырехгранный обелиск с наклонным каменным колесом на вершине, а подножье обелиска заросло могучей, жирной крапивой. Другое дело, что тот обелиск трудно было бы назвать грубоватым, это была сорокаметровая, чуть сужающаяся четырехгранная колонна из идеально полированного, сиреневого, узорчатого порфирита. Зато надпись там была точно такая же, исполненная неимоверно архаичными угловатыми буквами на дико звучащем, древнем языке тех еще времен, когда не существовало ни мовяны, ни онута. Совершенно неспособный прочитать ее, он тем не менее знал, что там написано: "Бог – он только в Пути". А еще те же доброхоты, что подвели его к подножью и перевели надпись, объяснили ему, что наличие крапивы отнюдь не является следствием небрежения, а наоборот, – в надлежащих рамках поддерживается, символизируя возврат хоть и через тысячу лет, но, однако же, все равно на родное пепелище, поскольку крапива не растет в диких местах, но зато столетиями отмечает вроде бы как совсем стертые с лица земли руины, слизанные водой и ветром, заплетенные корнями трав и кустарников, сожранные беспощадным временем. Крапива – олицетворение пусть невзрачной, но цепкой памяти о былом и прошедшем. И еще там написано было, теми же буквами но наречием куда более современным: "Сим местом начало встречается с концом". Это он уже сам прочитал. Здесь, понятное дело, ни крапивы, ни полировки на не больно-то ровных гранях, однако впечатление тоже производит, и выглядит этот образчик Возвышенного Колеса по крайней мере постарше, чем столичный. Он поневоле замедлил шаги и старался ступать как-то потише, потому что чуть в стороне от обелиска, отчасти – пристроенная к склону горы, отчасти – погруженная в него, виднелась совсем уж первобытная постройка, с неровными стенами, выложенными из разнокалиберных глыб серого камня, и швы между ними разбегались беззастенчиво, неровно и дико. Только двустворчатая дверь из потемневшего, ставшего от времени подобным железу дерева, выглядела на этом фоне островком точности и правильности. Граф, одетый в мягкую белую рубаху из тонкого домотканого полотна, расшитую безрукавку и свободные белые штаны, заправленные в мягкие сапожки, открыл дверь, и они все трое спустились на пять ступенек вниз. Там Дубтах увидал, что внутренность этого зловещего помещения вполне соответствует внешнему его виду: те же неровные стены из булыжника, массивные каменные откосы, подпирающие не больно-то ровные полки из толстых почернелых досок. На полках было главное: множество приземистых сосудов из простой глины, голубоватого гладкого фаянса, красной керамики с простым черным узором, из позеленевшей меди и почерневшей бронзы. И показалось пилоту – их тут сотни и сотни одинаковых сосудов с прахом всех почти за малым разве что исключением членов рода Мягких, и даже голова слегка пошла кругом. На уровне пояса вошедших, на тяжелых кронштейнах ждали, замерев в неподвижности, массивные металлические чаши, по две у каждой из пяти стен этого склепа. В каждой чаше горело розовато-красным накалом лежащее на дне ее колесо с четырьмя волнистыми спицами, они-то, вообще говоря, и освещали полу-подземное помещение Пепелова Хрона зловещим светом, отражаемым выпуклыми полированными щитами, укрепленными над каждой чашей. Степан Мягкой, подойдя к одной из чаш, с ловкостью фокусника извлек откуда– то связку аккуратных палочек и швырнул их в чашу. Отражаясь в щите, засветились угли затлевшего дерева, взлетело облачко пахучего дыма, и Дубтах потихоньку сморщился: благовоние, по всему видать, было данью очень уж давней традиции, а у современного человека (как, например, у него) от этого запаха начинало першить в горле. Теперь не хватало только, чтобы хозяин совершил возлияние маслом… Граф ловко плеснул в чашу прозрачного масла, и вверх с треском ударил столб огня, оторвался от жаровни и померк, а в нос ничего хорошего не ждавшего пилота шибануло остроумной комбинацией нормального такого, надлежащего смрада от горелого жира – с дешевой парфюмерией. Когда пламя от масла опало, дерево в чаше пылало ровным, голубоватым почти бездымным пламенем, отец с сыном стояли, что-то бормоча себе под нос, а закончив неразборчивую молитву, – старший взял у младшего початый бочонок белого пива и плеснул малость в огонь. Пар ударил со свистом, как в хорошей бане, и в воздухе пронзительно запахло хлебом и хмелем:

– Пусть милостивы будут к тебе те, кто обрел в этом месте конец Пути, – в унисон, но на этот раз хотя бы слышно проговорили хозяева, после чего старший плеснул в чашу почти черного виноградного вина и довершил формулу, – пусть милостивы к тебе будут также и те, кто, замыкая круг, обрели в этом месте начало нового пути.

Ну вот. Теперь они будут, поди , резать черного петуха и евонной кровью в жертвенник брызгать. Потом – кота. Потом – козла черного. Потом – черную свинью… Или свиньи из другой оперы? Потом – этого, как его? А, черного быка… С каждой новой жертвой они будут бросать на него все более призывные и, в то же время, все более подозрительные взгляды, пока он не догадается, и не начнет сам по себе краситься в черный цвет… Как? Вином все это представление и закончилось? А уж он-то размечтался… даже скучновато, – это с одной стороны , хотя, с другой стороны, – иной раз можно и поскучать. Ради такого случая.

Потом они вышли, и хозяева его были задумчивы и рассеяны, особенно старший. Он вообще шел, ничего не говоря и глядя, в общем, – вниз, но никуда конкретно. Вообще старый граф Дубтаху понравился, по причине ему самому не очень ясной, но похоже, – потому что он в глубине души равно опасался как чрезмерного провинциального гостеприимства с его выпендрежем, натянутостью и манерностью, так и показательного применения к нему каких– нибудь народных обычаев из числа особо первобытных и особо носящих печать местного колорита. От этих горцев и вообще всего можно ждать, и нет нужды, что у них аэродромы в поместьях и травка кевларовая произростает. А тут – ничего такого. Очень даже видно, что Степан Мягкой думает ту же тяжкую думу, что и всегда, и ничего из себя не пробует изображать, хотя и вовсе не похож на неотесанного хама голубых кровей. Тут старый граф вздохнул очередной раз и заговорил о том, что, очевидно, и впрямь занимало его больше всего, как в данный момент, так и вообще:

– Слушай, а ты, может, все-таки совсем вернулся, а? Чего в самом деле…

– Ба-атя, – тем же жирным инфразвуком воспроизвел то же слово Ансельм, – ты это говоришь таким тоном, что наш гость может подумать, будто продолжение рода для тебя – и впрямь актуально… Как будто у тебя от одного только наследника нет трех внуков, а от сестрицы– Елицы – еще двух… Как будто у тебя нет еще двух незамужних дочек, которые, мягко говоря, очень слабо похожи на бесплодных… Ты, – он обернулся к Дубтаху, – погляди на них, погляди… Мне чего-то кажется, что ты со мной – согласишься… Так чего?

– Мой род – это мой род, а вот как быть с твоим?

– А у нас никакого такого целибата и нет… Могу и жениться, – если, конечно, приспичит, никто не осудит, даже и одобрят.

– Вот сколько помню тебя, столько больше всего не любил, когда ты дураком начинал прикидываться. Как начнешь морг-морг глазками, – так и не сделаешь с тобой ничего, и придраться невозможно… Точь– в– точь как покойница… Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. Ну чего ты нашел хорошего в этих сектантах? Ну, – не знаю… Ну ладно, – мой дядя был Преосвещенным, вполне даже респектабельно, – никто б тебе и слова не сказал… А зачем уж так– то?

– Ба-атя, – прогудел Ансельм и еще раз, сгреб отца в объятия, чмокнул его в нос и подбросил в воздух, – ну зачем тебе возвращаться к тому, о чем уж говорили – переговорили десять тысяч раз? Ладно б еще не знал всех тогдашних моих обстоятельств…

Дубтах, понятно, подозревал, что сила у его нового знакомого огромная, но все– таки не представлял себе – насколько. Плотного телосложения немолодой горец взлетел в воздух, как пушинка раз и еще раз, а сынок его – ловил и аккуратно опускал на землю, проделывая это с непринужденным изяществом. Вообще отец с сыном, при том, что родство было вообще-то заметно, не были особенно похожи. Сын был гораздо красивее, то, что называется – "прилепее" лицом, у отца были куда более крупные, округло-тяжелые черты лица, небольшие серые глаза, массивные надбровья. И сам он, при немалом росте (не ниже Дубтаха) производил впечатление, скорее, коренастого мужчины, тогда как мощное телосложение Ансельма такого впечатления не производило из-за необыкновенной его соразмерности.

– Во-во, – укоризненно проговорил раскрасневшийся, взъерошенный Мягкой – старший, оправляя растрепанную одежду, – силища – как у слона, стати – лейб– гвардейские, рожа смазливая, вроде бы и не дурак, хотя и дурак, конечно… Все, вроде бы, при нем, – а он х– хреновней занимается… Недостойным себя посчитал, видите ли! Ты просто не захотел сметь, вот что!

– Пап, – ну кто я, – и кто она? Если уж честно… Ведь все равно бы ничего хорошего не получилось…

– Та-ак, – зловеще проговорил граф Степан Мягкой, наливаясь кровью и злобно раздувая ноздри, – на пущанках, значит, жениться можно, а то и вообще, прости господи, на актрисках, а вот замуж выйти за моего сына – нельзя? Недостин, значит? Струсил ты, вот что, сам себя в недостойные записал, – да и смылся! Полный набор.

– Да брось ты это все!

– Нет уж, погоди! Мой род – уж никак не менее древен, чем у Костиничей вообще, не говоря уж об этих непонятных Кавичах в частности…

– Такова жизнь, папа. И ты это знаешь по крайней мере не хуже, чем я. Вот ты говоришь о роде, а в нашем роду мужчины сами решали, что им делать и как им жить. Вот и я решил, что так будет лучше. С глаз долой – из сердца вон.

– Он решил! – Степан даже ударил себя по бедрам от возмущения. – Он взял, – да и решил! Сам. Что при этом будет чувствовать бедная девочка – это он не подумал. Он даже – не поговорил с ней. Он вот так вот взял – да и решил!

– Решил, – опасно-ровным, глухую броню напоминающим голосом проговорил Ансельм, – решил, что всесильная соплячка приняла за любовь обычную упертость и неисправимую привычку получать все, чего она только пожелает. Допускаю даже, что в этом плане я мог и ошибиться, – допустим! Я думал, что ей через голову хватит годика, но, как выяснилось, ошибся…

Отец его вдруг присвистнул, причем это получилось настолько неожиданно, что Дубтах вздрогнул, – и спросил совсем уже другим, тихим голосом, заглядывая сыну в глаза:

– Так что, она себя как– то оказала уже и в этот твой приезд?

– Как тебе, безусловно, известно, – угрюмо проговорил Ансельм, – это был первый приезд. И, на данный момент, – последний…

– Да хоть расскажи, ты!

– Анноиномай!

Это слово, не больно-то понятное, было, однако же, сказано таким тоном, что все дальнейшие вопросы отпали как– то сами собой.

Насчет своих дочек отец семейства, понятное дело, шутил, но, однако же, в шутке его, как и положено, что-то такое было: девы, девятнадцати и семнадцати годов от роду встретили их у порога все в бело-розовом, все в кружевах, и аж даже с кружевными зонтиками. Дубтах умилился: он и представить себе не мог, что в этом подлом, жестоком, грязном мире сохранились подобные существа. Грешным делом, – он вообще считал их чистой воды фантастикой, наряду с грифонами, мантикорами, гиппогрифами и Заботливыми Сержантами. Оказывается, что ошибался. Впрочем, совсем воздушными их мог бы назвать разве что уж совсем уж бессовестный льстец, потому что это совсем не соответствовало истине: они обе были достаточно грудастыми, икрястыми и круглопопыми. А при этом еще, – аж на глаз ощутимо плотными и упругими. А к этому – вовсе не мелкими ростом. А еще – при превосходном цвете лица. Разумеется, они воспользовались тем самым "Цикломеном" по шестьдесят "зубчатеньких", – но и это не смогло их сильно испортить. Но дополняли общую впечатляющую картину и достойно венчали ее сияющие, цвета свежего меда, пронизанного солнцем, такие же, как у брата, фамильные глаза. Уж тут стало окончательно ясно, что оптика этому поколенью досталась в наследство от покойницы– матери. Да будут к ней милостивы нашедшие Конец и Начало. А как на него смотрели! Дубтах, понятно, меньше всего был самоубийцей, чтобы даже попытаться затеять что– то такое с дочками грозного магната в его доме, – и все– таки эти взгляды поневоле возбуждали.

– Ну че вылезли-то, че вылезли…– Проворчал Степан, для порядку хмурясь. – Завтрак-то накрыли? А то люди с дороги, понимать надо.